Помоги проекту - поделись книгой:
– Но, так же быть не должно.
– Не должно, но почему-то у нас все получается именно так.
Раздается снова звонок в дверь. Максим встречает Андрея. Из пакета Андрей достаёт водку, закуску и ставит все это на кухонный стол.
Пока они выпивают, говорить не хочется. Через какое-то время Андрей уходит в зал, где садится за компьютер. Максим с Сашкой остаются на кухне.
– Что-то давно тебя с Машкой не видел?
– Да, она определиться никак не может, с кем ей быть: то ли со мной, то ли с кем-то ещё, – отвечает Максим.
– А ты что?
– На той неделе видел её с каким-то парнем под ручку, вот и не звоню.
– Так позвони, чего ты?
– Не, не буду. Не хочу ни себя, ни её мучить. Я ведь её не люблю, наверное, а, скорее, влюблён или просто – нравится. А ты знаешь, я врать не умею.
– Да кто тебя просит любить? Тебе ведь это не мешало с ней спать?
– Ты знаешь, когда мне было десять лет, я впервые прочитал книгу, в которой встретил слово любовь. Нет, не подумай, что это было что-то физиологическое, читать-то я начал поздно, где-то в девять, но зато оторвать меня потом от книг было просто невозможно. Так вот, это была повесть о первой любви: «Дикая собака Динго». И первым делом, встретив слово «любовь» в несколько ином ключе, чем любовь к маме, я достал толковый словарь русского языка и из него неожиданно выяснил, что моё представление о нём стоит лишь на втором месте. В первом же значении это, как оказалось, было глубокое эмоциональное влечение, сильное сердечное чувство. У меня сразу же возник вопрос, сердце ведь не чувствует, чувствует только мозг. Очевидное противоречие для меня, видимо, не являлось противоречием для взрослых. Вечером я спросил у мамы, любила ли она папу, и услышал в ответ: «Нет». И тогда я, наверное, впервые задумался о том, а любит ли мама меня, и что такое любить…
– Ты к чему это всё ведешь, я что-то не пойму.
– Да к тому. Ты только не смейся, но мне кажется, что мне именно этого и не хватает, ни секса, а любви.
– То есть?!
– Сейчас секс сделали культом. Революция сексуальная. К чему она на западе привела? Неотения кругом, ты понимаешь! Неотения – это когда личинка начинает размножаться и даёт такие же личинки, как и она сама. Половой акт – выполнение природной потребности и больше никаких чувств и никаких обязательств, снова борьба за своё выживание. Размножение с безответственностью трески…
– Ты откуда таких слов набрался?!
– Да, Машка у меня как-то оставалась ночевать. Я утром проснулся. Делать нечего. А она же на биологичку учится, вот в её конспекте про это и вычитал.
– Ну, тогда понятно, откуда ветер дует. И что ты хочешь сказать, что раньше жить лучше было?
– Да причём тут раньше?! Дело ведь не в этом.
– А в чём тогда?
– В людях всё дело, ты понимаешь, в людях, а потом уже в условиях. Когда в начале девяностых мы пошли в первый класс, свобода и деньги затопили всю страну. То, что раньше запрещалось, стало доступным. И люди, как сумасшедшие, кинулись к древу познания и оборвали все до единого яблоки, а в итоге получилось еще хуже, чем тогда с Адамом и Евой. В этот раз из рая выгнали не родителей, а детей. И пока родители осваивали свободу и вкушали демократию, которая была извращена до неузнаваемости, старались завоевать место под солнцем для нас, мы были предоставлены сами себе. В то время было не до любви и воспитания, а в итоге получилось то, что получилось…
– Так любовь-то тут причем?!
– Ты знаешь, что, получив обезболивание при родах, животные, как правило, оставляют своих детенышей. То есть мамы, которым так облегчили роды, детей своих не оставляют, но относятся к ним прохладнее. Животной привязанности не образуется, любви родительской нет, а значит, и любить научить они нас не могли.
– А ты уверен, что в человеческом обществе работают только биологические законы, а как же социальные?
– Ты понимаешь, я много и долго об этом думал, только вот рассказать некому было, а сейчас вот прорвало. Во время нашего рождения сложилась социально-биологическая предпосылка к появлению поколения, не способного любить.
– То есть?
– Ну, во-первых, в этот период было очень модным облегчение родов при помощи кесарева сечения, то есть нарушение естественного биологического процесса; во-вторых, воспитание по Споку.
– Ладно, с биологической составляющей я, может быть, согласен, но причем здесь Спок?
– Ну, меня мама, например, воспитывала по Споку, и вообще, в то время все родители воспитывали так.
– Что, опять конспекты Маши?!
– Да.
– Я так понимаю, что вы не так уж редко проводите время вдвоём.
– Ну, в общем-то, да.
– Так, что там с этой системой Спока?!
– Система эта хорошая, но мне кажется, что компромисс между родительской любовью и другими обязанностями по жизни привёл к тому, что родители не долюбили детей. По Споку, делать ребёнка центром внимания и все ему позволять – опасно, безнравственно и чревато скверными результатами. Родителям нет необходимости приносить себя в жертву и тратить на ребенка все свои силы и время. Чрезмерная забота сделает несчастным и родителей, и ребенка.
– А тебе не кажется, что ты свои проблемы возводишь в ранг мировых?
– Может быть, и так.
– Ты знаешь, я тебе могу сказать только одно: может быть, в чем-то ты и прав, но только отчасти. Травма у всего поколения, и только воспитанием по Споку и обезболиванием при родах этого не объяснить…
– У вас деньги еще остались? – спрашивает Андрей, оторвавшись от компьютерной стрелялки, – может за пивом сходить?
Никто не отказывается от его предложения.
Изрядно поднабравшись, ребята решают, что пора расходиться, и Максим, как самый трезвый, не может не проводить друзей до дома.
На обратном пути домой начался мелкий дождь, заметный только в свете фонарей или фар проезжающих мимо машин, он вызывает в его памяти образы чего-то тоскливого и одинокого. Может, именно поэтому он не любит такой дождь, так похожий на его жизнь. Он не знает, к чему идти и стремиться, и последние три года после смерти мамы живёт по инерции, но когда-то и она должна была закончиться, и ему показалось, что этот день настал именно сегодня. Дождь идёт, и он вместе с ним, не зная, куда и зачем. Серый, скучный город почти без прохожих ещё сильнее усугубляет гнетущее чувство одиночества. Только тень беззвучно скользит за ним. И в том, как она, так похожая на него, медленно вырастает из его ног, а потом растворяется в бесконечности дороги за его спиной, есть что-то загадочное и пугающее.
Резкий, холодный ветер догоняет и толкает Максима в спину, от чего он невольно ускоряется. Серп месяца зловеще скалится вслед одиноко бредущему человеку.
Громкий и протяжный звонок в дверь заставляет Максима выползти из постели и найти тапочки. Голова не болит, но чувствует он себя, как на корабле во время сильной качки. Хотя координация нарушена, он всё-таки, под непрекращающиеся звонки, кое-как натягивает спортивные штаны и отправляется выяснять, какая же сволочь припёрлась в такую рань.
Говорить он почти не может, связки пересохли, и из горла вырывается только жалкий хрип:
– Кто там?
За дверью его не понимают.
«Что ж, придётся открывать» – думает с неудовольствием Максим.
Нет, он был не удивлён, а скорее поражён этим внезапным визитом.
– Маша?! – лицо его озаряется радостной, хотя и немного искусственной улыбкой, – Как же я рад тебя видеть! Зайдёшь? – несмотря на своё состояние, выдавливает поспешно он.
И тут же, не дожидаясь ответа, хватает её за руку и практически затаскивает в прихожую, не дав вымолвить ни слова.
Перед ним она: темные волосы, высокий лоб, зелёные глаза и грудь третьего размера. Все это легко можно найти и у другой девушки, но зачем напрягаться – думает он.
– Вчера с ребятами встречались? – спрашивает она.
– Да. У тебя что-то случилось?
Голова её, пока он отвечает, опущена, но потом их глаза встречаются, и она еле слышно произносит: «Я беременна».
Чёрные точки плывут перед его глазами. Всё окружающее становится каким-то размытым и, в конце концов, теряет свои очертания. Звуки доносятся с каждой секундой всё дальше и дальше. Колени подгибаются. Он хочет куда-то сесть и успокоиться.
Самый страшный кошмар – это тот, когда ты хочешь проснуться, но знаешь, что уже не проснешься, потому что сон становится материальным. Вся стройная и вполне логичная картина мира взорвалась маленьким атомным зарядом, и перед его глазами плывут её обрывки. Абсолютный ноль недостижим, но сейчас для него он стал реальным до умопомрачения. Максим всегда думал, что любое падение никогда не бывает до самого дна. Потому что даже падение учит тебя чему-то. К тому же с тобой остаются твои знания, умения, навыки – всё, чтобы снова подняться наверх. Но это было не падение, а неотения… Чувство досады охватывает его. Он с такой четкостью вспоминает вчерашний разговор, что ему становится противно от того, что он ничем не лучше тех, о ком вчера говорил с Сашкой.
ГЛАВА 6
Осенний ветер обдаёт Максима холодным потоком воздуха. Серое небо тоскливо плывёт в неизвестность. Перед ним вниз по старому оврагу спускается тропинка. На противоположной стороне холма редеет лес. Деревья в нём словно совещаются о чем-то, и листья, слетающие с ветвей, переносятся в полуобнаженных кронах, словно конверты с письмом от одного человека к другому. Он знает, что нужно осторожно спуститься вниз по извилистой тропинке ко дну оврага, пройти вдоль холма, за которым откроется остановка, с которой легко можно добраться в любую часть города. И это ощущение, что всё это было, а это действительно было в его жизни не раз, вызывает у него противоречивые чувства. За последние три года ему не хватает чего-то именно такого: рутинного, простого, естественного и в тоже время неповторимого. Он глубоко втягивает в легкие холодный воздух и понимает, что давно уже не чувствовал ничего подобного, словно жизнь остановилась, а он брёл где-то рядом.
На остановке он долго дожидается пазика, который едет до кладбища, потому что на нужном маршруте в основном работают маленькие «газельки», а он не любит ездить на них, потому что знает, что, по статистике, именно этот вид транспорта чаще всего попадает в ДТП, может быть, поэтому они (газельки) всегда вызывают у него ощущение передвижных гробов.
Дорога не длинная, но пробки и довольно однообразный пейзаж за окном навевают воспоминания. Оглядываясь назад, он понимает, что изменить ничего нельзя, но в душе всё равно где-то на задворках сознания скребётся серая мышь, которая так и норовит стащить последний кусочек сыра со стола сожалений. За этими воспоминаниями-размышлениями-сожалениями к конечной остановке в маршрутке остаётся только он.
Расплатившись с полным лысоватым водителем, Максим осторожно, чтобы не испачкать чистые вещи, соскакивает с подножки и идёт в сторону кладбища. Ветер, томящийся в городе, здесь разгуливается не на шутку, и он прячет лицо в воротник пальто.
Кладбище всегда навевает на него тоску, даже тогда, когда погода хорошая. Гнетущая атмосфера, маленький город крестов заставляет его оглядываться назад, чтобы переосмыслить всё то, что он сделал, потому что именно здесь с особой отчетливостью он внезапно осознаёт, как скоротечна жизнь. Какие-то чёрные птицы сидят на ветках рябины, которая обильными ярко красными гроздьями смотрит на дорогу, словно ожидая приезда покойника. «Самые жирные птицы – это на кладбище» – думает он. Толстая собака с необычными желтоватыми глазами куда-то деловито бежит по своим делам. «Сука», – определяет он про себя половую принадлежность псины по надувшимся соскам. Её желтые глаза и, на удивление, белая и чистая шерсть напоминают ему о том, как однажды перед сном мама читала ему на ночь книгу «Легенды и мифы народов мира», и там, если ему не изменяла память, среди погребальных символов у персов была именно такая собака: белая с желтыми глазами. Символизм этот в книге не объяснялся и много позже, он предположил, что собака – это проводник душ в царство мертвых, поскольку персы подводили собаку к ложу умершего, и затем она сопровождала погребальную процессию. «Может быть, и эта собака провожала чью-то душу», – подумал он, тем более что с той стороны, откуда она бежала, виднелось скопление дорогих машин. Он не очень любил места скоплений большого количества людей, но могила матери была не далеко, и ему волей неволей пришлось находиться рядом с этой компанией.
Серое надгробие с фотографией матери, на которой ей всего тридцать лет, потускнело. Он не часто бывает здесь. В земле стоят сухие палки от цветов, которые растут на всех клумбах города, такие невысокие с красно-желтыми цветками, название он забыл. Он достаёт тряпку и протирает надгробие. Затем вытаскивает из кармана печенье, конфеты и кладёт на тарелку возле могилы. Садится на лавочку. Холодный ветер дует ему в спину. Он сидит, а в голове пусто, словно у новорожденного ребенка. Максим не знает, сколько проходит времени с того момента, когда ему становится холодно, и тогда он понимает, что пора идти домой, к Маше.
Сухие кустики неизвестных растений Максим без труда выдергивает с корнями из влажной земли и оставляет догнивать в куче мусора возле асфальтовой дороги. И как только он доходит до этой дороги, мысли возвращаются к нему. Он думает о том, что на первую годовщину еле нашёл могилу, а всё потому, что новые появлялись так быстро, как грибы после дождя. А ещё о том, что приезжая сюда, каждый раз он чистит свои ботинки от кусков рыжей глины, которая прилипает к обуви, словно пытаясь спастись от этого места. И все эти мысли неожиданно прерывает плач женщины, которая сидит на скамейке и раскачивается, словно маятник. Он смотрит на заботливо ухоженную могилу, возле которой сидит несчастная. С надгробия на него смотрит фотография молодого человека, с которым он выпивал на дискотеке, а под ней надпись: «Из жизни ты ушёл мгновенно, а боль осталась навсегда».
Дома его встречает Маша.
– Звонила Лариса Ивановна, – говорит Маша, – Сашку сбила машина, на смерть, – и уже сквозь рыдания продолжает, – просила, чтобы ты позвонил одноклассникам и сообщил. Похороны в понедельник.
Нельзя сказать, чтобы эта новость придавила его своим горем, просто она была такой неожиданной, что он растерялся, не зная, как в таких случаях нужно себя вести. Он стоит в прихожей и молчит, потому что говорить ему просто нечего. Маша разворачивается и идёт на кухню. Может быть, именно это её движение, такое простое и живое, возвращает его к реальности.
Все жесты его неожиданно становятся настолько искусственными, неправдоподобными и суетливыми, что ему становится противно от самого себя. Он набирает Андрея.
– Алло? – слышится в трубке знакомый голос.
– Это я, – говорит Максим, – знаешь, звонила мать Сашки и сказала, что его сбила машина, на смерть.
– Что?!
– Да, мне тоже, знаешь, пока не верится.
– Как?
– Ну, я особо не в курсе, с ней Маша разговаривала…
– Ни хрена себе! – перебивает его Андрей.
– Вот и я про что. Похороны в понедельник. Ты придёшь?
– Конечно. Может, помочь как-то надо матери?
– Да нет, ничего вроде не говорили. Короче, я тебе ещё позвоню. Ну, всё, давай.
– Давай.
После Андрея он обзванивает бывших одноклассников, чьи номера ещё обнаружились в записной книжке. Многие были уже в курсе, но подробностей того, как это произошло, не знает никто.
Весь опустошённый сидит он возле телефона в прихожей, когда Маша спрашивает:
– Ужинать будешь?
– Конечно, – машинально отвечает он, хотя сейчас ему и кусок в горло не лезет.
Максим садиться за стол на кухне. Он ест и не чувствует ни вкуса еды, ни того, что ужин остыл. Он понимает только одно, что на месте Сашки должен был быть он, и от этого на душе становится ещё паршивее. Жизнь ещё раз доказывает свою несправедливость. В памяти неожиданно, сами по себе, начинают всплывать события, которые кажутся случайными до тех пор, пока не замыкаются. Ты живёшь и не обращаешь на них внимания. Только потом – чирк, словно спичка, и огонь понимания вспыхивает перед твоим сужающимся зрачком. Точно так же получилось и с известием о смерти Сашки…
Он смотрит на часы, они показывают девять. В чашке чая уже плавает радужная плёнка. Он встаёт и идёт в зал, Маша смотрит телевизор. «Как же странно. Живёшь вот так, а потом раз! И нет ни тебя, ни твоих чувств, ни мыслей – ничего. Наверное, именно в тот самый момент – за мгновение перед смертью ты и понимаешь, зачем же ты жил», – думает он.
Два дня до похорон он ведёт себя так, словно ничего не случилось. Эта смерть казалась просто недопустимой, потому что именно Сашка был достоин жизни. Он говорит об этом Маше, и она с ним соглашается.
В понедельник он отпрашивается с работы. По дороге покупает четырнадцать белых роз. И, как ни странно, но почему-то именно тогда, когда он их покупает, вместе с вопросом продавца: «Вам в разные пакеты завернуть?» и его ответом: «Нет, в один!» – к его горлу подкатывает комок, а в уголках глаз образуются маленькие капельки слёз. Он едет в маршрутке с розами и начинает чувствовать себя самым несчастным человеком на земле оттого, что все смотрят на него с сочувствием. Когда он приезжает на кладбище, слёзы уже затопили его изнутри, а катафалк всё не приезжает. Холодный осенний день затягивает небо серой мешковиной. Максим стоит на остановке, недалеко от кладбища. Он замёрз. Небо тянется на восток. Тоскливо завывает ветер. А волна горя, которая поднялась в нём, становится всё меньше. Наконец, привозят гроб.
Сашку отпевают в церкви при кладбище, а потом все медленно, скорбной процессией, идут за катафалком до самой могилы. В это время начинает противно моросить дождь. Оранжевая глина призывно блестит около ямы. Мать причитает над Сашкой, пока её не отводит от гроба кто-то из родственников.
Потом все садятся в пазик и едут на поминки, на которых едят и пьют, но мало кто говорит.
Самым страшным в этот момент для него становиться то, что он ничего не чувствует. Ничего! Умер человек, которого он не просто знал, а его лучший друг. Конечно, он чуть было не заплакал, но это было не от того, что Сашка умер, а от общего настроения, атмосферы. Неожиданно четко ему вспоминается максима Ларошфуко: «
Оставаться дома Максим не в силах, поэтому он созванивается с Андреем и договаривается о встрече. По какому-то негласному соглашению они не говорят о Сашке.
– Знаешь, когда Маша мне сказала, что она беременна, мы договорились, что на следующий день поедем к её родителям. А утром мне позвонили из милиции и сказали, чтоб я подъехал в четвёртое отделение, ну то, которое возле общаги. Ты знаешь, я тогда подумал, что она покончила с собой. Я даже не знаю, откуда у меня взялась эта мысль, но я представлял себе её остывшее тело, и во мне что-то дрогнуло. Тогда-то я понял, что, наверное, всё же люблю её…
– Помянем? – неожиданно спрашивает Андрей
– Давай. Чтоб земля ему была пухом.
Поделиться книгой: