Остров, зовущий к себе

 ГЛАВА 1

 Валера проснулся не от стука колес, не от резкого толчка вагона, а от радости. Всю ночь спал он непробудно, счастливо, на дрожащей от хода поезда верхней полке, потому что эта радость жила в нем и во сне, заполняла всего, не могла уместиться, распирала и наконец рывком перехлестнула через край.

 И Валера открыл глаза. И заулыбался в серый, нависший над ним потолок купе.

 Напротив него, тоже на верхней полке, по-детски подложив ладошку под круглую розовую щеку, тихонько посапывала под тонким одеялом 3ойка, а внизу, повернувшись к Валере спиной, спал Василий Демьянович Лошадкин, ее отец, главный зачинщик и организатор затор этой поездки.

 Валера свесил с полки голову и увидел под собой отца. Худощавое смуглое лицо его четко отпечатывалось на белой подушке, и ему не снилось ничего плохого: дышал он ровно, на лбу ни морщинки, губы и брови спокойны. И сердце Валеры благодарно заколотилось, застучало в жесткий матрац.

 Как хорошо все складывалось в последние дни! Отец неожиданно воспрянул духом после всех неудач и не то что противился, как вначале, а прямо-таки ринулся в эту поездку и еще прихватил с собой его, Валеру. И вчера за полночь, когда они встретились на Северном вокзале со своими спутниками, и он впервые увидел 3ойку, и под частым холодным дождиком бежал к своему вагону, его вдруг захлестнула эта радость, сжала, стиснула хоть по-поросячьи визжи!

 Первым, как и следовало ожидать, поднялся отец. Он надел тренировочные брюки и — мускулистый, сильный, с втянутым, как у спринтеров, животом, в белой майке подошел к дверному зеркалу, провел ладонью по худым щекам и стал бриться механической бритвой.

 Тотчас под сбившейся простыней зашевелились мощные рыхловатые плечи Василия Демьяновича и раздался его недовольный сонный голос:

 — Дал бы людям поспать... Пожалел бы... Ирод! Взял тебя на свою голову...

 Валера решительным движением руки сбросил с себя одеяло. Рядом вздохнула 3ойка.

 Ага, тоже проснулась. Она лежала с закрытыми глазами: стесняется?

 — Подъем! — скомандовал отец.

 Валера радостно зевнул и, сидя на своей полке, влез в брюки с огромной блестящей пряжкой на широком ремне и легко спрыгнул вниз. Василий Демьянович между тем все еще ворчал и пытался натянуть на большую лысоватую голову одеяло.

 — На отдыхе ведь... Куда спешить-то? Гонится за нами кто-нибудь?

 Но отец не оставил ни тени надежды ни сейчас, ни в будущем — на сон, на лень и размагниченность и стянул с Лошадкина одеяло.

 Отец уже был в своем любимом сером, с голубой искрой чешском пиджаке спортивного покроя с косо врезанными карманами.

 — А как там наш Женя? — Отец повернулся к Валере, и тот пожал плечами. — Не встал? А ну проверь! И дерни, если надо, за лодыги, и покрепче...

 Однако Валера и с места не тронулся: Женя, который не попал в их четырехместное купе и спал в соседнем, был знаком Валере не больше 3ойки, и он испытывал невольное уважение к нему: Женя был конструктором, и даже ведущим, в каком-то московском авиационном НИИ, и было при нем, кроме рюкзака, два фотоаппарата в потертых футлярах и телеобъектив «Юпитер-11»; и был он совсем не похож ни на отца, ни на Василия Демьяновича, потому что почти все время молчал, а Валера, признаться, не привык к таким людям. Когда отец отодвинул дверь, Женя уже стоял в коридоре у забрызганного дождем окна в грубой видавшей виды брезентовой штормовке с массой карманов на пуговицах.

 «Экипирован на все сто! — позавидовал Валера. — В такой одежде можно покорить и Эверест!» Однако глаза Жени совсем не вязались с этой грубой, мужественной штормовкой: они смотрели совсем не воинственно, а тихо, мягко, даже печально. Уж это было совсем странно!

 Валера был не из стеснительных, но долго не решался заговорить с Женей.

 — Вы впервые едете на Север? — осторожно спросил он наконец, когда они оказались одни у коридорного окна.

 — Представь себе. Есть такой крупный пробел в моей биографии, — ответил женя и замолчал. Так ответил, словно был не вполне доволен вопросом Валеры... А собственно, почему? Прошло минут пять, за окном в непрекращающейся мороси и мути мелькали леса, пути с промокшими черными шпалами, рябые от частых капель лужи, а Женя не произнес больше ни слова. Тогда Валера снова спросил:

 — А зачем у вас два фотоаппарата?

 — Один с цветной, другой с обычной черно-белой пленкой.

 — Ага, значит, вы будете снимать слайды! — Валера для пущей важности назвал диапозитивы слайдами. — Научите меня снимать?

 — Как будешь вести себя...

 В это время мимо них, стрельнув в Валеру глазами, с полотенцем через плечо прошла 3ойка в синем, много раз стиранном тренировочном костюме. Валера оживился, подобрался и забыл о тоскливом разговоре с Женей.

 ***

 ...Стук, стук, стук топоров врывается в сон. Мастер вздыхает, ворочается на полатях, мнет подушку. И идут к нему из темноты все храмы, поставленные им когда-то, — высокие срубы, бочки, шатры и главы с крестами... Хвалят их, возносят на всей северной Руси; может, и так оно, и красивы его храмы, да ведь что Мастеру похвальбы? Знает им цену. Им и себе. Срубил один — и за новый. Чтоб краше прежнего был. Легче. Невиданней. А просто ль это?

 Последний его храм во имя Преображения Спасова, еще не построенный, не является к нему, храм, ради которого высадились из лодки его люди на этом узком, низком островке на Онеге-озере. Проедают они деньги, собранные миром, тешут топорами толстые сосновые бревна, и храм уже обдуман и рассчитан Мастером на казенной бумаге, да толку-то что? Не такой он, каким должен быть. Он должен встать, взлететь ввысь, как вздох радости, как крик о Петровой победе над шведом, разорявшим эти края, как мечта народа, вдруг понявшего, что он един, велик и красив, как надежда, что добрый царь наконец даст ему мир и справедливость на этой земле...

 3а слюдяным оконцем темнеет ночь, плотники его крепко спят по избам погоста, а ему не до сна, ворочается на полатях, мнет подушку и отчетливо слышит стук топоров... Откуда он? Может, и не топоры стучат, а его сердце бьется, стучит от беспокойства, от боли, что не дается ему этот храм...

 Вдруг Мастер прыгает босиком на пол, в нижней рубахе, со спутанной бородой, дрожащими руками зажигает восковую свечу и хватает огрызок карандаша. И, пододвинув к себе лист бумаги, начинает рисовать на нем то, что минуту назад озарило его, осветило, как пожар, когда видно все до несжатой соломинки на стерне. Пришло, явилось, как по чьему-то велению, построилось, сложилось бревнышко к бревнышку, слепилось ярус к ярусу, вознеслось главка к главке в небеса. И он увидел его весь от низа до верха, дерзкий по причудливости, по легкости, свой сон, свою мечту и невидаль — высокий храм о двадцати двух главах...

 ***

 ГЛАВА 2

 3ойка вернулась с капельками воды на ушах — они висели как серьги — и наполнила купе запахом «Поморина» и душистого мыла. За ней явился Василий Демьянович и церемонно объявил, что дама милостиво просит джентльменов на минутку оставить ее наедине. И минут через десять, когда наконец мужчины были впущены в купе, 3ойку нельзя было узнать.

 Глазастая, круглощекая, в коротенькой черной юбке и белой кофточке в синюю запятую, она так и сияла вся чистотой, радостью и смущением.

 О существовании 3ойки Валера знал давно, с тех пор как его отец познакомился с ее отцом — это прозошло лет восемь назад в магазине «Академкнига»; с тех пор Василий Демьянович частенько приходил к ним за редкими книгами по русской истории, и Валера не раз слышал по телефону ее звучный голосок: 3ойка иногда звонила им и просила подозвать Василия Демьяновича, когда тот допоздна засиживался у них в гостях. По этому голоску сна представлялась Валере тоненькой, высоконькой, легкой на смех и, конечно же, красивой и веселой. Что это за люди — скучные и угрюмые? А оказалось? Да ничего похожего! Не тоненькая, не высоконькая. Крепенькая, приземистая, с задорно курносым носиком и тугими щеками... Ну вылитый Василий Демьянович! Даже зубы как у него — широкие. И при всем этом она ни капельки не похожа на него. И... и очень хорошенькая!

 Зойка сидела напротив Валеры. Скромно опустив черные ресницы, она смотрела на свои круглые, далеко выставленные коленки.

 — Доченька, разворачивай припасы, — распорядился Лошадкин. Он был у них кем-то вроде завхоза, покупал снедь на дорогу и про запас — больше пуда провианта тащили они на всякий случай с собой!

 Зойка стала вытаскивать из рюкзаков и раскладывать на столике еду, а Валера поглядывал на нее и думал: ее ресницы от природы черные или покрашены тушью? Иногда ведь девчонки и младше ее красят...

 — Да-да, — сказал Василий Демьянович, — думали ль когда-нибудь кижские плотники, что через четверть тысячелетия мы с вами, вполне образованные и занятые люди, поедем со своими ребятишками на край света любоваться их работой?

 — Кто их знает, может, и думали, — заметил отец. — Русский мужик не все говорил вслух, был себе на уме и далеко видел...

 — И талантлив был зверски! — продолжал развивать свою мысль Василий Демьянович. — Подумать только: что сумели построить из обыкновенных сосновых бревен при отсутствии самой элементарной строительной техники! И это не устарело, это живет и волнует до сих пор... Сумели б их превзойти сейчас, в наш кибернетический, электронно-ядерный век?

 — Вряд ли, да и зачем? — сказал отец. — Бревна — стройматериал далекого прошлого, и понятия красоты сейчас изменились...

 3ойка между тем проворно сунула руку в кулек, по купе тотчас распространился запах мятных леденцов. Женя, сильно сутулясь, сидел возле двери, медленно жевал бутерброд с колбасой и безучастно смотрел в одну точку — куда-то под столик, точно этот разговор ни в малейшей степени не касался его.

 — А зато какой был у них полет духа! — продолжал Василий Демьянович. — Какое чувство законченности, совершенства и простоты... Я уже говорил вам — чуть не полстраны объездил: в Феропонтовом любовался на Дионисия — фрески дошли в чудесной сохранности! — во Владимире наслаждался Рублевым — сохранность неважная, был и в Вологде, и Каргополе, и Золотое кольцо исколесил, и Псковщину облазил, а в Кижах не был. Остров Несметных Сокровищ! Сами убедитесь! Сегодня же! Я оставил его на закуску, как самый лакомый кусочек...

 — Которым можно легко подавиться, — вставил Женя.

 — Подавиться можно всем, — с ходу отбился от него Василий Демьянович и ринулся дальше. — На чем я остановился? — Он машинально покрутил на запястье правой руки тугой, на пружинках, японский браслет. — Ага... Как лакомый кусочек... Кижи ни с чем не сравнимы и недаром считаются памятником мирового значения...

 — А ты знаешь, — прервал его отец, — некоторые ученые утверждают, что мастер, построивший знаменитый Преображенский храм, возвел и его предшественника — двадцатичетырехглавый Покровский — у Вытегры, который недавно сожгли какие-то малосознательные лоботрясы? Ты это знаешь, Демьяныч?

 Зойкин отец слегка вроде обиделся:

 — Не требуй слишком многого от простого учителя физики общеобразовательной средней школы...

 Он и вправду был учителем, и, впервые увидев Василия Демьяновича, Валера сильно робел перед ним, как перед любимым учителем, но скоро понял, что ничего учительского, ничего такого, из-за чего ребята боятся учителей, в нем нет, и, конечно, в классе он невредный. Лошадкин был примерным отцом четырех дочерей. Он превратил свою тесненькую, забитую вещами трехкомнатную квартиру в панельно-блочном доме в настоящий музей и говорил Валериному отцу, что его прекрасным дочкам неинтересны все его иконы, колокольчики, затейливо расписанные прялки, вологодская дуга, пряничные доски, игрушки и керамика...

 — Не прибедняйся, — сказал отец Валеры, который был профессиональным историком,— ты далеко не обыкновенный учитель физики... Все б такими были!

 — Еще чего скажешь, расплылся в довольной улыбке Василий Демьянович, не понимая, что отец подтрунивает над ним.

 Его, как часто говорил все тот же отец, хлебом не корми, а похваливай за коллекционирование, за собирание предметов древнего русского искусства.

 — А чем вам нравится Дионисий? — неожиданно спросил у Василия Демьяновича Женя.

 — Чем? Как это — чем? — слегка даже опешил от такого наивного вопроса Лошадкин. — Всем! Он сама гармония, величавость, монументальность...

 — А разве этого нельзя сказать и про Рублева?

 — Можно... Почему же нельзя... Рублев — гений из гениев... Я плакал перед его «Троицей» в Третьяковке... Какая сила проникновения в дух...

 — А как вам Феофан Грек?

 — Преклоняюсь.

 — А перед чем именно? Ведь он не очень похож на Рублева и Дионисия...

 — Совершенно правильно. Думаете, я этого не знаю? — Лошадкин недовольно пошевелил бровями. — Так вот — знаю, хотя и воспринимаю живопись эмоционально.

 «А и правда, чего он прицепился к старику?» — подумал Валера.

 Впрочем, больше Женя никому не задал ни одного вопроса и надолго замолчал. Это, видно, обеспокоило отца, потому что скоро он спросил:

 — Женя, вам не скучно?

 — Нет, Олег Петрович, что вы...

 — И поели вы плохо, — с неподдельным огорчением сказал отец, — влетит мне от Веры Николаевны... Хотите еще чаю?

 — Спасибо. Сыт вот так. — Женя, не глядя на отца, провел ребром ладони по худому, с большим кадыком горлу.

 И опять Валере показалось, что авиационный конструктор с тихими глазами не очень доволен не только им, Валерой, но и отцом, который взял его в эту поездку и всю дорогу был подчеркнуто вежлив с ним, до того вежлив, что хотел поселить в своем купе вместо родного сына, правда, Женя не согласился.

 Мать Жени работала редактором, вела отцовские брошюры на разные исторические темы и, узнав, что он собирается в Кижи, попросила взять за компанию и ее сына: тот давно хотел побывать там.

 — Сыты? Серьезно? — спросил отец. — Ох, Женя, дрожу за вас! Сейчас же дам телеграмму Вере Николаевне, что вы в целости-сохранности и что...

 Отец замолк и не закончил фразу. Лицо его странно напряглось и чуть побледнело. Это было так неожиданно, что в ушах у Валеры почему-то зазвенела тишина, и в этой тишине он отчетливо услышал чьи-то шаги в коридоре. Валера выглянул в открытую дверь из купе и увидел спину какого-то человека в синей туристской куртке. Человек открывал дверь на площадку. Валера вернулся глазами к отцу.

 Отец уже пришел в себя и стряхивал с брюк хлебные крошки. Он был почти тот же, что и секунду назад, — те же подвижные острые глаза, выпуклые брови, неуступчивый, гладковыбритый подбородок, губы... И тем не менее что-то незаметно изменилось в нем.

 Василий Демьянович обрадовался внезапной паузе в отцовской речи и, никем больше не прерываемый, ринулся рассказывать об иконописи Заонежья. Толстые, плохо выбритые щеки его подрагивали, голос звучал добротно, непререкаемо.

 Отец Валеры никогда не относился к Лошадкину всерьез, считал его законченным дилетантом и восторженным краснобаем, однако поддерживал с ним знакомство, потому что тот был предан ему, доставал и приносил довольно старые иконы, переплетал прочитанные, изрядно потрепанные отцовские книги, при полном бескорыстии был деловит и практичен, по-старомодному обязателен и пунктуален. Был он, по мнению отца, наивен, не очень далек, расплывчат в своих мечтах и желаниях. Такие, как он, считал отец, существуют только для того, чтоб лучше оттенять настоящих людей, людей дела, целеустремленных и энергичных. Конечно, об этом отец говорил не при Лошадкине, а у себя дома, маме и Валере.

 Валера рассеянно слушал Лошадкина, ну а что касается Зойки, так в ее глазах прямо-таки полыхало восхищение. Она была счастлива, что отец нежданно-негаданно взял ее в эту поездку, что с ними едет Валера, напористый и симпатичный парень с беззастенчивыми глазами и хорошей фигурой. Слушая отца, она то и дело поправляла и тянула вниз свою коротенькую юбку,

 — Что за сволочная погода! — внезапно услышала Зойка голос Олега Петровича, резко перебившего складную речь ее отца, и этот голос был не тот, что всю дорогу, а какой-то раздраженный, — Когда ж он прекратится, подлый! Льет и льет, У нас ведь одна неделька. — На лбу Олега Петровича прорезалась угрюмая кривая морщина.

 ГЛАВА 3

 — Польет и перестанет, — сказал Василий Демьянович, недовольный тем, что его прервали на самом интересном месте, принялся ловить оборванную нить, и в купе, до этого шумном и веселом, стало тихо, и явственней донесся свист ветра и плеск дождя в стекла.

 Он косо, по диагонали прочерчивал окно в купе, и за его частыми волнистыми струйками расплывались леса, поля и озера, темные, прочно отсыревшие деревянные поселки Карелии...

 Валера понял: у отца случилось что-то неприятное.

 Дверь купе оставалась открытой, и через коридорное окно было видно, как, бодро постукивая, идут в обратном направлении поезда, до отказа набитые пассажирами.

 — На юг все спешат, к морю! — снова сказал отец.

 — Олег, прекрати свои упаднические разговорчики! — потребовал Лошадкин. — Не то ссадим тебя с корабля и под усиленным конвоем отправим обратно.

 — Попробуйте...

 — Ладно, не будем ссаживать, — пообещал Василий Демьянович, — я только хочу напомнить изверившимся и отчаявшимся: бюро прогнозов поклялось, что всю неделю там, куда мы едем, будет прохладная, с дождями, погода, и, значит, дела у нас не так уж плохи...

 — Дела у нас превосходны! — устало сказал отец. — Известно, что комары при дождике теряют аппетит и не так охотно набрасываются на завзятых любителей русской старины... Молодцы мы, Демьяныч, истинные молодцы, что не отрываемся от масс, держим марку и помогаем выполнять план по туризму! Сколько их — стада, орды туристов устремились нынче на Север, и мы с тобой, зрелые, мудрые люди, увязались с любознательными чадами за ними! Похвально! Ах что за чудеса древнего зодчества! Ах Нестор, построивший без единого гвоздя Преображенскую церковь и забросивший свой топор в Онегу! Ах наша слава и национальная гордость!..

 Отец говорил резко, вызывающе, словно с кем-то спорил.

 Светлые Зойкины глаза в черных ресницах ошеломленно остановились на нем. Она не знала взрывчатости Валериного отца, его напора, страсти к преувеличениям и сильным словам. Валера это давно знал, и все-таки ему стало не по себе.

 Что с ним? Вправду не хочет ехать? Ведь как рвался после того телефонного звонка! Весь просветлел, и напевал про себя, и собрался в полдня... Дело в том, что отец ехал в Кижи не просто так, не ради собственного удовольствия и отдыха — для этого ехали его спутники и Валера, не в научную командировку, а чтоб встретиться там с очень большим, очень нужным ему человеком, который ровно через шесть дней будет проездом в Кижах — об этом отец узнал из того вечернего телефонного разговора, после которого он и воспрянул духом... Обо всем этом Валере под большим секретом рассказала мама.