Помоги проекту - поделись книгой:
Евгений Юнга
БЕССМЕРТНЫЙ КОРАБЛЬ
Рисунки Ю. Рейнера
«Аврора»
Солнечным ноябрьским утром, столь редким в осеннюю пору в прибалтийских местах, накануне праздника, посвященного годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, у причала в устье Болышой Невки, возле которого был ошвартован[1] краснознаменный крейсер «Аврора», остановился невысокий пожилой человек. Ничто не выделяло его из множества людей, ежедневно посещающих причал.
Подобно всем им, он с любопытством рассматривал огромный корабль.
Грузный корпус «Авроры» высился над гранитной набережной неподалеку от здания ленинградского Нахимовского училища. Корабль жил. Из его труб вились легкие дымки, поднимаясь в безоблачное небо, к солнцу.
На палубе и мостиках деловито сновали необычные моряки: подростки, одетые в черную флотскую форму, — юные воспитанники Нахимовского училища, которому отныне принадлежал крейсер «Аврора».
Осмотрев крейсер с причала, незнакомец шагнул на трап[2] и предъявил вахтенному[3] свой документ.
— Привет смене! — сказал он улыбаясь.
Вахтенный прочел документ и, козырнув, показал посетителю на дверь кормового тамбура[4].
Гость усмехнулся:
— Дорогу-то я не забыл! Корабль мне знаком... Командир у себя?
И, узнав, что тот поджидает его, неторопливо направился в кормовой тамбур.
Там гостя встретил седой командир корабля.
Пришедший назвал себя.
— Давно хотим повидать вас, — проговорил командир, пожав руку гостю. — Значит, получили наше письмо, товарищ Белышев?
Он пригласил его внутрь корабля.
Весь день гость провел на борту крейсера-школы, осмотрел закоулки машинного отделения и весьма удивил нахимовцев превосходным знанием их корабля. Наблюдая за незнакомым человеком в штатском, они высказали друг другу догадку, что гость, должно быть, когда-то служил на «Авроре». Догадка подтвердилась. Вечером, когда воспитанники собрались в просторном помещении корабельного клуба, командир представил им гостя:
— Товарищи нахимовцы! Среди нас присутствует почетный авроровец Александр Викторович Белышев. Он расскажет о величайших исторических событиях, происшедших на крейсере «Аврора» в тысяча девятьсот семнадцатом году. Сейчас вы узнаете от участника этих событий, почему день, когда народ взял власть в свои руки, является корабельным праздником нашего крейсера. Это высокая честь, которой удостоены только два корабля: краснознаменная «Аврора» и линкор «Октябрьская революция»... Предоставляю слово товарищу Белышеву.
Великий почин
Это время гудит
телеграфной струной,
это
сердце
с правдой вдвоем.
Это было
с бойцами,
или страной, или
в сердце
было
в моем.
Мрачен февраль 1917 года в Петрограде. Короткий ненастный день меркнет, не успев разгореться. Сырая мгла, сгущаясь, всю ночь обволакивает верхние этажи городских зданий, ползет под горбатыми мостами замерзших каналов, по широким просекам вымерших проспектов, стелется на скользком граните набережных Невы, Мойки, Фонтанки. Утро вроде вечерних сумерек. Уныло блестят мокрые стекла домов. Ни единого огонька в окнах и уличных фонарях. Изредка промчится, громыхая, пустой трамвай, задребезжат в трубах водостоков подточенные сыростью куски льда, упадет с карниза на тротуар сосулька, рассыплется на тысячу брызг-иголок, захрустят они под ногами прохожего, — и опять тишина, такая непривычная в рабочих кварталах у Московской и Нарвской застав, на Выборгской стороне и на окраинах Коломенского района, возле торгового порта.
Питер бастует.
У проходной будки Франко-Русского судостроительного и судоремонтного завода жмутся к створкам ворот озябшие люди: делегаты бастующих рабочих Коломенского района. Они посланы к морякам крейсера «Аврора», ошвартованного у причала заводской гавани.
Двое из них — степенные, седоусые — вполголоса препираются с давнишним знакомым — сторожем Игнатычем. Сторож уговаривает делегатов разойтись, пока не поздно, по домам. Иначе попадутся на глаза караульному офицеру. Тот упрашивать не станет: арестует, вот и кончен разговор. Все равно никак не попасть на корабль. Дорога к нему — через заводской двор, а завод с вечера охраняется сводным батальоном пехоты Семеновского и Кексгольмского полков. Батальон подчинен командиру крейсера, капитану первого ранга Никольскому.
Третий делегат — в солдатской шинели без хлястика — прильнул к щели между створками. В щель видны бугры лежалого снега на захламленном дворе, грязные корпуса цехов, скованная льдом квадратная гавань, над ней — серая глыба, увенчанная тремя огромными, выше заводских крыш, трубами: крейсер «Аврора». Возле сходней, спущенных с кормы корабля на причальную стенку, неподвижно стоит вахтенный. Поминутно заслоняя его, мимо щели шагает солдат с винтовкой на плече.
— Ходят, топчутся... — ворчит человек в шинели. — А флотских не видать. Эх, кабы подсобили они!..
— «Эх, кабы»!..— слыша его ворчанье, передразнивает сторож. — Флотских нынче с корабля ни-ни. И в цех не пускают. Командир запретил.
— Не надеется, значит, на матросов, — догадывается один из седоусых делегатов.
— Потому семеновцев и затребовали, — добавляет второй. — Верные слуги царевы. В пятом году Москву кровью залили, а теперь до нас добираются.
— Может, и так, — соглашается сторож, — а только слыхал я от солдат, будто кого арестуют, всех велено на крейсер вести, в карцер. Вот и говорю по-хорошему: уносите ноги.
Делегаты хмурятся.
— Болтаешь пустое, Игнатыч! — отзывается человек в шинели. — Не пойдут флотские против народа. Наша жизнь собачья, а их и вовсе... Беседовали мы с ихними машинистами в цеху. Люди на манер новорожденных: ничего не знали, по морю плавая. Господа правду-то хоронили, а теперь у матросов глаза открыты...
Толчок в спину прерывает человека в шинели.
Скрипят створки ворот, пропуская дежурного пехотного офицера. За ним, держа ружья наизготовку, появляются солдаты.
— Агитируешь, любезный? — ехидно справляется офицер. — Взять! И этих. — Он указывает на седоусых рабочих.
Окружив делегатов, солдаты уводят их на заводской двор.
В туманной мгле одиноко чернеет фигура сторожа у проходной будки.
Тишина.
Дверь, соединяющая машинное отделение с коридором гребного вала, приотворена. Возле нее, настороженно вслушиваясь в тишину, стоит человек в промасленной блузе. Он держит перед собой обточенную деталь и, не глядя, водит по ней куском ветоши. Взгляд человека устремлен вверх, к паутине трапов, к выходу из машинного отделения на среднюю палубу.
Переносные электрические лампы, свисая с трапов, слабо озаряют разобранную машину. Всюду беспорядок и грязь, веет холодом металла, громоздятся бесформенные тени.
«Аврора» на капитальном ремонте.
Четвертый месяц обмерзшие тросы держат корабль у стенки. Извиваясь, тянутся через заводской двор в жилые палубы электрические кабели: ток подается с берега, ибо судовая динамомашина бездействует. Разворочены главные машины и вспомогательные механизмы, потушены огни в топках; оставлен в действии лишь котел, питающий теплом трубы парового отопления. Непригляден и внешний вид крейсера. Краска на бортах облупилась. Кое-где на месте снятых для замены листов зияют квадратные дыры. На реях и марсовой площадке видны полоски почерневшего снега. Верхняя палуба грязна, будто после угольной погрузки. С утра до сумерек дымят на ней, наслаивая копоть, кузнечные горны. На беседках, спущенных за борт, копошатся, дробно сверлят корпус и вколачивают в него заклепки заводские котельщики. Снуют по крутым трапам слесари, токари, судовые машинисты, кочегары. Их не отличить друг от друга — похожи, как близнецы: вчерашние мастеровые, ныне матросы машинной команды крейсера «Аврора», и рабочие механического цеха Франко-Русского завода.
Привычной за три месяца ремонта суетой живет корабль. И вдруг все обрывает стачка. Гаснут горны, не слыхать дробного стука пневматических молотков. Пустынно на причалах, стынет у флагштока[5] на корме вахтенный. А в уютном салоне командир «Авроры» капитан первого ранга Никольский кричит на представителей заводской администрации. Представители оправдываются. Дело не в грошовой прибавке. Они согласны заткнуть пятаком рты рабочим, но стачка политическая. Ею охвачены крупнейшие предприятия страны. Полиция бессильна. Действуйте, господин Никольский, слово за вами... Не забывайте, что это вам приказал командующий Петроградским военным округом: любыми средствами подавить стачку в прилегающем к заводу Коломенском районе...
И Никольский действует. Он запрещает команде сходить на берег — не только в город, но даже в цехи, где судовые машинисты помогали слесарям ремонтировать снятые с корабля детали — и спешит вытребовать на территорию завода несколько рот Семеновского полка. На солдат-кексгольмцев надежда плоха: они настроены в пользу бастующих рабочих. Поторапливает доклад старшего офицера Ограновича. Старший офицер сообщает, что удалось вызнать через шпионов — корабельного священника Покровского и боцманмата[6] Серова: команда настроена в пользу бастующих. Три месяца общения с берегом сыграли свою роль: матросы в курсе событий, происходящих в стране, и не будут усмирять рабочих... В сотый раз досадуя, что война предоставила возможность проникнуть на службу во флот большему, чем положено, числу мастеровых, Огранович говорит, что машинная команда поголовно ненадежна. Командир не разделяет всех опасений старшего офицера. Он уверен в привычке матросов повиноваться, не желает считать подчиненных ему моряков за людей и объясняет настроение матросов только влиянием бастующих рабочих. Этот ревностный прислужник заклятых врагов народа не видит и, так же как Огранович, не понимает главного: моряки Балтийского флота, в том числе команда крейсера «Аврора», не только не хотят выполнять приказы властей и усмирять забастовавших рабочих, но уже давно готовы к революционным действиям против общего врага трудящихся — против класса капиталистов и помещиков. В течение нескольких лет на многих кораблях существуют подпольные революционные организации. Все они являются частью главного кронштадтского коллектива военной организации большевистской партии. Они действуют под руководством Центрального и Петроградского комитетов партии большевиков, готовят матросов-балтийцев к всеобщему вооруженному восстанию, ведут революционную работу на флоте по указаниям В. И. Ленина и И. В. Сталина.
Отказывая матросам крейсера в праве на человеческое достоинство, Никольский не намерен считаться и с настроением команды. По его распоряжению, солдаты приводят на корабль людей, арестованных у проходной будки, и сдают их боцманмату Серову.
Боцманмат вталкивает рабочих в карцер, но не успевает сделать это незаметно для моряков.
Гремит засов, и, точно колокол громкого боя, кубрики облетает негодующий голос матроса Осипенко:
— «Аврору» превращают в пловучую тюрьму!
Серов цыкает на матроса и вдруг видит перед собой множество зажженных возмущением глаз. Побелев, он мчится в каюту Ограновича, провожаемый яростными выкриками:
— Доносчик!
— Корабль — не тюрьма! Не бывать этому!
— Мы матросы, а не тюремщики!
— Не отпу́стите — сами освободим!
Расходясь по кубрикам, моряки впервые без опаски, во всеуслышание припоминают многое, что накопила память за годы их службы в царском флоте. Разве можно забыть увечье машиниста Попова, которого избил унтер Пищальников, или историю кочегара Орловского! От удара в ухо у машиниста лопнула барабанная перепонка, а унтер отделался тем, что в течение пяти месяцев получал пониженное жалованье. Фельдфебель Тебеньков зверски избил кочегара, но покровительствовавший Тебенькову старший офицер Огранович сумел обернуть дело так, что Орловский был отдан под суд и приговорен к году тюрьмы... за «избиение» фельдфебеля!
Искать защиты у командира и старшего офицера нечего. Они оба подают пример унтерам.
Чаша терпения переполнена. Чье лицо не горит от пощечин, от горькой обиды за гнусные унижения, изобретаемые Ограновичем и его подручными! Длинен матросский счет. Время умножает его.
Шумят кубрики:
— Белышев! Где Белышев?..
С площадки средней палубы не сходит, а скатывается в машинное отделение корабельный плотник Тимофей Липатов.
Его обступают машинисты:
— Что стряслось, браток?
Липатов рассказывает о событиях наверху.
Вспыльчивый южанин Минаков изо всех сил швыряет напильник в стену:
— Хватит!
Чья-то пахнущая металлом и смазкой ладонь зажимает рот машинисту.
— Не кипятись! — отведя руку, мягко урезонивает Минакова сухощавый, совсем молодой человек, небольшого роста, в синей робе[7] и надвинутой на большие уши фуражке. — Только охрипнешь без толку.
Минаков дрожит от возбуждения.
— Белышев! Шура! — почти стонет он. — До каких пор терпеть? Что задумали господа?!
— А мы свое задумаем, — холодно отвечает Белышев.
Машинисты вплотную придвигаются к нему:
— Скажи, Шура, что делать?
Они ждут, готовые на все, не сводя взгляда с человека, признанного вожаком машинной команды, — друзья, товарищи, люди разных ремесел, но одного класса, пролетарии, которым нечего терять, кроме цепей.
Еще три года назад сошлись дороги и завязалась в прочный морской узел дружба токаря текстильной фабрики в Нерехте Белышева, уральского шахтера Неволина, одесского судоремонтника Минакова, слесаря Краснова из Вязников, питерских, московских, ивановских мастеровых — Лукичева, Бабина, Хаберева, Белова, Старинова и Фотеева, мобилизованных во флот перед войной. Они принесли с собой в кубрики, на дно трюмов машинного и котельного отделений ненависть к грабительской войне, затеянной капиталистами и помещиками, к полицейскому произволу и мордобою, узаконенным в царском флоте. И моряки ревниво оберегают своих вожаков от шпионов старшего офицера.
В списке политически неблагонадежных авроровцев не значатся два человека: среди строевых на верхней палубе плотницких дел мастер, коренастый тамбовец Тимофей Липатов, а внизу, в душных коробках машин и кочегарок, — потомственный токарь Александр Белышев.
— Костя, — обращается Белышев к трюмному машинисту Старинову, — сбегай за Ивановым. — Вынув из кармана свечу, он зажигает ее. — Айда в тоннель, товарищи! На виду толковать негоже. Ты, Алексей, — наказывает он Минакову, — присмотри за трапом. Чуть что — кликнешь.
Машинисты и Липатов гуськом ныряют в коридор гребного вала. Едва тоннель поглощает их, в машинное отделение вбегают запыхавшиеся Старинов и электрик Иванов.
Минаков машет на дверь тоннеля. Электрик, удивляясь, лезет туда вслед за Стариновым. Тоннель тесен. Потрескивая, чадит свеча. Тени пляшут на влажных стенках. Машинисты сидят на корточках у гребного вала.
— Протестовать на словах — попусту яриться, — убеждает Белышев. — Добром арестованных не отпустят. Что скажешь, Тимофей?
Липатов немногословен:
— За кубрики строевых ручаюсь. Кипят люди. Серов намедни опять человека избил в кровь. Сигнальщика Ведякина. Невтерпеж!
Белышев оборачивается к электрику:
— Помнишь, о чем была речь в механическом цеху? Не передумал? Берешься?
Иванов согласно кивает.
— Толковали мы вот о чем, — разъясняет Белышев другим: — на вечерней молитве, как пожалуют в церковную палубу командир с прочими, после слов: «...И благослови достояние твое» — первым делом перерезать провода и впотьмах разделаться с их благородиями. Подходяще?
Машинисты и Липатов одобряют.
— Пощады не давать ни самодуру Никольскому, ни живоглоту Ограновичу. Управимся с ними и освободим заводских.
— А потом?
— Полундра![8] — гулким шопотом предупреждает Минаков.
Задув свечу, Белышев наклоняется к Липатову:
— Передай Алонцеву, чтобы оповестил радистов. Предупреди Векшина: ему, как вестовому, удобно, пусть повидает Бахмурцева. К Марушкину в кочегарку я погодя сам спущусь.
— Передам, Шура.
Поделиться книгой: