Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920–1930-е годы)

Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920–1930-е годы)

© Голиков Ю. И., Красильников С. А., Пинкин В. И., Пыстина Л. И., Саламатова М. С., Шейхетов С. В., 2017

© Политическая энциклопедия, 2017

Введение

Понятия «маргинальность», «маргиналы» были введены в науку в конце 1920-х гг. американским социологом Р. Парком и использовались им для изучения вполне конкретной этнокультурной ситуации («личность на рубеже культур»). Позднее значение терминов стало расширяться и одновременно дифференцироваться. Ныне термин «маргинальность» используется практически во всех областях социальных и гуманитарных наук – от политологии до социальной психологии. В предельно общем смысле маргинальность означает утрату индивидом или группой объективной принадлежности к той или иной социальной общности с последующим или без последующего вхождения в другую подобную общность. В современной науке термином «маргинальность» обозначается пограничность, периферийность или промежуточность состояния отдельных лиц, социальных или этнических групп либо общества в целом. В массовом сознании маргинал – это изгой, отверженный, отторгнутый обществом, представляющий для него потенциальную или реальную угрозу.

Маргинальность является порождением и следствием таких общих социальных процессов, как мобильность и связанные с этим миграции, а также дискриминации. Позитивный вариант маргинальности реализуется при перемещении индивида или группы в процессе восходящей мобильности, т. е. перемещений снизу вверх. Негативная маргинальность – это результат вертикальной нисходящей мобильности, т. е. перемещений сверху вниз. Условием для рождения и воспроизводства негативной маргинальности является также существование в обществе различных норм дискриминации и ограничений. Маргинальность поддерживается дискриминациями, основанными на предубеждениях и стереотипах большинства общества по отношению к группам меньшинств или индивидам. Дискриминации создают, в свою очередь, удобную почву и условия для реализации институтами власти мер и насилия в отношении тех, кого признаваемо маркируют маргиналами и применяют принудительные миграции (депортации).

Применительно к целям и задачам исторического анализа необходима конкретизация, операционализация базового понятия «маргинальность». Конкретно-историческое исследование предусматривает работу с моделями и вариантами маргинальности. По своим видам маргинальность может быть представлена как естественная и искусственно создаваемая и поддерживаемая. Естественная маргинальность является производным от объективных процессов социально-экономического или демографического характера и служит источником для формирования «дна», или периферийной зоны, социальной «обочины», которые есть в любой общественной системе. Искусственная маргинальность возникает в обществах прежде всего переходного типа, в которых происходит глобальная реорганизация социальной структуры и создается новая стратификационная система. Для тоталитарных режимов искусственная маргинализация становится органичной частью социальной политики.

Постреволюционная Россия – это общество с избыточной, катастрофичной мобильностью, в значительной степени целенаправленно и искусственно переструктурированное. В периферийное и откровенно дискриминационное состояние политический режим, разделяя население на «своих» и «чужих», переводил целые категории и слои. Возникали и искусственно поддерживались советской властью группы, среди которых одни были лишь слабым аналогом дореволюционных, а другие не являлись ими вовсе. К первой группе можно отнести категории «лишенцев» или спецпереселенцев, ко второй – тылоополченцев.

При изучении постреволюционной маргинальности нами вводятся и используются понятия «повседневная» и «экстремальная» маргинальность. Под первой понимается положение групп, находившихся внутри социума, но испытывавших на себе различные виды ограничений и дискриминаций («нэпманы», «лишенцы», «буржуазные спецы» и др.), под второй – положение категорий и групп репрессированных и поставленных вне социума (спецпереселенцы, ссыльные, заключенные). Кроме того, нами фиксируется наличие двух форм маргинальности – дисперсная (рассредоточенная) и концентрированная («лишенцы» являлись носителями первой, спецпереселенцы – второй). Маргинальные категории и группы типологически разделяются по основаниям, лежавшим в основе их дискриминации и репрессирования: социомаргиналы («кулаки», «нэпманы», «бывшие» в широкой трактовке большевиков и др.), этно-маргиналы (депортированные этносы); конфесс-маргиналы (священнослужители, сектанты); криминогенные образования (уголовные элементы).

Исходя из задач конкретно-исторического изучения «периферийной зоны» постреволюционного общества, представляется возможным ввести также деление на предмаргинальные и «чисто» маргинальные группы. К первым относятся те, кто подвергался ограничениям и дискриминациям, но еще находился внутри социума (священнослужители, предприниматели, «старая» интеллигенция, «кулаки» и др.), ко вторым – те, кто был выведен властью за грань правового общества и получил особый статус (деклассированные элементы, заключенные и т. д.).

Наибольших масштабов процессы маргинализации достигли к окончанию Гражданской войны (1921–1922 гг.). 1920-е гг. являлись периодом существования смешанной, переходной социальной структуры, в которой широкое распространение получили т. н. предмаргинальные группы (с точки зрения форм маргинальность носила повседневный, дисперсный характер). В 1930–1933 гг. маргинальность вновь приняла избыточные и катастрофические для общества размеры и стала реализовываться в «чистых» экстремальных и концентрированных формах. Через систему спецпоселений, согласно официальной статистике, в 1932–1940 гг. прошло более 2,5 млн чел., из которых 1 млн учитывался по графе «убыль» (620 тыс. бежало, 380 тыс. умерло). Другой базовый, а с середины 1930-х гг. ставший основным, источник пополнения маргинальных групп – репрессии в форме лишения свободы. В 1930-е гг. в РСФСР ежегодно осуждалось более 1 млн чел., на 1937–1938 гг. приходится апогей репрессивной политики. Места лишения свободы и спецпоселения являлись тем каналом, через который проходило предположительно столько же лиц призывного возраста, сколько призывалось и проходило позитивную социализацию в Красной армии.

В 1930–1940-е гг. советская маргинальность приобрела системный и устойчиво застойный характер. Маргинальные группы стали статистически весьма значительным, хотя и «теневым» элементом социальной структуры сталинского общества. На полумаргинальном положении находилась основная масса населения, крестьянство, – не только единоличное, но и колхозное, обремененное денежными, натуральными и отработочными повинностями и ограниченное в своей мобильности. Благодаря наличию обширных маргинальных слоев сложилась и ими подпитывалась разветвленная система принудительного труда, ставшая инструментом форсированного освоения ряда регионов севера европейской части страны, Сибири и Дальнего Востока. Маргинальность оказала глубокое деформирующее воздействие на сферу семейно-брачных отношений. Она коснулась как минимум двух поколений нескольких миллионов семей, попавших в зону социального «дна» сталинского общества, что выразилось в подрыве ранее устойчивых семейных отношений, поощрявшемся специфической государственной политикой («сын за отца не отвечает»).

Изучение феномена постреволюционной маргинальности непосредственно связано с выявлением природы как советского общества, так и политического режима. Маргинальность – искусственно поддерживавшаяся и культивировавшаяся сталинским режимом – была порождена взаимоотношениями власти и общества, носившими мобилизационный характер. Наличие маргинальных групп позволяло идеологии и пропаганде воспроизводить в массовом общественном сознании «образ врага» и формировать конфронтационный тип мышления и отношения к маргиналам.

Авторы настоящей книги изучали в рамках 1920–1930-х гг. и территориальных границах Сибирского региона генезис и эволюцию таких маргинальных групп, как «лишенцы», предприниматели-нэпманы, «спецы», подвергшиеся аппаратным «чисткам», ссыльные, крестьяне-спецпереселенцы. Рассмотрены эволюция нормативно-правовой базы осуществления дискриминационно-репрессивной политики государства в отношении перечисленных категорий, динамика численности, состава, источники пополнения, тенденции изменения облика, территориального размещения указанных групп, их статус, социально-бытовое положение, поведенческие стратегии, формы и методы адаптации к изменяющимся условиям или сопротивления государственной политике.

Профессиональных исследований, посвященных анализу возникновения и трансформации маргинальных групп в постреволюционном обществе в советской и постсоветской историографии, сравнительно немного. Ниже приводится краткий обзор наиболее значимых работ и исследовательских подходов отечественных и зарубежных специалистов.

Массовое лишение избирательных прав, в отличие от большей части ограничительно-дискриминационных или репрессивных акций большевистского государства, в советской обществоведческой литературе не замалчивалось, хотя и не относилось к числу приоритетно рассматривавшихся тем. Советские обществоведы в своих построениях опирались на подход В.И. Ленина, который в работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский» (1918 г.) рассматривал лишение избирательных прав как меру вынужденную, введенную в ответ на оказывавшееся сопротивление бывших угнетателей. Считая слои населения, подвергавшиеся лишению избирательных прав, немногочисленными, В.И. Ленин не видел причин, по которым Россию можно было отнести к недемократическим государствам[1]. Эти ленинские установки, став каноническими, впоследствии разрабатывались на фактологическом материале и популяризировались советскими правоведами и историками до конца 1980-х гг.

Правоведами вопросы, касающиеся лишения избирательных прав, рассматривались преимущественно в рамках работ о развитии первых советских конституций. Историки затрагивали их либо в контексте сюжетов о деятельности советов, либо как часть проблемы форм и методов «классовой борьбы» в городе и деревне. Круг этих вопросов был крайне узким – динамика численности «лишенцев» и причины ее изменения, а также возникновение и устранение «перегибов» в ходе лишения избирательных прав. Их обсуждение всегда происходило в русле «классового подхода» – критиковалась техническая сторона, но не сама правомерность применения избирательных ограничений.

В литературе 1920-х гг. злободневным вопросам, связанным с лишением избирательных прав, уделяли внимание как советские правоведы, так и управленцы-практики. В первую очередь следует отметить труды правоведов М. Владимирского, С.М. Бродовича, Г.С. Гурвича, В.И. Игнатьева, М.А. Рейснера, П.И. Стучки о советской Конституции и избирательном праве, в рамках которых анализировались процедуры лишения и восстановления в избирательных правах как части советской избирательной системы[2].

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. лишение избирательных прав на непродолжительное время стало объектом пристального внимания советских практических работников, что выразилось в появлении ряда публикаций, либо целиком посвященных этой теме, либо затрагивавших ее в связи с регулярно проводившимися перевыборами советов[3]. Они носили, как правило, агитационно-пропагандистский характер и не отличались высоким уровнем обобщений.

После принятия Конституции 1936 г., формально (но не фактически) отменившей ограничения в избирательных правах граждан, проблемы лишения избирательных прав потеряли свою практическую актуальность, что и объясняет длительное (на несколько десятилетий) отсутствие каких-либо специальных работ о «лишенцах». В 1950–1980-е гг. правоведы в рамках исследований о первой советской Конституции, а историки – о деятельности советов и «уничтожении эксплуататорских классов» неизбежно затрагивали сюжеты, связанные с лишением избирательных прав или «лишенцами», не меняя при этом сложившихся в советском обществоведении стереотипных подходов к оценкам самого явления, но используя модернизированную аргументацию. В отличие от 1920-х гг., в публикациях правоведов этого периода ограничительное избирательное право Конституции 1918 г. рассматривалось в контексте необходимых шагов на пути к «полной советской демократии», продекларированной затем в Конституциях 1936 и 1977 г.[4]

В исторических исследованиях, проводившихся в 1960–1980-е гг., «лишенцы» не являлись объектом специального изучения. В работах о ликвидации «эксплуататорских классов» лишение избирательных прав трактовалось как один (не главный) из способов вытеснения «капиталистических элементов» на социальную и экономическую периферию[5]. В публикациях, посвященных советам 1920–1930-х гг., вопросы, связанные с лишением избирательных прав, освещались в качестве «одной из важнейших сторон деятельности» городских и сельских избирательных комиссий и советов. Список таких изданий достаточно велик, однако диапазон рассматривавшихся в них аспектов изучаемой темы, напротив, ограничен: динамика численности «лишенцев», партийно-государственное руководство и контроль над лишением и восстановлением прав. Появились работы и регионального характера[6].

В 1990-е гг. «лишенцы» наряду с другими маргинальными группами советского общества стали объектом анализа специалистов сразу в нескольких научных центрах. Они изучались в рамках общих исследований, посвященных дискриминационной и репрессивной политике в советском государстве; рассматривались также отдельные категории «лишенцев» – священнослужители, торговцы, «кулаки» и др. Современные работы основаны преимущественно на обработанных математическими методами массовых источниках (личные дела «лишенцев») и выполнены в основном на региональном материале. Однако главное их достоинство заключается в реализации научного подхода к раскрытию темы.

Впервые вопросы, касающиеся возникновения и истинного положения «лишенцев», динамики законодательства о «лишенцах» и последствий существования этого института, были подняты в 1991 г. петербургским исследователем А.И. Добкиным[7]. Он попытался также выявить отдельные социально-демографические характеристики облика «лишенцев». В работах Т.И. Славко, В.М. Кириллова, С.А. Красильникова лишение избирательных прав изучалось в контексте всей дискриминационно-репрессивной политики сталинского государства и рассматривалось как пролог к прямым массовым репрессиям[8]. Данные публикации, не претендуя на всестороннее освещение темы, способствовали углубленному пониманию места данной дискриминационной меры среди прочих.

Во второй половине 1990-х гг. было издано несколько работ, посвященных «лишенцам». Среди них – подготовленный уральскими исследователями сборник, в который вошли источники, позволяющие воссоздать социальный портрет уральского «лишенца»[9]. В сборнике материалов научной конференции «История репрессий на Урале» лишенным избирательных прав отведена специальная глава[10]. При этом каждая из категорий «лишенцев» (торговцы, «кулаки», священнослужители, бывшие государственные служащие) рассмотрена отдельно.

Особого внимания заслуживает вышедшая в 1999 г. работа, посвященная лишению избирательных прав в Москве в 1920– 1930-е гг.[11] Она характеризуется новизной подхода и наибольшей полнотой освещения проблем, касающихся лишения избирательных прав. В монографии обстоятельно анализируются нормативные акты и делопроизводственная документация московских органов власти, с помощью новейших методов анализа источников поставлены и решены задачи концептуального проектирования источнико-ориентированной базы данных с обоснованием и структурированием ее компонентов, методики проведения и определения репрезентативного объема выборки.

Последнее десятилетие характеризуется как расширением территориального поля проблематики «лишенцев» (работы смоленских, воронежских и других региональных историков)[12], так и появлением междисциплинарных работ, в которых рассматриваются в динамике облик, статусные характеристики и адаптационные практики «лишенцев» и шире – «бывших»[13].

В западной историографии проблемам, связанным с лишением избирательных прав, внимание уделялось эпизодически. Нельзя назвать исчерпывающим анализ советского избирательного законодательства и самих «лишенцев». Вместе с тем несомненной заслугой зарубежных специалистов является выработка новых подходов к рассматриваемой теме. Еще в 1980-е гг. Э. Кимерлинг, анализируя избирательное законодательство о выборах в Советской России в 1920-е – начале 1930-х гг. и практику применения его на местах, пришла к выводу, что лишение избирательных прав было частью социальной политики большевиков, инструментом «социальной инженерии», одним из методов форсированной модернизации советского общества[14]. В работах известного американского советолога Ш. Фицпатрик лишение избирательных прав рассматривается в широком контексте динамики социальной стратификации советского общества 1920–1930-х гг.[15]

Получив в 1990-е гг. возможность работать в российских архивах, западные исследователи расширили круг рассматриваемых вопросов и обогатили свои исследования конкретно-историческим материалом, примером чего служат публикации Г. Алексопулос и Ш. Фицпатрик. Работа Г. Алексопулос посвящена изучению жалоб и заявлений «лишенцев», присылавшихся во ВЦИК[16]. Ш. Фицпатрик затрагивает проблемы взаимоотношений полноправных граждан и лишенных избирательных прав, а также выживания и адаптации этих слоев в сталинском обществе[17].

Одну из самых необычных с точки зрения теории социальной структуры и вместе с тем одну из наименее изученных групп советского общества 1920-х гг. представляют частные предприниматели или, по общепринятой с того времени терминологии, нэпманы. Нетипичность и даже парадоксальность их положения состоит прежде всего в двойственности статуса. Представляя самую состоятельную категорию советского общества, нэпманы должны были бы стоять наверху социальной лестницы. Однако, являясь «лишенцами», т. е. лишенными гражданских прав, не могли принимать участия в выборах, состоять на государственной службе и служить в армии и должны были платить дополнительные налоги и т. д., нэпманы с достаточным на то основанием могут быть приравнены к маргинальным группам советского общества того времени. Необычным был сам тип социальной общности частных предпринимателей: нэпманы не составляли ни экономический класс, ни сословие, ни профессиональную корпорацию. Механизм формирования социальных связей между ними оказался весьма сложным. Человек считался нэпманом в трех случаях: если он владел определенной собственностью, если занимался определенными видами деятельности и если имел соответствующий законодательно определенный статус. Наличие тройной связи между членами группы, с одной стороны, осложняло процессы консолидации, с другой – обусловливало ее сплоченность.

Историю изучения социальной группы нэпманов можно разделить на три этапа: 1922 – конец 1920-х гг., середина 1950-х – конец 1980-х гг., конец 1980-х – настоящее время. В 1920-е гг. изучением нэпманов занимались не историки, а преимущественно экономисты и практические работники государственного и партийного аппарата. Они были близко знакомы с представителями этой группы общества, общались с ними, прекрасно понимали социально-экономические, политические и культурные реалии того времени. Поэтому для этого круга исследователей не составляло труда ответить на многие вопросы (например, о тонкостях послереволюционной предпринимательской деятельности), которые ставили в тупик последующие поколения ученых.

С конца 1950-х гг., когда исследователи опять стали проявлять интерес к периоду нэпа, до середины 1980-х гг. вышло много работ по данной теме, в т. ч. посвященных социальной группе частных предпринимателей. Для историографии этого периода характерны как положительные, так и отрицательные черты. Исследования отразили взгляд на предмет с высоты прошедших десятилетий. Если в 1920-е гг. частное предпринимательство было предметом изучения преимущественно экономистов, то в рассматриваемый период – в основном историков. Профессиональные историки, с одной стороны, лучше разбирались в источниках, использовали различные исследовательские методы, принятые в исторической науке (например, компаративный), с другой – они плохо представляли экономические реалии 1920-х гг. В этот период исследователи слишком доверчиво относились к источникам. Впрочем, это было вполне объяснимо. Подвергать сомнению материалы советских организаций, а именно они составляли основной объем источников, было не принято.

дарственную политику по отношению к частному капиталу, правовое положение частных предпринимателей, отраслевую структуру, масштабы и динамику развития частной промышленности и торговли. И хотя их работы заканчивались традиционными выводами о том, что частный капитал был вытеснен в ходе конкурентной борьбы с государственным и кооперативным сектором, государственная политика по отношению к нэпманам была абсолютно правомерной, очевидно, что это скорее дань идеологии, нежели убеждение самих ученых.

Сибирские историки в рассматриваемый период мало внимания уделяли изучению частного предпринимательства в 1920-е гг. В научной литературе проблемы частного капитала упоминались только в контексте других сюжетов. Так, в четвертом томе пятитомной «Истории Сибири» в разделе, посвященном восстановлению торговли после Гражданской войны, приводятся лишь отрывочные данные об удельном весе частного капитала в торговле Сибири и Дальнего Востока[18]. Т. Корягина в статье об арендной политике западносибирских совнархозов затрагивала проблему частного капитала в промышленности[19]. В работе А.С. Московского и В.А. Исупова «Формирование городского населения Сибири в 1926–1939 годах»[20] нашли отражение сведения о численности нэпманов. Исследователи привели отрывочные и несопоставимые статистические данные по отдельным годам и отдельным губерниям. По ним невозможно проследить динамику развития социальной группы нэпманов, ее роль в экономике региона, а также выявить специфику сибирского частного предпринимательства. Что же касается таких вопросов, как генезис и структура данной социальной группы, ее самосознание, способы самоорганизации, особенности поведения и культуры и т. д., то они вообще не рассматривались сибирскими учеными.

В конце 1980-х гг. начался новый этап в изучении частного предпринимательства в годы нэпа. Особенностью современной историографии является плюрализм мнений. Исследователи активно используют зарубежный опыт изучения предпринимательства в разных странах. Они лучше разбираются в экономических и социологических вопросах, более критично подходят к анализу источников. Все это, несомненно, благоприятно сказывается на качестве исследований. Для современных работ характерны новые подходы и сюжеты, не типичные для советской историографии. Так, очень плодотворным, на наш взгляд, является подход, позволяющий представить частное предпринимательство 1920-х гг. в контексте истории российского и мирового. Весьма показательной является монография Е. Хорьковой[21], автор которой считает нэпманов естественными продолжателями традиций российского предпринимательства. В 1990-е гг. в Москве и Новосибирске в свет вышли работы, в которых частные предприниматели периода нэпа рассматриваются вместе с другими группами населения, которые так же, как и нэпманы, были лишены избирательных прав[22]. Такой подход позволяет более глубоко проанализировать условия, в которых происходило формирование и развитие социальной группы нэпманов.

В последнее время появилось много исследований, в которых дается анализ частного предпринимательства на региональном уровне[23]. В 1998 г. в Барнауле вышла обобщающая монография Е.В. Демчик[24]. В ней исследованы взаимоотношения нэпманов с государством, формы их самоорганизации, динамика частного капитала Сибири на фоне развития общесоюзной экономики. Монография содержит много информации об отраслевой структуре частного капитала и методах предпринимательской деятельности. На ее основании автор приходит к заключению, что частное предпринимательство играло значительную роль в экономической жизни региона. Частный капитал оказывал положительное влияние на возрождение и развитие хозяйства и был гораздо эффективнее государственного и кооперативного. В конце 1920-х гг. частное предпринимательство было ликвидировано сугубо административными методами.

За рубежом история нэпманов разрабатывалась преимущественно американскими историками в исследованиях, посвященных социальной структуре советского общества. Американские исследовательницы Ш. Фицпатрик и Э. Кимерлинг акцентировали внимание на том, что нэпманов отличало от остальных групп населения не только и даже не столько место в системе производства, сколько объем прав и обязанностей. Государство активно участвовало в формировании данной социальной группы[25]. По поводу статуса нэпманов в советском обществе Ш. Фицпатрик высказала мнение, которое противоречит точке зрения, сформировавшейся в отечественной историографии еще в 1920-е гг. и «дожившей» до наших дней. Советские и российские историки всегда считали нэпманов изгоями. Американская же исследовательница, основываясь на результатах анализа образа жизни рабочих, напротив, оценивает нэпманов как референтную группу, т. к. рабочие стремились им подражать[26]. Лучшей западной исследовательской работой, посвященной нэпманам, является, на наш взгляд, книга А. Болла «Последние русские капиталисты»[27]. Автор подробно анализирует государственную политику по отношению к частным предпринимателям, а также динамику частного предпринимательства (в т. ч. отдельных отраслей частного сектора экономики) на протяжении 1920-х гг. Однако сравнительно узкая источниковая база (А. Болл пользовался только материалами периодических изданий, статистических сборников и законодательными актами) предопределила ограниченный характер исследования. Так, А. Болл почти не затрагивает такие аспекты, как история корпоративных организаций нэпманов, внутренняя структура социальной группы частных предпринимателей, культура и менталитет нэпманов[28].

Несмотря на появление в последнее время большого количества исследовательских работ, нэпманы как социальная группа еще не стали объектом специального анализа. В большинстве публикаций раскрывается только часть их облика и деятельности. Довольно хорошо изучена государственная политика по отношению к частному капиталу. Однако историки, рассматривая отношение государства к социальной группе нэпманов, оставляют в стороне проблему влияния нэпманов на государство и общество. Слабо изучены культура и быт нэпманов. Поэтому можно сказать, что исследование данного сюжета истории советского общества поможет не только восполнить пробел в описании истории нэпа, но и решить более масштабные проблемы социальной истории, касающиеся состояния социальной структуры советского общества в 1920-е гг. и путей ее трансформации, механизма формирования социальных групп в обществе советского типа и т. д. Кроме того, анализ нэпманов позволит понять особенности отечественного предпринимательства и роль предпринимателей в истории России.

Своеобразной социальной группой послереволюционного российского общества являлись т. н. буржуазные специалисты («спецы») – один из структурообразующих элементов формирования советской интеллигенции. Они занимали довольно высокое положение в сложившейся в 1920-е гг. системе льгот и привилегий, составили основу нового «служилого слоя» – многочисленной группы служащих государственных и хозяйственных органов разных уровней. Как часть «старой» российской интеллигенции и один из источников формирования новой «буржуазные специалисты» изучались преимущественно в рамках советского и постсоветского интеллигентоведения. И сегодня в этих исследованиях центральной остается проблема взаимоотношений власти и интеллигенции; отодвинуты на второй план социальная история интеллигенции, сюжеты, связанные с определением ее места в социальной структуре и системе социальных отношений[29].

Новые возможности и перспективы в изучении социальной структуры российского общества после 1917 г. связаны с разработкой таких тем, как политика и методы целенаправленного (насильственного) изменения структуры общества, формирование новой советской сословности и место отдельных социальных групп в этих процессах, социальная мобильность и всеобщая маргинализация. В контексте такого рода исследований можно по-новому взглянуть на «спецов», сыгравших свою роль в процессе трансформации общества, формирования новой социальной структуры.

Важное место в системе мобилизационных мероприятий власти в 1920–1930-е гг. занимали «чистки» партийного и госаппарата. Они были существенным элементом идеологического манипулирования настроениями широких слоев населения, средством социально-психологического воздействия на служащих госаппарата (интеллигенцию), использовались для снятия социальной напряженности и направления недовольства населения в требуемое для власти русло. Массовые «чистки» госаппарата во многом определяли судьбу как отдельных индивидов, так и целых социальных групп и служили инструментом принудительного структурирования общества. В советской историографии «чистки» освещались чаще всего в связи с историей государственного строительства, органов партийно-государственного контроля (РКИ, ЦКК – РКИ) и рассматривались как один из эффективных методов совершенствования партгосаппарата, государственного строительства и т. п. В конце 1980-х – начале 1990-х гг. произошла критическая переоценка многих позиций, в т. ч. феномена «чисток». Появилось много публикаций, в которых освещались в основном политические процессы (становление тоталитаризма), репрессивная политика властей и т. п. Некоторые подходы к изучению «чисток», причин их появления, места и роли в политической и социальной истории советского общества были заимствованы отечественными исследователями у зарубежных специалистов и послужили толчком для перспективных конкретно-исторических разработок[30]. На современном этапе в отечественной историографии «чистки» рассматриваются прежде всего в контексте формирования сталинского режима. Общепризнанным является тот факт, что утверждение тоталитаризма, становление его социальной базы непосредственно связаны с кадровыми «чистками» государственного и партийного аппарата, процессом выдвижения рабоче-крестьянских представителей в структуры власти всех уровней.

К «темам умолчания» (по аналогии с «фигурами умолчания»), существовавшим в официальной советской историографии, следует отнести историю ссылки (уголовной и политической) в советскую эпоху. В основе замалчивания лежал идеологический запрет на объективное исследование деятельности советской карательной машины, особенно в сталинское время. Но даже в короткий период хрущевской оттепели, когда в публицистике и художественной литературе «приоткрылась» лагерная тематика, ссыльный сегмент репрессивной системы так и остался неактуализированным. Все это усугублялось «перекосом» советской историографии, который выражался в сознательном культивировании весьма обширного и разветвленного научного направления, связанного с реконструкцией истории дореволюционной ссылки, в первую очередь политической. Известен огромный объем публикаций по самым разным аспектам ссылки «царского» периода – от историко-правовых до культурологических. Даже в немногочисленной диссидентской, правозащитной и «самиздатовской» литературе 1960–1980-х гг. ссылка рассматривалась как вторичная по отношению к «жестким» репрессиям (лишение свободы, расстрелы и т. д.), в контексте которых она оказывалась либо «прологом», либо «эпилогом» лагерей и тюрем. Для реконструкции истории постреволюционной ссылки пока не задействован весь потенциал источниковой базы. В отечественных и зарубежных архивах и эмигрантской периодике отложились или были сформированы весьма значительные комплексы документов и материалов по данной тематике. Это фонды центральных партийных и государственных учреждений (ВЦИК и СНК РСФСР, ЦИК и СНК СССР, ОГПУ, НКВД РСФСР и СССР, Наркомюст и др.), фонды деятелей политической эмиграции в зарубежных архивах (Б.И. Николаевского, В.М. Чернова, Л.Д. Троцкого и др.), материалы печатных изданий русской эмиграции («Социалистический Вестник», «Революционная Россия» и др.).

С открытием доступа историков к материалам делопроизводства советских органов власти и управления и спецслужб, а также возможности работать с фондами и материалами политической эмиграции в конце 1980-х гг. начали появляться первые исследования и документальные публикации, посвященные формированию и эволюции высылки и ссылки в послереволюционную эпоху. Своеобразным «мостом» между зарубежной, эмигрантской и новейшей отечественной историографией стали публикации на страницах альманахов и сборников документов и воспоминаний о социалистах (эсерах и меньшевиках) в ссылке[31]. Тогда же появились первые публикации о знаменитой высылке из страны осенью 1922 г. группы гуманитарной интеллигенции («философский пароход»), оформившиеся впоследствии в целое исследовательское направление по истории репрессий и дискриминаций в отношении «старой» интеллигенции[32]. В 1992 г. московский историк В.П. Попов опубликовал единственную пока в своем роде таблицу данных об осужденных внесудебными органами ВЧК – ОГПУ – НКВД за 1921–1940 гг., в которой учтены наряду с расстрелянными и заключенными высланные и сосланные по решениям коллегий, особых совещаний, «троек» и других квазисудебных учреждений в составе спецорганов[33]. В последующие годы вышло несколько публикаций об условиях пребывания в ссылке отдельных крупных политических деятелей (Л.Д. Троцкого и его сторонников, Д.Д. Донского и др.)[34]. В 2000 г. в Сыктывкаре состоялась региональная (фактически всероссийская по составу участников и тематике) конференция «Политические репрессии в России. XX век», на которой значительное внимание было уделено анализу становления и эволюции советской репрессивной политики и ссылки как составной ее части[35]. Однако в исследовании высылки и ссылки советского периода до сих пор преобладают разрозненные работы регионального характера, отсутствуют монографические труды. Определенным шагом вперед стало появление тематических сборников документов, представляющих собой введение в научный оборот корпуса источников, хранящихся в ГА РФ в фонде возглавляемой Е.П. Пешковой организации «Помощь политическим заключенным», ориентированной также и на помощь политическим ссыльным[36]. В некоторой степени данную историографическую лакуну заполняют публикации авторов разделов настоящей монографии[37].

Пионерная роль в разработке тематики массовых антикрестьянских репрессий, результатом которых стало появление в стране в начале 1930-х гг. самой массовой маргинальной категории – спецпереселенцев[38], принадлежит известным московским историкам-аграрникам В.П. Данилову и Н.А. Ивницкому. В ряде работ периода «перестройки» ими была заявлена, а позже обоснована и развита точка зрения на коллективизацию как на форсированную и принудительную, проводившуюся главным образом «сверху» внеэкономическими, административными и репрессивными методами; составной частью коллективизации была реализация государственной политики, направленной на «ликвидацию кулачества как класса», или «раскулачивание». В работах этих исследователей впервые в отечественной литературе «раскулачивание» было показано как массовая карательная операция в деревне, объектом которой стало не только зажиточное крестьянство («кулаки»), но и часть средних и даже беднейших групп деревни[39].

Решающую роль в разрушении закрепленной еще стереотипами сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)» парадигмы отечественной советской историографии сыграли, безусловно, документальные публикации первой половины 1990-х гг., принадлежавшие группам региональных историков и архивистов. Благодаря деятельности исследователей Карелии, Урала и Сибири при участии упоминавшихся ранее В.П. Данилова и Н.А. Ивницкого появились тематические документальные научные сборники, посвященные процессам «раскулачивания», возникновению и эволюции категории крестьян-спецпереселенцев в 1930-е гг.[40] Эти сборники включают наряду с документами регионального происхождения законодательно-нормативные материалы директивных и карательных органов Центра (Политбюро, СНК и ЦИК СССР, ОГПУ – НКВД). Для специалистов важны материалы делопроизводства, отложившиеся в фондах региональных архивов, которые отражают в основном практику реализации директив Центра, а также источники из фондов федеральных архивов, позволяющие проследить их генезис (инициирование, разработка и принятие). Возможность освоить такой массив источников появилась только в конце 1990-х гг., когда международный исследовательский коллектив историков и архивистов России, США, Канады и Австралии под руководством В.П. Данилова начал издавать сборники «Трагедия советской деревни: Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы. 1927–1939»[41]. В них впервые в достаточно полном объеме опубликованы секретные постановления центральных органов власти и управления, отражающие антикрестьянскую репрессивную политику сталинского режима. Часть другого серийного издания, также выпускаемого под руководством В.П. Данилова при поддержке Дома наук о человеке (Франция), – «Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ – НКВД. 1918–1939», включает документы ОГПУ, которые дают представление о разработке и осуществлении массовых депортаций крестьянских семей в спецпоселения, а также о формировании самой системы спецпоселений в 1930–1931 гг.[42]

Большим шагом вперед к раскрытию масштабов депортаций крестьянства в спецпоселения и динамики «кулацкой ссылки» 1930-х гг. стали историко-статистические публикации московского историка В.Н. Земскова. В них впервые были введены в научный оборот материалы репрессивной статистики, отложившиеся в фонде Р-9479 ГА РФ (Отдел спецпоселений ГУЛАГ)[43]. При всех несомненных достоинствах публикаций автора отличает некритическое отношение к ведомственной статистике ГУЛАГ, на что обратил внимание ныне живущий в США известный демограф С. Максудов[44]. Он совершенно справедливо поставил под сомнение качество ведомственной статистики спецорганов, которую В.Н. Земсков оценивал как достоверную, поскольку она слагалась из первичной отчетности поселковых и районных комендатур, коменданты которых были заинтересованы в полном и объективном учете репрессированных. Упорство В.Н. Земскова в отстаивании «чистоты» ведомственной статистики выглядит более чем странным, если учитывать, что советская статистика всегда строилась на «лукавых цифрах» (выражение экономиста Г. Ханина и публициста В. Селюнина), в противном случае экономистам и демографам не приходилось бы в течение четырех десятилетий пересчитывать официальную статистику динамики экономики и народонаселения. В свете сказанного вопрос о достоверности карательной статистики, а точнее, о природе, формах и масштабах статистических искажений и деформаций сохраняет свою актуальность.

В середине 1990-х гг. появились крупные исследовательские работы по истории крестьянской ссылки. Среди них следует отметить монографии Н.А. Ивницкого[45], Т.И. Славко[46], В.Я. Шашкова[47], Н.Я. Гущина[48], а также П.М. Поляна[49] и А.Б. Суслова[50], в которых тематика спецпереселенцев рассматривается в контексте государственной репрессивной политики 1930-х – начала 1950-х гг. Несомненным достоинством этих работ следует считать вовлечение в научный оборот огромного по объему и разнообразию эмпирического материала – от решений директивных органов до первичных статистических данных о состоянии и динамике «спецконтингента» в региональных спецпоселениях страны. Вместе с тем даже в единственной на сегодня монографии В.Я. Шашкова, претендующей на исследование «кулацкой ссылки» в масштабах всей страны и за весь период ее существования, отчетливо ощущается «скромное обаяние» документов партийных и карательных органов. В работе В.Я. Шашкова упомянутые органы, крайне негативно охарактеризованные при описании процессов «раскулачивания», вдруг превращаются в «радетелей» спецпереселенцев. «Если в ходе раскулачивания и выселения раскулаченных семей органы ОГПУ и НКВД выполняли репрессивные функции, – пишет историк, – то в местах спецпоселений они сыграли особо позитивную роль в жилищно-бытовом, хозяйственном, медицинском и культурном обслуживании спецпереселенцев. Они являлись генераторами принятия центральными и местными органами Советской власти конкретных мер по улучшению лагерных условий жизни спецпереселенцев»[51]. Комментарии к цитируемому отрывку мурманского историка излишни.

Среди работ западных исследователей безусловно наиболее значительными являются публикации канадского проф. Линн Виолы. Ей принадлежит приоритет в освещении роли руководства ОГПУ в разработке и осуществлении массовых депортаций крестьян, а также в изучении характера и последствий межведомственных конфликтов при проведении «раскулачивания» (столкновение между наркомом внутренних дел РСФСР В.Н. Толмачевым и секретарем Северного крайкома ВКП(б) С.А. Бергавиновым весной 1930 г.), места спецпоселений в системе ГУЛАГ. Она – первый зарубежный исследователь, выпустивший специальное монографическое исследование, посвященное генезису и эволюции созданной сталинским режимом системы спецпоселений, метко названной «другой Архипелаг»[52].

Последнее десятилетие отмечено интенсивным изучением крестьянской ссылки сразу по нескольким направлениям. Это ряд крупных документальных публикаций, позволивших ввести в научный оборот основной корпус директивно-нормативной и отчетной документации, связанной с реализацией политики репрессивного раскрестьянивания, ставшей базовой для последующей сталинской депортационной политики[53]. Важным вкладом в монографическую разработку проблемы стали труды В.Н. Земскова, Н.А. Ивницкого[54]. Региональный компонент представлен работами Н.М. Игнатовой, В.В. Мошкина, Е.Н. Чернолуцкой и др.[55]

Одна из центральных проблем, определяющих перспективы дальнейшего исследования темы крестьян-спецпереселенцев как части маргинальных новообразований сталинской эпохи, связана с выработкой адекватного историческим реалиям понятийного аппарата. Просталинский, основанный на тезисах о «ликвидации кулачества как класса», «трудового перевоспитания кулаков», понятийный аппарат ушел в прошлое, однако новый пока не создан. Исследователям приходится нередко пользоваться прежними терминами, закавычивая их и подчеркивая тем самым их условность: «кулак», «кулацкая ссылка», «раскулачивание» и т. д. На наш взгляд, принципиально важным следует считать введенный в научный оборот термин «раскрестьянивание» как вполне адекватно отражающий те процессы, которые ранее именовались «раскулачиванием»[56]. Вне поля исследовательских интересов остаются пока генезис идеи создания системы спецпоселений, динамика статусных характеристик крестьян-спецпереселенцев в 1930-е гг., поведение и ценностные ориентации различных групп в составе спецпереселенцев, эволюция их взаимоотношений с органами власти и местным населением, экономика принудительного труда и некоторые другие. В данной монографии (раздел «Спецпереселенцы») делается попытка трактовать некоторые из названных аспектов на основе имеющихся авторских разработок[57], нового эмпирического материала из фондов ряда федеральных и региональных архивов.

Предлагаемое читателям исследование базируется на многочисленных массовых источниках, среди которых особое место занимают публикации в периодической печати и личные дела «лишенцев», «вычищенных», спецпереселенцев. М.С. Саламатовой была сформирована база данных на основе обработки и формализации сведений, содержащихся в 2,2 тыс. личных дел лиц, лишенных избирательных прав в г. Новосибирске и трех сельских районах Новосибирского округа. Ввиду того, что личные дела заводились только на «лишенцев», подававших жалобы и ходатайства в избиркомы о восстановлении в правах, анализировалась не вся совокупность городских и сельских «лишенцев», а лишь та ее часть, которая апеллировала к власти. При обработке личных дел «лишенцев» использовалась известная и апробированная методика «унифицированной анкеты». Сведения источника при переносе в базу данных подвергались формализации и кодированию. Для дел городских «лишенцев» были выделены 20 признаков и 122 градации, для сельских – 29 признаков и 210 градаций.

Исследователями впервые широко использовался комплекс массовых источников, сформировавшихся в ходе реализации антикрестьянской государственной репрессивной политики 1930-х – начала 1950-х гг. (списки на высылку, списки на восстановление в избирательных правах спецпереселенцев, личные дела крестьян-спецпереселенцев и, наконец, реабилитационные дела 1990-х гг.). В процессе работы в государственных и ведомственных архивах авторами книги были выявлены, обработаны и подвергнуты формализации данные, содержащие сведения о 3,5 тыс. крестьянских семей, высылавшихся из районов нынешней Новосибирской обл. в 1930–1931 гг., чьи личные дела, заведенные на глав семей, хранятся в ведомственных архивах УВД Томской и Новосибирской областей. Ввиду большого объема массовых источников, привлеченных с целью определения динамики состава и облика крестьян-спецпереселенцев, проводились подсчеты на основе обработки данных 553 личных дел глав семей репрессированных крестьян, что позволило сделать определенные выводы о поведенческих стратегиях крестьян в экстремальных условиях спецпоселений.

Авторы выражают особую признательность за содействие в подготовке данного исследования и дружескую профессиональную поддержку Н.М. Анджиевской и О.А. Орловой.

Раздел I

Маргиналы в социуме

1.1. «Лишенцы»

Советское законодательство в отношении лишенных избирательных прав

Впервые избирательное право в России было введено в годы Первой русской революции законами от 6 августа и 11 декабря 1905 г., а также Положением о выборах в Государственную Думу 1906 г. Выборы не были прямыми: выбирали выборщиков, которые избирали членов Государственной Думы, для рабочих они были многоступенчатыми и проводились по куриям, голосование проходило открыто. Избирательные права предоставлялись всем оседлым гражданам, имевшим недвижимую собственность, землю, платившим налоги, состоявшим на службе в государственных и общественных учреждениях или работавшим на больших промышленных предприятиях; иными словами, «всем тем, кого легко усчитать»[58]. Для остальных были введены имущественные, налоговые и т. п. цензы. Избирательных прав не имели: женщины, граждане моложе 25 лет, учащиеся и студенты, военные, представители администрации и полиции, инородцы и иностранные подданные, опороченные и привлеченные к суду. Избирательная система царской России не была демократичной, избирательными правами обладали лишь 14 млн из 78 млн крестьян и 750 тыс. из 21 млн рабочих[59].

Радикальные изменения в российскую избирательную систему внесла Февральская революция. Положение о выборах в Учредительное собрание[60] от 23 сентября 1917 г. провозгласило всеобщее избирательное право. К участию в выборах допускались лица «без различия пола», не моложе 20 лет[61], имевшие российское гражданство. Лишались избирательных прав лишь умалишенные, глухонемые, находящиеся под опекой, осужденные, несостоятельные должники, дезертиры, члены царской семьи. Выборы были прямыми. Согласно установленному принципу равных выборов, никто не мог иметь больше одного голоса, и эти голоса были равноценны. Голосование проводилось тайно, путем подачи записок[62]. К сожалению, опыт выборов в Учредительное собрание в 1917 г. на основе демократичного избирательного права не был закреплен дальнейшей политической практикой.

Большевики изначально не скрывали, что собираются создавать пролетарское, а не демократическое государство. Поэтому, избирая, рабочие имели преимущество перед крестьянами, а представители в прошлом привилегированных классов вообще не получили права на участие в выборах. Отстранение от выборов части населения большевики рассматривали как первоочередную задачу, поскольку она непосредственно была связана с завоеванием и удержанием власти. Уже в декабре 1917 г. Комиссариат внутренних дел издал специальное обращение «Ко всем Советам рабочих, солдатских, крестьянских и батрацких депутатов», в котором рекомендовалось «не избирать в Советы крестьянских депутатов кулаков, торговцев и других эксплуататоров»[63]. Эта идея нашла отражение в Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа и в Конституции РСФСР, принятой V Всероссийским съездом Советов 10 июля 1918 г., была окончательно оформлена в виде статьи, предусматривавшей лишение избирательных прав.

Отстранение части населения от выборов путем лишения ее избирательных прав практиковалось и ранее, но до большевиков оно не считалось основанием для ограничения в других политических и социальных правах. Большевики установили прямую зависимость между наличием избирательного и другими правами. В 1918 г. Конституция РСФСР предусматривала только два ограничения в правах («лишенцы» не обладали активным и пассивным избирательными правами и не имели права защищать Советскую республику с оружием в руках)[64], в период Гражданской войны число ограничений возросло, а к концу 1920-х гг. их стало более десяти.

Статьей 65 Конституции РСФСР 1918 г. определялось семь категорий лишаемых избирательных прав: а) лица, прибегающие к наемному труду, с целью извлечения прибыли; б) лица, живущие на нетрудовые доходы, как то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т. п.; в) частные торговцы, торговые и коммерческие посредники; г) монахи, духовные служители церквей и религиозного культа; д) служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранного отделения, а также члены царствовавшего дома; е) умалишенные и состоящие под опекой; ж) лица, осужденные за корыстные и порочащие преступления на срок, установленный законом или судебным приговором[65].

Единого основания для лишения избирательных прав не было. Прежние (существовавшие в царской России) основания большевики как бы перевернули наоборот: теперь мотивами для дискриминации становились не отсутствие, а наличие имущественного ценза, профессиональная деятельность в прошлом или социальное происхождение.

Статья 23 Конституции оговаривала возможность «лишать отдельных лиц или группы прав, которые пользуются ими в ущерб интересам социалистической революции»[66]. По сути именно эта статья заложила основу для произвола в толковании мотивов к лишению избирательных прав, т. к. позволяла подвести под нее любую группу населения, которая в определенный момент могла, с точки зрения властей, представлять угрозу.

Первые инструкции о выборах (1918, 1921 гг.) обозначали круг «лишенцев» в самом общем виде[67]. Процедурные вопросы лишения избирательных прав в них были проработаны чрезвычайно слабо, например, ничего не говорилось о составлении списков «лишенцев», документальном обосновании применения меры, возможности восстановления в правах[68]. В инструкциях, выпущенных ВЦИК до выборов 1925 г., порядок проведения выборов определялся местными инструкциями, разработанными губисполкомами «в соответствии с Конституцией РСФСР и сообразно всей совокупности местных властей»[69]. Право определять круг «лишенцев» центральная власть передала региональным властям, мотивировав это тем, что они смогут более полно учесть обстановку «классовой борьбы» на местах. По сути, руководство страны позволило региональным властям нарушать избирательное законодательство. До 1925 г. разрешалось дополнять список «лишенцев» «по мере необходимости», самостоятельно толковать статьи Конституции 1918 г. (в ряде регионов, согласно местным инструкциям, представителей интеллигенции лишали избирательных прав «за сочувствие контрреволюции» и т. п.)[70].

Инструкцией 1922 г. впервые вводилась процедура обжалования решения избирательной комиссии о лишении избирательных прав: лица, лишенные избирательных прав, в течение трех дней с момента опубликования списка могли выступить с протестом; жалобу надлежало подавать «через орган, действия которого обжаловались»[71], и он за 24 часа был обязан переслать заявление вместе со своим заключением по месту назначения. Жалобы подавали в комиссии разных уровней, вплоть до губернской. Согласно инструкции, списки «лишенцев» должны были публиковаться за неделю до перевыборов.

Инструкция 1924 г. положила начало разработке процедуры восстановления в правах [ранее возможность восстановления не предусматривалась, человек, ставший «лишенцем» на любом основании (кроме судебного решения), получал этот статус на неопределенный срок]. Сначала процедура была очень простой, даже примитивной, но само восстановление было возможно только «для лиц, прибегавших ранее к наемному труду, нетрудовому доходу или торговле»[72]. Им надлежало лишь представить «удостоверения от фабрично-заводских комитетов, сельского общества или местного комитета по принадлежности о том, что данное лицо в настоящее время не эксплуатирует чужого труда, живет на средства, добываемые его личным трудом, и вполне доказало свою лояльность к Советской власти»[73].

Инструкция о выборах городских и сельских советов, принятая ВЦИК 13 октября 1925 г., содержала целый ряд нововведений, касающихся определения круга «лишенцев» и технической стороны процедуры лишения избирательных прав. Она намного подробнее, чем ранее, разъясняла, кого следует лишать избирательных прав, но главное – предусматривала предоставление избирательных прав (хотя и со значительными оговорками) крестьянам, ремесленникам, которые использовали наемный труд, применяли труд не более одного взрослого работника или двух учеников[74]. Впервые избирательные права сохранялись за торговцами, выбиравшими патент первого разряда (торговавшими вразнос)[75], вспомогательным персоналом церквей и теми, кто бесплатно выполнял определенные обязанности при церквах[76].

Послабление не коснулось лишь бывших полицейских, чиновников царского и контрреволюционных правительств; список лишаемых избирательных прав по ст. 65 п. «д» практически не изменился по сравнению с инструкцией 1924 г.[77] Более того, несмотря на сужение круга лишенных избирательных прав в инструкции 1925 г., появилась совершенно новая категория – члены семей «лишенцев», о которой ничего не упоминалось ни в Конституциях РСФСР 1918 и 1925 гг., ни в предыдущих инструкциях о перевыборах в советы[78]. С введением этой категории лишение избирательных прав стало наследственным. Главу об определении круга лиц, лишенных избирательных прав, завершала ст. 22, строжайше запрещавшая «дополнять перечень лиц, указанных в настоящей главе»[79]. Ее появление положило конец произвольной трактовке категорий «лишенцев», перечисленных в Конституции 1925 г. и инструкции.

Инструкция 1925 г. внесла существенные коррективы в сам процесс лишения избирательных прав. В ней для каждой категории приводился подробный список документов, на основании которых человека можно было лишить избирательных прав. Значительно большее время (с 7 до 20 дней) отводилось для составления и оглашения списков[80]. Впервые подробно разъяснялся порядок обжалования решения по лишению избирательных прав в различных инстанциях: срок рассмотрения жалобы комиссиями увеличивался с одних до трех суток, при этом в течение недели заявитель должен был получить ответы от всех инстанций, в т. ч. окружной[81].

Само восстановление в избирательных правах не оговаривалось особыми условиями, ходатаи должны были лишь документально подтвердить, что «живут на средства, добываемые личным трудом, и не эксплуатируют чужого труда»[82]. Подобную процедуру восстановления в правах можно считать упрощенной и относительно гуманной, поскольку она не предусматривала ведение учета предыдущей деятельности.

Вместе с тем либерализация «по-советски» в 1925 г. имела строго очерченные рамки. До вступления в силу указанной инструкции, 8 мая 1925 г. была принята Конституция РСФСР. Несмотря на смягчение политики, статья в Конституции, ограничивавшая в избирательных правах некоторые категории граждан, осталась неизменной[83]. В Конституцию РСФСР не был внесен пункт о предоставлении избирательных прав крестьянам, нанимавшим рабочую силу, который, по утверждению Ю. Голанда, М.И. Калинин настойчиво предлагал включить в Основной закон[84]. Не рискнув пойти на уступки крестьянству и не закрепив в Конституции 1925 г. возможность найма рабочей силы, большевики тем самым дали понять, что намерены пересмотреть решения, отражающие смягчение курса в отношении крестьян и торговцев.

Мероприятия по ужесточению политики в экономической и политической сферах в 1926 г. проводились параллельно. Государство приняло ряд мер, призванных вытеснить мелких собственников города и деревни или по крайней мере ухудшить их положение[85]. Ограничение роста частного сектора в экономике сопровождалось ужесточением в отношении к непролетарским слоям в сфере политики. Одним из инициаторов этого был И.В. Сталин. 15 марта 1926 г. на заседании Оргбюро ЦК он резко осудил избирательную инструкцию ВЦИК, в которой был очерчен более широкий, чем в Конституции РСФСР, круг лиц, пользующихся избирательным правом. Сталин подчеркивал: «У целого ряда наших советских товарищей в последнее время страшно развилась эта готовность пойти на уступки непролетарским элементам»[86]. По его инициативе было решено создать комиссию под руководством Молотова (далее – комиссия Молотова), которая должна была пересмотреть инструкцию и устранить из нее положение о «расширении круга».

В проекте постановления «Об исправлении избирательной инструкции», представленном комиссией 21 августа 1926 г., и в докладе Молотова на июльском объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в вину как центральным, так и местным советским органам власти ставились «ошибки и извращение партийной линии»[87], которые заключались в «неправильном понимании нового курса партии (оживление советов, развитие общественной самодеятельности) в том смысле, что к политической активности должны быть призваны новые слои населения, до сих пор не пользовавшиеся избирательными правами»[88].

Инструкция о выборах городских и сельских советов, которую ВЦИК принял 26 ноября 1926 г., в полной мере учитывала замечания и рекомендации, высказанные комиссией Молотова. Эта инструкция существенно отличалась от предыдущих – расширился круг тех, кто мог быть лишен избирательных прав, изменились процедура составления списков «лишенцев», порядок рассмотрения жалоб и восстановления в избирательных правах. В инструкции 1926 г. появилась отдельная глава, посвященная вопросам восстановления в избирательных правах. Глава «О лишении избирательных прав» была дополнена разъяснениями об условиях лишения или нелишения избирательных прав каждой категории. Наиболее подробно комментировались пункты о применении наемного труда крестьянами, кустарями и ремесленниками. С 1926 г. крестьяне и ремесленники лишались избирательных прав за применение наемного труда, если оно не было вынужденным в случаях болезни, мобилизации, избрания на общественную должность с отрывом от производства (для крестьян), а также не диктовалось условиями производства (для кустарей и ремесленников)[89]. По новой инструкции в полном соответствии с партийными решениями лишались избирательных прав все частные торговцы, вне зависимости от разряда патента, который они выбирали, а также священнослужители и вспомогательный персонал церквей независимо от того, получали ли они за исполнение своих обязанностей вознаграждение[90].

Перечень бывших чиновников, которые лишались прав по ст. 69, п. «д» Конституции РСФСР 1925 г., в 1926 г. также претерпел изменения. В соответствии с рекомендациями партии к «лишенцам» отнесли бывших белых офицеров и военных чиновников белых армий, а также руководителей контрреволюционных банд[91]. В примечании к этому пункту говорилось, что не должны лишаться избирательных прав «те из бывших белых офицеров и военных чиновников, которые впоследствии состояли в рядах Красной армии и Красного флота и принимали активное участие в вооруженной защите советских республик»[92]. Однако формулировка «активное участие» ввиду ее расплывчатости не раз становилась поводом для многочисленных запросов край– и губисполкомов.

В инструкции 1926 г. по сравнению с предыдущей значительно ужесточились правила восстановления в избирательных правах для всех категорий. Лишенные избирательных прав по ст. 15 могли быть восстановлены только по постановлениям Президиума ВЦИК при условии, что они доказали лояльность по отношению к советской власти и занимаются общественно-полезным трудом[93]. Для представителей других категорий, имевших пятилетний трудовой стаж и доказавших лояльность советской власти, возможность восстановления связывалась с постановлением краевых, областных или губернских избирательных комиссий[94].

Появление новой инструкции, в которой круг «лишенцев» был описан более подробно, чем ранее, вызвало мощную волну запросов из различных ведомств, губ-, обл-, крайисполкомов во ВЦИК, ЦИК СССР и даже ЦК ВКП(б). Они касались определения круга различных категорий «лишенцев» и процедур, связанных с лишением и восстановлением в правах[95]. Многочисленность запросов во ВЦИК и ЦИК СССР была обусловлена, во-первых, тем, что центральные и местные власти впервые всерьез занялись проблемой лишения избирательных прав, во-вторых, принятием более жесткой инструкции, статьи которой не всегда соответствовали реальности. Краевые или губернские исполкомы могли решить многие вопросы, но предпочитали перестраховаться и сделать запрос во ВЦИК.

Некоторые пункты инструкции оказались непродуманными и создавали проблемы ведомствам или местным властям. Последние подталкивали (иногда и не без успеха) центральные власти к внесению в документ изменений. Лишение избирательных прав было напрямую связано с членством в профсоюзах, кооперативных организациях, предоставлением работы, и в случаях, когда применение этой меры к представителям той или иной категории противоречило интересам ведомств или краевых (областных) властей, они активно вмешивались и, как правило, добивались нужного им решения.

В разъяснениях, дававшихся ВЦИК и ЦИК по вопросам о лишении избирательных прав в 1926–1927 гг., чаще оговаривались «особые» условия и поблажки для крестьян и кустарей, они согласовывались и с ведомствами, и с партийными органами. К принятию решений о лишенных по ст. 69, п. «д» Конституции 1925 г. во ВЦИК относились с большой осторожностью, поскольку полагали, что к «бывшим» лучше причислить лишних, чем наоборот. Но почти всегда, если ведомство или местные власти приводили в качестве аргумента веские прагматические соображения социального или экономического характера, ВЦИК или ЦИК шли в этом им навстречу.

Экономическая и политическая ситуация в 1928/29 г. значительно отличалась от ситуации, в которой проводилась предыдущая кампания. Кризис хлебозаготовок, начавшийся еще в конце 1927 г., проблемы с обеспечением городов продуктами и товарами обусловили принятие решений об административном нажиме на крестьян и нэпманов. Выборы 1928/29 г. проводились в обстановке действия чрезвычайных мер, «решительного наступления на кулака».

К перевыборной кампании 1928/29 г. отдельной брошюрой была издана инструкция о перевыборах, по объему в несколько раз превосходившая некомментированную инструкцию 1926 г. Инструкция, изданная к перевыборам советов в 1928/29 г., производит двойственное впечатление. С одной стороны, очень запутанной выглядит ключевая глава об определении круга «лишенцев». Комментарии к отдельным пунктам инструкции зачастую изменяли смысл этих пунктов. Другого трудно было ожидать, поскольку с конца 1927 г. социально-политическая ситуация в стране существенно изменилась, а относить к «лишенцам» «кулаков», торговцев, «бывших» власти продолжали по инструкции, принятой в других условиях. Попытка вносить сиюминутные изменения через пространные комментарии была объяснимой, но неэффективной. С другой стороны, в ряд глав, регулировавших технические вопросы (о составлении списков, порядке восстановления в правах, рассмотрения жалоб «лишенцев»), были внесены исправления.

Казалось, имея подробную инструкцию, ведомства и исполкомы не должны были испытывать никаких затруднений, тем более что инструкция 1926 г. действовала уже вторую избирательную кампанию. Но с началом избирательной кампании 1928/29 г. с мест и от ведомств во ВЦИК и ЦИК СССР продолжали поступать просьбы разъяснить, уточнить, а иногда и внести изменения в те или иные пункты. Как и в прошлую кампанию, наибольшее количество вопросов вызывали пункты о лишении избирательных прав за применение наемного труда и торговлю, а также «бывших» и священнослужителей. В основном это были незначительные вопросы, связанные с лишением избирательных прав небольших групп граждан, например членов и председателей бывших полковых судов и судов обществ офицеров[96], бывших директоров отделений обществ попечительства в тюрьмах, бывших служащих речной полиции[97], сборщиков утильсырья[98], членов различных сект и приверженцев языческих верований[99] или даже отдельных лиц. Трудно понять, чем было обусловлено появление многочисленных запросов, ведь пункты инструкции не претерпели изменений с 1926 г. Вероятнее всего, в этом проявлялось нежелание местных властей и ведомств брать на себя ответственность за то, что не все «классовые враги» оказывались «лишенцами».

В целом центральное руководство осталось довольно проведением выборной кампании 1928/29 г. Недовольство вызывали состояние учета «лишенцев» и возросший поток жалоб. Не случайно после подведения итогов избирательной кампании вновь активно начали обсуждаться проекты изменения инструкции, передачи учета адморганам – милиции.

Вопрос о необходимости постоянного учета «лишенцев» и о передаче этой работы адморганам возникал не раз. Особенно настойчиво НКВД пытался ввести это новшество накануне кампании 1928/29 г., но не добился соответствующего решения. В ходе кампании 1928/29 г. НКВД сообщал о неудовлетворительной постановке учета «лишенцев» на местах и отмечал «единодушное стремление местных работников о сосредоточении функций по учету лишенцев в адморганах»[100]. Справедливости ради отметим, что местные советские органы в основной массе действительно желали переложить эту тяжкую обязанность на адморганы, о чем неоднократно писали во ВЦИК[101]. В 1929 г. сразу после окончания избирательной кампании НКВД вернулся к вопросу об учете «лишенцев». В СНК РСФСР был направлен проект циркуляра «О порядке учета лиц, лишенных избирательных прав». В предварительном письме нарком внутренних дел в категорической форме требовал передачи ведения учета «лишенцев» административным органам[102]. Столь активная позиция наркомата была обусловлена, на наш взгляд, стремлением навести порядок в сфере учета «лишенцев», а также продемонстрировать свою политическую важность в момент острейшего противостояния с ОГПУ.

Хотя местные власти не возражали против возложения функции учета «лишенцев» на адморганы, а НКВД очень настойчиво добивался этого, ВЦИК и СНК тянули с принятием решения. Только 30 октября 1929 г. появился циркуляр Президиума ВЦИК, согласно которому ответственными за постоянный учет «лишенцев» становились административные органы[103].

В начале 1930 г. руководство страны предприняло попытки навести «порядок» в лишении избирательных прав. Руководству ВЦИК и ЦИК давно были известны серьезные нарушения, допускавшиеся при лишении избирательного права и осуществлении связанных с ним дополнительных ограничений, но реальные меры по их устранению были приняты только весной 1930 г. Центральная избирательная комиссия СССР срочно разработала предложения для исправления сложившегося положения. Так, 1 марта 1930 г. А.С. Енукидзе (секретарь ЦИК СССР, одновременно секретарь фракции ВКП(б) Президиума ЦИК СССР) направил лично Сталину «Докладную записку по вопросу о лишенцах». Одновременно от имени фракции ВКП(б) Президиума ЦИК СССР в Политбюро ЦК ВКП(б) поступила «Докладная записка о лишении избирательных прав и о лишенцах» с проектом постановления Президиума ЦИК СССР по этому вопросу.

В «Докладной записке…», направленной Сталину, детально освещались положение «лишенцев», а также нарушения в сфере избирательного законодательства и дополнительные ограничения, которые сопутствовали лишению избирательных прав. В ней сообщалось о незаконном расширении круга «лишенцев» местными властями. По мнению автора записки, такое было возможно, в частности, потому что лишением избирательных прав руководили все (рабочие бригады, домоуправления), кроме избирательных комиссий, обязанных заниматься этим по закону. Енукидзе обвинял местные власти и ведомства в незаконном расширении списка дополнительных ограничений, связанных с лишением избирательных прав. Отлично зная ситуацию, он очень точно и ярко описал большинство ограничений для городских и сельских «лишенцев». В «Докладной записке…» предлагалось запретить местным властям произвольно расширительно толковать категории «лишенцев», а также «каким бы то ни было органам и общественным организациям, не предусмотренным в избирательной инструкции Президиума ЦИК СССР, включать граждан в списки лишенцев»[104], вводить дополнительные ограничения для «лишенцев», кроме установленных законом, дать «лишенцам» возможность работать и восстанавливаться в избирательных правах.

В документе, направленном в Политбюро ЦК ВКП(б), кратко излагались проблемы, перечисленные в «Докладной записке…», но особо акцентировалось внимание на несоблюдении сроков рассмотрения жалоб и положении детей «лишенцев», выросших при советской власти. Последняя проблема, по мнению Енукидзе, требовала срочного разрешения, т. к. «по действующему избирательному законодательству лишаются все иждивенцы лишенцев, в т. ч. и дети, достигшие, например, сейчас избирательного возраста, и таким образом создается особый контингент лишенцев, как бы по наследственному признаку»[105].

Несмотря на гуманность предложений, названные документы не были свободными от демагогии. Во всех бедах «лишенцев» и нарушениях избирательного законодательства обвинялись прежде всего местные власти. Однако вопрос о дополнительных ограничениях прав «лишенцев», например, был порожден ведомственными распоряжениями, о которых отлично знали и ЦИК, и ВЦИК.

Момент для «исправления ошибок» в сфере лишения избирательных прав был выбран исключительно удачно, по времени он практически совпал с появлением статьи Сталина «Головокружение от успехов», и в этом было отражение «борьбы» центральной власти за восстановление законности как при коллективизации, так и при лишении избирательных прав.

Предложения, содержавшиеся в проекте, представленном в Политбюро ЦК фракцией ВКП(б) Президиума ЦИК СССР, в целом были воплощены в постановлении ЦИК СССР от 22 марта 1930 г. об устранении нарушений избирательного законодательства в СССР[106]. В нем местным властям категорически запрещалось расширительно толковать категории «лишенцев», а также предписывалось руководствоваться исключительно избирательным законодательством СССР и союзных республик. Для рассмотрения заявлений и жалоб «лишенцев» всем инстанциям отводилось три месяца. Составлением списков могли заниматься только избирательные комиссии, а в сельской местности – только РИК. Постановление категорически запрещало вводить дополнительные ограничения прав «лишенцев»: выселение из квартир и городов, огульное лишение заборных книжек, медицинской помощи, права застройки, исключение детей из школ. Было запрещено распространять меры, направленные против «кулаков», на всех сельских «лишенцев».

10 апреля 1930 г. ВЦИК выпустил аналогичное постановление об устранении нарушений избирательного законодательства, отличавшееся от упомянутого выше более подробным разъяснением каждого пункта. Согласно этому документу, все исполкомы должны были создать специальные окружные и районные комиссии для скорейшего рассмотрения жалоб и заявлений «лишенцев», а также проверить правомерность включения граждан в списки «лишенцев». Эту работу предстояло завершить в двухмесячный срок. К 10 мая всем краевым, областным исполкомам, а также наркоматам и кооперативным центрам РСФСР надлежало представить «исчерпывающие доклады о мероприятиях, принятых ими во исполнение настоящего постановления»[107]. Как и можно было предположить, проверки в регионах выявили массу нарушений избирательного законодательства. Ни за два, ни за три месяца проверить списки «лишенцев», а главное, разобрать их жалобы и ходатайства на восстановление не удалось. Пересмотр дел и рассмотрение многочисленных жалоб продлились до начала новой избирательной кампании 1930/31 г. Проверявшие выявили нежелание местных властей, считавших вопрос о «лишенцах» не первостепенным по важности, исправлять свои ошибки. Большой объем работы пришлось выполнить сотрудникам Центральной комиссии при ВЦИК. Только до 1 мая 1930 г. на ее адрес поступило 20 400 жалоб, на конец июня было рассмотрено 8950 жалоб, было восстановлено 54,7 % «лишенцев», этот показатель в среднем по областям составлял 52,3 % и по краям – 59,9 %, в ряде территорий 66–74 % (данные на период рассмотрения дел областными, краевыми комиссиями)[108].

Кампания по пересмотру списков и рассмотрению жалоб «лишенцев» позволила составить представление об истинном состоянии дел в сфере лишения избирательных прав. Чем бы ни руководствовалась центральная власть, начиная эту кампанию, демагогическими соображениями или благими пожеланиями – своей цели она в основном, как нам представляется, достигла: наиболее вопиющие нарушения были ликвидированы. Удалось также наладить постоянный учет и поставить «лишенцев» под жесткий контроль. Тем, кто находился на учете как «лишенец», было сложно скрыться самим либо утаить свое положение.

О необходимости изменения инструкции 1926 г., поскольку она явно не отражала реалий ситуации, стали говорить задолго до начала перевыборной кампании 1930/31 г. Инструкция о перевыборах в советы, утвержденная Президиумом ВЦИК 20 октября 1930 г., была достаточно лаконичной и кроме собственно статей включала лишь несколько наиболее существенных примечаний. В ней при составлении пунктов о найме труда, владении «промысловыми и промышленными предприятиями», сдаче внаем сельскохозяйственных машин, аренде земель и т. д. было учтено постановление СНК от 21 мая 1929 г. «О признаках кулацких хозяйств». Согласно постановлениям ЦИК СССР от 22 марта 1930 г. и ВЦИК от 10 апреля 1930 г., инструкция 1930 г. по-новому трактовала статус членов семей[109]. Были изменены и технические процедуры, связанные с лишением и восстановлением в правах. Ведение учета поручалось административным органам и избирательным комиссиям. Усложнялась процедура проверки документов при составлении списков административными органами. Вместе с тем была упрощена процедура рассмотрения жалоб – согласно инструкции 1930 г., жалоба могла рассматриваться только в одной инстанции, и если ходатай был удовлетворен решением, то дело не передавалось в вышестоящие избирательные комиссии[110].

Выборы 1930/31 г. не вызвали серьезных нареканий со стороны центральных властей и привлекли внимание лишь ВЦИК[111]. После их завершения в основном рассматривались недостатки в работе по учету «лишенцев» и контролю их передвижения[112]. Казалось бы, проблемы, связанные с передачей функции по выявлению и учету «лишенцев» адмотделам НКВД, должны были отойти на второй план. Так бы, наверное, и случилось, но осенью 1930 г. в результате межведомственной борьбы между ОГПУ и НКВД республиканские НКВД были расформированы, а их обязанности оказались рассредоточены между различными наркоматами.

По постановлению ВЦИК от 8 июня 1931 г. ведение учета «лишенцев» вновь возлагалось в сельской местности – на сельские, в городах – на городские советы, в городах, имеющих районы, – на районные. Руководить учетом «лишенцев» должны были президиумы ЦИК автономных республик, краевых и областных исполнительных комитетов[113]. На практике контроль учета, а также рассмотрение жалоб «лишенцев» были возложены на орготделы край– и облисполкомов[114]. Эти новации негативно повлияли на состояние учета и делопроизводства. В сводках, поступивших во ВЦИК в 1931–1933 гг., сообщалось, что на местах вновь стали накапливаться «залежи» жалоб «лишенцев»[115].

В первой половине 1930-х гг. для властей оставались актуальными две проблемы, связанные с «лишенцами»: их учет и восстановление в правах. 30 октября 1931 г. ВЦИК издал постановление «О запрещении государственным учреждениям и организациям требовать от граждан предоставления справок о наличии избирательных прав», в котором, с одной стороны, пресекалась практика центральных учреждений и местных органов власти «требовать с граждан предоставления соответствующих справок»[116], с другой – предполагалось возбуждать уголовные дела в отношении лиц, «давших ложные сведения о наличии у них избирательных прав и пользующихся в связи с этим правами, им не принадлежащими»[117].

К этому же периоду относятся документы, касающиеся восстановления в избирательных правах «кулаков», их детей и тылоополченцев. Постановлением Президиума ЦИК СССР от 3 июля 1931 г. определялись условия восстановления в избирательных правах «выселенных кулаков»[118]. Принятое 17 марта 1933 г. постановление ЦИК СССР разрешало досрочно восстанавливать в избирательных правах детей «кулаков», находившихся как в местах ссылки, так и вне их, и достигших совершеннолетия, при условии, что они занимались общественно полезным трудом и добросовестно работали[119]. Постановление ЦИК СССР от 27 мая 1934 г. определяло порядок восстановления в гражданских правах «кулаков»[120].

Инструкция, утвержденная Президиумом ВЦИК 27 сентября 1934 г. перед выборами 1934/35 г., подводила итог изменений законодательства о «лишенцах». Она мало отличалась от инструкции 1930 г., коррективы коснулись терминологии и содержания главы о ведении учета «лишенцев». В инструкции 1930 г. отсутствовало понятие «кулак», но приводились основные экономические характеристики крестьянского хозяйства, владелец которого мог быть лишен избирательных прав. В инструкции 1934 г. все было названо своими именами: пункты инструкции 1930 г. о «земледельцах, скотоводах, имеющих промысловые и промышленные заведения с механическими двигателями»[121], заменены пунктом о «кулаках», к которым уже применены дискриминационные меры, – «кулаки, выселенные за противосоветские и противоколхозные выступления из пределов сел и поселков, в которых они ранее проживали»[122]. Глава о ведении учета и составлении списков «лишенцев» была изменена в соответствии с решением о передаче функций учета Советам (сельским, городским или районным)[123]. В главе о порядке восстановления в избирательных правах были учтены постановления ЦИК СССР, вышедшие с 1931 по 1934 г.

Конституция СССР, принятая 5 декабря 1936 г., провозгласила полную победу социализма в стране и ликвидацию эксплуататорских классов. Согласно ст. 135, вводилось всеобщее избирательное право: «Все граждане, достигшие 18-ти лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, вероисповедания, образовательного ценза и оседлости, социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности, имеют право участвовать в выборах и быть избранными, за исключением умалишенных и лиц, осужденных судом с лишением избирательных прав»[124]. Почему лишение избирательных прав было отменено в 1936 г.? Отвечая на этот вопрос, современные исследователи обращают внимание на то, что эта мера выполнила свои функции – общество стало управляемым и подконтрольным. Как образно выразились В.И. Тихонов, В.С. Тяжельникова и И.Ф. Юшин, лишение избирательных прав являлось «инструментом преобразования советского общества», который стал ненужным, как только работа по преобразованию была завершена[125]. Лишение избирательных прав исчерпало себя и по другим причинам: оно являлось относительно мягкой дискриминационной мерой, применение которой не означало лишения человека свободы. К 1936 г. необходимость в подобного рода действиях отпала, поскольку государством были отработаны куда более жесткие репрессивные меры. Неслучайно, что в середине 1930-х гг. лишение избирательных прав как конституционная мера было отменено и начались широкомасштабные репрессии. С экономической точки зрения «лишенцы» ничего не приносили стране (в отличие от спецпереселенцев и заключенных). Однако можно ли сказать, что феномен «лишенчества» канул в лету в 1936 г. и власти забыли о бывших «лишенцах»? До середины 1950-х гг. анкеты, которые люди были обязаны заполнять при устройстве на работу, поступлении в вуз и т. д., содержали вопросы: «Были ли вы или ваши родители лишены избирательных прав, в каком году и по каким причинам? Были ли вы или ваши родители восстановлены в избирательных правах и в каком году?»[126] Таким образом, даже прежний правовой статус человека играл важную роль в сталинском обществе и после отмены самого института «лишенчества» влиял на его судьбу.

Практика применения избирательного законодательства в отношении «лишенцев» в Западной Сибири с начала 1920-х гг. по 1936 г