Бумажный змей. Рассказы и сказки

Кончилась.

– Какая она недолговекая, – весело сказал Таракан, выползая из щели. – Мало пожила Свечка.

– Да, она мало пожила, – сказал, вздохнув, Старый Подсвечник, – зато ярко горела. Многим от неё было светло и радостно.

Ничего на это не ответил Таракан, уползая к себе в щель. Потому что в Подсвечник вставили новую свечу и зажгли. А Таракан не любил света и боялся его.

Шумливое море

И о чём только не рассказывает Говорливый камень на реке Вишере!

Хорошая у него память. Он знает даже и то, что было много миллионов лет тому назад. Вот что рассказал он как-то прибрежным хвойным лесам и крутым берегам Вишеры.

Может быть, вы не поверите, только там, где сейчас растут леса, высятся Уральские горы и наливаются колосья ржи и пшеницы, было Пермское море. Оно было достаточно велико, но мелководно, и поэтому шумливо, чванливо и заносчиво.

Заносчивость Пермского моря переходила всякие границы. Оно стало грубить родной матери – Земле.

– Кто ты такая? – однажды сказало Море. – Зачем ты нужна? Из-за твоих берегов и островов негде разгуляться моим волнам.

– Перестань дерзить, – предупредила его Мать-Земля. Я породила тебя. Я – твои берега, твое дно. Я – чаша, в которую ты налито.

– Что-о? Что ты сказала? – вскипело Пермское море. – Да я тебя дочиста затоплю и смою твои негодные леса вместе с холмами, горами и полянами.

Сказав так, Море заключило союз с морским разбойником Ветром и кинулось на Землю.

Увидев это, деревья, звери, травы, птицы и насекомые очень испугались и с плачем бросились к своей матери-Земле:

– Родимая! Не дай нам пропасть! Что будет с нами, когда Море затопит тебя? Мы не хотим превращаться в рыб и морские растения.

– Не буйствуй, глупец! – ещё раз предупредила Земля. – Перестань водить дружбу с этим бездомным бродягой Ветром. Расти вглубь, а не вширь. Иначе у тебя не хватит воды и ты обмелеешь, а обмелев – высохнешь.

А Море в ответ на это подняло свою бесчестную мутную волну на родную мать и крикнуло, угрожая:

– Молчи, старуха! Готовься к своему последнему часу.

Тогда мать-Земля распрямила свою грудь. Возвысилась Уральскими горами.

Потом она сделала глубокий вдох, и дно Пермского моря поднялось выше его мутных и шумливых волн.

Вскоре Море стекло Печорой, Камой, Вычегдой, Вяткой и другими реками в разные моря. На его месте зазеленели леса, поселились звери и птицы. А много тысяч лет спустя появился человек, построивший деревни, сёла и города.

Вот что рассказал Говорливый камень, который высится и по сей день на реке Вишере.

Луна, Лужица и бельмо на вороньем глазу

Однажды ночью одна одноглазая Ворона сделала крупные открытия.

Вечером над лесом поднялась полная румяная Луна.

– Посмотрите, какая я большая! – сказала Луна. – Я больше Солнца.

– Да, это так! – подтвердила одноглазая Ворона, заночевавшая на дереве близ болота.

К полуночи Луна отразилась в маленькой болотной Лужице. Тогда Лужица обрадованно воскликнула:

– Смотрите, а я, оказывается, больше Луны! Луна полностью уместилась в моих берегах, да ещё осталось достаточно места для звёзд.

– Да, это верно, – согласилась одноглазая Ворона и принялась размышлять. – Если Луна, отразившись в тебе, уместилась в твоих берегах и осталось ещё место для звёзд, ты больше её. Но мой глаз больше тебя.

– Это каким образом? – спросила болотная Лужица.

– Очень просто, – сказала одноглазая Ворона. – Ты, Лужица, умещаешься в моём глазу вместе с Луной и звёздами, да ещё остается место, чтобы уместить всё болото.

Бельмо, сидевшее на левом глазу Вороны, важно сказало:

– Самое большое в мире – это я. Стоит мне пересесть на твой правый зрячий глаз, Ворона, и я закрою не только Лужицу с Луной, но и весь мир.

– Да, это правда, – ещё раз согласилась Ворона и снова принялась рассуждать о величайших открытиях, которые были ею сделаны в эту ночь.

И пусть себе мелет чепуху, а мы тем часом новый памятный узелок завяжем.

Вечный король

Один надменный король сказал другому королю:

– Как ты смешон и мал! Тебе никто не воздаёт королевских почестей. Тебя даже не называют «ваше величество». Какой же ты король?

– Увы, – ответил тот, – между тем я король. К тому же я самый известный из всех королей! Меня знает весь свет. Обо мне написаны тысячи книг. Я беспрерывно нахожусь в сражениях… Но меня никто не назовёт кровавым королём. Побеждая в битвах, я не проливаю ничьей крови. Оказываясь побеждённым, я остаюсь невредимым. Пусть моя армия малочисленна, но она бессмертна. Пусть в моем флоте всего лишь два судна, но они непотопляемы. Я единственный из королей, которого нельзя свергнуть. Я единственный из королей, кому революции приносят новую популярность в народе и признание…

Так говорил при общем молчании, ничего не преувеличивая, не произнося ни единого слова неправды, всемирно известный король, стоя рядом со своей королевой в окружении свиты на… шахматной доске.

Мелкие калоши

Ах!.. Вы даже не можете представить, как мне не хочется рассказывать эту прескверную историю о мелких калошах. Она произошла буквально на днях в передней нашей большой квартиры, в которой так много хороших людей и вещёй.

И мне так неприятно, что это всё произошло у нас в передней.

Началась эта история с пустяков. Тётя Луша купила полную кошёлку картофеля, поставила её в передней, подле вешалки, а сама ушла.

Когда тётя Луша ушла и оставила кошёлку рядом с калошами, все услышали радостное приветствие:

– Здравствуйте, милые сестрички!

Как вы думаете, кто и кого приветствовал подобным образом?

Не ломайте голову, вы никогда не догадаетесь. Это приветствовали розовые крупные Картофелины новые резиновые Калоши.

– Как мы рады встрече с вами, милые сестрички! – перебивая одна другую, кричали круглолицые Картофелины. – Какие вы красивые! Как вы ослепительно блестите!

Калоши, пренебрежительно посмотрев на Картофель, затем надменно сверкнув лаком, довольно грубо ответили:

– Во-первых, мы вам никакие не сёстры. Мы резиновые и лаковые.

Во-вторых, общего между нами только первые две буквы наших имен. И в‑третьих, мы не желаем с вами разговаривать.

Картофелины, потрясённые высокомерием Калош, умолкли. Зато вместо них стала говорить Трость.

Это была весьма уважаемая Трость учёного. Она, бывая с ним всюду, очень многое знала. Ей пришлось походить с учёным по разным местам и повидать чрезвычайно интересные вещи. Ей было что рассказать другим. Но по своему характеру Трость была молчалива. Именно за это её и любил учёный.

Она не мешала ему размышлять. Но на этот раз Трость не захотела молчать и, ни к кому не обращаясь, сказала:

– Бывают же такие зазнайки, которые, попадая всего лишь в переднюю столичной квартиры, задирают носы перед своей простой родней!

– Вот именно, – подтвердило Драповое Пальто. – Так и я могло возгордиться моим модным покроем и не узнать своего родного отца – Тонкорунного Барана.

– И я, – сказала Щётка. – И я могла бы отрицать своё родство с той, на хребте которой я росла когда-то щетиной.

На это легкомысленные Калоши, вместо того чтобы задуматься и сделать необходимые для себя выводы, громко расхохотались. И всем стало ясно, что они не только мелки, надменны, но и глупы. Глупы!

Трость учёного, поняв, что с такими гордячками церемониться нечего, сказала:

– Какая, однако, у Калош короткая память! Её, видимо, затмил их лаковый блеск.

– О чем ты говоришь, старая суковатая палка? – стали защищаться Калоши. – Мы всё очень хорошо помним.

– Ах так! – воскликнула Трость. – Тогда скажите, сударыни, откуда и как вы появились в нашей квартире?

– Мы появились из магазина, – ответили Калоши. – Нас там купила очень милая девушка.

– А где вы были до магазина? – снова спросила Трость.

– До магазина мы пеклись в печи калошной фабрики.

– А до печи?

– А до печи мы были резиновым тестом, из которого нас слепили на фабрике.

– А кем вы были до резинового теста? – допрашивала Трость при общем молчании всех находившихся в передней.

– До резинового теста, – слегка заикаясь, отвечали Калоши, – мы были спиртом.

– А кем вы были до спирта? Кем? – задала Трость последний, решающий и убийственный вопрос высокомерным Калошам.

Калоши сделали вид, что они напрягают память и не могут вспомнить. Хотя та и другая отлично знали, кем они были до того, как стать спиртом.

– Тогда я напомню вам, – торжествующе объявила Трость. – До того как стать спиртом, вы были картофелинами и росли на одном поле и, может быть, даже в одном гнезде с вашими родными сёстрами. Только вы росли не такими крупными и красивыми, как они, а мелкими, плохонькими плодами, которые обычно отправляют в переработку на спирт.

Трость умолкла. В передней стало очень тихо. Всем было неприятно, что эта история произошла в квартире, где жили очень хорошие люди, которые относились с уважением к окружающим.

Мне больно рассказывать вам об этом, тем более что Калоши не попросили извинения у своих родных сестёр.

Какие мелкие бывают на свете калоши. Фу!..

Про два колеса

В одном новом велосипеде жили-были два колеса. Переднее и Заднее – ведущее и ведомое. Так как ведущего от ведомого отличить иногда очень трудно и на этой почве нередко возникают споры, велосипедные колеса тоже заспорили.

Заднее Колесо утверждало:

– Если я двигаю велосипед, если я его веду, – значит, я и есть ведущее колесо.

Переднее Колесо на это резонно отвечало:

– Где видано, чтобы ведущий шёл позади, а ведомый спереди? Я качусь и веду тебя по моему следу. Значит, я и есть ведущее колесо.

На это Заднее Колесо приводило пример с пастухом и баранами.

– Когда пастух гонит баранов, он тоже находится позади, но никто не скажет, что бараны ведут пастуха.

– Если ты позволяешь себе сравнивать меня с животными, – возмущалось Переднее Колесо, – то не лучше ли представить себе осла, который, идя на поводу за хозяином, стал бы утверждать себя ведущим, а хозяина ведомым.

– Как тебе не стыдно? – взвизгнуло на повороте Заднее Колесо. – Это нелепое сравнение по внешнему сходству. Нужно смотреть глубже. Мои спицы напряжены до предела. Я, изнашивая преждевременно мою шину, привожу тебя в движение. И ты бежишь налегке. На холостом ходу. Да ещё виляешь куда тебе вздумается, и при этом называешь себя ведущим колесом.

– Перестань говорить глупости, – снова возразило Переднее Колесо. – Я не виляю куда мне вздумается. Я веду тебя, выбирая лучшую дорогу. Я первым принимаю на себя толчки и удары. Моя камера в проколах и заплатах. Кому бы нужно было твое прямолинейное ограниченное движение, если бы не моё лавирование? Я веду тебя. Я! – кричало, дребезжа щитком, предохраняющим от грязи, Переднее Колесо. – Без меня нет Велосипеда. Велосипед – это я!

– Тогда отвинтись и катись! – предложило Заднее Колесо. – Посмотрим, каким будет твое качение без моих усилий… Посмот… – не договорило оно, свалившись набок, потому что в этот миг Переднее Колесо отвинтилось и покатилось в одиночку… Оно катилось метр, два, три… тридцать метров, а затем свалилось набок.

Пролежав некоторое время на обочине дороги, колеса поняли, что без ведущих колес нет движения, как и без ведомых.