А в городе звёзд не видно…

Голые бёдра трутся о грубую, слегка шероховатую ткань надетых на нём джинс, и это приносит неожиданно приятные ощущения.

Запах его сигарет окутывает их и впитывается в кожу. Теперь-то у неё точно никогда не получится вытравить его ни из своей комнаты, ни из своих вещей, ни из самой себя.

— Ты уйдёшь? — тихо шепчет она, утыкается носом ему в шею и мелко дрожит от порыва зимнего ветра, исподтишка пробравшегося в небольшую щель окна.

Спрашивает откровенную глупость, не решаясь на более важный вопрос, притаившийся камнем на груди и тянущий её ко дну. Боится получить от него ответ и поставить в этой запутанной истории жирную точку.

— Да, — он кивает и тушит сигарету о шапку белоснежного снега, успевшего заново осесть на карниз.

Она закрывает глаза и представляет себе ночное небо. Идеальное, существующее только в её воображении. Там звёзды падают одна за другой и позволяют ей загадать желание…

— Но я вернусь завтра, — выдыхает он ей на ухо и сдавливает в объятиях крепко-крепко. — И послезавтра тоже. Я могу возвращаться сюда каждый день.

Желание, которое могло бы сбыться.

Если бы он действительно вернулся…

История 4. Принятие.

Это чистой воды мазохизм — так долго не спускать с неё глаз.

Мельтешение до противного улыбчивых лиц мешает в полной мере наслаждаться и одновременно с тем страдать от столь прекрасного зрелища, и он то и дело недовольно морщится, желая отмахнуться от всех этих людей, как от назойливой мошкары, слетевшейся на яркие огни.

Её губы шевелятся еле-еле, и вряд ли на таком расстоянии у него в действительности получилось бы это разглядеть. Просто он знает.

Как ни одно препятствие в этом мире не может помешать ему любоваться ею, так и грохочущая на фоне музыка не мешает слышать, как она тихонько подпевает всем знакомой мелодии.

Такая… невинная. Лживая. Покладистая. Сумасбродная.

Чёртово сумасшествие, настигшее его однажды. И куда бы он теперь не шёл, что бы не делал, всё равно неизменно оказывался стоящим прямо перед ней. Поверженным и склонившим голову. Беспомощным и жаждущим. Жалким в своей влюблённости.

Он упрямо повторяет себе, что ненавидит. Презирает за слабость, корит за легкомысленность, злится на детский эгоизм и импульсивность, окончательно сломавшую их маленькую сказку. Жалеет за глупость и не способность взглянуть правде в глаза.

Только непонятно: её или себя?

Ведь это он не пришёл. Увяз в пучине собственных проблем и комплексов. Бросил её наедине с подаренными обещаниями и оголёнными проводами чувств, не коснуться которых уже бы не вышло.

Ведь это она отомстила ему самым примитивным и жестоким из всех доступных способов. И теперь, глядя на её губы, он обречён раз за разом вспоминать, что их бесцеремонно касался его заклятый враг.

Бывший лучший друг. Именно так всё и происходит, правда? Сила эмоций по отношению к человеку никуда не исчезает, и уже не важно, что именно они несут в себе. Любовь ли, ненависть; дружбу ли, вражду — всё по максимуму, на разрыв, до последнего вдоха.

А с ней — всё это разом. Стоит только взглянуть на то, как она поворачивается к подруге, и волосы на мгновение взлетают вверх мелкими упругими пружинками, что-то говорит — и морщит носик, а потом уголки губ тянутся вверх в скромной улыбке… И он понимает, что пропал.

Снова пропадает, вдыхая в себя её аромат, заглядывая в светлые глаза, которые она больше не опускает виновато в пол — смотрит на него открыто и будто бы с немым вызовом. Снова падает вниз, слыша её тихое, но уверенное «привет».

День ото дня. Недели. Месяцы.

А ведь в своём «казнить нельзя помиловать» он без промедления поставил нужную запятую. Подписал ей приговор, осуществить который до сих пор не хватает духу. И вместо того, чтобы отряхнуться и пойти дальше по жизни, оставить её как и всех прежде очарованных им девушек, он бестолково топчется на одном месте и смотрит на неё с немым восторгом.

Он и сам не понял, как и когда у неё вышло ловко обвести его вокруг пальца. Сбросить овечью шкуру и впиться острыми клыками прямо в его шею, без промедления и предупреждения показав, кто из них на самом деле охотник, а кто — жертва.

Словно она с первого мгновения знала, что ему не выбраться из расставленного ей капкана.

А собирался ли он выбираться?

Пальцы быстро расстёгивают пуговицу на воротничке рубашки, дёргают узел на галстуке, чтобы ослабить его, но шею всё равно сильно стягивает невидимой удавкой. Это гордость готова задушить его насмерть, лишь бы не позволить очередному импульсивному порыву окончательно растоптать её, как попавший под ботинок мягкий комочек земли.

Жарко. В зале многолюдно и душно, а собственные неправильно-похотливые мысли разгоняют огонь азарта по венам.

Он облизывается. Треснувшая нижняя губа саднит и покалывает, и именно сейчас ему особенно хочется ощутить болезненно-приятное прикосновение к ней влажного от слюны кончика не своего языка.

Ноги несут его сами: безошибочно, в единственном верном направлении. Успевает выхватить взглядом мелькнувшее на её лице изумление и тут же криво ухмыляется.

Да, сегодня он собирается удивить даже самого себя.

Потому что после фатальной ошибки, после гнева перед собственной слабостью, после смирения со своими чувствами приходит момент принятия.

Принятия того, что можно любить, можно хотеть, но при этом никогда не быть вместе.

— Потанцуем? — в его голосе едва ли различимы вопросительные нотки, а руки без предупреждения обхватывают её тонкую талию и тянут в центр зала, вглубь танцующих пар.

Знакомые ноты медленной мелодии мурашками пробегают по телу и вплетаются в тугой тёплый комок, на этот раз зреющий не в паху, а в груди. И от этого ему хочется не просто улыбаться, а смеяться в голос, как умалишенному.

А они ведь и так не в себе. Он, она. Две нестабильные частицы, выбивающиеся из всех расчётов и несущие хаос.

Теперь — в жизнь друг друга.

— Твоя взяла, — шепчет хрипло ей на ухо и водит губами по шее, опаляя её своим горячим дыханием. Согревает, ласкает, сжигает каждый сантиметр тонкой и нежной кожи, почти прикрывает глаза, представляя себе, как прокладывает вдоль по ней влажную дорожку поцелуев, прихватывает, прикусывает и облизывает до красноты.

Пряди пушистых волос щекочут нос, но он не отворачивается, не отступает, не отстраняется. Напротив, прижимается ещё ближе и чувствует каждый плавный изгиб её тела так потрясающе-чётко, словно на них уже нет одежды.

Ладони ложатся на хрупкие плечи и неторопливо ведут вниз, по тонким рукам, так и стремящимся потеряться, исчезнуть под издевательски-скользкой на ощупь тканью блузки; замирают на мгновение на острых локтях, поглаживают их парой еле ощутимых движений, и спускаются до изящных запястий.

Он задерживает дыхание, медленно и чувственно переплетая свои пальцы с её, и наслаждается тем, как она трепещет всем телом, дрожит и прижимается к нему ещё сильнее, словно пытается прорасти в него насквозь.

Словно правда не понимает, что уже это сделала.

— Ты беспощадно потопталась по моему самолюбию. Заставила почувствовать себя жалким, униженным и преданным. Выставила меня идиотом не только перед другими, но и перед самим собой. И я должен ненавидеть тебя за это.

— Должен, — покорно выдыхает из себя она, и у него самого начинают дрожать руки.

От сладкого запаха. От вибрирующего сексуальным напряжением голоса. От сногсшибательного ощущения победы, словно заставил мурчать и покладисто тереться о свои ноги разъяренную львицу.

— А мне всё равно проще сдохнуть, чем отойти от тебя хоть на один шаг, — он выпускает её ладонь, чтобы положить руку ей на поясницу и напомнить, что они должны танцевать. Должны двигаться, шевелиться, продолжать устроенный друг для друга фарс, давно потерявший всякий смысл.

Просто друзья просто танцуют, не так ли?

Её пальцы хватаются за его плечо, грудь часто вздымается, прислоняется к нему возбуждающе-приятно. Мир кружится, кружится, кружится вокруг, и только для них двоих время останавливает свой ход.

В недопустимой близости тел. В горячих прикосновениях. В рваном и поверхностном дыхании. В словах, которые четыре месяца жгли изнутри, не находя возможности вырваться наружу.

— Мне нужно видеть тебя. Постоянно. Слышать тебя. Каждый день. Быть рядом. Всегда.

От каждого признания она вздрагивает всем телом, как от удара плетью. Не поднимает на него взгляд, и только пальцы сжимаются всё сильнее, принося им обоим боль.

— Мне хочется обладать тобой. Целиком. Телом. Мыслями. Сердцем. Душой.

Она прячет лицо у него на груди, не смущаясь или раздумывая, а просто устраиваясь так, чтобы хриплый шёпот первым делом долетал именно до её слуха. Чтобы в полной мере упиваться льющейся из него кислотой откровений, которая сегодня непременно разъест их обоих до костей.

— Мне нечего тебе предложить, кроме самого себя. И ты сама знаешь, что это будет не дар, а наказание.

Пальцы ведут вверх по её спине, вскользь касаются легко прощупываемых сквозь блузку позвонков, поднимаются по тонкой шее и зарываются прямиком в волосы. И растирают пряди между подушечками, мнут, резко сжимают в кулак и оттягивают в сторону, вынуждая её поднять голову и смотреть прямо на него, глаза в глаза, губы в губы.

Что-то тягостно, болезненно-приятно пульсирует в нём: сердце, гонящее через себя бурлящую кровь, или член, наливающийся густой похотью до каменного состояния.

Он смотрит на её чуть приоткрытый рот, подаётся всё ближе и ближе, а в голове взрываются с грохотом новогодние хлопушки, засыпая всё вокруг издевательски-жизнерадостным разноцветным конфетти. И сквозь завесу мерцающих ярких пятен перед глазами думает вовсе не о том, кто ещё касался этих губ, а с поразительной точностью воспроизводит перед собой картину того, как плотно они смыкались вокруг его члена.

Музыка стихает так не вовремя, и на несколько секунд они остаются в этой двусмысленной позе, с недвусмысленно упирающейся ей в живот эрекцией, с мысленно случившимся только что поцелуем.

Уже не жарко. Горячо. Каждое движение обжигает так, что ещё немного — и невозможно будет сдержать стон.

Он медленно разжимает пальцы, нехотя опускает руки, еле заставляет себя отпустить её и ждёт напряжённо, когда она отступит, отвернется, уйдёт. Ждёт, когда наконец получит сполна за то, что делал раньше, и судьба отвесит ему звонкую пощёчину её ладонью или пошлёт злобную насмешку её губами.

— Покурим? — предлагает она как ни в чём не бывало, и если бы не пальцы, судорожно мнущие складки на юбке, и язычок, то и дело нервно пробегающий по губам, он бы всерьёз решил, что ей всё равно.

Что этот странный танец только в его фантазии. Что все озвученные признания — только мираж, иллюзия, временное помутнение рассудка. Что между ними никогда ничего не было.

И спустя долгие бессонные ночи терзаний, когда он сам хотел отмотать время вспять, никогда не садиться к ней и не заводить разговор, его впервые обдаёт морозным ветром страха, что их могло бы не быть.

На крыльце они оказываются не одни, но что-то подсказывает ему, что причина её молчания вовсе не в этом. Накидывает ей на плечи свою куртку, удачно захваченную из гардероба, а следом протягивает только что прикуренную сигарету, за которой она тянется вовсе не рукой.

Мягкие и тёплые губы упираются прямо в подушечки его пальцев, и он снова облизывается, и смотрит не отрываясь, как она чуть прикрывает глаза от удовольствия, вместе с ним наслаждаясь этим провокационным почти поцелуем.

Он затягивается следом, наблюдая за тем, как она выпускает в воздух облачко сизого дыма и, сама того не понимая, выпускает на свободу всех его демонов. Последние хлипкие границы падают с грохотом музыкальных аккордов, доносящихся из здания, рассыпаются с пеплом, свободно летящим с сигареты, пока ни один из них не отводит взгляд, развеиваются с порывами обжигающе-холодного зимнего ветра.

Она так естественно и легко подстраивается под его правила, обходит их и тут же непринуждённо устанавливает свои собственные, будто играет с ним в эту игру всю жизнь. Знает каждый его шаг наперёд. Понимает его чувства раньше, чем он сам.

В такие моменты ему кажется, что всё — лишь сон. И пальцы снова и снова крутят заколку и сжимают её до боли, до красных точек, остающихся от острых зубьев, а порой — сразу до крови, чтобы растереть маленькую каплю между подушечек и уверенно сказать себе, что происходящее реально.

Пока он тушит сигарету о перила, она ёжится от холода и сильнее укутывается в его куртку, греет руки в карманах. И отводит от него взгляд лишь на несколько секунд, чтобы с лёгкой улыбкой посмотреть на украденный им голубой бант, затасканный и затисканный за несколько месяцев беспрерывного ношения с собой.

А ему не остаётся ничего иного, как усмехнуться и смириться с очередным поражением.

Чтобы выиграть войну, надо бить по самым слабым местам. У него это больше не получается. Потому что они и есть самые слабые места друг друга.

Возвращаться обратно в помещение — что по доброй воле спускаться в преисподнюю. Его почти сшибает с ног инфернальным жаром, от сплетения не тех запахов подкатывает тошнота, а черти так и скачут вокруг, задевая его как будто случайно, заливисто и весело хохочут, и постепенно оттесняют её всё дальше от него, втягивая их обоих в свой бешеный хоровод.

Темноту разрывают вспышки багряно-красного и оранжевого света, что скачет по стенам как блики разгорающегося пламени, разливается перед глазами кровавой завесой и заново подогревает его желание, только успевшее остыть на морозе, под горечью табака и от сладости её губ, ощущавшейся на сигарете.

Он прорывается вперёд и нагоняет её, но не успевает ничего предпринять, просто замирает под загадочной улыбкой, мгновенно захватывающей в свой плен.

И тонкие, нежные, блаженно-прохладные пальчики ложатся на его плечо, лёгкими касаниями перебираются на шею, чуть задевая кожу ноготками, и подталкивают его наклониться к ней.

— Потанцуем? — её игривый тон возвращает их обратно в осень, в промозглый октябрьский вечер с атмосферой безбашенного пьяного веселья, возрастающего между двумя друзьями не-дружеского напряжения, правильно понятых намёков и оброненного невзначай «зайдёшь ко мне?»

Заводная танцевальная мелодия как по заказу сменяется на медленную романтическую балладу, и он еле сдерживает смешок, вспоминая, что музыку для этого вечера подбирала именно она.

Его ладони только удобно устраиваются на хрупкой спине, её — ложатся ему на плечи, а возбуждение уже затягивает в омут с головой. Тягучее, вязкое, горячее, оно растекается по телу с током крови, добирается до кончиков пальцев, давит на веки, покалывает требующие поцелуев губы и наполняет член так резко и быстро, что у него перед глазами плывут чёрные точки.

А её бёдра слегка трутся об его пах, умело скрывая это за попыткой танцевать.

Если ему удастся выжить после всего, что она вытворяет, ничто в этом мире уже не сможет его убить.

Всё, что теперь ему под силу — склониться к ней, прижаться губами к уху, мазнуть кончиком языка по манящему хрящику и пылко нашёптывать свою месть.

— Скоро я подберусь к тебе близко. Намного ближе, чем сейчас. И тогда заставлю делать тебя всё, что сам захочу. Беспрекословно.

Её пышные волосы так удачно разметались ещё на улице и теперь надёжно скрывают от любопытных взглядов окружающих то, как он неторопливо, смакуя ощущения прихватывает зубами край мочки, лёгкими касаниями-поцелуями проходится по всей ушной раковине, прежде чем предвкушающе улыбнуться и продолжить:

— Ты будешь расстёгивать пуговицы на своей блузке. Постепенно, без спешки. Глядя мне прямо в глаза. Расстегнёшь все до единой, даже на манжетах, и тогда мне будет достаточно просто потянуть за воротничок, чтобы она свободно соскользнула с твоего тела и упала на пол. И ты вся покроешься мурашками.

Судорожный всхлип, сорвавшийся с её губ, не оставляет сомнений — сейчас она тоже сплошь покрыта мурашками. Дышит рвано, горячими волнами срывающегося с губ воздуха обдаёт его плечо сквозь рубашку, жмётся к нему так сильно, что от возбуждения пересыхает в горле и голос начинает хрипеть.

— Тебе будет холодно. И очень горячо внутри, прямо между ног, когда ты покорно снимешь с себя бельё. Сначала освободишь грудь и ссутулишься, пытаясь хоть как-то прикрыться и избавиться от ощущения того, как сильно твердеют соски, реагируя на прохладу и нарастающее возбуждение. А потом, ни в коем случае не отводя взгляд от моего лица, стянешь с себя трусики и отдашь прямо мне в руки. Чтобы я почувствовал, насколько они влажные.

Ногти впиваются в его плечи так крепко, что, кажется, вот-вот прорвут ткань рубашки, прорвут его кожу и пустят по спине струи крови, не позволив ей свернуться, освободив от заточения в постепенно вскипающем теле.

Его самого уже чуть потряхивает от желания выебать её, набирающего обороты все полтора месяца с тех самых пор, как он последний раз прижимал это извивающееся от удовольствия и потрясающе податливое тело к кровати. И толкался, и кончал ей прямо в рот.

— А юбка останется на тебе, — почти рычит он и прикрывает глаза, чтобы попробовать поймать своё самообладание, ускользающее сквозь пальцы вместе с непослушными прядями её волос. — И когда ты раздвинешь ноги я буду долго, специально очень долго трахать тебя своими пальцами, а ты не сможешь увидеть ничего, кроме подола этой юбки. Будешь скулить и выгибаться от наслаждения, будешь умолять меня… И тогда я… наверное… позволю тебе её снять.

Танец заканчивается, а она всё держится за его плечи, не даёт уйти, не поднимает взгляд. И трётся, елозит, вжимается в него так, что ещё несколько минут этого сумасшествия и он позорно спустит прямо себе в штаны.

Пора бы давно уяснить, что он всегда первым попадает в те ямы, что роет для неё.

— Покурим? — хмыкает насмешливо, до последнего пытаясь скрыть, что самому сейчас ничуть не лучше, чем ей. Держит лицо, держит на талии свои руки, которыми так сильно хочется залезть под её юбку, держится за мысль о том, что вокруг них раздражающая толпа, вовсю прыгающая под какую-то не менее раздражающую песенку.

— Да, — её губы еле шевелятся, ответ выходит очень тихим, но это не важно — он уже уверенно продвигается вместе с ней к выходу. На этот раз она тоже набрасывает на себя куртку, перехватывает его руку с первым же шагом в сторону курилки и торопливо поясняет: — Не здесь. У меня в комнате.

Дорога до её дома знакома ему намного лучше, чем до своего собственного. Каждый торец дома, каждая торчащая из-под снега и льда ярко-зелёная скамейка, каждый укромный угол, куда не добирается вечернее искусственное освещение, пронизаны его сомнениями и дымом выкуренных им за эти месяцы сигарет.

Голодный, хищный взгляд направлен прямиком на тонкую тёмную фигурку с призывным ярко-жёлтым шарфом на шее, не отрывается от неё ни на мгновение, боясь упустить из виду.

Он следует за ней по пятам, держится на расстоянии десятка метров позади, но кажется, будто хрипло дышит ей в затылок. Крадётся следом, как учуявший запах желанной добычи дикий зверь, снова и снова облизывает губы, стискивает кулаки, представляя под ними кованые завитушки решётки — последней преграды, что будет отделять его от неё.

Это выглядит как самая настоящая охота, только вот потенциальная жертва то и дело чуть поворачивает голову, чтобы увидеть крадущуюся вслед за ней высокую тень.

Это выглядит как самое настоящее помешательство, пока она всерьёз боится, что он может передумать.