Восхождение на Холм Славы

— Скажите, Елизавета Петровна, а зачем люди так много сил тратили на все эти картины, статуи? — спрашивал за чаем прапорщик Грачев. — Лучше б машины строили.

Она сердито поджимала губы:

— Искусство спасало и спасает человека от одичания. Иная картина важнее паровоза. Скажем, «Бурлаки» Репина.

— Но не важнее завода! — не унимался прапорщик.

— Это несопоставимые вещи. Заводы реконструируются или закрываются, если они устарели. Картина не устаревает никогда. Это окно в мир — в прошлый и в настоящий, а возможно, и в будущий.

Женщина брала с полки толстые альбомы с иллюстрациями. Картины великих художников словно бы оживали, наполнялись движением. Такие беседы заронили в душу Овчинникова тягу к прекрасному.

Овчинников удивлялся этой дружной паре. Наверное, и у них случались семейные неурядицы, но об этом никто не знал. Выдержанная Елизавета Петровна умела на людях быть всегда ровной, приветливой, ее голубые глаза лучились добротой. Солдаты и офицеры называли ее «мамочкой», а Нефедова — «батей». А они даже не подозревали об этом. Их старший сын Алеша пошел в погранучилище, младший учился в школе-интернате в областном центре.

Как-то заговорили о бытовых трудностях, с какими неизбежно встречается всякий молодой человек, решивший посвятить свою жизнь границе. По роду занятий жены, получившей высшее или средне-техническое образование, иногда приходится переводить молодого способного офицера с боевого участка в город, на штабную работу, ставить его в особое положение перед товарищами.

— Да, конечно, жалко их, — подала голос Елизавета Петровна. — Молодость-то проходит... А жене хочется и в театр сходить, и с подругами поболтать по телефону. Очень даже мне жалко тех девушек, которые вдруг оказываются в такой вот глуши.

— Значит, вы одобряете, когда они отсюда уезжают? — спросил Андрей.

— Я удивляюсь таким особам. Инфантильная порода. Мы относились к семейной жизни гораздо серьезнее. А поколение, жившее до нас, — еще серьезнее. Иногда мне кажется, что изобилие еды и развлечений порождает легкомыслие. Человек забывает, что вступление в брак — соединение двух характеров. Во времена когда строили Комсомольск-на-Амуре, осваивали Дальний Восток, женщины ехали туда сотнями, тысячами и не заботились о бытовых удобствах. Романтика молодости, осознанная государственная необходимость... Не думаю, чтоб наша молодежь утратила эти качества. В семье, конечно, не без урода. Приезжает этакая фифа на заставу и не знает, чем себя занять. А у меня на все времени не хватает.

— У меня тоже, — сказал Андрей. — Прямо-таки задыхаюсь от нехватки времени. Прав Суворов: «Деньги дороги́, жизнь человека еще дороже, а время дороже всего». Теперь я по-особому воспринимаю эту истину и, чего греха таить, кажусь себе страшно нерасторопным.

— Это у вас с годами пройдет. Легче всего двигаться в будущее на плечах идущего впереди.

— Вы самоотверженная женщина.

Она рассердилась:

— Не говорите вздора! Когда утверждают, будто любовь требует самоотверженности, мне становится как-то стыдно. При чем здесь самоотверженность? Вроде бы Петя занимается серьезным делом, а я при нем — некий страдательный залог. Я вышла замуж не за офицера, не за пограничника, а за человека, без которого не мыслила свое существование. У всякой женщины помимо ее общественного назначения есть еще одна задача, я бы сказала, главная задача, без выполнения которой общество не может быть прочным, — создать семью и оберегать ее физическое и нравственное здоровье. Я восхищаюсь женщинами профессорами и летчицами, но когда узнаю, что они в своем благородном служении обществу так и не обзавелись семьей (не успели!), становится жаль их чисто по-человечески. Больше того, я теряю интерес к их высоким успехам. Человек — не только функция, он прежде всего человек. Женщина, не сумевшая создать прочную семью, — это и есть неудачница, если даже у нее десяток высоких степеней и званий.

— У тебя домостроевские взгляды, — подавал голос Петр Степанович. — Не тумань лейтенанту мозги. Я знал одну женщину — капитана сухогруза. Нынче здесь — завтра там...

Она улыбалась:

— Вот и женился бы на капитане сухогруза. А детей рожать поручил бы кому-нибудь другому. Дети, которые рождаются на заставе, крепче городских. Воздух, первозданная природа...

— А я люблю город, — не сдавался Петр Степанович.

— Я люблю Луну, но в космонавты идти не собираюсь.

— Да... грузины правы, когда говорят, что легче управлять государством, чем женой.

Когда между супругами завязывалась подобная перепалка, Овчинников смеялся от души. Она — маленькая, с гордо поднятой головой, он — широкоплечий, приземистый, с небольшими, всегда прищуренными глазами. Казалось, будто они нарочно разыгрывают ту или иную сцену. Андрей был влюблен в обоих — ведь они были носителями высокого смысла жизни, и, наверное, это ощущение, пусть до конца не осознанное, жило в них всегда. Человек всюду интересен во всех его проявлениях — и в шумном городе, и в самом глухом углу. Овчинников вспоминал свою работу в цеху. Там тоже было по-своему интересно, но жизнь иногда томила монотонностью. Здесь он не ощущал однообразия. Он приходил к выводу, что истинные философы рождаются не на кафедрах научных заведений, а при повседневном борении со стихиями: будь то море, воздушное пространство или же пустыня во всей ее непостижимой молчаливости.

Частенько сюда наведывался из отряда врач Верховский. Он всегда с удовольствием приезжал на заставу. По первому же зову. Рассказывал новичкам, как оказывать первую помощь при укусе гюрзы, гадюки. Он сам отлавливал змей здесь же, на заставе, помещал их в большую сетчатую клетку, читал лекции солдатам.

Приезд врача всегда был своеобразным праздником. Повар Обухов готовил для него специальный шашлык с пряными приправами. Уплетая за обе щеки шашлык, Верховский здесь же, в солдатской столовой, давал наставления рядовым и сержантам:

— Все змеи без исключения отличаются любопытством. Если не лезут в жилище, не трогайте их. Наоборот, змей надо оберегать. Змеи редко нападают на человека.

— Так они же ядовитые!

— Они уничтожают переносчиков острозаразных болезней. Есть закон, запрещающий бесцельное истребление гюрзы.

Овчинников удивлялся этому человеку: обожает змей! Вот выбрал себе профессию, нарочно не придумаешь!

Иногда он приезжал на заставу со своей женой Светланой, хрупкой на вид, и они оба, возбужденные, бесстрашно выслеживали гюрз. Светлана нравилась Овчинникову своей не женской отвагой. По профессии она тоже была врачом.

— Моя амазонка! — представлял ее Верховский. — Это она привадила меня к террариуму. Змеи мне даже во сне снятся.

Их приезд всегда был радостным событием и для Андрея. Он охотно сопровождал молодых супругов, показывал место, где удалось увидеть змею. Когда приносили отловленную гюрзу прямо на квартиру к начальнику заставы, Елизавета Петровна приходила в ужас.

— Ко всему привычная, а змей не переношу. Боюсь. Варан и то приятнее.

— Ну, кому как. Дело вкуса. У нас дома живет полоз. Привезли с Дальнего Востока. Симпатяга. Когда нас долго нет, скучает.

— Как вы узнаете об этом? — спрашивал Овчинников и сразу же спохватывался: подвох!

— Пишет рапорт: мол, прошу перевести в другое место, поближе к зоосаду!

Потом Андрей побывал у них в гостях и видел этого самого полоза: содрогнулся от страха. Светлана звала этого гада нежно — Пупсик. На стене висел лозунг, приготовленный, как понял Овчинников, специально для него: «Состояние холостяка — состояние противообщественное. Бальзак».

В общем-то, как понял Андрей, это были очень серьезные люди, преданные своему делу. Жажда познания привела их в горные места. И он часто думал, что люди, в общем-то, не такие, какими мы их себе иногда представляем. Под веселостью характера подчас кроется бездна глубоких чувств, стремлений, неутомимого поиска. В любых обстоятельствах люди умеют жить весело, сплоченно и мужественно. Их только надо понять...

Андрею нравилось бывать на квартире начальника заставы, Елизавета Петровна приглашала его на чай. Особенно уютно было в ярко освещенной комнате в лютые зимние вечера, когда за окнами крутился взвихренный ветром сухой снег.

Офицеры чаще всего говорили о внедрении на заставе передового опыта в охране границы. Дело было необычное, волновало воображение. Конечно же, потребуется кропотливая работа всего личного состава. Застрельщиками метода были начальник заставы и замполит. Новизна предприятия захватила и Овчинникова. Разработать систему единственно верных и точных действий при задержании. Тут было над чем поразмыслить.

...Да, в тот день Андрей Овчинников наслаждался отдыхом. Пограничные сутки начинаются в двадцать ноль-ноль, следовало бы выспаться как следует. Но лейтенант решил почитать «Майкла, брата Джерри» на английском. Он стал вслух повторять заученные фразы на английском, добиваясь по возможности безукоризненного произношения. Он открыл в себе лингвистический дар: набросился на английский, испанский, японский. Ему нравилось думать на чужом языке, как бы перевоплощаясь то в англичанина, то в испанца, то в японца. Но вскоре понял: чтобы думать на чужом языке, нужно хорошо знать страну того или иного народа, его культуру, условия жизни. А это намного труднее, чем изучить язык. Во всем требуется глубина. Овчинников был знаком с офицерами, которые без отрыва от службы заочно окончили высшие учебные заведения. Ему же самому хотелось поступить на исторический факультет Львовского государственного университета или же в военно-политическую академию. Собственно, он готовился к вступительным экзаменам...

«Майкла, брата Джерри» Джека Лондона он выбрал не случайно. Ведь речь в книжке шла о дрессировке собак. Овчинникову казалось, будто Джек Лондон все свои истории про собак писал, словно имея в виду и пограничников. Майкл — ирландский терьер. Его необыкновенные приключения... Собаководы любят слушать подобные истории в пересказе Овчинникова. Инструктор службы собак старший сержант Колядко, выслушав историю Джека Лондона про поющую собаку, сказал:

— Диво дивное! А мой Маяк терпеть не может никакой музыки и пения. Стоит мне запеть, как он начинает гавкать: прекрати, мол.

— Помнится, девушка, которая осенью к вам приезжала, привезла тонну стереопластинок. Если крутить их часами, любая собака завоет.

На заставе имелся городок следопытов, где Овчинников часто проводил занятия. Он считал, что каждый пограничник обязан быть отличным следопытом, особенно на таком сложном участке, где применение инженерно-технических средств затруднено. Старший наряда — это и наблюдатель, и разведчик. Собственно, ни один экзамен на старшего наряда не обходился без участия Овчинникова, и экзамен на умение определять самый ухищренный след был предельно строгий. «Профессор следопытных наук», как нарекли его солдаты заставы, лейтенант Овчинников был неумолим. Неизменным его помощником и ассистентом был инструктор службы собак старший сержант Колядко. Ухищренные следы, способы перехода границы лазутчиками, навыки работы с собакой — тут в самом деле была целая наука, очень тонкая, требующая аналитических способностей и оперативности.

Овчинников и Колядко каждый день проводили с сержантами инструкторско-методические занятия по следопытству. Не в классе, а в городке следопыта и на дозорной тропе. То были самые сладостные часы в жизни Овчинникова. Он передавал свой опыт охраны границы, стремясь развить интуицию в каждом. То было искусство.

Придерживался принципа: плохой учитель преподносит истину, хороший — учит ее находить. И всегда помнил: ничто так прочно не запоминают ученики, как ошибки своих учителей.

Как-то сержант Фазилов на вопрос Овчинникова, все ли понятно, ответил:

— Так точно. Надо развивать интуицию.

— Правильно поняли.

— Все понял. А вот что такое интуиция, не пойму. Только и слышишь: интуиция, интуиция...

Овчинников призадумался. Интуиция... В самом деле, что такое интуиция в пограничном деле? Говорят, интуиция помогла великому химику Менделееву открыть известную таблицу элементов. Враг хитер и изворотлив, на современного лазутчика работают целые научно-исследовательские институты, чтобы помочь ему обмануть бдительность советских пограничников, и невозможно составить некую стройную таблицу вероятных его приемов. Чего, в таком случае, стоит интуиция — способность постижения всех возможных уловок врага? Может быть, следует вести речь не об интуиции, а о расчетно-аналитическом методе охраны границы? В век электронно-вычислительных машин все можно рассчитать, хоть миллион вариантов...

И все-таки Овчинников был убежден: интуиция в таком деле просто необходима. Это не только постижение, но и умение поставить себя на место самого изощренного и опытного нарушителя, проникнуть в его психологию при определенных обстоятельствах, предугадать каждый его шаг. Только невежественному человеку кажется, будто он знает все.

Несмотря на свой опыт, Андрей часто задумывался: достаточно ли сильно развито лично в нем то, что принято называть «чувством границы»? Оно и есть интуиция, острое ощущение реальной опасности, своеобразное предвидение поступков нарушителя.

В свободный час заместитель по политической части старший лейтенант Щербаков и лейтенант Овчинников заводили разговор о природе человеческих поступков, о психологических явлениях, и оба словно продолжали жить той интеллектуальной атмосферой, какая царила в их училищах. Здесь, на границе, они решали учебные задачи, но теперь дело приходилось иметь не с мнимым нарушителем, а с настоящим врагом, вооруженным до зубов, ловким, натренированным.

Щербаков служил на заставе второй год, но как-то сразу вошел в общий ритм, почувствовал себя хозяином границы, воспитателем. Прежде, уезжая в отпуск, начальник заставы всегда нервничал — не стряслось бы чего-нибудь. Теперь, отправляясь с женой и сыном к морю, не испытывал тревоги — застава в его отсутствие находилась в надежных руках.

У Щербакова и Овчинникова определилась взаимная тяга друг к другу. Оба молоды, оба холостяковали, оба мечтали наполнить жизнь большим смыслом. Правда, Щербаков сделался холостяком недавно, привез на заставу молодую жену Галю, инженера-строителя по образованию, она поскучала зиму и сказала: «Не могу больше!» Не захотела заняться строительными делами в отряде, а дел невпроворот. Когда Галя приехала, все обрадовались: перестроим заставу! Домики-то старые. Но ничего из этого не получилось. Красивая, самоуверенная, она казалась хрупким экзотическим цветком, пересаженным на скудную каменистую почву. Уехала. А Щербаков тяжело затосковал, хотя старался держаться так, будто ничего не случилось. И только Овчинникову сказал:

— Я верил в нее... У меня все измято внутри.

Овчинников не стал утешать, давать советы. Да и что можно советовать, когда от тебя ушла жена? Андрей старался отвлечь друга от мрачных мыслей рассуждениями о высоких материях. Дескать, приглашаем на заставу артистов, писателей, акробатов, а почему бы не пригласить ученых? Психолога, кибернетика... Или известного шахматиста? Нужно развивать логическое мышление, способности перспективного мировосприятия. Мы легко воспринимаем социальное прогнозирование, но, когда заговариваешь о предсказательной функции, о предвидении, все начинают снисходительно улыбаться: дескать, модельное предвидение в наших пограничных условиях невозможно. А ведь каждый человек беспрестанно занимается прогнозированием. Еще Аристотель говорил о логической возможности...

Щербаков прятал в углах рта горькую улыбку.

— Согласен, — говорил он. — Вот английский физик Артур Кларк утверждает, что для предвидения будущего нужно обладать логикой, но, кроме того, нужны еще и вера, и воображение, способность подчас пренебречь даже самой логикой. И я с ним согласен. Ученого к нам можно, конечно, пригласить. Но я думаю: пригласим лучше прославленного штангиста. Я — за силовые номера... Вы же сами восстаете, когда у нас штангу пытаются подменить шахматами да теннисом.

«Я ему про Фому, а он — про Ерему...» — думал Овчинников,

Да, в тот день Овчинников наслаждался отдыхом, не предполагая, что через несколько часов ему придется выполнять боевое задание.

...Сигнал тревоги поступил на заставу в пятом часу утра. Дежурный связист, бросив быстрый взгляд на контрольные приборы, доложил дежурному по заставе, тот оповестил офицеров... Взвились ракеты, вспыхнули прожекторы, резкий клич: «Застава, в ружье!» — всколыхнул казарму. Причиной тревоги оказалась лошадь, которая металась по участку, видимо заблудившись в песчаном буране. Лошадь поймали. На ней не было ни седла, ни уздечки. Скорее всего, отбилась от табуна и, гонимая песчаными смерчами, оказалась на этой стороне.

Лейтенант Овчинников возглавлял тревожную группу. Нарушение есть нарушение, если границу перебежала даже лошадь или овца. Песчаные облака окутывали окрестности. Поднявшись на наблюдательную вышку, начальник заставы выслушал доклад старшего наряда. Лошадь выскочила прямо из песчаной пелены на левом фланге. Нет, человека не заметили... Обычная история.

В наряде на левом фланге были ефрейтор Роговин и рядовой Абедин. Когда произошло нарушение, они находились на дозорной тропе. Видимость была настолько плохой, что лошадь заметили только тогда, когда она уже мчалась к домам заставы. Вскоре она утонула в непроглядной тьме. Шум урагана заглушал все звуки.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил майор Нефедов у лейтенанта Овчинникова.

— Вряд ли ее могло занести к нам ветром: ветер северо-западный. Надо тщательно обследовать левый фланг. Эта лошадка не из табуна, судя по всему, она приучена преодолевать препятствия.

— Вы уверены в этом?

— Взгляните на ее холку, на круп. Она ходила под седлом... Подковы с нее сняли.

Майор больше не слушал. Вызвал пост наблюдения, отдал приказ оседлать тропы. Поисковая группа перерезала все пути в долину.

Вернулся наряд. Ефрейтор Роговин протянул начальнику заставы странный продолговатый предмет.

— Костыль! — удивился майор. — Откуда он? Альпинистов здесь вроде бы не было... Может быть, в свое время гидрогеологи утеряли, когда бурили скважину? Но костыль новенький...

— Разрешите действовать? — обратился лейтенант Овчинников к майору. — Я знаю, где искать нарушителя.

Подняли на ноги и местное население долины.

Зеленый «уазик» с натужным воем пробивался к восточным отрогам гор. Сержант Красников проявлял чудеса вождения. Почти вслепую он находил верную дорогу, ловко увертывал от каменных нагромождений. Ни один лучик не указывал, где находится солнце. Только взлетали и мчались с бешеной скоростью песчаные облака. Миновали башнеобразную скалу. Она то выныривала из желто-огненного тумана, то снова погружалась в него. И неожиданно машина уперлась в каменную стену, отполированную ветром.

Сержант Фазилов, старший сержант Колядко со своим Маяком, еще три солдата выскочили из машины. Они с удивлением смотрели на красновато-серую каменную стену, уступами уходящую под облака, и не понимали, зачем их привез сюда лейтенант: дальше пути не было!

Маяк рвался на поводке, он вел себя крайне беспокойно, и Колядко стоило большого труда удержать его.

— Собаку с поводка не спускать! — приказал Овчинников. Он кивнул на узкую щель в каменной стене: там!..

Разумеется, это было всего лишь предположение. Костыль скалолаза, за который крепят веревку... Перед препятствием лошадь встала на дыбы — костыль выпал из сумки непрошеного альпиниста. Судя по всему, если предположения Овчинникова верны, нарушитель хорошо знал участок, решил переждать непогоду в сквозной пещере, а ночью по веревке спуститься в долину, выбраться на шоссе или к реке.

«Да, да, всего лишь предположения. Версия. Никакого нарушителя вообще могло не оказаться. Но медлить нельзя».

Лейтенант срезал изуродованную ветрами белую, как кость, ветку саксаула, привязал носовым платком к ней зажженный электрический фонарь.

— Ложись!

Он и сам упал на песок, подполз к щели и, подняв ветку с фонарем, сунул его в каменную щель. Реакция была мгновенной: раздался выстрел.

Овчинников убрал фонарь.

— Птичка в клетке. Но у клетки есть еще одна дверца. Сержант Фазилов, останетесь здесь. Остальные — за мной!

Оставив машину на водителя и Фазилова, Овчинников побежал вдоль каменной стены в северном направлении. Остальные едва поспевали за ним.

План его можно было бы назвать нереальным, но выбирать не приходилось.

Он еще раньше подметил этот головокружительный спуск по скалистому ребру массива, хотя ни разу не отважился сойти по нему в долину. Особенно опасно было спускаться по обрыву, когда каждый вздох ветра мог сбросить человека на острые камни.

Он проклинал себя за то, что в спокойное время не «прорепетировал» эту сложную операцию. Почти полкилометра отвесного спуска. Конечно же, нарушитель выбрал самый удачный маршрут: в том месте обрыв не больше ста метров — он сможет преодолеть это расстояние за считанные минуты, если вздумает бежать сейчас же. Но Фазилов будет беспрестанно тревожить его, проверяя, не улетела ли «птичка». А если «птичка» замолкнет, он конечно же пролезет в пещеру и сверху продиктует нарушителю свою волю...

Они остановились на краю почти отвесного обрыва. Там, внизу, клубилась серо-желтая масса, и все же путь, по которому им предстояло спуститься, просматривался до конца. Словно сквозь вуаль.

Овчинников глянул вниз, и у него слегка закружилась голова. Он видел промоины и редкие кусты, узкие карнизы, торчащие камни. Конечно же, никакой тропы, даже намека на нее не было. Тут от неосторожного движения мог случиться каменный обвал.

— Да как же я с Маяком? — спросил Колядко. — Он себе лапы изуродует и с поводка сорвется.

Лицо лейтенанта пошло багровыми пятнами, в глазах появилось что-то властное.

— Вы будете идти позади всех. Я — первый.

Он бесстрашно занес ногу над пропастью, нащупал опору, ушел вниз по плечи:

— Все в порядке.

Вылетали камни из-под ног и гулко катились вниз. Правда, ветер здесь был не такой сильный, как наверху, и песок не залезал в рот и уши. Овчарка скулила. Колядко ласковыми словами пытался ее успокоить, но она рвалась с поводка.

— Тю! Та чего ж тут страшного? — ворчал Колядко. — Обрыв как обрыв. Вот если не сорвемся в тартарары, я тебя буду называть альпинистом.