Разговор на кухне

Юлиан Климович

Разговор на кухне

Мы сидели на Лехиной кухне. Я, Василий Иваныч и Леха. Бывшие однокурсники, единственные и почти лучшие друзья. Почему почти? Потому что ближе ни у кого из нас друзей нет, но мы совсем не три мушкетера. Утром Женя, Лехина жена, взяв детей, поехала на два дня к маме. Как только она вышла за дверь, он тут же начал звонить нам с Василием Иванычем. Разговор был короткий: вечером собираемся у него, с нас по пузырю, с Лехи закусь, рюмки-вилки и кухня со столом и стульями, все как обычно. Когда у кого-нибудь из нас жена с детьми уезжает на день-два, то мы непременно собираемся у счастливого обладателя пустой кухни за парой-тройкой бутылочек водочки для долгих совместных разговоров о судьбах страны и мира. Поначалу сделать так, чтобы тебя не утянули куда-то в гости, бывало сложновато, иногда доходило до скандалов, но после тяжелой борьбы в течение нескольких лет супружеской жизни за личный суверенитет хотя бы на пару дней в месяц, мы одержали победу. Смирившись, наши жены признали, что у их мужей должно быть свободное личное время, которое они проводят в нелегких занятиях по повышению своего интеллектуального уровня и обогащению внутреннего мира. А если серьезно, то так у нас было заведено еще с института. Тогда мы частенько собирались у Лехи, который жил с родителями в этой же самой, по тем временам шикарной сталинской двушке. Лехины родители не удосужились сделать ему братьев-сестер, поэтому, как только в пятницу вечером они уезжали на дачу, оставив единственного сына дома для того, чтобы он назавтра как примерный студент пошел в институт учиться, мы уже начинали стягиваться в заветную квартиру из разных концов города, и нам уже никто не мог помешать пьяно и разгульно провести предстоящие сутки. Обычно через час после отъезда родителей мы сидели у него на кухне, а на столе возвышалась бутылка водки объемом 0,7 литра под кодовым названием “Сабонис”, в холодильнике остывала еще одна. Если вечеринка затягивалась, и народу было больше обычного, то на вторые сутки на полу кухни выстраивалась целая стеклянная баскетбольная команда из порожней посуды, но вообще такое случалось редко. Вначале была бутылка, рюмки, обычно пара банок кильки в томате, еще какая-нибудь нехитрая закуска и старинный дисковый телефон на столе. Рядом с телефоном лежала Лехина довольно потрепанная записная книжка. Это сейчас он потерял былую легкость, располнел как разбалованный кот и кроме жены и любовницы Ленки никаких связей не имеет, а много лет назад Леха был страшным бабником, мечтой однокурсниц. В его записной книжке находился кладезь номеров телефонов самых красивых девчонок нашего потока. Я всегда восхищался тому, с какой легкостью он обращается с этими тонкими, но неприступными красавицами, которые поначалу даже не обращали на него внимания. Все менялось, когда Леха заговаривал, в этот момент они, завороженные его голосом, начинали таять и млеть. Я много раз присутствовал на его сеансах обольщения разных симпатичных девчонок и каждый раз удивлялся тому, какую в общем-то чушь он несет при этом, и какой в высшей степени удивительный эффект она производит на объекты обольщения. Леха скорее не был красавцем, но тембр его голоса, очевидно, обладал сильным действием на прекрасный пол. Надо отдать Лехе должное, постельное коллекционирование не являлось для него самоцелью, то есть в своем стремлении обладать женщиной он не опускался до банального вранья о вечной любви, ему было достаточно, чтобы девушка просто смотрела на него влюбленными глазами и восхищалась. Да, в наше время моральные устои были все еще крепки, и требовалось обязательное признание в любви, что-то обещать девушке, чтобы затащить ее в постель, чего Леха категорически не любил делать, но если она вдруг все-таки была не против, он с удовольствием пользовался положением, ничего не обещая. Тогда эти наши посиделки проходили с непременным участием противоположного пола, для этого собственно они и устраивались, но, обзаведясь мужьями, то есть нами, наши с Лехой вторые половинки решительно потеряли интерес к такому времяпрепровождению, обретя смысл жизни в устройстве индивидуальных гнезд и воспитании детей. На сужение состава мы ответили расширением содержательной части, переключившись на обсуждение вопросов философско-политической направленности. Произошло это, правда, не сразу. В наших посиделках был перерыв длиной в шесть лет.

Случилось так, что любимая Василия Иваныча, его Женечка, которую он боготворил и буквально носил на руках, ушла к Лехе. Я не могу сказать, что Леха ничего не предпринял для того, чтобы она ушла к нему. Скорее наоборот. Подозреваю даже, что он специально влюбил ее в себя. Дело в том, что поначалу Женя совершенно не воспринимала Леху, которого это зримо бесило. Она не то чтобы игнорировала его, нет, она просто абсолютно не выказывала в его адрес никаких эмоций. Через некоторое время, я и не заметил как, все поменялось. Она как-то внезапно влюбилась в Леху по уши и открыто, без лишнего политеса, ей и не свойственного, ушла к нему. Для Василия Иваныча, которого мы с самого первого нашего знакомства на первом курсе так называли из уважения к его серьезности и уму, ее уход стал сильнейшим ударом. История вроде бы обычная и не такая уж редкая, но в силу вот такой васильиваныченой серьезности приобрела трагический оттенок. Он сильно любил Женю.

Произошло все это на последнем курсе института. За три года до того, Василий Иваныч познакомился с Женей в библиотеке, куда она зашла совершенно случайно в поисках своей подруги. Два года, как потом как-то вскользь сказала Женя, он красиво ухаживал за ней и только на третий, уже на пятом курсе, они сошлись всерьез, и вот тогда Василий Иваныч познакомил Женю с нашей компанией. К тому времени у нас с Лехой были постоянные подружки с курса. Спустя год я женился на своей, а Леха женился на Жене. Она была миниатюрной, тонкой и красивой, как если бы ожила танцовщица из старинной музыкальной шкатулки, стоящей когда-то на туалетном столике моей мамы. Женино же тонкое чувство юмора выдавало в ней умную женщину. Не будучи начитанной интеллектуалкой, она обладала врожденной интуицией и способностью четко различать добро и зло. Пожалуй, единственный случай, когда интуиция ее подвела, было собственное замужество. После рождения первого сына она поняла, что Леха ее не любит, но, несмотря на это, ребенка не бросит, поэтому, полностью уйдя в воспитание сначала первого, а затем и второго сына, она, смирившись, перенесла всю свою любовь на детей. Так неторопливо потекла их совместная жизнь, в которой она жила для сыновей, а неинтересная, но временами денежная работа, больше похожая на хобби, и немолодая, но всепонимающая и жалеющая любовница, составляли большую часть его жизни. Не знаю, задумывался ли Леха когда-нибудь, что из-за своей гордыни сделал Женину жизнь несчастной. Возможно и нет, хотя его несколько ревнивое отношение к сегодняшней счастливой семейной жизни Василия Иваныча говорило о том, что такое положение дел его задевает. Выросший в достатке и внимании, обеспеченный рано умершими родителями приемлемым комфортом в виде квартиры, неплохой дачи и автомобиля “Волга”, Леха был природным пофигистом с полным отсутствием каких-либо карьерных амбиций и других тщеславных устремлений. Посиделки с нами, вот, пожалуй, то немногое, что его интересовало сегодня, да еще ежедневный восьмичасовой треп с коллегами на работе.

После того, как Женя бросила Василия Иваныча, мы практически его не видели. До защиты диплома оставалось совсем немного времени, поэтому стать свидетелями его душевных мучений нам не пришлось. Сразу после окончания института он вообще оборвал всякую связь, полностью уйдя в работу. Правда, мне удалось с ним встретиться пару раз после института, и я увидел, как он сделался еще более серьезным и эмоционально выжженным что ли. Но, как правильно говорят, время лечит. Через пять лет Василий Иваныч женился и, надо сказать, женился удачно. Наташа, его жена, оказалась некрасивой, склонной к полноте женщиной и, честно говоря, плохой хозяйкой, но все это искупалось тем, что она была очень неплохим, уже практикующим психологом. Она обладала еще одним небольшим, но несомненным достоинством, она была младше Василия Иваныча на четыре года. Ее ум и профессиональное умение не только вернули к жизни Василия Иваныча, она смогла развить в муже стремление к самореализации, которое проявилось в серьезном изучении экономики и социологии. Деньги он зарабатывал, трудясь по специальности начальником сметно-договорного отдела в небольшой строительной компании, а по вечерам сидел в интернете, занимаясь самообразованием. Поначалу я с легким подозрением относился к его наукообразным речам, но со временем прогресс стал очевидным, и его мысли приобрели оттенок оригинальности и некоторую глубину. Из нас троих только Василий Иваныч после окончания института пошел строго по профессиональной стезе, в то время как мы с Лехой, поработав немного сметчиками, начали осваивать смежные области строительства. Леха зацепился, да так и остался в рекламном отделе одной большой когда-то строительной компании. Время от времени переходя из одной компании в другую, он набирался впечатлений от общения с разнообразными девушками и женщинами, оставляя у них, судя по обилию поздравлений на свой день рождения, теплые воспоминания. Я же ушел в линейное управление, дойдя до должности генерального директора одного некрупного строительного холдинга.

– Леха, а чего ты сегодня такой мрачный? Целые выходные ты свободен. Завтра к обеду отоспишься, на вечер позовешь Ленку, она тебя оживит. Покормит, приласкает. В чем твоя проблема? – спросил я, разливая водку из запотевшего графина по хрустальным рюмкам на невысокой тонкой ножке.

Мы уже давно не разливали водку прямо из бутылок. У каждого из нас дома имелся специальный небольшой графин толстого хрусталя, в который мы наливали из замороженной бутылки тягучую, прозрачную как слеза водку. В графине водка долго оставалась холодной, сохраняя свое очарование как раз тот промежуток времени, который требовался нам, чтобы выпить на троих пол-литра. Как-то лет пять назад у нас повелось пить исключительно финскую клюквенную, а она особенно хороша замороженная.

– Проблема есть на работе. Пришел новый начальник, сука такая. Вызывает меня и спрашивает: “Чем, вы, Алексей Игоревич, занимаетесь?” – и холодно так, совсем, знаешь, по-сталински, смотрит на меня. Я ему начинаю рассказывать, так и так, мол, а он меня обрывает грубо и говорит: “Это мне все известно, вы мне о конкретных результатах, достижениях своих расскажите”. Нормально да? – Леха обвел нас взглядом, как бы ища поддержки. Я сочувственно покивал.

– Надо выпить, – предложил я, усиливая солидарность с Лехой, и, подняв рюмку, чокнулся с друзьями.

Выпили. Закусили. Помолчали, прислушиваясь к ощущениям. Вообще в последние опять же лет пять мы приобрели привычку к хорошей закуске, поэтому на столе кучно по центру вокруг графина толпились тарелки с сырокопченым мясом, маринованными маслятами, початая банка красной икры с полукругом загнутой назад крышкой и ушком-открывашкой на ней, корзинка с хлебом, масленка, а на плите сковорода с котлетами, такими вкусными, как только умела делать Женя. Отличный грибной жульен я купил по дороге в одном небольшом семейном ресторанчике, где его превосходно готовили. Я частенько там обедал.

– Нет, но не гад ли этот новый начальничек? – Леха вернулся к обсуждению темы злого начальника. – Я ему ничего плохого не сделал, а он меня сразу мордой об стол начал возить. Нет, это нормально? – говоря это, Леха  почему-то пристально смотрел на Василия Иваныча, как будто видел впервые.

Надо сказать, что все наши разговоры за бутылкой имели психологическую составляющую, в том смысле, что каждому из нас требовалось иногда выговориться и даже поплакаться, хотя у Лехи, в том числе и для этого, имелась Ленка, у Василия Иваныча его жена психологиня. Что касаемо меня, то я редко испытывал такое желание, возможно поэтому у меня и не было такого отдельного человека. Я слушал. Это я всегда умел делать. Умение слушать являлось моим природным преимуществом, которое позволило мне аккуратно, задвинув более прямолинейных, а иногда и откровенно глупых конкурентов, сесть в директорское кресло и не просто сесть, а хорошо, надежно в нем устроиться, собрав вокруг себя команду крепких профессионалов.

Удивительно хорошо то, что в нашей компании никто никому не завидовал. Во время попоек это всегда самым раскрепощающим образом сказывалось на уровне откровенности наших разговоров. Каждый идет своей дорогой. Наши пути не только не пересекаются, но и лежат в разных профессиональных плоскостях. Все получали то, чего хотели: Леха – женщин и не пыльную безответственную работу, за которую еще и деньги платят, Василий Иваныч – возможность свободно заниматься науками под мягкой, но волевой опекой умной жены. Что касается меня, то я воплотил мечту отца, который всегда хотел, чтобы я стал бОльшим начальником, чем он, и теперь у него были бы все основания гордиться, будь он жив. То что я делал в жизни, я делал не только для себя, исходя из своих целей и каких-то моральных ограничений, но и для всего общества. Я всегда верил в теорию малых дел, поэтому уверенность, что личный прогресс отдельного индивидуума ведет к прогрессу общества в целом, помогала мне двигаться на протяжении последних двадцати лет.

– Так и чего он к тебе пристал? – спросил Василий Иваныч, накладывая себе котлеты на тарелку. Положив, он сел обратно.

– Тебе все-таки очень нравится стряпня моей жены. Хочешь об этом поговорить? – ехидно-желчно, с каким-то, как мне показалось, скрытым подтекстом, спросил начавший хмелеть Леха.

– Лучше расскажи чего там твой начальник тебе предъявил, – быстро вернул я тему разговора в первоначальное русло.

– Да…, начал там спрашивать, где сценарий рекламного радиоролика про их сраный недостроенный жилой квартал на окраине города, который я должен был сделать еще полгода назад, а я про него и забыл двести пятьдесят раз. Ну, достал я свой старый сценарий про мир в двадцатом веке и дал ему почитать. Конечно, я сопровождал все это соответствующими комментариями, пытаясь выдать его за то, что заказывали. Мужик попался неглупый, поэтому пришлось постараться. Короче, дал он мне три дня с выходными вместе на то, чтобы я исправил все под их говенный жилой квартал, который они никогда, бл…ть, не сдадут. Понимаете, когда я ему по ушам ездил, то было вдохновение, проснувшееся просто из-за инстинкта самосохранения, а теперь вот ума не приложу, как этот сценарий приспособить к этой гребанной теме. Как подумаю, все настроение в жопу летит.

– А что за сценарий? Так, мужики, сейчас выпьем, а потом ты Леха нам расскажешь, чего напридумывал там про прошлый век, – предложил я, наливая водочку.

– С заданием поможете?

– Леха, ну откуда мы знаем, сначала выпьем, потом послушаем, потом посмотрим. Давай решать проблемы по мере их поступления. Ладно?

Я разлил остатки водки из графина, мы выпили. Леха, поднявшись, направился к холодильнику, чтобы перелить следующую замороженную поллитровку. Уже садясь обратно на место с полным графином, он начал пересказывать сценарий.

– Немного разверну тему, если позволите, – церемонно начал он. – Начало второй трети двадцатого столетия. За столом сидят разные люди. Возглавляют его два брата – младший во главе всего стола, тот что постарше справа от него. Они там когда-то в самом начале века поменялись местами, но, собственно, без трагических последствий для обоих. Просто тогда старший брат, такой денди весь, решил стравить четырех таких напыщенных с усами соседей между собой, чтобы деликатесы ихнинские себе забрать, пока они друг другу морды бить будут, но все пошло немного не так, как он рассчитывал, и ему тоже прилетело немного, даже тарелку разбили. Пока он на кухню бегал за новой тарелкой, младшенький братишка его место занял и даже ноги на стол положил, чтобы, стало быть, понятнее получилось, кто тут теперь бугор. В результате драки одного покалечили, но он за столом остался, только без руки и без ноги, калека, короче, совсем, а вот двоих с красивыми усами вынесли вперед ногами, а вместо них сели их дальние родственники, тоже с усиками, но поменьше. Эти совсем без этикета какие-то были, зато идейные шибко. Первый с челкой все кричал и хлебным мякишем в соседей кидался, а у своего соседа, что слева даже колбасу с тарелки зацепил так вилкой, и сожрал быренько. Потерпевший кричать начал и даже жаловаться братьям, но те ссориться с буйным не хотели, мало ли кто у кого колбасу отберет, в первый раз что ли? Поэтому только сидели, наблюдали, увещевали.  А с челкой и усиками все распалялся от собственной смелости кричал, что они, стало быть, сидящие за столом, все дерьмо, только он один хороший и правильный. Второй  усатый все гантелями под столом руки качал и говорил: "Вы меня еще нэ знаете, но вы меня узнаете! Я вас всех строем ходить научу и работать заставлю", а сам так недобро поверх стола на всех сидящих поглядывал. И вот горластый начал у сидящих вокруг него еду отбирать, кодлу собрал, некоторые соседи, кто из опаски к нему присоединились, а кому и просто хотелось у других своих соседей себе жрачки настрелять, вот и присоединились. Второй усатый с гантелями мало ел, руки заняты – все качался, а взор все решительнее, непреклоннее делался, руки-то силушкой наливалися. Тут старшенький из братьев оторвался от игры в Монополию, в которую с младшим играл, и понял, что пора этих двоих идейных аннигилировать, больно борзые стали вот-вот на них с братом кинутся. Стравили, но как всегда, кое-что пошло не так и старшенького зацепило-таки, и пока он на кухню за новой тарелкой бегал взамен разбитой буйным с челкой, младший совсем силу набрал, мазу держит над всеми. Правда у него тоже проблема появилась: какой-то маленький узкоглазый вазочку с десертом своим дурацким мечом разбил. Подкрался, мерзавец, держа за спиной шашку, а потом когда младший отвернулся, бац, и на куски вазочку. Долго потом косоглазый вокруг стола убегал, а потом младшенький взял ему и подсыпал в еду полония радиоактивного. Совсем чуть-чуть, но тот все понял, когда все волосы повыпали, шашку свою сломал и на верность братьям присягнул. Буйного с челкой, что мякишем кидался, качок усатый забил гантелей, но надорвался сильно, стероиды, которые братья ему в тарелку подкладывали, печень посадили, гора мышц, а силушка совсем уже не та, но амбиция так и прет. Отсадили его подальше от греха, там он даже свою кодлу какую-то сколотил, питание организовал, полевую кухню подогнал и кашей их кормил. Но на солдатской каше долго не потянешь, стали многие расстройством желудка страдать и на ту сторону стола заглядываться, где братья гамбургеры жрали и колой запивали. Но со временем взор усатого как-то стал гаснуть, он усы сбрил, выпивать стал, а потом болеть начал, да так, что через некоторое время и совсем от цирроза окочурился. Кодла тут же разбежалась и все к братьям ломанулись. Посадили вместо него другого, дальнего родственника. Этот хилый такой, ни одной мысли в глазах, зато все в рот братьям заглядывал и шестерил на них, от чувства благодарности к приобщению к  столу, видимо. Одеваться стал также как братья, даже сигары научился курить и виски пить, только образования никакого, как в какую беседу влезет, чего-нибудь не так ляпнет или невпопад заржет. Но польза все-таки от него была – накопленное добро усатого потихоньку братьям продавал за толику малую. Потом зарвался совсем, начал с чего-то думать, что он крутой и может даже на равных с братьями разговаривать. Стали его игнорить братья, а этот с обиды шалости начал производить, то рыгнет громко, то пукнет. Отсадили его братья совсем на дальний конец стола, покуда взамен него нового воспитанного родственника не присмотрят.

– Так-так. Интересная аллегория, это не только, как я понимаю, про двадцатый век. И как ты впарил сие творение начальнику, даже удивляюсь? Нет, Леха, есть в тебе творческое начало все-таки.

– Вот за творческое Лехино начало и выпьем, – закончил Василий Иваныч. – Наливай, – скомандовал он мне, подавая графин.

– Сей момент. Это мы мигом, – подтвердил я, разливая клюквенную.

– Вы мне лучше с переделкой помогите, – намазывая икру на батон с маслом, напомнил Леха.

– Знаешь, я думаю, что он тебя железно решил уволить. – Мне было очевидно, что от Лехи решили избавиться. – Ты с ним грубо пошутил, показав этот сценарий, а он тебе в отместку попросил текст адаптировать, хотя здесь и ежу понятно, что из этого сценария и капли чего-нибудь рекламного не выжать. Чтобы втюхать хоть одну квартиру из вашего недостроя наивным согражданам с деньгами, надо быть гением маркетинга и рекламы, а ты, Леха, таковым не являешься. Просто твой новый начальник хочет прикрыться юридически при твоем увольнении. Расслабься, отдохнешь месячишко, а потом чего-нибудь подыщешь.

– Б…дь, я так и думал, что нас будут разгонять.

– Конечно, вы ведь банкроты. Сейчас пришла новая команда, которая попробует спасти тонущий корабль, выбрасывая за борт лишний балласт, который  в первый же шторм, не будучи привязанным, расхерачил такие дыры в бортах, через которые теперь и заливает ваше несчастное судно.

– У вас сегодня сплошные аллегории,– заметил нам Василий Иваныч, доедая котлету.

– А балластом ты нас называешь: среднее и низшее звено?

– Балластом я называю всех отвязанных, которые при качке без дела шарахаются от борта к борту.

– А, может, виноват все-таки тот, кто бросил штурвал, и корабль несколько лет болтался без управления по воле волн?

– Капитан тоже виноват, но вы могли и раньше сойти с судна, но не сошли. Вас устраивала ситуация, когда вам платят деньги, а вы ничего не делаете. Ведь никто, насколько я знаю, не ушел на новое место работы. Вы все сидели до конца. Зачем напрягаться?

– Погоди, Леха, ты тут своим рассказом сильно хорошо попал в давно разрабатываемую мной концепцию, – перебил его Василий Иваныч. – И еще интересную мысль подбросил.

– Это ты опять про историческое место нашей любимой Родины в развитии человечества? Ладно, давай, разворачивай свое потасканное полотно, – разрешил Леха и откинулся на спинку старого дубового стула, заложив руки за голову.

Кухонная мебель у Лехи на моей памяти не менялась ни разу. Все тот же, судя по дизайну, шестидесятых годов прошлого столетия дубовый гарнитур из двенадцати предметов. Старое дерево абсолютно не рассохлось, а даже благородно потемнело, вобрав в себя многолетнее табачное амбре от сигарет его отца. Женя хотела увезти гарнитур на дачу, но Леха вцепился в него и ни за что не хотел с ним расставаться. Наверное, это та самая преемственность поколений, выраженная в наследовании и сбережении, которой так не хватало нам долгие десятилетия. Мои родители ничего не получили в наследство кроме нескольких фотографий, у меня от них, в свою очередь, тоже ничего кроме фотоальбома со своими детскими фотографиями да двух хрустальных ваз не осталось. Квартира в пятиэтажной хрущебе со старой разваливающейся совдеповской мебелью на окраине Саратова отошла сестре. У Василия Иваныча история похожа на мою с тем только отличием, что квартира родителей, где теперь жила его сестра с семьей, находилась здесь, в Питере, и жена ему досталась местная, да еще и с собственной квартирой. В общем, обеспечивать себя крышей над головой как мне, ему не пришлось, но в чем мы были с Василием Иванычем похожи, так это в отсутствии семейных артефактов, освященных многолетним владением нескольких поколений. Вообще это странное чисто утилитарное отношение нас и наших родителей к вещам непонятно чем диктовалось. Или практически поголовной бедностью, или скверным качеством всех этих советских вещей, а качество действительно всегда было по большей части дрянным, но так или иначе в большинстве домов, которые видел я, семейных реликвий сохранялось всегда очень мало, а если они и были, то в виде отдельных предметов, примерно таких, какие достались мне. Единственное исключение составлял Леха. У него даже столовое серебро имелось, наследство от маминой мамы, которым они пользовались ежедневно, как мы дома пользовались столовыми приборами из нержавейки. В институтские годы мне дико нравилось есть этими довольно грубо сделанными серебряными вилками и ложками времен НЭПа. Возможно, их изготавливали, вырубая прессом из большого листа серебра, раскатанного из экспроприированной церковной утвари, скупо украшая рукояти вырезанным вручную очень простым, теперь почерневшим от времени, русским орнаментом.

Сейчас мы ели теми самыми серебряными приборами, сидя на кухне в интерьере старой доброй дубовой кухни с окнами, занавешенными темными плотными шторами, что в совокупности предавало нашим посиделкам уют и умиротворение.

Василий Иваныч уже несколько раз в течение последних двух лет делал попытки поведать нам свою теорию, но каждый раз в ходе изложения, артикулируя мыли вслух, он сам находил какие-то логические нестыковки и брал тайм-аут на доработку. Я думаю, что это станет его идеей фикс уже до конца жизни, уж больно сильно зацепила его разработка этой теории, а мы будем его постоянными первыми, а может быть и последними слушателями и критиками.

– Вся история России наполнена перманентным жестким вооруженным противостоянием с соседями. Период возвышения Москвы и собирание русских земель сопровождалось кровавыми междоусобными войнами. Так? – Василий Иваныч взыскующе взглянул на нас. Он сидел прямо, сложив руки одну на другую, как первоклассник, время от времени поднимая правую для жестикуляции. Его красный джемпер, рубашка в полосочку и прическа с пробором придавали ему вид американского профессора, каких я видел в фильмах.

– Ну, так-так, – нетерпеливо проговорил я, отвечая на его сугубо риторический вопрос. – Жги дальше. Вступление можешь опустить, мы его не раз уже слышали.

– Нельзя, так нарушится логическая нить моих рассуждений, – возразил Василий Иваныч и продолжил, – Вся наша история – война. Но постоянное внутреннее напряжение, как ни странно, не было изматывающим, жизнь, условно, с мечом в одной руке и сохой в другой для русских была и отчасти до сих пор остается привычной и органичной.

Тут Леха заржал.

– Не, не обращайте внимания, – давясь от смеха, прошептал он. – Я просто представил Василия Иваныча, простого русского крестьянина, в лаптях, с мечом в одной руке и сохой в другой, – выдавил он из себя и забился в мелких конвульсиях.

У Лехи всегда было богатое и яркое воображение, возможно из него вышел бы хороший поэт или художник.

Отдышавшись наконец, он произнес:

– Мы вояки, – и удовлетворенно-утвердительно покивал головой в подтверждение своих слов. – Нет, это я уже абсолютно серьезно говорю. Не знаю как на счет сохи, Василию Иванычу виднее,  – Леха сделал рукой в его сторону, – но вояки мы знатные, это все в мире признают. Знают, поэтому боятся. Предлагаю выпить за нас – рубак!

– Ты-то известный рубака, – заметил я, поднимая рюмку. – Тебе только в обозе с медсестрами воевать. Скорее Чубака, чем рубака.

– При чем здесь Чубака? – удивился Леха.

– Ни при чем, в рифму просто. Все уже, дай Василию Иванычу сказать. А то  ты из серьезного разговора комедию устроил. – Я встал и пошел к микроволновке разогревать порцию жульена. – Продолжай, Василий Иваныч, – попросил я, выбирая программу.

– Да ладно тебе, у меня предки казаки, знаешь как они воевали? – Леха даже немного обиделся. – Прадед по отцу полный Георгиевский кавалер, между прочим. В империалистическую немчуру шашкой по Европе, как вшивых по бане гонял. До Великой Отечественной жаль не дожил, помер.

– Вот, кстати, история казачества тому наглядное подтверждение, – ввернул Василий Иваныч. – Некоторый аскетизм, являющийся постоянной неотъемлемой частью нашего образа жизни, позволяет стойко переносить все тяготы и лишения военного времени, а также голодного периода восстановления. Некий милитаризм обыденной жизни требует военной доминанты в государственном управлении, что полностью воплотилось в форме правления России – абсолютной монархии. По сей день естественным образом единоначалие и по-военному выстроенная жесткая вертикаль управления с возможностью быстрой мобилизации являются главными столпами, на которых стояло и стоит наше государство. Еще один краеугольный камень, на котором всегда держалась Россия, то, что сделало, собственно, Россию Россией – наличие сверхзадачи, необходимой для того, чтобы обыкновенное государство вырвалось из толпы заурядных социальных образований в мировые лидеры. Правда для этого необходимо соблюдение важного условия: сверхзадача не должна быть меркантильной, она должна быть мистически окрашенной.

– Тут я полностью согласен с оратором, – кивнул Леха. – Тут ты, Василий Иваныч, полностью прав. – Москва – Третий Рим и четвертому не бывать.

Он закурил сигарету, придвинул пепельницу, ровесницу столового серебра, глубоко и с удовольствием затянулся, затем, выпустив струю дыма в высокий потолок, проговорил:

– Сверхзадача, которую мы тащили полтыщи лет и никуда особо пока, как показывает практика, не дотащили, но много чего попутно сделали такого, что теперь нас везде боятся и уважают, а наше поголовье первые четыреста лет при этом быстро росло, сделала из нашего дальнего околотка сверхдержаву.

Выдав это длинное предложение, он опять, прищуриваясь от дыма, жадно затянулся, тут же решительно раздавил оставшуюся сморщенную половину сигареты в пепельнице и, немного оправдываясь, констатировал:

– Безвольный я человек, ну никак не могу бросить, хоть ты тресни, – он плеснул из графина себе в рюмку, зацепил вилкой маленький маринованный масленочек и с видимым удовольствием  выпив водки, положил его в рот.

Василий Иваныч подождал немного пока Леха прожует, а потом продолжил:

– У русских было два пути развития. Первый – развитие на основе собственности на землю, второй путь – это развитие, где определяющим был капитал и, соответственно, право собственности на него. Мы сделали выбор в пользу земли. Ну, тут скорее так: если бы победил Новгород, то пошли бы по пути Европы, т.е. развития, в первую очередь, за счет капитала…

– Но победила Москва. – Леха с деланным сожалением вздохнул.

– Василий Иваныч, не совсем понял, поясни, – попросил я не обращая внимания на Лехины подколки, которые он начинал отпускать после первой пол-литры, когда настроение его улучшалось. Так продолжалось до окончания третьей пол-литры, в этот период Леха обычно много балагурил, пел и играл на гитаре, затем, по мере увеличения объема выпитого, запал его пропадал, и он тихонько и без сожаления расставался со своим сознанием, засыпая на кровати, до которой мы его доводили с Василием Иванычем.

– По классической экономической теории есть три фактора производства: земля, труд и капитал. В совокупности они позволяют странам экономически развиваться. Но никогда не бывает всего в достатке, гармония- удел природы, а не человеческих взаимоотношений. У кого-то много земли и людей, у кого-то людей и денег. Маленькие обделенные земельными богатствами страны поневоле сделали ставку на капитал и пока выигрывают. Смотрите, – Василий Иваныч, медленно потянувшись за графином и разлив водку по рюмкам, также неторопливо продолжил:

– Средневековые итальянские торговые республики типа Венеции и Генуи, островная Англия, прижатая к морю Голландия, Новгородская республика, лишенная из-за климата возможности жить исключительно сельским хозяйством и ограниченная с севера и востока малопригодными для жизни пространствами, и более близкие к нашему времени примеры типа Японии, Южной Кореи, Израиля, Гонконга они все вынужденно развивались за счет двух факторов: труда и капитала…

– Выпьем же, друзья. За труд и капитал! – воскликнул Леха.

Мы чокнулись.

– Выходит, что Америка, дала протестантским переселенцам, воспитанным в уважении к деньгам и труду, обширную благодатную землю, а они уже своим религиозным стремлением к исполнению предназначения упорной работой создали гигантские капиталы? – Я обалдел от очевидности этой мысли. – Как просто! Мысль лежала на поверхности, а мы не замечали ее и лезли в какие-то глубины.

– Именно, – Василий Иваныч кивнул. – У Америки есть все три фактора в достаточном количестве, но не только поэтому она доминирует на нашей маленькой планете. У них тоже есть сверх-идея, ведущая эту нацию к мировому господству. Они свято верят, что именно они живут правильно, и, видит Бог, пока кажется, что они не так уж неправы. На данном основании у них есть мессианская идея распространения своего образа жизни на всю поверхность планеты Земля.

– Капитан, блин, Очевидность, – процедил сквозь зубы Леха.

– Включая моря и океаны,  – закончил я, не обращая внимания на Лехино раздражение. – Ладно, хрен-то с их притязаниями на мировое господство. Мне другое интересно: сейчас ценность земли падает, производительность труда увеличивается многократно, в производстве за единицу времени делают больше, задействуя меньшую площадь земли и количество труда, преимущество Америки нивелируется, и, по-моему, скоро Европа и Япония догонят и перегонят ее по экономическому развитию. Так?

– Саня, ценность земли падает в парадигме интенсификации массового производства, здесь ты прав, но нарождается другая экономика, где ценность творческого потенциала индивидуума станет основой. Устройство жизненного пространства будет подчинено задаче полнейшего раскрытия творческого потенциала человека и будет носить в основном рекреационную функцию, поэтому земли потребуется много, очень много.

– Значит ценность капитала, как одного из трех факторов производства, будет падать?

– Уверен, что нет. Просто капитал станет обобществленным. Индивидуальное владение капиталом сделается ненужным. Дело в том, что системы коммуникации, видимо, будут развиваться дальше в сторону облачных технологий и вообще черт знает еще чего, а это строительство огромных дата-центров, сетей. Прогресс – это научные исследования, которые всегда требуют колоссальных затрат.

– Это коммунизм какой-то и “еще черт знает чего”, – подсказал Леха.

– Да, а для этого нужны огромные вложения, и много-много энергии, – закончил Василий Иваныч. Он в пылу своей речи даже не заметил очередной едкой Лехиной ремарки. – Чем, по-вашему, отличаются Иван Бунин от Ивана Петровича с завода "Пролетарий"?

– Думаю, что почти многим, – мрачно пошутил Леха.

– Почти правильно. Степенью свободы. – Опять, как будто не заметив  иронии, согласился Василий Иваныч. – Экономика капитализма плавно и неумолимо движется к экономике индивидуальной автаркии. Согласно классикам марксизма-ленинизма наличие права собственности на средства производства – главный атрибут класса буржуазии. Отсутствие такого права – признак пролетария, иначе, угнетаемого класса. В Средневековье примитивные средства производства позволяли ремесленникам относительно свободно перемещаться вслед за меняющимися рынками сбыта, не теряя ни в производительности, ни в качестве. Что надо было гончару, кузнецу или кожемяке для того, чтобы начать работать на новом месте? Сущие пустяки: сырьевая база и рынок сбыта, ничего более. При том развитии техники и технологии необходимости в значительном капитале для производства не было. Все изменила техническая революция: массовое производство потребовало не только огромных капвложений в средства производства, но и в другие, так называемые производительные силы. Организация такого производства предполагает наличие значительного оборотного капитала и, главное, наличие пролетариев, которые будут своим опытом и навыками обеспечивать производственный процесс. При усложнении технологии зависимость капиталистов от пролетариев увеличивалась. Но и пролетарии становились все более зависимыми от своих работодателей, поскольку разделение труда порождало все большее сужение специализации, тем самым ограничивая поле применимости такого специалиста. Желание поменять свою профессию натыкалось на огромную проблему в виде значительного количества времени для получения новых знаний, опыта и навыков. Условный Иван Петрович с завода “Пролетарий” уйти никуда не мог, да и не хотел. Государство ли, капиталист ли, то есть владельцы этого завода были заинтересованы в его честном, ежедневном, нормированном труде. Какую ценность как профессионал представлял Иван Петрович вне стен завода “Пролетарий”? Почти никакой. Рынок сбыта его труда жестко привязан к конкретному средству производства.

А что, например, значил Иван Бунин вне Москвы, границ России? Утратили или нет свою профессиональную ценность Шагал, Набоков, поменяв место проживания? Что им было необходимо для того, чтобы работать? Бумага, холст, ручка, кисточка и краски. Все. Никаких станков, цехов, заводов. Это все их средства производства? Да. Значит ли, что они были более свободными, чем Иван Петрович? Да. Получается, что степень свободы зависит в том числе и от рода занятий человека. Но не всем повезло в жизни иметь такой талант, который бы обеспечил широкий спрос на результаты его труда, да еще не требовал бы наличия дорогих средств труда.

Справедливо ли это? Конечно нет, но сегодня в мире происходит кое-что, что изменит в будущем жизнь многих и многих людей на планете. Совсем недавно появился 3D-принтер, расширяются возможности альтернативной энергетики и много чего еще, о чем пока не известно широкой публике. Сегодня происходят серьезные изменения в экономике: роботы заменяют людей в массовом производстве. Человек становится ненужным в создании общественного продукта и, тем самым, лишается возможности зарабатывать себе на жизнь, но одновременно он теряет способность генерировать конечный спрос, что лишает смысла капиталистическую систему хозяйствования. Поэтому  сегодня развитые страны озабочены вопросом эффективного перераспределения общественного продукта через иные механизмы, чем заработная плата. Это с одной стороны. С другой стороны, люди получают в руки возможность создавать что-то, что есть у них в воображении, и самим обеспечивать себя всем необходимым. С развитием интерфейса устройств типа 3D-принтера и расширением его функционала, любой человек получит возможность материализовать свои чувственные идеи и, тем самым, удовлетворить не только материальные, но, отчасти, и духовные потребности через акт творения. Тогда наступит некая новая степень свободы человека, а экономика из исключительно капиталистической перейдет в некую self-экономику, экономику личного самообеспечения, автаркию, the economy of self-sufficiency.

– Ладно-ладно, с Америкой и остальным буржуазным миром разобрались, тогда поясни, что все-таки с нами не так? – Мне становилось все интереснее.

– С нами произошла нехорошая вещь: сила, возведенная в культ, лишила “черный труд”, то есть простой ручной труд уважения, в отличие от Европы. Именно то, на чем стоит весь Западный мир – честный поступательный трудовой процесс на протяжении жизни многих поколений – у нас оказался уделом смердов, составляющих огромную четвертую касту. Единственным престижным видом труда оставался труд ратный, ну это от варягов-монголов у нас пошло. Москва переняла и развила…

– И всех задавила, – заметил Леха.

– Слушай, ты такой умный сегодня, – хлопнув его по плечу, сказал я.

– Стараюсь, – ответил он, странно широко улыбаясь. Натянутость во всем Лехином поведении сегодня бросалась в глаза. Я не понимал, что с ним происходит. – Хотя блещет во все стороны сегодня у нас Василий-свет Иваныч. Сегодня его бенефис.

Леха встал и пошел к холодильнику доставать новую, кажется четвертую бутылку из морозилки.

– Конечно, и в Европе аристократия была вся сплошь военная, заниматься чем-то другим было стрёмно, но когда пошло развитие капитализма, то все дружно об этом забыли, ведь там зарабатывать своим трудом считается нормальным, а мы не смогли перестроиться. Наша аристократия так и не перешла в капитализм, навсегда оставшись в феодализме. Мы все, если честно, остались в нем. Не будем забывать еще и про то, что в Православии нет доктрины спасения через  исполнение предназначения. У нас никогда не было религиозного стимула много и честно работать, это для протестантов маркером исполнения предназначения является наличие богатства, как материального воплощения Божьей благодати. В России так: если силой можно все забрать, то обязательно заберут, капиталистическая мишура в виде судов и других глупостей нужна только для урегулирования взаимоотношений среди низшей касты смердов, но не для остальных трех.

– А какие три еще, умнейший из смертных? – Леха уже перелил водку в графин и разливал ее по рюмкам. Василий Иваныч опять пропустил иронию мимо ушей.

– Духовенство-бюрократия, силовики и государь.

– Значит, у нас феодализм? – уточнил я.

Василий Иваныч утвердительно кивнул.

– Вот признайтесь, что в нашей русской деревне всегда было как-то зазорно что ли, быть зажиточным. Не выделяйся, живи так, как живет община, и ты будешь в тренде. Не стяжай, много зарабатывать – плохо. В абсолюте эта философия есть у наших северных народов: бери ровно столько, сколько тебе надо для выживания.

– Как у хищников. Они не убивают ради забавы или запасов, им это чуждо.

– Да, Саня, именно так. Минимальное вмешательство в природу, жизнь в гармонии с ней. Поэтому у нас расширенное воспроизводство не было распространено. Нашим людям это неинтересно. Экстенсивная натуральная модель хозяйствования за счет увеличения населения – и всех делов. А раз нет расширенного воспроизводства, то нет и прибыли, нет прибыли- нет и капитала для инвестиций. Короче, когда вся Европа уже двести лет жила в капитализме, у нас по факту не было ни традиции расширенного воспроизводства, ни, как следствие этого, сколько-нибудь значительного объема инвестиционных средств для экономического роста. Мы только во второй половине девятнадцатого века, после поражения в Крымской войне начали понимать, что нужно, чтобы окончательно не отстать от цивилизованных стран. Тогда дали волю крестьянам, высвободив мощную предпринимательскую инициативу, а капиталы стали брать под проценты в богатой Франции и Англии, добавив к двум имеющимся факторам производства третий в кредит. Именно тогда начался не только грандиозный экономический подъем, но и появился колоссальный внутренний разрыв между старой архаичной “нестяжательной” частью крестьянства и дворянства, кстати, и новыми русскими, которые восприняли этику капитализма. Я здесь термин “новый русский” использую не в общепринятом нынче смысле с соответствующей коннотацией.

– Да, да, мы все помним “Вишневый сад”, – кивнул Леха.

– В 17 году “нестяжатели” взяли реванш, который все так и продолжается изо дня в день на протяжении ста лет, – закончил я мысль. – Хотя сейчас разрыв между богатыми и бедными еще больший, вообще сумасшедший. Наши дети природы – нестяжатели все время сажают себе на шею каких-то вороватых пид…сов, которые каждый раз выгребают все подчистую из их карманов.

– То есть, вы хотите сказать, что если бы победил Новгород, а не Москва, мы были бы сейчас не страной с народом-ребенком, а по-настоящему первой супердержавой в мире? – пуская в потолок дым кольцами, спросил опять закуривший Леха.

– Весьма возможно, поскольку Новгород делал ставку на капитал, а не на территорию. Капитал – это, прежде всего, результат личных усилий. Его сохранение – личная ответственность. В нынешней русской культуре личной ответственности не существует как класса, все происходит помимо воли индивидуума, мы лишь игрушки в руках царя и Бога.

– Хорошо, Новгород делал ставку на капитал, но тогда как объяснить его политику по захвату восточных земель с обложением их данью? – засомневался я.

– Видишь ли, – начал Василий Иваныч, – соблазна легких денег ни одна страна еще не избежала, каждое государство ведет себя так, как ему позволяют вести его подданные и соседи, здесь христианские заповеди плохо работают. Москва и Новгород имели очень схожих соседей, а вот свое население совершенно разное. Новгород торговал, и его основой был капитал, с принципом личной, как я уже сказал, ответственности. Управление осуществлялось общественными представителями на Вече. Москва воевала, и ее становым хребтом была сила, поэтому народ ответственность вместе с правами передал наверх, отказавшись от управления государством, да и своей личной жизни.