Помоги проекту - поделись книгой:
В конце концов, разве не за этим мы уезжаем из дома в путешествие?
Антверпен
Мы с главным редактором «National Geographic Traveler» Ольгой Яковиной поехали в Антверпен исключительно для удовольствия. Антверпен – один из моих любимых городов, поэтому я запросто написала бы статью про Рубенса, Заху Хадид, музей современного искусства MAS, про фестивали, про еду, про моду, про добычу алмазов. Да про что угодно. Про Антверпен-то? Да даже ехать никуда не надо, и так все исхожено вдоль и поперек.
Так я думала до нашего путешествия. Поэтому мы поехали просто погулять по любимому городу еще раз, без какой-то особой цели.
Вот Яковина считает, что любимые города – они как мужчины: с одними у тебя начинается любовь с первого взгляда, с другими – крепкая дружба, с третьими – наоборот, необъяснимая антипатия, а с четвертыми вообще все сложно. А уже знакомые города – они, стало быть, как бывшие мужчины. Уютные старые приятели.
Я, конечно, считаю совершенно иначе. От бывших мужчин ждешь, что они растолстели, спились и живут с мамой в горьком отчаянии и сожалениях. Тогда как от любимых городов ждешь, что они за время твоего отсутствия стали только прекраснее, обнимут, накормят, и обойдется без всяких сюрпризов.
В Антверпене живет художник Ян Фабр, который постоянно скандализирует косный истеблишмент. Делать это, без всяких сомнений, не только можно, но и обязательно нужно. А я, конечно, ассоциирую себя с косным истеблишментом, поэтому очень скандализируюсь. Ян Фабр рисует картины собственной кровью, делает скульптуры из панцирей тропических жуков, раскрашивает стены королевского дворца синими ручками Bic. Он же поставил в Собор Богоматери Антверпена золотую фигуру с крестом, похожую на Элвиса Пресли. И несмотря на то, что мне все-таки ближе благопристойные буржуазно-обывательские ценности, сама идея ставить объекты современного искусства в католические соборы и королевские дворцы мне кажется очень симпатичной и правильной. Это обеспечивает непрерывность творческой мысли, диалог прошлого с настоящим, позволяет городу не мумифицироваться и, говоря экспертным языком, актуализирует традиционный контекст.
Наверное, именно поэтому Антверпен такой живой, такой наполненный творчеством город. Лавки самых ультрамодных дизайнеров прекрасно вписываются в архитектуру барокко, старинная каменная мостовая вдруг превращается в одеяло, укрывающее современную скульптуру спящего мальчика-сироты Нелло с собакой Патрашем. В ресторанах высокой кухни можно встретить пару бывших панков, которые когда-то очень здорово зажигали вдвоем, прожили вместе сорок лет, но так и не состарились. В этом же ресторане на салфетках написано: «Tomorrow is so far away» («Завтра еще так далеко»). В доме Рубенса выставляется картина Тинторетто, принадлежавшая Дэвиду Боуи, а в музее современного искусства каждый желающий может повесить объявление «Dine with me» («Поужинай со мной») и пригласить любых незнакомцев к себе домой поужинать.
Я думала, что в этот приезд в Антверпен удивлять меня будет только Ян Фабр или какие-нибудь новомодные фрики. Мои планы нарушил Кристоф Плантен. В его музее мы оказались случайно и проходили там совершенно зачарованные полдня. Проходили бы и дольше, да музей уже закрывался, и нас уже начали выгонять. Я зашла в сувенирный магазин и сняла с полки его толстенную биографию, открыла на случайной странице и прочла о Плантене один факт, который разрушил несколько моих самых главных стереотипов о любви, психологии семейной жизни, человеческой природе и фламандской истории.
Меня учили, что в тексте обязательно должна быть какая-то интрига. В этот раз пусть она будет здесь.
А пока я расскажу немного о том, что за человек был Кристоф Плантен.
Когда и где он появился на свет – никто точно не знает. Об этом нет документальных свидетельств, есть только различные записи потомков и друзей, которые все друг другу противоречат. Родился он примерно в 1520 году где-то примерно во Франции. Судя по всему, он рано остался сиротой и был взят на воспитание семьей священника. Даже звали его не Кристоф и не Плантен. Это имя он взял себе как созвучное со словом «подорожник» (plantain) просто потому, что его лучшим другом в детстве был аптекарь Пьер Поре, по созвучию с луком-пореем (porrée). Никто ничего больше не знает ни о его детстве, ни о юности до тех пор, пока в 1549 году он наконец не прибыл в Антверпен.
Оказавшись в Антверпене, он начал заниматься переплетным и кожевенным делом, очень быстро снискав на этом поприще успех и популярность. Но в 1555 году Плантен стал жертвой пьяных гуляк, ему пронзили шпагой плечо, и от физического труда пришлось отказаться. Именно так он взялся за книгопечатание.
Плантен назвал свою типографию «Золотой циркуль». Его издательской маркой было изображение золотого циркуля с надписью на латыни: «Трудом и постоянством» («Labore et Constantia»). За тридцать четыре года Кристоф Плантен напечатал одну тысячу восемьсот шестьдесят три различных книжных издания, в среднем почти пятьдесят пять книг в год.
Первой книгой, изданной Плантеном, считаются «Наставления девицам из благородных семейств» венецианского гуманиста Джованни Микеле Бруто. Там же было двенадцатистишие самого Плантена в качестве рекламы. Кроме нее, в числе первых Плантен выпустил «Флориды» Сенеки, «Описание Африки» Льва Африканского, перевод «Неистового Роланда» Ариосто.
Одним из самых монументальных трудов Плантена считается Антверпенская Полиглотта, восьмитомная Библия, впервые изданная на всех оригинальных языках – на латинском, греческом, еврейском, арамейском и сирийском. Это одно из самых значительных произведений искусства за всю историю книгопечатания.
Почему это так важно? Все дело в том, что книгоиздатель – всегда просветитель. С неистощимой энергией Плантен привлекал в город ученых, переводчиков, исследователей, художников, богословов. Его огромная агентурная сеть в Европе следила за новинками, налаживала контакты с партнерами и привлекала в Антверпен лучших из лучших.
Плантен печатал античных классиков, астрономические таблицы, словари, записки путешественников.
Партнером Плантена был Герард Меркатор, вместе они издавали карты, морские атласы и глобусы. Конечно, это привело к развитию морского дела и торговли во Фландрии.
Всякий раз, когда современные дизайнеры интерьеров обращаются к ботаническим принтам, они используют картинки из ботанических справочников, полиграфически безупречно изданных Плантеном.
Благодаря широкому распространению книг по медицине во Фландрии удалось остановить многочисленные эпидемии.
Продажа книг Плантена была налажена во всей Европе, и поэтому легко себе представить, что их читали Шекспир и Сервантес; по учебникам Плантена учились в Лейденском университете, по его картам навигировались все мореплаватели, включая, конечно, голландца Виллема Баренца.
Тесной дружбой он был связан с Питером Паулем Рубенсом, восемнадцать полотен Рубенса украшают стены его музея. Другом Плантена был философ и гуманист Юст Липсий. Именно у Плантена дома жил Липсий, когда писал трактат «Политика», в котором освещал вопросы свободы совести, цензуры, разделения государственной власти и религии, этики, заложил основы глобализма – вопросы, которые остаются современными и сейчас, спустя четыреста пятьдесят лет.
Плантен состоял в активной переписке с Папой Римским, с королями и королевами, с учеными и писателями.
Сам Плантен прекрасно разговаривал и вел переписку на шести языках, владел одной из самых обширных библиотек и входил в число просвещеннейших людей своего времени. Сейчас эта библиотека хранится в его доме-музее. Там же находится типография Плантена: до сих пор стоят все старые станки, крупнейшая коллекция печатных шрифтов, первые издания, рукописи, архивы, рисунки Брейгеля, Рубенса, Босха. На месте все оригинальные деревянные прессы, медные матрицы для гравюр, фламандская резная мебель.
Мы ходили по музею, рассматривали все эти драгоценные артефакты и думали о том, чем жил этот человек, который поднял интеллектуальную и культурную жизнь в Голландии на совершенно новый уровень. И как у него, иммигранта из Франции, сироты без связей, состояния и протекции, получилось создать свою книжную империю, которая просуществовала потом еще триста лет?
А я, признаться, думала о том, какая же семья должна была быть у такого человека? Какая женщина должна была сопровождать Кристофа Плантена на этом пути? Какое же это счастье – жить в таком доме и вблизи наблюдать самых просвещенных людей мира, участвовать в том, что потом назовут Северным Ренессансом! Какое же это невероятное богатство – иметь такую библиотеку у себя дома! Каково это было в те времена – иметь возможность заказать любимую книжку у мужа, чтобы иллюстрации к ней нарисовал Рубенс или Брейгель.
Ответ я нашла в биографии Кристофа Плантена в сувенирном магазине. У него, конечно же, была жена. Жанна Ривьер.
Они поженились еще до переезда в Антверпен. Жанна наверняка любила Кристофа, была ему верна, родила шестерых детей, из которых выжили четыре дочери. После смерти мужа она отказалась от своей доли наследства с одним условием – типография всегда будет носить имя Плантена. Рубенс написал ее портрет.
Все исследователи сходятся в том, что Жанна Ривьер до конца жизни оставалась неграмотной.
Калгари
Почти восемь лет своей жизни я прожила в городе Калгари. Это край ковбоев, Скалистых гор и бескрайних прерий. Вообще-то еще здесь есть всемирно известная хоккейная команда и лучшие горнолыжные курорты, но в Канаде этим, прямо скажем, никого не удивить.
Калгари со всех сторон окружен сельскохозяйственными угодьями и фермами. Поэтому мне, как и большинству калгарийцев, ничего не оставалось делать, как подсесть на фермерские продукты.
Однажды мы всей семьей пошли на фермерский рынок за продуктами. Я отправила мужа с ребенком на детскую площадку, а сама с авоськой пошла покупать огурцы всякие, капусту, мясо. Даже с двумя авоськами. Да, именно так выглядит День святого Валентина в семье с большим стажем и маленьким ребенком.
Проходя мимо витрины с шоколадом «Bernard Callebaut», решила задержаться, посмотреть, чем сегодня удивляют. А удивляли в этот раз шоколадными фонтанами, трюфелями, белым шоколадом с мятой и чем-то хрустящим внутри, черным с лесным орехом, имбирным пралине, шоколадным ганашем, шариками всякими в марципане, фисташковой вот этой штукой зеленой, у которой наверняка есть название. Ох! Никогда я не похудею.
Рядом стоял старичок. Тоже глазел. Стояли вдвоем, облизывались, наблюдали, как продавцы паковали конфеты в наборы в виде сердечек. Праздник же. Цветастые коробки, ленточки.
В какой-то момент старичок повернулся ко мне и спросил:
– Любите шоколад?
– Люблю, только вот на диете. Мне нельзя.
– Ну так возьмите темный, его всяко можно.
– Да ну, лучше уж совсем не брать, а то я потом не остановлюсь.
А он продолжает:
– Там есть такие конфеты. Мои любимые. Сейчас расскажу. Для них нужно взять вишню (не эту сладкую канадскую черешню, а именно что настоящую кислую вишню), несколько дней замачивать в сладком ликере, потом облить кипящим темным шоколадом и оставить на три недели. Там происходят всякие интересные химические процессы, и вишня растворяется уже внутри шоколада. Надкусываешь – а оттуда такая масса выливается сладкая, слегка тягучая, с ароматной кислинкой.
Вот ведь змей-искуситель! Пристал и бьет в самое больное место. В то, где у обычных людей сила воли, жадность и самолюбие. А у меня черная дыра и соответствующее гравитационное поле, втягивающее любой шоколад (да и вообще любую вкусную еду) в радиусе километра примерно.
Пытаюсь сопротивляться.
– А вы, собственно, откуда это все знаете?
– А я, – говорит старичок, – из Бельгии. Это классический бельгийский рецепт.
– Ну хорошо, – говорю, – а вот акцент у вас, вы говорите по-французски или по-фламандски?
– И так, и так, – отвечает он. – Я полжизни жил во фламандской части, полжизни – во французской. Я вам как бельгиец говорю, вкуснота эти вишни, берите.
Я уже догадалась, что старичок не просто так стоит тут, пристает к покупателям. Тоже, скорее всего, продавец.
– Ну тогда давайте так. Я в школе учила французский язык, но уже стала забывать. Мне очень нужна практика. Мы с вами поговорим по-французски пять минут, а я тогда куплю эти вишни. D’accord? (Хорошо?)
– D’accоrd, – торгуется он. – Вишни и темный шоколад с фундуком.
Раз попалась такая чокнутая, надо развести как следует.
Переходим на французский.
– Я, – говорю, – бывала в Бельгии, в Брюсселе, аж два раза. Сдавала экзамен. Один раз провалилась с треском, сдала только со второй попытки. Но осадочек остался. С тех пор не люблю Брюссель.
– Я, – говорит старичок, – тоже не люблю Брюссель. Но у меня там мама живет. Ей как раз сегодня исполнилось 95 лет. Поэтому все еще езжу туда время от времени. Да и вообще семья большая там.
– А вот Брюгге, – говорю я, – очень люблю. И Гент, и Антверпен.
– Да, Антверпен – мой самый любимый город в мире.
– Вот-вот.
– Он самый творческий, самый сумасшедший. Очень его люблю.
– Да, я вот была там недавно, купила себе красивое платьице. Там много всяких новомодных магазинов. А одежду я люблю еще больше, чем шоколад.
– А вы любите шоколад?
– Очень люблю. Я вообще обжора страшная. Только вот не могу есть много. Да и дорогой он, этот «Бернард Калебо». Самый дорогой шоколад в Канаде, наверное.
– Ну он делается зато вручную из самых лучших сортов. Я могу вам рассказать весь процесс, вас впечатлит.
– Да я догадываюсь. Французы просто так не делают.
– Какие еще французы?
– Ну, Бернард Калебо – он же наверняка француз.
Я не знаю, зачем это сказала. Старичок поменялся в лице и внимательно посмотрел на меня. Мне очень хорошо известно это выражение лица, сама много лет репетирую его для особых случаев. В фильме «Обыкновенное чудо» король именно с таким лицом говорит: «Вы умрете первым!»
В знак того, что аудиенция закончена, старичок перешел на английский:
– Бернард Калебо – бельгиец. Я это знаю, потому что Бернард Калебо – это я. А теперь пойдемте, я вам выберу конфет.
Я пришла домой и на всякий случай залезла в Интернет, проверила. Он.
Вишен, кстати, за один присест съела семь штук.
Реймс
…И тут этот лысый зануда мне заявляет:
– Malheureusement, la cathedrale est fermee. (К сожалению, собор закрыт.)
Все началось во французском городе Трувиль-сюр-Мер. У меня образовался один свободный день, и я решила быстренько взять машину и съездить в город Реймс. Триста шестьдесят два километра, конечно, но это был единственный шанс посмотреть витражи Марка Шагала в Реймском соборе.
Следующий день был расписан по минутам, поэтому надо успеть именно сегодня до шести вечера. Я решила, что буду быстра, как молния, резка, как клинок д’Артаньяна, точна, как афоризм Фаины Раневской. Приеду туда часа через четыре. Или пять. Ну шесть максимум.
Ну кого я обманываю? Как будто по Франции можно ездить прямыми путями. По дороге я сначала отклонилась в соседний Кан, там замок Вильгельма Завоевателя. Я мигом, буквально на пять минут заскочу. Потом дивные деревушки, радушное гостеприимство пейзан, яблоневые сады. Мне только купить сыру и сидра.
Потом Руан. Там сожгли Жанну Д’Арк, ну как можно пропустить? Потом Эперне, шоколад, виноградники, подвалы шампанского…
В Реймс я приехала ровно в шесть вечера. Когда я, запыхавшись, прибежала к собору, его закрывал католический падре. Я разве что не бросилась ему в ноги, тараторя все французские слова, которые мне пришли в тот момент на ум.
– Ну пожалуйста, пустите меня, я проехала полстраны, мне только на пять минут, я только гляну на витражи и все. У меня больше не будет такого шанса. Никто не любит Шагала больше, чем я. Ну и вообще я историк, я фанат. Пустите.
– Malheureusement, la cathedrale est fermee.
И захлопнул ворота перед моим носом. Он тоже весь день хотел быть резок, как клинок д’Артаньяна, а тут как раз такой случай.
Я очень расстроилась и собралась было уходить, целый день дорожных мучений – коту под хвост.
Окинула взглядом собор. Ох и красавец! «
И тут взгляд зацепился за самую известную фигуру собора – улыбающегося ангела. Всего в здании две тысячи триста каменных изваяний: епископы, апостолы, святые, короли. И только один улыбается. Оно в общем-то и понятно. В Библии очень мало сюжетов для веселья. В основном Страсти Христовы, положение в гроб, Страшный суд. Мало, что и говорить, мало в пламенеющей готике позитива. То ли дело древние греки. Обжорство, пьянство, разврат. Все как мы любим.
В готических средневековых соборах обычная доброжелательная улыбка у каменной статуи практически не встречается. Во всем мире я знаю всего две, но обе совершенно дивные.
Симпатичнейшая, обаятельнейшая, чудесная графиня Регелинда в соборе Наумбурга и этот реймсский ангел. Этот еще и руками делает абсолютно современный жест. Так игроки в бейсбол после удачного броска резко сжимают руку в кулак: «YES», мол.
– Ты-то чего радуешься? – злобно и, по-моему, даже вслух огрызнулась я.
Но в отчаянии мы всегда ищем поддержки, пусть даже у куска розового камня, которому восемьсот лет.
– Ладно, – говорю, – прости, сорвалась.
– YES, – отвечает он.
– Поужинаю тогда и опять в путь, домой?
– YES!
Поделиться книгой: