Венец жизни

Она во всем полагалась на мужа. Все, что он говорил и делал, казалось ей страшно умным.

Люди болтали о какой-то революции, которая будто бы надвигалась на Сибирь из России, но Анну это не волновало — она была далека от политики.

И вот они в Семипалатинске. Знойный, пыльный город. Под беспощадным солнцем дремлют слепые дома. Окна в затейливых резных наличниках плотно закрыты ставнями. За домами сады сплошным валом, тоже придавленные зноем, пыльные, обвисшие. На улицах ни души, лишь бродят гуси, пощипывая редкую, жухлую мураву и роняя пух и перья. Пахнет нагретой лебедой, псиным пометом. Иногда по улицам гордо прошествуют верблюды в сопровождении погонщика. Азия…

Сняли полдома у богатого казака, давнего знакомого Валениуса, поставщика сырых шкур для кожевенного завода. У казака вместо ноги деревяшка — только что вернулся с фронта.

— Много, много убито людей в эту войну, а будет их убито еще больше… — пророческим голосом говорил казак.

— Армагеддон! — торжественно вещал Валениус. — В Откровении апостола сказано как? «Некогда народы сойдутся на месте, нарицаемом «Армагеддон!», и битва будет продолжаться целый день». Вот они и сошлись.

— Если бы на день! А то на годы… И конца нет этой проклятой войне. Предательства много. Большевики какие-то объявились на фронте. Мутят народ. Нет, мол, ни бога, ни черта. Богатеев надо бить, землю у них отбирать и отдавать бедным. А царя, мол, в шею! Ишь чего захотели! — сетовал казак и зло добавлял: — Мужичье голоштанное. Слава богу, у нас здесь тихо.

Анна занялась домом. Все хотела сделать сама, но муж запротестовал:

— Ты — барыня, если будешь возиться с хозяйством, нас уважать перестанут.

Пришлось нанять девку-казачку.

— Кожами не хошь больше заниматься? А то давай, на прежних условиях, — предложил казак.

— Да нет, — уклончиво ответил Валениус. — Мельницу думаю купить.

— Мельницу! — обрадовался казак. — И то дело! Ездим черт-те куда молоть. Дерут три шкуры. Была тут верстах в пятнадцати мельничка, да мужик на войне сгинул, а баба какой делец? Запустила все, забросила.

— Может, продаст? — заинтересовался муж.

— А что? И продаст! — оживился казак. — Я эту бабу знаю, мигом уговорю. Только уж магарыч, барин…

С помощью разбитного хозяина мельницу приобрели действительно задешево. Валениус привел ее в порядок, поставил электромотор, и он заработал на радость местным хлеборобам.

Летом жили на мельнице, как на даче. Под высоким небом волнуется сизая полынная степь, блестят на солнце дальние солончаки, мреют озерца, жарко горят пшеничные поля. В небе пластаются ястребы, коршуны, высматривая добычу. Приезжали помольщики, все больше бабы, казачки, закутанные до бровей белыми платками. Долго торговались из-за платы. Валениус посмеивался, довольный, говорил Анне:

— А куда им деваться? Сколько захочу, столько и заплатят.

Анна молчала, но в душе не одобряла мужа, — что значит «сколько захочу»? Совесть-то надо иметь? Не по-божески как-то. Вообще она давно заметила, что он говорит одно, а делает другое. Старается жить напоказ, строит из себя большого барина, чуть ли не миллионера. Только и разговору — разбогатеть, любыми способами расширить дело, захватить в округе все мельницы в свои руки. Но до этого было далеко… Мельничка давала очень скромные доходы, которых хватало разве что на безбедную жизнь. По вечерам муж считал выручку и, подведя итог, радостно басил: «Вот она, сотенка-то, и тут!» — Анне почему-то было стыдно за него. Вспоминались яростно торгующиеся казачки и то, как они стыдливо вынимали из-за пазух грязные узелки с деньгами. Ну и делец! Крохобор какой-то.

Зимой жили в городе. У них даже образовался свой круг знакомств: все больше торговый народ. Анна щедро угощала их пельменями. Мужчины вели разговоры о делах, о политике. И все чаще мелькали в их разговорах слова: «революция», «большевики».

А однажды муж пришел откуда-то бледный, взволнованный и прерывающимся голосом сообщил Анне:

— В Екатеринбурге большевики порешили всю царскую семью. Красные вот-вот в Семипалатинск ворвутся. Надо бежать…

— Куда? — испуганно спросила Анна.

— В Китай. Все туда бегут. Переждем, пока все уляжется, и снова сюда вернемся. Большевики, даст бог, не долго продержатся.

Продали мельницу хозяину дома, безногому казаку.

— Мне бежать некуда, бог не выдаст, свинья не съест, — сказал казак и вытащил из-под пышной перины пакет с романовскими кредитками. Валениус отрицательно закачал головой — он хотел получить золотыми.

— Других не имеется, — развел казак руками. — Да ты, барин, не сумлевайся: заместо Николашки Михаил сядет, все одно Романов.

И Валениус кредитки взял. Электромотор отказался продать, самому, мол, сгодится.

Упаковали вещи, наняли двух лошадей с телегой и вместе с караванщиками двинулись по тракту в Синьцзян. Был октябрь тысяча девятьсот восемнадцатого года.

Осенняя степь бунтовала песчаной вьюгой, свистела черным ветром, надрывно выла на разные голоса. Было очень холодно, особенно по ночам. Останавливались на каких-то станциях, постоялых дворах и снова тащились сквозь песчаную бурю. А когда буря наконец стихла, увидели перед собой во весь горизонт сверкающие снеговые вершины.

— Что это? — воскликнула Анна.

— Богдо-ола, — ответил казак-погонщик. — Гора счастья и долголетия. Скоро придем в Синьцзян.

Миновали пограничный городок Чигучаг, и вот он, Синьцзян. В глубокой лощине раскинулся город Урумчи, обнесенный высокой стеной. Сердце Анны тоскливо заныло в каком-то злом предчувствии.

Город оглушил криком базаров, ржанием лошадей, пронзительными воплями китайцев: «Цо, цо! цо, цо! Ух!» Несмотря на ранний час, на улицах кишел народ. Анна заметила много мечетей с высокими минаретами.

— Татары, что ли, тут живут? — удивилась она.

— Дунгане, — ответил казак-караванщик. — Китайцы, которые Магомету молятся.

Позже узнала, что некогда по приказу императора китайские войска уничтожили в этом краю все коренное население джунгар и из-за Китайской стены переселили сюда часть своего народа: китайцев-дунган.

— Разве такое возможно, чтобы уничтожить целый народ? Убить всех до единого, а самим поселиться? — спросила она тогда.

Но ей сказали, что и по сей день убивают всех не китайцев, которые пытаются здесь закрепиться. К русским они относятся терпимо, все-таки великий народ, но случается, и русских убивают. Здесь царит произвол и голый разбой.

Поселились среди русских, сняв какую-то убогую лачугу у казака, торговца шерстью. Казак часто ходил через границу и приносил нерадостные вести: белых гонят по всем направлениям. Колчак разбит и бежал. Красные вешают и расстреливают всех бывших.

А Валениус все ждал, все надеялся… Он метался в поисках какого-нибудь дела и целыми днями пропадал на грязных пыльных базарах. Ходил по конторам, но дела не находилось. В Урумчи не было ни фабрик, ни заводов, ни мельниц — сплошные склады товаров. Город стоял на пересечении торговых путей, и в него стекались товары из России, Китая, Европы.

Романовские бумажки не брали, смеялись: ты что, мол, с луны свалился, мил человек? Даже здесь не верили в возврат старого.

Муж посылал Анну на базар продавать вещи. Сам стыдился. Впрочем, продавала не только она одна: в Урумчи съехалось огромное количество беженцев — купцы, заводчики, белогвардейцы. Кто продавал, кто скупал, и улицы города превратились в сплошные базары.

Ох уж эти страшные базары в Урумчи! До сих пор она вспоминает о них с ужасом и содроганием. Если есть ад, то он, наверное, похож на эти базары. Жара, пылища, густое месиво из людей, ослов, верблюдов, лошадей. Все ворочается, кишит, вопит. Ее обступает оборванная, засаленная толпа китайцев, каждый хочет пощупать, поторговаться, а купив, тут же на глазах перепродает. Этим и живут: торгуют, перепродают, воруют. Население города — сплошная беднота.

Ожидание становилось бессмысленным, и однажды Валениус сказал: «Хватит, надоело».

Продали электромотор и на вырученные деньги решили весной пробираться во внутренний Китай, поближе к столице.

Провинции Нинся, Ганьсу, Шаньси, Шэньси, Хэбэй…

Фантастическое путешествие через весь Северный Китай, через Великую лёссовую равнину на двухколесной повозке, запряженной мулами.

Пещерные поселения, желтые лёссовые бури, китайские деревни, окруженные высокими стенами, степные разбойники, древние города: Ланьчжоу, Наньчжоу, Сиань… Седой, многовековой Китай. От Сиани ехали на поезде.

…Поезд приближался к Пекину. В туманной дымке вырисовывались холмы с узорчатыми верхушками храмов и пагод, с очертаниями длинных и узких башен, загнутых крыш.

Вот и станция. Поезд тихо плывет вдоль людного перрона. В густой сине-черной азиатской толпе редкими пятнами мелькают европейцы.

Анну ошеломил шум вокзала. Такое многолюдье она видела разве что на базарах в Урумчи.

Целая стая рикш набросилась на их чемоданы. Они рвали друг у друга добычу и оглушительно орали. Наконец высокий костлявый рикша с рябым лицом ловко оттеснил своих конкурентов и быстро погрузил на тележку весь багаж.

Прямо с вокзала сквозь темную арку ворот рикша сразу же вывез их на шумные, людные улицы.

Перед Анной расстилался огромный, какой-то путаный город. Многочисленные автобусы и автомобили поднимали тучи пыли. Улицы были запружены толпами людей. Стоял оглушительный шум. Кричали рикши, сигналили на все лады разносчики товаров, гудели автомобили.

Долго кружили по узеньким кривым улочкам, которые неожиданно пересекались широкими авеню, по длинным переулкам, вдоль высоких серых сплошных стен, за которыми прятались жилые дома.

Наконец остановились в каком-то грязном подозрительном тупичке, напротив длинного здания с огромной вывеской, написанной латинскими буквами: «Russ restouran».

Хозяин, русский, равнодушно окинул их сонным взглядом, так же равнодушно выслушал Валениуса, который что-то втолковывал ему, согласно кивнул головой и выдал ключ от номера.

Комната располагалась под самой крышей. Полуголый слуга-китаец помог им втащить вещи по узкой деревянной лестнице, через длинные, темные, словно лабиринты, коридоры.

В комнате все было темное. Изъеденные червем столбы поддерживали потолок. Низкие деревянные кровати были застланы темными, почти черными кусками какой-то рубчатой ткани, пол затянут темно-серым сукном. Их обдало душным, застоявшимся запахом человеческого пота, плесени, грязного пыльного старья. Вероятно, здесь ничего не менялось и не ремонтировалось со времени о́на.

— Вот так номер! — поморщилась Анна.

— Самый дешевый, — сказал Валениус, намекая тем самым на их стесненные обстоятельства.

В Пекине Анна впервые почувствовала свою глубокую оторванность от родины. Как далеко она забралась! Все ей было здесь чуждо, непривычно: дома в чисто китайском стиле, причудливые многоярусные пагоды дворцов, монастырей, парковых беседок Внутреннего города, где жили богачи, мандарины, послы государств. Конечно, прекрасны были многочисленные парки с голубыми озерами, тысячелетними кипарисами, пестрыми цветниками, необычными скульптурами. Словно дорогие игрушки, расписанные золотом, киноварью, кобальтом, прятались в тени деревьев кумирни под тяжелыми шапками пагод. Но все это великолепие было пугающе чуждым. Вспоминались родные русские церковки, просторы полей, тайга.

Внутренний город был древней столицей китайских богдыханов. Его окружала широкая, серая каменная стена, по которой ездили автомобили и гуляла публика. В центре Внутреннего города, за блекло-розовой стеной с черными пятнами сырости скрывались дворцы Запретного города, где еще проживал со своей свитой малолетний император Пу И, последний из свергнутой в 1911 году династии Цинов. В 1912 году его заставили отречься от престола, но республиканское правительство разрешило ему по-прежнему жить во дворцах и еще платило огромную пенсию на содержание двора.

Они жили во внешнем городе, в так называемом деловом Пекине, шумном, пыльном, бестолковом, с грязными улицами, бедными лавчонками, подозрительными притонами, базарами. Деловой Пекин как бы опоясывал чопорный тихий Внутренний город.

Анна устроилась посудомойкой в ресторанчике гостиницы, где они остановились.

Валениус метался в поисках дела. Он совсем упал духом, стал суетливым, раздражительным и мелочным. Перед Анной был явно растерявшийся человек, не знающий, как выйти из положения. Он ходил в старом, затасканном костюме и уже не говорил о богатстве. Она успокаивала его, старалась вселить надежду на лучшее будущее. Иногда ей было искренне жаль его.

Однажды, когда он сидел в их жалкой харчевне, именуемой рестораном, и грустил за кружкой скверного пива, поданного Анной, к нему подошел какой-то человек и положил ему на плечо руку. Анна услыхала русскую речь и насторожилась (она как раз собирала со стола грязную посуду).

— Ну что, брат, — сказал этот человек, — туго приходится?

— Пошел к черту, — буркнул Валениус.

— Хочешь работу? — не унимался незнакомец.

— Шутишь?

— Вовсе нет. Мне нужны такие люди, как ты.

— А откуда вы меня знаете? — с удивлением спросил Валениус, почтительно переходя на «вы». Незнакомец улыбнулся:

— Не все ли равно тебе? Факт тот, что знаю.

Тут вошел хозяин и перемигнулся с незнакомцем. Сердце Анны упало, — вот откуда ветер дует! Этот хозяин большой плут, видать.

Валениус стал пропадать из дома — куда-то ездил. Из поездок привозил деньги, подарки.

— Нашел хорошую работу, — объяснил он.

Приоделись и он, и она. Взяли номер поприличнее. Хозяин перевел Анну в подавальщицы, был ласков, мурлыкал, словно сытый кот. Муж опять воскрес и снова начал мечтать о богатстве.

Как-то сказал:

— Поедешь со мной. Надень все самое лучшее.

Она обрадовалась: хоть на один день вырваться из этого ада.

…Они плыли по большой реке, нарядные, словно богатая чета на прогулке. В руках у мужа был изящный портфель, который он не выпускал из рук.

— Везу важные документы одной торговой фирме, — кратко пояснил он Анне, и она поняла его несколько взвинченное состояние — мало ли что может случиться…

Со всей беспечностью молодости откровенно наслаждалась солнцем, блеском воды, живой сутолокой пароходной жизни. Ее занимала пестрая, разнородная смесь пассажиров — китайцев, важных англичан и других европейцев. Китайцы собирались группами, ели вареную свинину и лепешки.

В углу верхней палубы, под тенью высокой будки сидел молодой китаец, а рядом с ним лежала старуха. Она тихо стонала, прикрыв глаза морщинистыми веками. Молодой китаец развязал узелок и вынул две лепешки, Он посмотрел на старуху, неподвижно застывшую с закрытыми глазами, вздохнул и положил одну лепешку обратно.

— Смотри, — толкнула мужа Анна, — мать, наверное. Старая какая и очень больная.

Валениус безучастно скользнул взглядом по старухе, по лицу молодого китайца, сердито произнес:

— Пускают таких… Может, у нее чума или холера?

Ночью Анне приснился сон: будто наряжена она в свое лучшее праздничное платье и мягкие шевровые полусапожки. Идет она знакомыми огородами, полем родного Новониколаевска и что-то напевает. А на поле цветов — неописуемое множество, и таких ярких, красивых, каких она еще никогда не видывала. Идет она полем и диву дается: откуда тут цветы появились? Да так много… Раньше их не было. И вдруг навстречу бежит Мишка Афанасьев с ружьем и кричит:

— Стой! Стрелять буду.

В страхе она проснулась. Муж мирно похрапывал в обнимку со своим портфелем. Анна тихо оделась и выскользнула из каюты на палубу.

Уже рассвело, и река нежно порозовела. По палубе ходили матросы, визгливо ругались, убирая мусор.

Молодой китаец курил длинную трубку. Анна взглянула на старуху и сразу поняла, что та умерла.

Матросы позвали санитаров. Санитары унесли старуху в дальний конец парохода, накрыли циновкой. Китаец пошел за ними, поправил циновку и присел около старухи. «Должно быть, очень бедный человек», — жалостливо подумала Анна.

Днем на палубу пожаловали солдаты и два полицейских, — вероятно, они сели на пароход ночью. Увидя их, Валениус так побледнел, что Анна испугалась. Глаза его затравленно бегали по палубе. Остановились на молодом китайце и старухе.

Воровато оглядываясь, он выхватил из портфеля сверток и стал знаками показывать, чтобы китаец спрятал его под циновку, на грудь матери.