Из Венеции: дневник временно местного

Пилястры на стенах обтянуты ало-золотым бархатом с узорами, видать, старинным, и это очень красиво.

Так как живопись мне не понравилась, я предположил, что это Веронезе. Не люблю Веронезе и никогда не любил, и здесь, в Венеции, не полюбил! Он мне кажется: а) невероятно жестким, б) вымученным, в) риторичным. И вообще все это не живопись, а раскрашенные картинки и упражнения в композиции. Правда, за композицию всегда 5+. Дома посмотрел в интернете: и вправду Веронезе, и в придачу куча его учеников с неизвестными мне фамилиями.

17 сентября

Жаркое лето (по мнению аборигенов, несколько затянувшееся) за одну ночь сменилось осенью. Разлитое в воздухе золото солнца заменили на серебро рассеянного из-под облаков света.

Пошел тяжелый крупный дождь. Вода в канале стала похожа на шкуру кактуса.

Был сегодня на экскурсии в Музее Пегги Гуггенхайм.

Бродский пишет об этой коллекции: «Возможно, единственная цель коллекции Пегги Гуггенхайм и ей подобных наносов дряни двадцатого века, выставляемых здесь, — это показать, какими самодовольными, ничтожными, неблагодарными, одномерными существами мы стали, — привить нам смирение» (перевод Г. Дашевского).

То и дело в дружеских комментариях к моим запискам всплывало имя Бродского — то в параллель, то в укоризну, дескать, подражаю. Я было простодушно подумал, что речь идет о венецианских стихах, но вчера осознал, что имелась в виду проза, «Набережная неисцелимых». А я эту «Набережную» — так вышло — не читал. Вчера пришлось прочесть — и огорчиться. На мой взгляд — и я готов свою точку зрения аргументировать, — это слабое, а местами просто неприятное сочинение. И меньше всего я хочу, чтобы мои записки, уж какие есть, с ним сравнивали. Сходство начинается и заканчивается объектом. В следующий раз буду писать о Могилеве-Подольском, кажется, никто из великих о нем не писал.

Приведенная выше цитата — одна из самых досадных, самых «советских» в этой книжке, полной ворчания и самолюбования. Бродский клеймит современное искусство, не слезая с котурнов, но его высказывание в переводе на язык прозы господина Журдена — это то, что так часто можно услышать рядом со всеми этими абстракционистами: «Мой внук — и то лучше нарисует». Это, если угодно, очередной «Хрущев в Манеже». Интересно, а в Эрмитаже он на «чердак» ходил, а если ходил, то что? Непрерывно плевался?

Музей Гуггенхайм — замечательный. И это не просто прекрасные работы пре-красных художников, но все они согреты личным вкусом, личным выбором собирательницы. Музей — сплошь из шедевров, и экспозиция как раз такого размера, что можно все не только посмотреть, но и все запомнить.

Мой, несколько провинциальный, кругозор здорово расширился. Наконец вживую увидел итальянских футуристов и поразился ожиданным (если подумать, то и не удивительным) сходством с русским авангардом. Северини — вылитый Ларионов.

Много сюрреалистов, что, учитывая биографию собирательницы (она некоторое время была замужем за Максом Эрнстом), понятно. Сюрреалистов как не очень любил, так и не особенно полюбил. Но кажется, лучше понял.

А какие там замечательные Брак, Метценже, Делоне, Озанфан, Миро, Пикассо, Кандинский, Грис! — я наверняка кого-нибудь забыл.

Увидел всяких художников, о которых имел понятие самое смутное или вовсе не имел. Замечательны скульптуры Антуана Певзнера. Я о таком и не слышал, а он: а) потрясающий, б) очень знаменитый (есть даже французская марка с его работой), в) старший брат Наума Габо. Вот все говорят «красивая задача», «красивое доказательство», вообще в разговорах про математику то и дело упоминают эту «красоту». А что это такое? А это как раз Певзнер. Сложные поверхности, которые явно могут быть выражены аналитически. Проекции теней на белую стену — графики функций. И все это изумительно красиво.

Шутка раннего Шагала. Картина «Дождь» (1911): на кривом домишке — вывеска «ЛВК», то есть «лавка» по-русски (в Российской империи вывески по закону могли быть только на русском), но с пропущенными по-еврейски гласными.

Две небольшие супрематистские работы — Малевич и Лисицкий — висят рядом. Смотришь и видишь, что Лисицкий был очень хорошим художником, а Малевич — не очень. То есть я к Малевичу — не только с почтением, но и с нежностью, и некоторые, особенно поздние, его работы — из числа самых любимых. Но вот две классические супрематистские композиции — разноцветные прямугольнички-треугольнички на белом фоне — плечом к плечу, то есть рама к раме, и вдруг понимаешь, что один (Лисицкий) — замечательный рисовальщик, а второй (Малевич) — похуже.

Потрясающий Джексон Поллок. Если принять, что разница между фигуративным и абстрактным искусством несущественна, то оказывается, что Поллок — это «их» Филонов.

Опять пателлы. На этот раз на ступеньках пристани Музея Пегги Гуггенхайм. Их поливают волны от проходящих по Большому каналу катеров и вапоретто. Тут уж я дорвался — и погладил.

Понял, что смущает мое воображение: во всех этих местных Мойках и Фонтанках — морская вода.

Вапореттщик-перевозчик, парень молодой…

19 сентября

В силу невыясненных причин море сильно отступило. У многочисленных каменных спусков к воде обнажились четыре, а то и пять ступеней, густо заросших морской капустой. Что это, отлив?[6] Но разве в лагуне есть приливы и отливы?[7] Отлив же должен быть регулярным, а капуста так густа, свежа и зелена, что понятно — давно не была на суше[8]. Стало видно, что цоколи домов — сплошь в мидиях. Не остовы затонувших кораблей, а городские дома. Вы когда-нибудь видели дома и дворцы, покрытые мидиями?

Русский кругосветный плаватель Отто фон Коцебу писал в «Путешествии вокруг света»: «Завидев роскошные берега Таити, вспомнил я Ревельский порт, и Вас, дражайшая маменька, и Вас, любезная сестрица». (Писано, натурально, по-немецки, прочитано в переводе, процитировано по памяти.)

Вспоминать Петербург в Венеции так же уместно, как Ревель — на Таити. При этом сравнивать Венецию с Петербургом равно обязательно и бесполезно. Разве что огромность и сплошность исторической застройки, сохранность архитектурной среды сближают два этих города. Изюм дворцов и церквей торчит из испеченного вместе с ними теста домов и улиц.

Наш город, названный, в силу невыполненного обещания, Северной Венецией, ничего этим прозвищем не добавил к своей славе, кроме привкуса некоторой вторичности и второсортности. Действительно, все эти «Карельские Швейцарии», «Русские Версали» и «Северные Ривьеры» — как «Советское шампанское». На всех таких кличках лежит печать (и печаль!) эрзаца. Как известно, Вильна была для евреев «Литовским Иерусалимом». Дескать, пока мы томимся в изгнании и подлинный Иерусалим нам недоступен, удовлетворимся этим, литовским. Теперь вот выяснилось, что петербургская душа, приговоренная к Северной Венеции, томилась по небесной, то есть морской (море — перевернутое небо), то есть подлинной Венеции.

Был в городском Музее Каррер. Он занимает флигель Наполеона и здание Новых Прокураций, кроме того, оттуда можно попасть в Археологический музей (римские мраморы — примерно как в Эрмитаже, но в несколько меньшем объеме) и парадные залы Библиотеки Марчиана.

Отличный музей, точнее, несколько музеев вместе.

Сначала интерьерные залы дворца. Отделывать их начали при Евгении Богарне, закончили главным образом при Франце-Иосифе и бедной императрице Сиси. Надо же им было где-то останавливаться в Венеции. Это ампир, и я сразу почувствовал себя дома — не то Павловск, не то Михайловский дворец. Но какой же это милый, домашний ампир! Сколько изящества и блеска! Все-таки и в XIX веке Италия была законодательницей мод в легкой промышленности и дизайне. Штофные обои — ах! В каждой комнате муранская люстра — ух! В кипении хрусталя запрятаны цветочки из цветного стекла, очень похожие на чупа-чупсы. Для полноты приятия оказалось, что один из залов оформил декоратор по фамилии Росси.

Далее две экспозиции, одна про историю Венеции, другая — про ее повседневность.

Нехудожественные выставки в Венеции — нечестные[9]. Что мне до истории, когда ее иллюстрируют подлинниками Карпаччо, Виварини, Бастиани или Пальмы Младшего. Вот портрет какой-то догарессы, совсем не молодой, выполненный этим самым Пальмой Младшим. Я глаз не мог отвести от этой особы с лицом фрёкен Бок, закованной в золотой и гремучий, как жесть, атлас. И все мне было понятно и про нее, и про ее угрюмый характер — и про то, что именно это и было интересно художнику, расположившему модель на черном — чтобы ничего не отвлекало — фоне. Вот портрет дожа, написанный современником и соперником Беллини — Бастиани. То, что дож был уставшей от жизни, нездоровой, пожилой, хитрой скотиной, — это и так ясно. Не ясно, как заказчик мог терпеть такого художника, написавшего не портрет, а досье. Эти картины висят в том разделе, где история: портреты, знамена, карты и картины — морские и сухопутные баталии.

В параллельной анфиладе — повседневность, прежде всего — жизнь ремесленных цехов, от пекарей до аптекарей. Отличная химическая посуда XVIII века. Мерные колбы — совершенно такие же, как сейчас. Туфли на платформах, чтобы ходить в наводнение (платформа примерно 40 см). И масса небольших картин, изображающих профессиональную жизнь ремесленников. Строят лодки. Переплетают книги. Шьют штаны. Ткут бархат. Удивительные маленькие картины, написанные в XVII и XVIII веках без малейшего понятия о правилах живописи. То есть уже отблистал Тинторетто, блещет, допустим, Тьеполо, а сапожный цех Венеции заказывает некому мазилке (все картинки — анонимные) картину примерно в технике Пиросмани (таланты я не сравниваю). То есть у вас свои художники, у нас — свои. Ни малейшего интереса пригласить какого-нибудь третьестепенного академиста. Зато все атрибуты профессии, весь технологический процесс выписаны, как и положено в наивной живописи, дотошно, любовно и старательно.

Далее две библиотеки, одна из которых принадлежала Томасу-филологусу (он меня положительно преследует). Резные книжные шкафы высотой метров пять — сами по себе шедевры. Лучшие образцы рукописных книг выставлены в витринах. Иллюминированные северофранцузские часословы, такие яркие, как будто их разрисовали вчера. Отдельная витрина — ренессансные переплеты. Бог знает, какую красоту можно сотворить из тисненой и золоченой кожи.

Далее отдел декоративно-прикладного искусства позднего Средневековья и Возрождения. Резная кость и дерево, шпалеры, бронза, фаянс. Ларцы, гребни, рукомойники, бронзовые статуэтки, тарелки, медали, монеты. Наконец, камеи. Оказывается, в эпоху Ренессанса насобачились делать камеи не хуже, чем в древности.

На самом верху, куда, видать, добрые люди не ходят (там даже английских этикеток нет), выставка ранней венецианской живописи от художников Треченто до Джованни Беллини и Карпаччо[10] включительно. Своего рода предисловие к Высокому Возрождению. А может быть, авторы хотели сказать, что Тициан (он ездил то в Рим, то в Вену) и прочие подобные (то есть бесподобные) принадлежат всему миру, а кватрочентисты — родные, венецианские. К этому добавлено некоторое количество ранних фламандцев и немцев, как важный источник формирования венецианской школы. Конечно, сплошь шедевры, конечно, половины имен я не знаю. Один да Мессина чего стоит — посмотришь, и сразу понятно, что жизнь после него никогда не будет прежней — ни у венецианских художников, ни у тебя лично.

Так как экспозиция выстроена логично и представляет эволюцию венецианской живописи: одно художественное событие (эпоха, школа или влиятельный мастер) — один зал, то я вдруг сообразил, что, так как залы примерно равны по размерам, весь музей — это время, отложенное на чем-то вроде логарифмической шкалы. Первые переходы — сто лет, следующие — по нескольку десятилетий, а там — что ни год, то новый герой.

Из окон картинной галереи видна кипящая народом площадь Сан Марко — а вокруг, в залах, ни души. До такой степени никого, что, почувствовав, как у меня в очередной раз сносит крышу, я прилег на удобный диван посреди зала. И мирно пролежал минут двадцать, не смутив ни одного посетителя, так как ни одного посетителя там не было. Загадочным образом музеи — самое пустынное место в Венеции.

20 сентября

Лето не то чтобы ушло, но, потягиваясь и зевая, просыпается к полудню. Я же встаю гораздо раньше, когда на дворе совершеннейшая осень. Вижу розовое на сером и вспоминаю Давида Ноевича Гобермана, светлой памяти. Он говорил, что самый его любимый художник в Эрмитаже — Гварди. Там, в боковой галерее, есть маленький пейзаж, он всегда ходит на него смотреть, когда плохо на душе… И я понимаю, что Гварди — это такой Марке, а Марке — это учеба у Тырсы. Это пожизненная страсть писать серым на сером, желтым на желтом, черным на черном. И только в последний момент капнуть синим, розовым или красным.

И я думаю о том, что Давид Ноевич Гоберман никогда не был в Венеции, а Эльга Львовна Линецкая никогда не была во Франции. И исправить эту подлость нельзя, и спросить за нее не с кого.

По узкому каналу гондолы идут штевень к штевню, как сосиски в связке. На одной от широты душевной — кроме пассажиров и гребца — аккордеонист и певец. Музыканты, таким образом, обслуживают не только своих слушателей, но всю гирлянду. Стоит им закончить очередное бесамемучо, и все гондолы начинают аплодировать, на секунду оторвавшись от селфи.

Итальянские коллеги твердили дружным хором, что в Местре цены на все — буквально на все! — в два раза ниже, чем в Венеции. Я со студентами из Европейского университета в воскресенье поехал в Местре голосовать[11], а заодно и купить продуктов. Оказалось, что в самых дешевых сетевых суперах Местре цены такие же, как на острове. Точнее, у всех свои поставщики, у одних скидка на что-то одно, у других

— на другое. Но в целом так на так и выходит. Это значит, что итальянские коллеги, живущие в Местре, ни разу в жизни не заходили в магазин на этом ужасном острове, отданном на разграбление американским и китайским туристам. Но точно знают, что с туристов здесь — и это служит слабым воздаянием и утешением — семь шкур дерут. Красивый культурный миф.

Был в Академии. Это один из величаших музеев мира. Пересказать впечатления невозможно. За меня это честно попыталась сделать старательная книжка Ольги Никитюк «Художественные музеи Венеции». Книжка долго ждала своего часа дома. Наконец дождалась. Я, засыпая, читал ее в самолете. Постфактум она станет мне напоминанием об увиденном, но до этого — совершенно не воспринималась. Там и про Каррер есть. Интересно, для кого напечатало эту книжку издательство «Искусство» в 1979 году на хорошей мелованной бумаге?

Вопрос для специалистов. А вот кто-нибудь заметил, что обезумевшая Магдалина на «Пьете» Тициана (на мой вкус — лучшей картине в мире) — это вылитая Свобода, которая на баррикадах у Делакруа?

В Академии, когда я туда пришел в середине воскресного дня, посетителей было человек десять, а когда уходил в семь — я один. Вот интересно, те туристы, которые толпами бегут по Эрмитажу, и те, которые игнорируют венецианские музеи, — это одни и те же или разные?

В Академию, когда я полусоврал, что занимаюсь еврейским искусством, меня пустили бесплатно и ласково сказали «шалом», а за Музей Гетто, выслушав с видимым отвращением мои бессвязные объяснения, слупили полную цену.

Гетто — самое унылое место в Венеции. Впрочем, так и должно быть. Это же Гетто. Хотя музей в Гетто — хороший.

В ашкеназской синагоге стены грубо раскрашены масляной краской под пестрый мрамор. Синагога им. папы Карло. И это в Венеции, где разноцветным мрамором облицовывали не то что интерьеры — фасады.

Более наглядного выражения нищеты трудно себе представить.

В Левантинской синагоге в бессмысленном количестве с потолка свисают серебряные лампы, напоминающие по форме самовар. Понятно, что все лампы — вкладные. Вспомнил бесчисленные светильники в румынских синагогах: круглые шары из матового советского стекла.

Гид по синагогам был типичным итальянцем и, как все идеальнотипичное, вполне противным. Полнеющий мужчина с крупным, породистым носом на лице алкоголика. Всю дорогу нес ахинею. Шутил. На все вопросы отвечал: «Почему бы и нет» или: «Им (евреям) так захотелось». Бабник по обязанности, говорил экскурсанткам, обращаясь к ним на плохом английском: «Подойдите ближе. Я люблю женщин». Прямо во время экскурсии отловил на улице какую-то знакомую блондинку, расцеловал и представил экскурсионной группе, придерживая за задницу. Понравился полным отсутствием зазора между собой и привычными образами из итальянских фильмов.

Приснилось. Прошло двадцать лет. Уровень Мирового океана поднялся. Венеция утонула (есть такие прогнозы), только колокольни торчат, как в Калязине. Зато Петербург стал наконец Венецией. Вода затопила набережные и улицы, подступив к подъездам домов. Ездим на лодках.

21 сентября

Бумажка в канале похожа на мятую купюру, и вокруг серебристые мальки — на сдачу.

Под аркадами у самого Риальто, спиной к Большому каналу, на мостовой сидит, скрестив ноги по-турецки, средних лет человек в футболке и джинсах. У него лицо усталого индейца и волосы собраны на макушке в пучок. Голова опущена — он не смотрит на прохожих. Перед ним на мостовой десяток цветных карандашей. Беря то один, то другой, он раскрашивает какой-то сложный, радиально-симметричный узор в книжке-раскраске для взрослых. Я вижу этого человека почти каждый день.

Между башнями Арсенала натянута проволока, а на ней табличка. Там сказано, что дальше нельзя, так как дальше — собственность Марины Милитари (Marina Militare). Эта Марина, судя по всему, девушка серьезная, так как видимая с высокого моста красивая водная чаша в обрамлении краснокирпичных пакгаузов и редких в Венеции раскидистых деревьев принадлежит ей одной. По берегу водоема гусями ходят крахмально-белые морские офицеры.

Рядом, в одном из открытых для публики пакгаузов Арсенала выставка старых кораблей и лодок.

Вот пузатый двухмачтовый рыбачий баркас с расписными бортами и разноцветными парусами. В пояснении сказано, что такие еще в начале ХХ века ходили по Адриатике до самой Албании и даже до далекого Корфу. Парус на грот-мачте — латинский. Это поразительно. Латинский парус — далеко не самая удобная и эффективная вещь на свете. Возни с ним гораздо больше, чем с любым другим, тяга хуже. Единственное преимущество — он позволяет ходить гораздо круче к ветру, чем прямое вооружение, а значит, в условиях изрезанной береговой линии скорость хода в бою все еще сохраняется тогда, когда противник безнадежно застрял. Такие же, как на баркасе, латинские паруса, как хорошо видно на многочисленных маринах, стояли на венецианских галерах, только гораздо большего размера. Однако рыболовецкому баркасу не нужно ни гнаться за врагами, ни бежать от врагов. Даже гафельный парус, произошедший в XVII веке от латинского, был бы уместней, я не говорю про иные, более продвинутые типы парусного вооружения.

Похоже, что латинский парус — это такая венецианская скрепа. Почему Италия из самой передовой страны Европы превратилась в скрепохранилище? Почему самые предприимчивые и самые успешные во всей Европе итальянцы стали итальянцами ленивыми и отсталыми?

Там же привезенная с острова Сардиния лодка, сделанная из пучков тростника. На таких еще недавно ловили рыбу в тамошних озерах. Шумер, Египет, Сардиния.

Ходить по Венеции — все равно что ходить по грибы. Все церкви прекрасны. Но, допустим, в Сан Джованни ин Брагора — поразительный Чима ди Конельяно и оба Виварини, а в соседней, такой же древней, Сан Мартин — только какой-то нелепый конец XVIII века. Хотя и там есть свои подберезовики: мраморный алтарь работы Туллио Ломбардо и выразительное каменное распятие начала XIV века.

Вчера по моему кабинету в университете бегала крохотная ящерица. А в Петербурге никто не бегает, наверное, потому, что там у меня нет кабинета.

Если глядеть с Сан Серволо, то слева видны сады на изнанке острова Сан Джорджо, а справа — роскошный парк на хвосте Венецианской Рыбы. И вся Венеция кажется прекрасным зеленым садом, встающим из зеленых (но это совсем другой зеленый) вод лагуны. А на самом деле, в центре города — только стены. Вот как много зависит от точки зрения!

Низкая вода за четыре часа сменилась высокой. Мелкие волны стали осторожно плескать на набережные и тихой сапой ползти в подворотни.

Потом опять все вернулось к среднему уровню. Море — вопреки классику — не смеется, оно — дышит.

От площади Сан Марко до моста Риальто (я живу как раз в этом районе) толпы туристов протискиваются по узким улицам то в одну, то в другую сторону. Будто кто-то крутит ручку мясорубки сначала по часовой стрелке, а потом — против.

Венеция — пустынный, пустеющий город, вроде северных деревень. Стоит выскочить за круг туристических маршрутов (а на это нужно всего десять-пятнадцать минут) — и ни души. Этажи, а то и целые дома стоят с глухо закрытыми деревянными ставнями. Особенно это заметно вечером, когда видны светящиеся окна и то, как их мало.

Остров был полностью заселен к XIV веку. Тогда на нем жило двести тысяч человек, и это был второй (после Парижа) город Европы. Потом эта цифра держалась, падая во время очередной чумы и снова быстро восстанавливаясь, вплоть до начала ХХ века.

Сейчас в исторической части Венеции живет пятьдесят тысяч человек.

Мальчики с темно-русыми волнистыми волосами убежали с картин, алтарей и карнизов и колотят мячом в стену готического собора.

Венецианцы разговаривают небыстро и разборчиво.

Город будто боится, что ты ему не веришь (не веришь!), и пускает по каналам катера с надписью «Скорая помощь», или — «Карабинеры», или — «Налоговая полиция».

На роскошном парохете, вышитом в XVII веке добродетельной вдовой для Испанской синагоги, с горы Синай текут быстрые реки и, пробурлив под арочными мостами, впадают в синее море. Море омывает стены Иерусалима. По морю ходят галеры.

Из семи районов Венеции я освоил два с половиной, а ведь есть еще окрестности.

23 сентября

Город невелик, но невообразимо густ. За час, разиня рот, проделываешь путь, который абориген проходит за десять минут.

В рабочие дни у меня есть два-три часа до начала занятий, и я отправляюсь куда глаза глядят. Более или менее стал чувствовать направление (в Венеции это не так просто) и не боюсь опоздать на вапоретто.

Утренний рынок Риальто. Сегодня поспел к продаже рыб и гадов. Снейдерс, да и только. Видел даже угрей. У марлина — огромные глаза, смотрящие на все со стеклянной укоризной. Почему-то самая дешевая рыба — мелкая барабулька. А у нас на Черном море она считалась деликатесом. Крупная барабулька чуть дороже. Зато, наоборот, крупные каракатицы дешевле мелких. Осьминоги, все одинакового размера и распяленные на прилавке ртом наружу, а щупальцами — во все стороны, лежат как хризантемы. Масса неожиданных ракушек (это я не про мидии или гребешки) и членистоногих, про которые никогда бы не подумал, что они съедобны. Самые мелкие крабы — живые и шустро бегают в глубине корзины. Это как если бы начали туда-сюда бегать семечки в мешке уличной торговки.

Осваивая Сан Марко и окрестности, подсознательно боялся переходить Риальто, а перейдя — не уходил далеко. Идентичность отрастает быстрей, чем оторванный у ящерицы хвост. Мы — сан-марковские, а что там за Большим каналом — бог знает. Санто Кроче вообще как Охта: и там и там я был всего пару раз в жизни.

Сегодня наконец решился. Двинулся короткими перебежками, от церкви к церкви. Сразу понял, что все не то и не так. Много неожиданно больших площадей. Вот зачем вам, жители Сан Поло, такие большие площади?[12] Неразумно это и как-то не вполне прилично. Но есть и там — будем справедливы — красивые дворцы и древние церкви.

Кстати о древних церквях. Судя по табличкам, многие приходские церкви, построенные первоначально в VII–IX веках, разбросаны по всему городу. То есть никакого древнего центра не видно. Выходит, весь остров был заселен сразу. И палаццо попадаются везде, кроме совсем уж далеких окраин. А где жили бедные люди?[13]

Чтобы стать настоящим центром, надо быть периферией всех центров. Венеция — это западная окраина Востока и восточная — Запада, северная — Юга и южная — Севера. Глухие задворки Византии, задний двор католического мира на границе с исламом и православием. От нее одинаково близко до итальянцев (когда-то венецианцы ими не были), немцев, славян, венгров, греков и турок. Одним словом, центр мира.

Иду по чужому берегу и вдруг налетаю на готический собор Санта Мария Глориоза деи Фрари. С утра и без предупреждения — это, прямо скажем, нелегкое испытание. Собор-то построен в XIII–XIV веках и размером с парижский Нотр-Дам, но незаметен в толпе соплеменных домов. Больно улицы узкие. А там и оба Виварини, и Беллини, и Тициан, и Ломбарди, и все, что было раньше, и все, что было потом. А у меня час до вапоретто, и хотя я, в общем, понимаю, куда идти, но немного трушу опоздать. По собору перемещаюсь бегом, но в то же время и в некоторой прострации. (Я туда, понятное дело, еще вернусь.) И, представьте себе, от ужаса все хорошо запомнил.

Вышел на набережную Большого канала. У пристани стоит неказистая и оттого гораздо более аутентичная большая гондола с двумя гребцами (один — на носу, другой — на корме) и собирает пассажиров. Перевозят через Канал на нашу сан-марковскую сторону: за два евро — иностранцев, а по предъявлении прописки — за 0,75. К этим харонам преспокойно садятся какие-то вполне приличные люди в костюмах и с портфелями. Я тоже шагнул на борт. Ехал стоя, хотя можно было сесть на низенькую скамеечку. Почувствовал, как под доской пружинит и качается соленая вода. И не надо тратиться на гондолу. Что я, китайский молодожен, что ли!

26 сентября

Большая белая цапля — белее, чем итальянский морской офицер, но такая же подтянутая и педантичная, деловито обходит вверенное ей болото.

Во время поездки на Торчелло, я, кажется, лучше понял, что такое Венеция и лагуна. Это очень похоже на дельту Волги. Очень! Унылые мелководья, бесконечные солоноводные рыжие болота, отмели, заливаемые в высокую воду, старицы, оставшиеся от наводнений.

Сырые, низкие острова, заросшие камышом, ольхой, тамариском, и все это густо перевито плющом и ежевикой. Огромные пространства дикой природы, где кишат рыбы и птицы и совсем нет места человеку.

Думаю, что когда люди стали прятаться от сухопутных неприятностей в лагуне, они не столько пытались положить между собой и варварами водную преграду (море само по себе не преграда, вандалы из Африки атаковали Италию), сколько ушли в плавни, где надо знать мели и протоки в камышах. Такая понизовая вольница[14].

Малая белая цапля (вдвое уменьшенная копия большой) прилетела на Большой канал, села на причаленный у барочного собора Сан Стае катер и стала с равнодушной брезгливостью смотреть на то, как чайки потрошат на пристани мешок с мусором.

Арсенал — главное место в Венеции. Прекрасные в своем однообразии индустриальные корпуса XVI века. Они поражают сильней любого готического собора.

Судя по заржавевшим подъемным кранам, Арсенал перестали использовать по назначению недавно, лет двадцать тому назад. Когда видишь, где ковался оборонный щит Тишайшей республики, с помощью которого она нападала на всех подряд, становится безоговорочно понятно, в чем сила, брат. Смертельный оскал львиных морд на красном кирпиче, тихая вода прямоугольного бассейна, на который смотрят распахнутые эллинги, и, главное, бесконечные внутренние объемы, в которых сейчас проходит архитектурная биеннале. Самый главный павильон — коридор метров пятьсот длиной, в котором однообразный ряд массивных колонн поддерживает с двух сторон высокие хоры под еще более высокой кровлей. Это не фантазии Пиранези, это гораздо убедительней.

Арсенал укрыт за кремлевской стеной.

Судя по вывеске, нарядный особняк на Славянской набережной у дальних садов — Институт биологии моря. Меня уже не возьмут туда на работу.

Бродский неосторожно написал: «Скрипичные грифы гондол». Такое сравнение надо давить в зародыше, потому что оно приходит в голову сразу же, при первом взгляде на знаменитую венецианскую лодку. Уверен, что во все остальные праздные туристские головы тоже приходит.

Гораздо интереснее подыскивать сравнение для водных такси. Они респектабельно отделаны светлым лакированным деревом и живо напоминают мечту советской семьи — румынскую или югославскую стенку. Только плавающую и с мощным мотором.