Курсоры

Евгения Хамуляк

Курсоры

Странно, что в первобытно-общинном строе не было проблем с подростками.

Слава Богу, наступил тот день, когда с Олей стало можно разговаривать. Потому что до этого дня, а прошло примерно четыре года «мамино-дочернего карантина», с ней невозможно было не то что ласково перекинуться словами любви, например, назвать красивой, любимой, самой лучшей, но даже приветствия особо не приветствовались. Оля будто по велению чьей-то злой воли превратилась в большого мутировавшего ежика, на любой вопрос выставлявшего щетину и отвечавшего в двух манерах: «да», «нет», «не знаю», «отстань от меня» – доброжелательно и «отстань от меня!», «не знаю!», «мне все равно!», «уйди!», «не буду!» и так далее – недоброжелательно.

А тут целых полчаса мать разговаривала с ней без того, чтоб та обиделась, приняла все на свой счет, убежала в слезах или, скрепя зубами, не разговаривала несколько дней.

Этот день, когда они вдруг заговорили, как раньше, открыто и без невидимых ежевых иголок, держащих на расстоянии, мать сравнивала с днем, когда Оля пошла. Вот она одиннадцать месяцев не ходила, шустро ползала, и если ее просили ходить, водили за ручки, все равно падала на пол, как капля, и уперто ползала до синяков на коленках. Но в один день все изменилось, она просто встала и пошла. Сама. И сейчас: просто заговорила, разрешила себя спрашивать, подолгу разговаривать с ней на отвлеченные темы.

– Какой был чудесный день! – вспоминала мать те первые шажки. – Сладкие мгновения.

Даже сейчас спустя шестнадцать лет сердце заходилось от счастья, радости, умиления и гордости за дочку.

– Пошла в одиннадцать месяцев! – говорила всем мать, будто это была ее заслуга или это являлось каким-то невероятным достижением. Самое удивительное и смешное, что в памяти остались только такие мгновения: первый раз пошла, первый зубик, второй зубик, первый раз постригли волосы, первое слово, первый воздушный поцелуй.

А вот бессонные выматывающие до отчаяния ночи, особенно в период температуры, заложенности носика, тех же самых первых зубок… они забылись. А ведь в тот момент все казалось безвыходным, безнадежным, потерянным, ужасным… Таяли мечты о карьере, спорте, красивой фигуре, маникюре, вылазках с подружками, коротких и дальних путешествиях в неведомые края. Да какой там! Таяли надежды просто выспаться..! Доходило даже пару раз до развода: канула в Лету личная жизнь, а вместе с ней романтика. Тяжелые бессонные ночи оставляли след на настроении, через которое, словно через черные очки, все казалось черным и беспробудным.

Но стоило Оленьке только улыбнуться, обнять маму и папу, поцеловать их по очереди или состроить смешную или грустную рожицу, плюнуть кашкой, пукнуть… Оба взрослых оттаивали, понимая, для чего нужны эти временные трудности, ожидание, превозмогание.

И наверху услышали их молитвы, – наконец, наступил самый сладкий период жизни всех родителей, называемый «от трех до двенадцати». Когда слова «люблю», «милая моя», «зайчик», «солнышко», «дочечка» понимались и принимались, и в ответ получались «мамочка-мамулечка», «я хочу всегда быть с тобой», «я люблю тебя», «ты моя самая лучшая мама на свете». Тот же словарный поток любви лился и в сторону счастливого отца. Пришли времена цирков, зоопарков, представлений, дней рождений, где родители заново познавали этот мир через удивленные глаза своего чада.

А потом как снег на голову – карантин. Серая зона, где не знаешь, что сказать, чтоб не наступила активная фаза противостояния, где ты уже не мамочка, а тот, кто всегда не прав. «Жизнь на минном поле» – так называла про себя этот отрезок жизни мать.

И вот, наконец, счастье – карантин пройден. Оля слышит, видит, чувствует. Еще не понимает, что именно, но, по крайней мере, с ней можно разговаривать. Да не просто на какие-то там темы о горшочках-цветочках, а о мировом заговоре против человечества.

– Мам, да про это каждый идиот знает, что засилье алкогольных, табачных и фармакологических монстров против человечества только растет, – выпучила глаза Оля, желая добавить к сильным словам также невербальную свою возмущенность тем, что мать принижает ее осведомленность насчет планов глобалистов.

– Ну так не поддавайся: не пей, не кури… – развивала мысль мать, тоже слегка повышая невербальные герцы.

– А кто тебе сказал, что я курю или пью? – тоном выше взяла Оля, по привычке тут же ощетинившись.

– Да никто не сказал. Я вообще не про тебя говорю. Точнее, про тебя, но в твоем лице обращаюсь к твоим сверстникам. Если не поддаваться, то их планы не сработают.

– А мы не поддаемся, из моих никто не курит. Ну Антон может иногда, но ему восемнадцать! – понизила голос Оля, давая понять, что в таком возрасте все мальчики хотят попробовать сигареты, и это нормально.

– Так и ты попробуй, если уж очень хочется, – сделала широкий жест свободы мать, зная, что Оля и без ее разрешения это сделает или уже сделала, но было приятно думать, что она хоть отчасти контролирует этот процесс. – Но лишь для опыта. Да и то, скажу тебе честно, я курила, когда мне было шестнадцать и даже семнадцать. И курили мы такую гадость, что тебе даже не снилось. И это бесполезный опыт, поверь, – махнула рукой мать. – Пиво пили и водку и напивались на убой на ужасных этих дискотеках, где не музыка, а трясучка какая-то стояла. Но сейчас я понимаю, что все это было зря. Это как раз те воспоминания, которые я бы легко вычеркнула из своей жизни, – серьезно и грустно сказала мать, чтоб Оля поняла, что она говорит правду. – Знаешь такой тест?

Оля отрицательно помахала головой.

– Не совсем тест, тренинг философский… Вспомни себя несколько лет назад и дай совет себе сегодняшней из прошлого. Но у тебя есть только два слова на это. Два самых важных слова, которые перевернут твою жизнь сейчас.

Оля вспомнила себя несколько лет назад.

– Ну? – подтолкнула ее мать, когда та слишком уж задумалась.

– Не дружи с идиотами. Нет! Не дружи с идиотками! – сверкнула глазами Оля, вспоминая какую-то свою историю.

От этой фразы у матери кольнуло в сердце, потому что она не помнила дочерних конфликтов с подружками того периода, а значит, Оля скрывала от нее свои чувства. Скорее всего, чтобы не беспокоить лишний раз. А все равно было больно, что матери не оказалось рядом, раз создалась ситуация, которая важна для девочки до сих пор.

– А ты? – алыверды просила дочь.

– Если б я стала опять шестнадцатилетней, я бы сказала себе сегодняшней: не пей алкоголь, – серьезно сказала мать. – Может быть, тогда мне сегодняшней, сорокалетней не надо было б столько глотать таблеток, и миллионы миллиардов нейронов и замечательная копна волос были б на месте. И еще пара скелетов в шкафу, вечно гремящих своими костями в тишине, исчезли б и не будили совесть по утрам, когда больше всего хочется спать.

Оля поджала губу, она не знала, как реагировать на сказанное. Но в глубине души поняла суть.

– А ты в самом деле думаешь, что существует мировой заговор? – вернулась Оля к первому разговору, с которого, собственно, и начался диалог во время жарки блинов.

На носу была Масленица, семья ждала много гостей, блинов легче было нажарить вдвоем, в четыре руки. И мать попросила о помощи. Оля, к удивлению, легко согласилась.

Слава Богу, с прекращением карантина у девочки потихоньку начался период интереса к кухонным экспериментам, которые забирали из семейного бюджета приличные деньги, растрачиваемые на дорогие продукты, по большей части затем выкидываемые в помойку. Мать и отец самоотверженно терпели невкусное печенье, непрожаренные котлеты и картошку, пересоленную рыбу, обугленные бисквиты и длинные чеки с перечнем продуктов.

Но не все было так плохо. Что-то да получалось. Практика, терпение и одобрительные отзывы повышали качество каждого нового кулинарного шедевра. В конце концов, Олю можно было спокойно попросить сделать что-то нехитрое, ею уже много раз виденное и проделанное: пожарить оладушки или блины, например. Вот как сейчас.

– Я думаю, мировой заговор против человечества реализуется самым активным образом, – ответила мать, переворачивая красивый румяный блин. – Я вспоминаю мои годы молодости: в мире творился хаос, особенно в нашей стране, но по сравнению с тем, что творится сейчас, – это просто цветочки.

– Может, это случайность? – Оля зачерпнула целый половник красивого густого теста и вылила его на шипящую от удовольствия сковороду, которая тут же хаос и брызги превратила в стройное идеальное существо – блин.

– Не верится в случайности, дорогая. Чем больше живешь, тем меньше верится, к сожалению. Понимаешь, сколько нужно случайностей, чтоб блин стал блином? Помнишь у тебя тесто для блинов с десятого раза только начало получаться?

– Да какой там! – Оля рассмеялась. – С двадцатого, наверное, если не с пятидесятого! – она устыдилась своей блинной неумелости.

– Вот именно! Ингредиенты, температура, материалы, сотни деталей, тонкостей, поворотов, которые влияют на процесс… – продолжала восторженно мать, будто рассказывала не о блинах, а о создании искусственного интеллекта. – И ведь знаешь, встанут две женщины, примутся жарить блины по одному и тому же рецепту, и у обеих получится по-разному! Ну совершенно неодинаково! Хотя грамулечка в грамулечку все то же самое.

– Точно! Вот у тети Веры блины какие-то другие! Ну просто обалденные! Я не понимаю, как она их делает?! – удивлялась Оля, следуя логике рассуждений матери. – И ведь все то же самое, как у меня или у тебя или у других. Но у нее вкуснее. Извини, конечно.

– Да! Именно! Ты права! – не обиделась мать, потому что это являлось проверенным фактом: у тети Веры блины выходили шедевральными. – А тут целый мир, представь! И одна и та же тенденция, – мать положила последний блин на тарелку, смазала жирным сливочным маслом, накрыла все это другой тарелкой, обернув сверху чистым полотенцем, и оставила ждать до вечера.

– Какая? – следя за материнскими движениями и ожидая ответа, наконец спросила дочь.

– Идиотизм. Зомбирование. Войны. Катастрофы. Революции. Деградация. Инволюция.

– Ну ты скажешь! – не согласилась Оля. – В некоторых вопросах очень даже эволюция. Мы, например, в музыке, лет на 200 отстали от американцев и африканцев. У них такие биты, нашему совку даже не снились.

– А я вижу одну деградацию, – мать схватила Олю за рукав, потому что та собиралась уйти от этого разговора о музыке, в которой считала себя специалистом. – Нет, правда. Я докажу. На музыке же!

Оля осталась.

– Эволюция – это движение от простого к сложному, правильно? Ну не может, гусеница быть продолжением бабочки?!

– Ну бабочка откладывает личинки гусеницы, то есть можно сказать, может, – усмехнулась Оля.

– В этом смысле да, но сама по себе бабочка, красивая, великолепная, с невероятными способностями аккумулировать ультрафиолет, разносить пыльцу, в танце находить партнера, мимикрировать под окружающее пространство, короче, из бабочки должно получиться другое существо, более потрясающее, фантастическое, более сложное, идеальное, понимаешь? Уж никак не гусеница, чья основная задача – набрать вес для будущих трансформаций, – своими словами через понятные ребенку примеры пыталась донести идею об эволюции мать. – Гусеница – да, ее идеалом эволюции бабочка может служить. Но никак не наоборот.

Оля молчала, переваривая информацию про бабочку.

– Ладно, другой пример. Языки, – мать махнула рукой, как бы отделяя одну тему от другой. Оля дожарила свой последний блин, проделала ту же процедуру по сохранению тепла в блинной стопке, что и мать, и, скрестив руки на груди, продолжила слушать.

– Язык – сложная система правил, произношений, звуков, начертаний, короче, целый мир параллелей. Нам говорят, что созданный случайно, даже хаотично, поэтому столько языков сейчас существует на планете, – мать подняла палец вверх. – Утверждается, что в основе всех европейских языков лежат греческий, римский ну и еще парочка. Но эти – два основных.

– Да, в Википедии всегда либо на одном, либо на другом идут переводы всех слов, даже русских, – согласилась дочь, желающая вставить что-то свое в столь интеллектуальный разговор, который, видно, занимал ее ум. На лице блуждали разнообразные эмоции, но в основном любопытство. Эмоция, толкающая к развитию ума.

– Да, – согласилась мать, слегка усмехнувшись про всезнающую паучью сеть, которую саму бы хорошо проверить на ложь и подтасовки! – Так вот, все труды истории, науки, философии, этики, короче, всех дисциплин, на которых строится наша современная жизнь, – выходят из этих языков, в алфавите которых было не более двадцати букв поначалу. Понимаешь? – воскликнула мать, чуть не хлопая в ладоши от нахождения прекрасного примера.

– Нет, – по-детски наивно ответила дочь.

Мать нахмурилась, но потом усмехнулась. Задала она задачку девчонке в шестнадцать лет! И вдруг вспомнила себя неумную в этот период и опять усмехнулась.

– Ладно, по полочкам. Основы мироздания описаны, как говорит паучья сеть… надо бы еще задуматься, чья она, паучья сеть-то? – прищурила глаз мать, видя, как дочь впитывает каждое слово, хоть и делает вид, что ей особо не интересна тема, которая вот уже полчаса… Или нет! Битый час, мать краем глаза глянула на часы, увлекала их обеих, что за это время они нажарили и даже сами того не заметили две внушительные горы блинов, причем Олина была выше! Вот молодец! Научилась жарить более тонкие, более узорные блины. – Основы мироздания описаны, как говорит паучья сеть, примитивным, очень неудобным праязыком «латынью», из которого вышли всеми известные и такие любимые языки, как французский, итальянский, испанский, румынский и прочие.

– Ну! – подтвердила Оля, что до этого момента понимала ход материнской мысли.

– Но в латыни было 26 букв, большинство современных языков имеют или столько же или меньше. Многие правила канули в Лету с некоторыми языковыми реформами разных правителей. Современные представители этих народов не могут прочесть и понять не только латынь, но даже свой собственный язык столетней давности.

– Ну так это нормально, ты ж сама про гусеницу мне тут втирала, мол… Подожди, – Оля потрогала лоб и на нем прыщ, который от нервозности и высокого интеллектуального напряжения взяла и напрасно раздавила, хотя берегла лицо, пудрила, мазала ночными кремами.

– На праязыке написаны трактаты, поэмы, оды, конституции, по канонам которых живет большая часть планеты.

– Подожди, тут что-то не сходится тогда. Или римляне были примитивны со своими… сколько там?

– Двадцать шесть букв, – напомнила мать.

– Двадцатью шестью буквами, но как они тогда сочинили эти … как их там?

– Талмуды, – опять пришла на помощь мать. – И заметь, латынь – мертвый язык. На нем больше не говорят. Если вообще когда-либо говорили!

– Да уж! Тогда получается, почему у нас тридцать три буквы, а мы еще не бессмертные? Или, по крайней мере, не живем на Венере? Или у всех нет по квартире, даче и миллиону денег, как у тех Цезарей, что говорили по-римски? Ты к этому?

– В том-то и дело! В старорусском борейском языке было 147 букв, в глаголице к XVI веку осталось 47 букв, в кириллице, то есть современном русском языке – 33 буквы. И вот недавно по телевизору слушала новости: правительство хочет убрать еще одну – «ё», – продолжала рассказывать мать, и Оля ее не перебивала. – Утверждается, что русский язык тоже чуть ли не наполовину имеет корни древнегреческого языка с его 24 буквами, и латынью с 26. Но как это возможно? Если даже 100 лет назад в русском было 47 букв?!

Оля захлопала глазами, пытаясь сконцентрироваться и поймать этот шлейф сложных умственных вычислений, где тонкой гусеничной нитью сплелись разрозненные факты, неумолимо складывающиеся в общий пазл, ей совершенно непонятный.

– То есть или у гусеницы родилась какая-то бабочка-мутант, придумавшая самолеты и телевизор, электричество, химическую таблицу, балет… – Оля припоминала заслуги русских ученых и культурных деятелей, которые они изучали как-то в школе, и ей как раз выпала задача выступить с докладом на эту тему. – Или… – девочка сощурила глаза ровно таким же манером, как всегда это делала мать, когда в голове рождалась гениальная догадка. – Или…

– Или надо думать своей головой. Перепроверять каждый факт. Иметь критическое мышление. Сравнивать, делать свои выводы, даже если это противоречит всему, что говорят умные паучьи сети.

– Или кто-то врет, – закончила по-своему мысль Оля. – Такой анекдот про Шерлока Холмса есть, знаешь? Если все свидетели опрошены и имеют алиби, но ты так и не знаешь, кто убийца, значит, кто-то из свидетелей врет, – пошутила Оля, но на лице так и осталось это выражение недоверчивости, задумчивого любопытства. – То есть ты мне предлагаешь не доверять школьным учебникам и учителям?

– Если мы до сих пор живем не на Венере с нашими 33, значит, кто-то из учителей или учебников врет… – рассмеялась мать, а за ней и Оля, которая скептически посмотрела на родительницу, но при этом с азартом закусила губу. Что-то тронуло ее во фразе матери, чего она сама еще не поняла, но все нутро отозвалось.

– Все законы давно придуманы, все теории описаны, эксперименты деланы-переделаны. Какой смысл?

– Вроде как да, ну а что ж мы тогда не на Венере с тобой блины жарим? Уже должны были давно эволюционировать: победить холод, голод, нищету, смертельные да и несмертельные болезни, вражду между человеками… и научиться жить ну хотя бы по 300 лет. Ан нет! Все только наоборот хуже становится: люди голодают, страдают, умирают, появляется еще больше болезней, больше причин для войн и конфликтов. Средняя продолжительность жизни некрасивой кривой тянется вниз, даже несмотря на эволюцию в музыке, – пошутила мать, и было видно, что шутка задела специалиста по музыке за живое. – Тогда может быть, Ньютон врет, и яблоки все-таки падают назад в небо, а также вправо, влево и еще как-то? Или Ньютона вообще никогда не существовало? И лететь до Венеры, Луны, Юпитера не так уж далеко? Может быть, мы сами венериане?

Оля помотала головой и ошеломленно уставилась на мать, не зная, что сказать на такие радикальные мысли. Честно говоря, она не ожидала все это услышать именно от мамы, которая, конечно же, была очень умной, начитанной, деловой, интересной, но всегда такой знакомой, изученной, понятной, как те блины, которые они только что нажарили. Но блин вдруг обернулся посланником колеса Сансары, которое крутилось, и вряд ли его работу можно было б назвать случайностью.

– Ладно, прикрой рот, а то мухи залетят. Третий тебе пример! Только завари чай, а то у меня голос садится тебя убеждать насухую, – сказала мать, завидев, что вконец заинтриговала девчонку своими разговорами, уселась на стул и стала ждать.

– Со зверобоем? – переспросила дочь, зная материнские вкусы, и отправилась готовить напиток, хотя обычно это делала мать, а Оля оставалась ждать на стуле.

– Да, – улыбнулась женщина, вдвойне приятно удивленная, что дочь помнит про зверобой.

– Назови 10 твоих самых любимых певцов и певиц, от творчества которых ты просто… сходишь с ума! – рассмеялась мать, удачно подобранному сравнению.

Оля назвала неизвестные имена иностранного покроя, больше похожие на тюремные клички. И пока чайник закипал на плите, пока заваривался зверобой с ромашкой и мелиссой, мать быстро отыскала в интернете фотографии «любимых до сумасшествия» дочкиных кумиров и еще с десяток фотографий известных исполнителей неумираемых хитов всех времен и народов.

– Давай сравним их, просто поглядим на их лица и образы, ведь эволюция отражается на индивидуумах, – и на всякий случай мать нашла известную картинку с рядом фигур: от эволюционирующей обезьяны до гомосапиенса с прямой спиной и палкой в руках.

Оля скривилась, понимая, что над ней шутят.

– Нет, не шучу, – серьезно сказала мать. – Эволюцию должно быть видно невооруженным взглядом, как здесь, – она тыкнула в гомоэректуса. – Ведь ты говоришь, что музыка шагнула вверх и вперед. Эти певцы – гении. Они придумали нечто сверхновое. Это слова эволюции. Кто это? – мать указала пальцем на красивую смуглую девушку с желтыми, словно золото, волосами.

Оля назвала имя.

– Она – икона, – вздохнула дочь, – сама пишет стихи, сама композитор и поет потрясающе!

Мать кивнула, а потом, легко манипулируя телефоном, поставила в ряд несколько фотографий: сначала автора прошлого, тут же – современного, композитора из прошлого и следом современного, прошлого певца – современного. Разные эпохи, разные года. Но обязательно прошлого и настоящего.

– Только скажи честно, ты видишь эволюцию здесь? – не смеясь, спросила мать.

Оля почувствовала серьезность и всмотрелась. Взяла мамин телефон в свои руки и несколько минут изучала лица.

– Кто это?

– Римский-Корсаков.

– Мхм, – кивнула Оля, продолжая изучать.

– Этот?

– Шаляпин.

– Ага. Этого я знаю, Лермонтов. Но он же поэт.