А в городе звёзд не видно…

— Не важно, — перебивает её, громко выдыхает прямо на ухо, почти стонет. Одно быстрое движение вперёд и он вжимается в неё всем телом, перехватывает рукой поперёк живота, не позволяя от неожиданности упасть прямо на заваленный чем попало стол. Напряжённый член упирается ей куда-то в район поясницы, дыхание сбивается, а свободная ладонь осторожно поглаживает её пальцы, до сих пор сжимающие тот самый карандаш.

«Ты не представляешь, как мне это нужно» — хочется сказать ему.

«Ты не представляешь, как сильно я тебя хочу» — пульсирует синхронно в висках и внизу живота.

«Ты не представляешь, насколько мне дорога» — необходимо услышать ей, чтобы перестать дрожать с ним в унисон.

— Расстегни, — собственный шёпот кажется ему незнакомым и инородным, пока пальцы теребят маленькие непослушные пуговки на её рубашке, на которые не хочется тратить своё время. Губы обводят контур мочки, еле касаясь, опускаются чуть ниже, оставляют мимолётные поцелуи вдоль шеи, пока не упираются в хлопковый воротничок. Выходит оттянуть его вбок достаточно, чтобы тут же прижаться к плавному изгибу около ключицы и прикусить нежную кожу зубами, посасывать её, усердно облизывать.

Должны остаться следы. Очень много следов. Он хочет каждым своим прикосновением клеймить её кожу, как калёным железом.

Замечает, как её руки тянутся вверх, расстёгивают рубашку. Так долго, что хочется застонать от нетерпения, просто рвануть тонкую ткань, наслаждаясь звуком скачущих по полу пуговок. Но это будет совсем не то. Тут — покорность, податливость, немое согласие со всем, что ему взбредёт в голову с ней сделать.

Власть. Иллюзия власти.

Потому что в следующий раз, когда она будет флиртовать с другим, ему всё равно останется только сжимать кулаки от злости и вспоминать, как она снова позволила себя выебать.

Губы движутся вдоль линии плеч, оставляют красные следы укусов, чуть влажные от слюны. Полы рубашки наконец распахнулись, открывая вид на светлую кожу с россыпью маленьких родинок. Он отодвигает чашечки молочного кружева и обхватывает ладонями маленькие полушария груди, шумно выдыхает от потрясающего ощущения твердеющих под руками сосков.

Волнистые пушистые пряди лезут прямо в лицо и щекочут, но вместо того, чтобы отстраниться, он ещё сильнее зарывается в них носом. Дышит её запахом, прогоняет его через себя, как чистый наркотик, от которого окончательно слетают тормоза.

Пальцы зажимают сосок и с остервенением выкручивают его, выдавливая из неё тихий, жалобный писк. Он расстёгивает молнию и слишком свободные для её тонких ног брюки мгновенно падают вниз, оседая на полу бесформенной чёрной кучей. Рука скользит по внутренней поверхности бедра, подбирается к самому краю трусиков и вновь спускается ниже, поглаживая костяшками покрывшуюся мурашками кожу.

— Я… — пытается что-то сказать она, но прерывается и приглушенно вскрикивает от очередного укуса в плечо, оказавшегося слишком сильным даже сквозь рубашку. Пытается схватить его за руку, начинающую оттягивать край трусиков, но он ловко переплетает их пальцы, сжимает их сильно, в жесте немого отчаяния и захлёстывающей злобы. Управляя её ладонью, заставляет неловко подхватить со стола карандаш и, найдя в списке фамилий ту самую, яростно зачёркивает.

— Без него же будет лучше? — спрашивает осторожно, нежно, а под внешним мягким шёлком голоса всё равно проступает ледяная сталь. Он сделает всё, чтобы она поняла свою ошибку и не смела никогда больше повторять.

Вот его главная идея по поводу пар: не допускать в них присутствия третьего. А он до сих пор будто маячит где-то поблизости, улыбается белозубо, свободно кладёт руку ей на плечо и беспрепятственно поглаживает загорелыми пальцами.

— Или ты хочешь его оставить? — он закипает изнутри, от ярости вперемешку с возбуждением слегка потряхивает. Отпускает её руку, чтобы жёстко надавить ладонями на плечи и вынудить облокотиться на стол, прогнувшись в пояснице. Трётся промежностью об соблазнительно оттопырившиеся ягодицы, кончиком языка обводит первые позвонки, выписывая на них причудливый узор.

Ответа до сих пор нет, и он отстраняется ненадолго, расстёгивает собственные брюки и стягивает вниз сразу вместе с бельём. И замечает краем глаза, как она выгибается и пытается взглянуть на него через плечо.

— Не хочу… его, — она выдыхает резко, очень громко, будто захлёбывается своими словами, и когда его ладони снова ложатся на её грудь и опускаются вниз, поглаживая тело, она начинает дрожать.

— Это хорошо, — он успокаивающе целует её в шею, снова ласково и аккуратно, чуть облизывая уже проступившие у самого основания засосы. — Это правильно, — пальцы ныряют под трусики и проводят между ног, просто чтобы удостовериться в очевидном. Горячо и очень мокро.

Прямо как в прошлый раз.

Подцепляет невесомое кружево большими пальцами и резко стягивает вниз, до колен. Звук треснувшей ткани вызывает довольную ухмылку, он ещё раз целует её, — теперь в ложбинку за ухом, — и выпрямляется.

Смотрит на неё сверху вниз, любуясь тем, как прекрасно в вечернем сумраке выглядит хрупкая фигура в одной лишь расстёгнутой рубашке, призывно стоящая перед ним раком.

Она вообще вся такая красивая, что у него постоянно перехватывает дыхание.

Просто такие, как он, не умеют любоваться красотой издалека. Такие, как он, безжалостно срывают с клумб великолепные цветы, позволяя им завянуть у себя дома через несколько дней. Такие, как он, эгоистично воруют даже самые совершенные и ценные шедевры, чтобы держать их в частных коллекциях, обрекая пылиться с другими такими же.

Он обхватывает ладонью болезненно налившийся кровью член и приставляет его ей между ног, трётся головкой, размазывая обильную смазку и дразня. От желания скорее оказаться внутри неё хочется взвыть, но он только прикусывает губы и ждёт.

Секунды кажутся часами, пока он испытывает себя на прочность, а её — на покорность. Упирается прямо в неё, закрывает глаза и прогоняет прочь наваждение, подталкивающее резко войти и грубо драть её, выбивая жёсткими глубокими толчками стоны боли, а никак не удовольствия.

Мысли сплетаются в тугой комок, вены натягиваются струнами, сердце заходится в сотне ударов, помогая разносить по телу новую порцию отравленной крови.

Он уже сам не понимает, что между ними происходит. Единственное, что крутится в опьяневшей от возбуждения голове: они больше не просто друзья. А кто?

Она легонько подаётся бёдрами ему навстречу, позволяя головке проскользнуть внутрь, снова замирает и издаёт что-то похожее на стон, прорывающийся сквозь плотно сжатые губы. Его пальцы зарываются в волосы на её затылке, перебирают пушистые пряди, помогая отвлечься и остыть, но она воспринимает этот жест по-своему: комкает оказавшиеся под ладонями листы, немного запрокидывает голову и насаживается на его член до конца.

И после этого остальное становится для него абсолютно неважным, таким пустым и лишённым всякого смысла. Остаётся только удовольствие от размеренных, ритмичных толчков внутрь неё, от которых вздрагивает зажатое в кольце его рук тело, ощущение разгорячённой мягкой кожи под его губами и родной запах, сплетающийся с острым ароматом похоти в единый будоражащий коктейль.

Он наматывает её волосы на кулак и оттягивает их, снова покусывает шею, забываясь и не думая о том, что может оставить следы там, где их уже не скрыть под рубашкой. Хочется слиться с ней, раствориться без остатка. Толчки всё быстрее и яростнее, потому что ему так плохо и так хорошо сейчас.

Потому что он её ненавидит-ненавидит-ненавидит, но любит-любит-любит всё же немного больше.

И когда её стыдливые, тщательно сдерживаемые стоны переходят в вереницу раздражающих всхлипов, он всё же находит в себе силы замедлиться, а потом и вовсе остановиться, заметив как от падающих на листы слёз расплываются чернила.

Он нехотя выходит из неё, грубо хватает за плечо и разворачивает к себе одним рывком, второй ладонью придерживает за талию, удерживая от падения. Смотрит на неё прямо и с вызовом, не жалея ни о чём из того, что сделал с ней. Потому что знает, как много ещё хотел сделать, но смог вовремя остановиться.

Её губы искусаны и дрожат, широко распахнутые глаза смотрят на него с мольбой и болью, от которой внутренности снова стягиваются в узел, только на этот раз не возбуждения, а страха. По щеке начинает скатываться слеза и он быстро смахивает её большим пальцем, собираясь что-нибудь сказать.

Но только приоткрывает рот, не успев сформулировать ни одной чёткой мысли, как она сама тянется к нему навстречу, привстаёт на цыпочки, чтобы дотянуться губами до его лица. Её ладонь нерешительно опускается на шею, вздрагивает, будто ошпарившись о пылающую от вожделения кожу, медленно движется к затылку. Невесомый поцелуй остаётся где-то на подбородке, и только после этого он всё же склоняется чуть ниже.

— Я хочу тебя видеть, — шепчет она, обдавая горячим дыханием его губы, прежде чем боязливо прикоснуться к ним, и тут же противоречит сама себе, закрывая глаза.

Он целует её напористо, яростно, не давая перевести дыхание и не позволяя отстраниться. Кажется, она и не собирается: тонкие руки обвиваются вокруг его шеи, пытаясь притянуть ещё ближе к себе. Он подхватывает её за бёдра и усаживает на край стола, пристраивается между податливо раздвинутых ног, не разрывая поцелуя.

Мысль о том, что это их первый поцелуй, быстро возвращает возбуждение к прежней предпиковой точке. Он легонько поглаживает её по ноге и углубляет поцелуй, за колено подтягивает ещё ближе к краю, чтобы удобнее было её трахать.

Она такая влажная, что член легко проскальзывает внутрь, и он ощущает, как смазка щедро размазалась по бёдрам. Никак не может поймать темп, двигается в ней рвано и судорожно, сбиваясь каждый раз, когда их языки соприкасаются. Но останавливаться кажется настоящим преступлением, и его ладони только крепче обхватывают ягодицы, сжимая их со всей дури, пока он отчаянно вдалбливается в неё под аккомпанемент противно скрипящего стола.

И вроде бы ничего особенного: ему привычно не пришлось даже особенно напрягаться, чтобы поиметь её. Как и любую из всех его прошлых девушек, тоже раздвигавших ноги, тоже ничего не требовавших взамен и тоже готовых делать вид, что ничего не случилось.

Только от мыслей этих коротит где-то в грудине и воняет палёной плотью. Потому что она другая: становится нужна, как воздух, и каждое прикосновение к ней жизненно необходимо, и её потерянный взгляд, тихий голос меняют всё внутри него.

Ему так сильно хочется сломать её за то, что делает с ним. Она как маленький источник света, счастья и наивности, от которых его всегда воротило, а теперь невозможно и дня без этого прожить.

Она сводит его с ума. А ему это нравится.

Когда они оба начинают задыхаться, он всё же отрывается от её губ, подхватывает на руки и в несколько шагов доносит до кровати. Той самой кровати.

Опускается вместе с ней на прохладное на ощупь покрывало, улавливает еле различимый шёпот своего имени и замечает, как она шевелит набухшими после поцелуев губами и как подрагивают длинные чёрные ресницы. Её пальцы водят по его спине, гладят плечи, и он с жалостью думает о том, что поспешил и не снял рубашку. Хотя упирающиеся в грудь твёрдые соски чувствует даже сквозь ткань.

Её тело под ним кажется совсем невесомым, ускользающим, растворяющимся между покрытой испариной кожей и скомкавшимся постельным бельём. И он боится остаться без неё сейчас. И всегда.

Перехватывает её руки, сжимает запястья и заводит ей за голову, высвобождая рвущийся из груди гортанный рык. Так, оставляя ей на коже синяки от пальцев, он ненадолго возвращает себе обманчивое ощущение полного контроля.

А внутри всё дрожит от подходящего оргазма и заливистого смеха подсознания. Ведь он давно уже нихрена не контролирует, не в состоянии держать в привычном порядке собственные мысли, свои чувства, копошащиеся в грудине клубком червей, даже свой член, ещё с тех самых пор взявший принятие решений на себя.

Тугая воронка надвигающегося смерча захватывает его целиком, раскручивает и нещадно перемалывает, не оставляя ничего целого от прежнего самоуверенного циника, презирающего слабость и смеющегося над чужой глупостью. Он сам оказался глуп и настолько слаб, что не мог признаться в своей любви не только ей, а даже себе самому, до последнего надеясь, что пройдёт, забудется, образуется.

Но не прошло. И она лежит под ним почти голая, постанывает синхронно его движениям, и они оба совсем трезвы, что напрочь лишает их единственного достойного оправдания происходящему.

Она неторопливо целует его в основание шеи, потом осторожно прикусывает кожу, посасывает и облизывает этот маленький участок, тут же начинающий жечь как свежий ожог. Повторяет то же самое, что с ней делал он, и от этих простых движений у него внутри всё взрывается, разлетается на части и разливается по телу концентратом чистого блаженства.

Сил не осталось, чтобы попытаться подняться или перекатиться вбок, и он просто лежит на ней сверху, обмякнув и расслабившись, упирается лбом в покрывало и пряди разметавшихся волос. Дыхание хриплое, тяжёлое, и он чувствует, как судорожно поднимается и опускается её грудь, придавленная им к кровати.

Перед закрытыми глазами мерцают мириады звёзд, и он слегка улыбается, понимая, что наврал ей. И в этом городе их оказалось так просто увидеть.

После оргазма туман в его сознании начинает рассеиваться быстрее, чем хотелось бы. И тогда он понимает, что именно произошло. Понимает, что именно сделал, и от этого вмиг хочется удавиться. Ошибка за ошибкой, вот как можно описать всю его жизнь с тех самых пор, как в ней появилась она.

Он приподнимается на локтях и аккуратно слезает с неё, внимательно наблюдая за выражением лица. Взгляд мечется от зацелованных, чуть приоткрытых губ к алеющим засосам, возвращается к её глазам, именно в этот момент испуганно распахивающимся, будто она резко вынырнула из муторного сна. Нет сомнений: она всё поняла. Вспомнила, догадалась или почувствовала, как из неё начинает вытекать его сперма?

— Я схожу в аптеку, — спокойно произносит он, но в горле пересохло и голос неприятно хрипит. Копошится в куче скинутой на пол одежды, потому что их чёртовы брюки одинаково чёрные и сшиты из одинаковой ткани, и чтобы различить где чьи, приходится их поочерёдно поднимать, впустую тратя время.

Его раздражает повисшее в комнате гробовое молчание, прерываемое лишь шелестом одежды. Он понятия не имеет, что обычно делают в таких случаях. Извиняются? Это точно не для него. Делают вид, что так и было задумано? Тогда слишком поздно, потому что по его кислой мине она наверняка и сама уже всё поняла.

И стоило с таким пренебрежением отзываться о дураках, не умеющих себя контролировать, чтобы внезапно пополнить их ряды?

В её сторону он осознанно не смотрит. Краем глаза замечает, как она пытается прикрыться, подтягивая к себе уголок одеяла, и уже взявшись за ручку двери слышит что-то отдалённо напоминающее всхлип. Застывает на месте и прикрывает глаза, чувствуя, как сердце пропускает несколько ударов. Всё не должно быть так.

Но именно так и получается.

Выдыхает и выходит из комнаты, не оглядываясь. Быстро натягивает кроссовки, набрасывает на себя куртку и выскакивает в подъезд. Когда-то он считал, что воспользоваться дверью в её квартиру будет предательством. А теперь не понаслышке знал, что такое настоящее предательство, стягивающее шею невидимой удавкой вины.

От морозного зимнего воздуха влажная рубашка мгновенно встаёт колом и царапает кожу. Он прислоняется спиной прямо к ледяной стене и по привычке закуривает, рассеянно оглядывает такой знакомый двор с непривычного ракурса. Почти стемнело, и в оранжевом тусклом свете фонаря видно, как на землю неторопливо падают первые снежинки.

Может быть, даже к лучшему, что так получилось. Ему необходимы эти минуты тишины, чтобы успокоиться и подумать, принять собственное безумие как неотвратимый факт. Сомнений нет: это было, это реальность, и списать всё на воображение отныне не выйдет.

Он рад, что смог выйти. Но, отбросив сигарету в сторону и сунув руки в карманы, напарывается пальцем на острие заколки, словно ехидно напоминающей о том, что в этот раз ему придётся вернуться.

История 3. Смирение.

«Пустишь меня?»

Она напряжённо смотрит на сообщение, пока экран не гаснет. Тяжело вздыхает, откладывает телефон в сторону, на стопку из книг, лежащих в углу стола. Трёт пальцами виски и думает, что всё это чертовски неправильно.

Ей пришлось с ним общаться. Всего один день, бесконечно тянувшийся, безумно тяжёлый день, когда ради спектакля она вынуждена была сделать вид, будто последние две недели они не сжирали друг друга злобными взглядами. Будто она не пряталась от него по углам, а он не ловил её и не нашёптывал презрительно: «Хватит устраивать драму, ты ведёшь себя как идиотка».

И вот прошло два дня, и он пишет. Как ни в чём не бывало, словно так и надо. Никаких «прости» или «давай поговорим». Сухое «пустишь меня?», которое пробирается острыми шипами прямо под кожу. Однажды она уже пустила его в свою жизнь, и это оказалось самым неправильным из принятых ею когда-либо решений. Так зачем повторять свои ошибки?

Она намеренно не открывает сообщение. Делает вид, будто не видела, занята, в ванной, да хоть умерла — лишь бы нечаянно не сделать шаг к нему навстречу. Знает: давно балансирует на самом краю обрыва, и одно неловкое движение точно станет смертельным. А он подначивает, подталкивает и улыбается холодно, с лёгкой насмешкой.

Чтобы почувствовать себя выше других, ему и делать ничего не надо. Достаточно просто быть собой: гениальным мерзавцем с колючими рыжими волосами, к которым так сильно хочется прикоснуться.

Такие как он делят людей на «достойных» и «серую массу». Такие как он испытывают лёгкую ненависть ко всем, кто не может дотянуть до его уровня, и лютую злость к тем, кто может его превзойти. Такие как он не поддаются эмоциям, просчитывают всё наперёд и мыслят исключительно алгоритмами, как бездушная машина.

У неё до сих пор не выходит объяснить, почему они начали общаться. Откуда у противоположностей вообще могли взяться общие интересы, любимые песни, фильмы, книги — одни на двоих. Почему заметив, как она путается во временах на французском, он предложил помочь, а не рассмеялся над её непроходимой тупостью, как должен был поступить? Почему она не ответила что-то вежливое в ответ, а начала оправдываться, давая повод завести разговор?

Она знала о нём достаточно, чтобы держаться на безопасном расстоянии. Но не испугалась, а зря. Инстинкт самосохранения всегда подводил её, и в борьбе между страхом и интересом к настолько неоднозначной личности с лихвой победил последний.

Никаких иллюзий относительно их общения она не питала. Не мечтала о нём вечерами, не пыталась произвести впечатление. Твердила как молитву «мы просто друзья», вздыхала с облегчением, когда он повторял то же самое и не давал веских поводов в этом усомниться. Прекрасное время самообмана, призрачного контроля над своими чувствами и твёрдой земли под ногами.

Просто всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться. Белое оборачивается чёрным, добро — злом.

Дружба ломается мазками девственной крови на бёдрах и бордовыми засосами, просвечивающими даже сквозь рубашку. Доверие ломается хлопком двери и молча брошенными на смятую кровать таблетками.

Всё ломается, крошится, осыпается прямо у неё в руках. День за днём мир вокруг стремительно рушится, не оставляет ей ни единой надёжной опоры. И она не пытается что-то склеить, не мечется в панике, даже не плачет, — ни разу с того самого вечера. Просто ждёт, когда иссохшая и потрескавшаяся земля разверзнется прямо под ней и настанет конец этого затянувшегося кошмара.

Он говорит, что она разыгрывает драму, но нет — это комедия. Потому что их поступки не пропитаны пафосом, они лишь нелепы и смешны. И вскользь глядя на его бледные веснушки, щедро рассыпанные по лицу, ей до сих пор хочется улыбаться.

— Не пущу! — говорит сама себе, но никакой уверенности в голосе нет. Плохо. Тяжело. Так сложно.

Она ложится головой на стол, носом утыкается в сгиб локтя, вдыхает запах кондиционера, идущий от кофты. Даже сквозь убойную дозу ароматизатора пробивается лёгкий табачный шлейф, от которого в груди болезненно ноет. Больше двух недель прошло с последней выкуренной в этой комнате сигареты. Выкуренной им.

Она бросила в тот же день. Хочется затянуться, но держать в руках сигарету невыносимо, будто пергамент прожигает кожу концентрированной кислотой.

Наверное, это называют моральной травмой?

У неё их теперь много. Не хочет подходить к подоконнику, не может сконцентрироваться за своим столом, выпросила в подарок на Новый год новое постельное бельё, чтобы вышвырнуть всё старое, включая голубое одеяло советских времён и покрывало, с которого не нашла сил отмыть белёсые пятна спермы. Ей стал ненавистен каждый сантиметр собственной комнаты, всегда воспринимавшейся как надёжное убежище, уютная норка, где можно спрятаться от всех проблем.

Теперь эти стены для неё — тюрьма, а память — жестокий конвоир, аморальные соседи по камере и палач, наведывающийся по вечерам.

А ночью она всегда отчётливо чувствует запах сигарет и секса, приходящий к ней призраком сквозь дрему. И тогда ей хочется. Низ живота наливается тяжестью жидкого свинца, грудь ноет, требуя прикосновений, во рту пересыхает от участившегося дыхания.

Пальцами легко доводит себя до оргазма и сразу засыпает, проваливается в беспокойные сны, полные расплывчатых образов и чувства тревоги. Но это совсем не то, и утро всегда встречает её противным послевкусием. Словно кто-то щедро насыпал сахарозаменитель в любимый десерт.

— Не пущу, — отчаянно шепчет в потрескавшуюся от времени поверхность стола, когда в окно что-то легонько ударяет.

Раз. Второй. Третий.

Как в прошлые времена, когда она стремглав бросалась распахивать окно настежь в любую погоду. Такого больше не будет — она себе обещала.

Но кто вообще выполняет данные когда-то обещания?

Встаёт и аккуратно приближается к окну, немного отодвигает в сторону занавеску, чтобы выглянуть на улицу. Видит только размытый тёмный силуэт и алый огонёк горящей сигареты.

Она часто замечала, как вечерами кто-то подолгу стоит около дома и курит. Долго, иногда по часу, наверняка за раз приканчивая целую пачку. И внутри что-то ёкало на мгновение от шальной мысли: «Это он!»

Но он бы не стал молча страдать под окнами, в этом у неё не возникало никаких сомнений.

В стекло прилетает ещё одна тонкая веточка, варварски отломанная у кустарника во дворе. Теперь это точно он: идёт напролом и берёт измором, получает что хочет любой ценой, не думает ни о ком и не считается с чужими чувствами.

В комнате выключен свет, горит только настольная лампа. И под тёплым жёлтым светом тоненькие занавески наверняка просвечивают, позволяя ему увидеть её нерешительно притаившуюся тень.

Она глубоко выдыхает, как перед прыжком в воду, а потом раздвигает шторы, недолго борется с примёрзшей от холода железной щеколдой и наконец распахивает деревянные рамы настежь.

Сама отходит на середину комнаты и ждёт. Ненавидит себя, презирает, заранее немного жалеет, но всё равно ждёт и не пытается от этого откреститься.

Он ловко перемахивает через подоконник, сам закрывает окно, повернувшись к ней спиной. Снег быстро тает, впитываясь в тёмную ткань куртки влажными пятнышками и утекая с ботинок грязной лужицей прямо на потёртый паркет.