Землемер

— Разрешите полюбопытствовать, — говорит подпоручик, — какие интересы у господина в Майберге? Возможно, торговые?

— Нет, мне предложили там работу, я, видите ли, дипломированный геодезист и надеюсь, что…

— Вот как? — перебивает офицер. — Тогда вам очень повезло, господин геодезист. Тем, кто работает у графа, я слышал, полагается весьма приличное жалование.

— Но за это, я думаю, требуют стопроцентной ответственности и прилежания?

— В наше время без этого нельзя, мой дорогой господин. Не забывайте, вся Европа ополчилась на нас. Отчизне должен послужить каждый, даже вот эта деревенщина, — он кивает на парней в кузове, те растерянно хлопают глазами. — И все же, господин геодезист, хоть нам и не совсем по пути, но мы вас можем подвезти до Хоххаузена. Это добрые пятнадцать километров, вы сэкономите часа четыре. А то вам никак не попасть в Майберг до темноты. Эй вы, остолопы, ну-ка, подвиньтесь и освободите местечко господину инженеру. Извините, что не могу пригласить вас в кабину, господин геодезист. Обязан показывать шоферу дорогу, а места там только для одного.

— Нет-нет, что вы, я прекрасно тут устроюсь, большое спасибо! — Пауль еще лишь ставит ногу на рессору, а сверху уже протягиваются три или четыре крепкие руки, миг — и он уже в кузове.

— И смотрите мне, папуасы, своих блох держать при себе! — напутствует новобранцев офицер. — Господину инженеру пустой болтовней не докучать, сидеть смирно. Поехали, заводи, — это он уже шоферу.

Авто судорожно трясется, затем трогается, стреляя выхлопом. Не успевший толком сесть Пауль чуть не вываливается через задний борт, но его вовремя подхватывают. Наконец, он устраивается на деревянной лавке и благодарно кивает своим попутчикам. Хорошие ребята, думает он, простые неиспорченные деревенские парни, в городе таких не встретишь. Поселиться бы на природе, среди крестьян, по утрам пить молоко, рыбачить ходить вместе, или еще что. Что они там, в деревне делают? Коров гонять на луга, например. Вот с этим, русоволосым. Какой у него взгляд открытый — мечта!

Предмет мечтаний, тем временем, достает из-под лавки свой мешок, развязывает тесемки и вынимает завернутые в чистую тряпочку хлеб и копченую домашнюю колбасу. В мешке находится так же и кухонный ножик, обернутый в бумагу. Русоволосый отрезает толстый шмат хлеба, добавляет к нему шайбу колбасы и дружелюбно протягивает все это Паулю. Тот вдруг соображает, что ничего не ел со вчерашнего утра и страшно голоден. Он, не чинясь, принимает этот дар богов и буквально впивается зубами в бутерброд. Колбаса великолепно прокопчена и невыразимо вкусна, хлеб мягкий и душистый. Пауль почти счастлив.

— Разрешите спросить, господин инженер? — несмело говорит один из парней, от почтения он даже снимает с головы кепку. Пауль кивает, не переставая жевать. — Вы ведь строитель, как я понял?

— Нет, я геодезист, — отвечает Пауль, проглотив очередной здоровенный кусок. — Ну, геодезист; знаете, что это? Как же вам объяснить… Мы делаем измерения на местности, составляем карты, потом по этим картам строят дороги, или каналы для судоходства, или еще что… «Гео» — это значит «земля», а мы измеряем.

— Землемер, — говорит кто-то. — А, так вы, получается, землемер!

Пауль улыбается и кивает. Парни тоже довольны, загадка разрешилась, господин городской геодезист оказался своим братом — деревенским землемером. В знак того, что он принят в компанию, Пауль получает еще один кусок хлеба, теперь с окороком.

Грузовичок катится себе по петляющей грунтовке, среди полей, голых и ждущих снега, мимо покосившихся сарайчиков, мимо коричневых стогов сена, мимо придорожных распятий и изгородей. Пейзаж кажется Паулю каким-то спокойно-обреченным, смирившимся с надвигающейся зимой, с холодами, с войной. Машина выбегает на пригорок и внизу, среди соломенных крыш неизвестного селения, Пауль замечает высокую деревянную башню, одну из тех будок на ногах-сваях, о которых рассказывал ему сто лет назад полковник Юбер. Значит, это и есть гелиограф? Башня отнюдь не выглядит чужеродной, она совершенно органично вписывается в ландшафт — просто увеличенная копия охотничьей будки, в которой егерям так удобно поджидать кабана или косулю. Тоже три бревна, скрепленные досками, сбоку лестница из жердей и обрубков толстых сучьев, наверху дощатая коробка с окнами, обитая потемневшей от дождей фанерой, и односкатная крыша, просто крашеная зеленым жесть. Да это два дровосека за день могут такую сколотить и даже не вспотеют. Дешево и прочно.

Но вот и Хоххаузен. Пауль прощается со своими попутчиками, он пожимает руку офицеру, новобранцы машут ему кепками, а бородач шофер жмет клаксон и хохочет — видимо, снова вспомнил, как напугал Пауля в лесу. Машина оставляет после себя облако сизого дыма, Пауль кашляет и отходит в сторону. Ближайший дом оказывается отделением почты, что ж, очень кстати. Пауль поднимается по ступенькам крыльца, толкает дверь и входит, звякает колокольчик. Внутри натоплено и очень уютно. На стенах развешаны календари на пестрых широких картонках, портреты господ в военной форме, фотографии лошадей и автомобилей и прочая подобная всячина. Сбоку стоит конторка с чернильницей и желтыми телеграфными бланками. За широким деревянным барьером сидит почтовый служащий, и что-то пишет в гроссбухе, вот он поднимает голову и приветливо смотрит на Пауля, а Пауль смотрит на него. Секундная пауза. Идиллическая картина.

— Добрый день. — говорит служащий. — Чем могу служить?

— Добрый день, — кашлянув, отвечает Пауль. — Я хотел бы отправить карточку в Цюрих, это возможно?

— Да, конечно. Швейцария — нейтральная страна. Если бы ваш адресат проживал во Франции или в России, тогда сноситься с ним было бы затруднительно. А Цюрих — это будет стоить десять пфеннигов вместе с карточкой. Вы можете выбрать понравившийся мотив и назвать мне номер.

— Спасибо. — Пауль отходит к фанерному стенду и рассматривает почтовые карточки. В изобилии представлены ландшафты отчизны, виды Кельна с его собором, портреты членов августейшей фамилии, сцены морских и воздушных боев. Вот немецкий моноплан почти в упор расстреливает из пулемета хрупкую авиетку — видно, как перегнулся за борт раненый летчик. «Альбатрос и Фарман: французская ворона получает по заслугам», читает Пауль подпись под снимком и вздыхает — хорошо, что они не встретили такого Альбатроса во время своего безумного полета. Вот две обнаженные дамы на фоне автомобиля «Мерседес-Бенц», одна томно полулежит на переднем крыле, а вторая обнимает подругу за плечи и доверительно заглядывает ей в глаза. Пауль хмыкает. Однако, надо же на чем-то и остановиться. Он снова оборачивается к почтовому служащему.

— Я возьму номер В7.

— С позволения сказать, мой господин, это был патриотичный выбор. — Служащий отходит к шкафчику с карточками и снова возвращается с одной. Это карикатура на правителей России, Британии и Франции — кинжалы в руках, пушки на колесиках у ног, оскаленные физиономии, сверху ироническая надпись: «Голуби мира. Следующие кандидаты на Нобелевскую премию».

— Поймут они там, в Швейцарии, наш юмор, как вы думаете? — спрашивает Пауль, принимая карточку и отходя к конторке.

— Поймут. Что же тут не понять, дорогой господин? Если у них сохранилась хоть капля разума… — служащий умолкает, видя, что посетитель уже надписывает адрес. Через минуту на карточку наклеивается две почтовые марки, Пауль получает горсть мелких монет в качестве сдачи, кивает на прощанье и, довольный, снова выходит на деревенскую улицу. Итак, одна часть задания выполнена, доверенное лицо в Цюрихе перешлет текст сообщения полковнику Юберу и тот сможет нанести на свою карту местоположение деревни Майберг, секрет перестал быть таковым.

К сожалению, он ошибается. Вся почта с самого начала войны перлюстрируется и подозрительные отправления попадают прямиком в так называемое Нахрихтенбюро при германском Генеральном Штабе. Не избежала этой судьбы и открытка нашего героя, уж больно неестественным показался почтовому работнику следующий невинный текст «Дорогой дядюшка, я доехал благополучно, остановлюсь у знакомого. Надеюсь тут немного отдохнуть и порисовать. Пиши мне в Оберкрумбах, пансион „Гортензия“, твоему любящему племяннику Вольфгангу.» Представляете? Отдохнуть и порисовать! И это — когда страна воюет! Нет-нет, очень подозрительная беззаботность!

Но тревогу забьют только через неделю, а пока Пауль, еще раз сверившись с планом и прикинув где север, а где юг, сворачивает с главной улицы поселка и по тропинке, петляющей среди пустых огородов, мимо низеньких крестьянских домиков, серых от набравшей влагу известки, оскальзываясь поминутно на раскисшей земле, спускается к ручью. Полоса воды неширока, но мостика поблизости нет никакого. Что ж, попробуем с разбега. Конечно, из этого ничего хорошего не получается — не допрыгнув добрых полметра до противоположного берега, он приземляется прямо в ледяную воду и ему приходится выбираться чуть ли не на четвереньках, хватаясь руками за траву и проклиная все на свете. Результат плачевный — ботинки, носки и брючины мокры насквозь, продолжать путь невозможно. Кое-как Пауль преодолевает двадцать метров до ближайшего сарая, тот — о чудо! — полон сухого сена. Пауль садится на бревно, снимает мокрую обувь и набивает ее ломкими стеблями. Сырые носки выжимаются и тоже закапываются в сено. Не менее получаса он сидит и ждет, пока все высохнет. Пальцы ног приходится растирать ладонями, и все равно они не согреваются. Пауль раздосадован и чуть не плачет. В довершение всего он принимается чихать и чихает раз десять подряд. Проклятье, не хватало только заболеть!

Все же, выход из положения находится. Пауль снимает пальто и выдирает подкладку из одного рукава. Если разорвать ее на две части, получится пара заменителей носков. Ботинки, конечно, разбухли и отяжелели, но он запихивает внутрь несколько страниц, вырванных из «Справочника оператора-геодезиста», натягивает ботинки на ноги и пытается сделать шаг-другой. Неприятно, но не смертельно, идти можно. Набитые сеном носки он понесет в руках, будет сушить их на воздухе. Уже чуть не полдень, а еще идти и идти.

Через полчаса интенсивной ходьбы ноги немного согреваются, а носки высыхают настолько, что их становится возможным снова надеть. С честью отслужившая свое рукавная подкладка теперь может использоваться как носовой платок, поскольку чихание не отпускает. Видимо, он все же простудился. Пауль поднимает воротник, засовывает руки поглубже в карманы и прибавляет шагу. Наверное, у него уже поднялась температура, нос-то уж точно забит и голова как в тумане. Он словно видит себя со стороны — маленькая черная сутулая фигурка, на проселочной дороге, среди голых деревьев и стылых полей, одинокая и потерянная на бескрайней равнине чужой страны, задавленная между свинцовым небом и ледяной землей. По левую руку, невидимый глазу, далекий и одновременно близкий как возмездие, Кельнский собор, словно неотвязный спутник, будто кукловод, опутавший несчастного странника паутиной неразрываемых нитей, трепещущих, как обнаженные нервы, контролирующих каждый шаг, тянущих в пропасть. Справа, в сотнях километров, громоздятся до самого подножия божьего трона Альпы, молчащие, каменные, мертвые. Они стеной ограничивают этот мир, за ними — ничто, мрак и вечность. Теплое море, город на его берегу, смех и шампанское — все это морок и сон. Нет ничего, только чужая земля, мертвецы, неподвижно сидящие на лавках в своих омшелых домах, гранитная плита неба и красный трепетный огонь впереди, поначалу крохотный, но все более растущий и близящийся, наливающийся кровью и злой уверенной волей — конечный пункт его путешествия, Майберг.

В тринадцать часов сорок минут Пауль стоит перед придорожным распятием и неотрывно смотрит в закрытые глаза Спасителя. Постепенно ему начинает казаться, что человек на кресте нарочно не открывает глаз, он не хочет уже помочь, утешить и спасти. Он просто с тысячелетним терпением ждет, что настырный бродяга, наконец, отчается и уйдет прочь, и снова воцарятся одиночество и покой. Открыть глаза означает — прозреть, увидеть весь окружающий ужас, снова принять на себя ответственность за изломанную судьбу этого мира, опять содрогнуться от отвращения и бессилия что-либо изменить. Нет уж, если осталась в вас хоть капля сострадания, уйдите, оставьте этот потрескавшийся крашеный кусок дерева висеть там, где вы его сами же и повесили — среди полей, возле канавы, на трех ржавых гвоздях…

Пауль наклоняется к подножию креста и поднимает с земли крохотный белый клочок — это брошка невесты, лилия из ткани, проволоки и кружев, искра давно догоревшей крестьянской свадьбы. Зажав цветок в кулаке, Пауль поворачивается и уходит дальше по дороге, все вперед и вперед, пока, наконец, не перестает слышать у себя за спиной молчание бога.

В восемь часов вечера, уже в сплошной темноте, он стоит на мостике через ручей на окраине Майберга. Деревня лежит перед ним черная и чужая, не слышно ни мычания коров, ни лая собак, вообще ничего, только стыло булькает ручей где-то внизу, под ногами. Пауль чувствует, что следующий шаг, если он его все же сделает, разделит его путь на две части, на до и после, на жизнь и на смерть. Сейчас он стоит точно посередине, этот мост — вне времени и пространства, секунды здесь остановились и загустели в патоку вечности. Можно стоять так столетиями и ничего не произойдет, не хрустнет ветка, не хлопнет ставня, но стоит сделать еще один крохотный шаг — и снова начнет разматываться пружина времен, произойдет сотня событий разом, тысячи жизней возникнут из ниоткуда и канут в никуда. Но что бы ни случилось, и как бы не повернулась его судьба, ему не суждено будет снова пройти через этот мост в обратном направлении, из Майберга назад, в божий мир.

Он чувствует боль в ладони, и эта боль возвращает его к реальности. Заколка проволочной лилии впилась в пальцы — так он стиснул кулаки. Пауль секунду смотрит на белый цветок и вдруг, неожиданно для себя, бросает его через плечо назад, как невеста свой букет на свадьбе. Этим жестом он словно отшвыривает и свой страх. Он нарочито громко, даже с вызовом, прокашливается и кричит замершей в темноте деревне:

— Эй, вы! Всем встать! Землемер идет!

Глава 5

Майберг притворяется спящим, маленькие домики прячутся во тьме, щетинятся зубами штакетника, следят за ним черными провалами окон. Изредка в каком-нибудь стекле отразится блик луны и тогда кажется, что… Сложно сказать, что именно — то ли вспышка пистолетного выстрела, то ли блеск глаз голодного волка — рассудком Пауль понимает, что все это лишь его пустые страхи, но вот только всякий раз вздрагивает и сбивается с шага. Знать бы еще, куда я иду, думает Пауль, возможно, прямо в лапы военному патрулю. Раз-два, предъявите бумаги, три-четыре, становитесь к стенке. Паф-паф, комедия закончена, Пьеро истекает слезами и кровью, злой Арлекин хохочет, занавес падает и больше никогда не поднимется. Публика рыдает и… Да смотри ж ты под ноги, черт! Пауль спотыкается о торчащий из земли корень и чуть не падает.

Он стоит на перекрестке, куда же идти дальше? Пауль осматривается. Улицы совершенно неотличимы одна от другой — одинаковые домики вдоль идеально прямых булыжных мостовых, левая обочина — словно зеркальное отражение правой. Ощущая себя Буридановой ослицей, Пауль топчется на месте, не в силах сделать осмысленный выбор. К счастью, он замечает на углу столбик с какими-то табличками, подходит ближе и читает в свете луны: «Зонненштрассе». Ага, Солнечная улица, а тут? «Шаттенвег». Тенистый проезд, как поэтично. Ох уж эти немцы, романтики, сплошные шиллеры и гете. Что выбрать? Еще указатель — «Постоялый двор „У золотого гуся“» и стрелочка направо. Вот и пойдем туда. По крайней мере, выберемся с этого ужасного перекрестка.

Через минуту-другую Пауль различает впереди тусклый желтый огонек, но это явно не фонарь у ворот постоялого двора, это что-то другое — пятно света движется навстречу, дрожа и покачиваясь, низко-низко над землей, не более метра, скоро становится слышно механическое позвякивание и скрип. Пауль предусмотрительно сходит на обочину, уступая велосипедисту дорогу.

— Добрый вечер, — неожиданно для себя говорит Пауль, когда тот черной тенью пролетает мимо. Скрип мгновенно прекращается, сменившись визгом резины под тормозной колодкой. Луч керосинового фонаря, укрепленного на переднем колесе велосипеда, описывает резкую дугу и бьет прямо в глаза Паулю, так что приходится заслониться рукой. Пауль уже от всей души сожалеет, что открыл рот.

— И вам того же, — говорит велосипедист. Голос у него мягкий и доброжелательный. — Я вас совершенно не заметил, мой господин. Тоже охотитесь на призраков?

— Я ищу постоялый двор, — говорит Пауль, чтобы хоть что-то сказать. — Я правильно иду?

Велосипедист некоторое время не отвечает. Потом он хмыкает и произносит медленно, растягивая слова:

— Идете-то вы правильно… Немного поздновато уже для гостей. Да мы и не ждем никого.

Пауль молчит, боясь сказать что-нибудь лишнее.

— Вижу, придется вас проводить, — говорит велосипедист, словно решившись. — Вы один дорогу не найдете. У вас тяжелый багаж? Можно погрузить мне на машину.

— У меня нет никакого багажа. Спасибо, я дойду сам. Не стоит беспокоиться.

— Никакого беспокойства. Я довезу вас. — Велосипедист наклоняется к заднему колесу и чем-то два раза щелкает. — Становитесь вот сюда и держитесь за мои плечи. На булыжниках немного трясет, поэтому поедем по обочине, по песку.

Пауль обреченно подходит ближе, пытаясь рассмотреть в темноте выражение лица своего собеседника, но различает только бороду и крупный нос. Глаза совсем не видны под козырьком картуза. Пауль вздыхает, берется рукой за плечо велосипедиста и ставит одну ногу на откидную ступеньку, укрепленную на оси заднего колеса. В тот же миг велосипедист крепко отталкивается сапогом от земли, бросает машину вперед, и Пауль в панике вцепляется обеими руками в грубый материал спортивной куртки. Нога его еще болтается в воздухе, а они уже катят вперед, виляя и кренясь — пружины седла скрипят, цепь свистит — но вот Пауль, наконец, нащупывает ногой второе стремя и снова обретает равновесие. Теперь можно и выдохнуть. Штакетник так и проносится мимо, фонарь бросает на дорогу масляные лучи, велосипедист с силой крутит педали.

— Не страшно? — кричит он Паулю. — Этот бицикл очень устойчив. Я правильно произношу это слово?

— Какое?

— Бицикл.

— А что это?

— Это я про свою машину. Бицикл — это ведь по-английски. Или трицикл?

— Я не знаю, — говорит Пауль, недоумевая. — Я всегда называл это просто велосипед.

— Как вас зовут? — снова кричит велосипедист после паузы. — Как к вам обращаться?

— Штайн, Людвиг Штайн.

Дай боже, чтобы он поверил!

— А меня зовут Феликс Эберт. Очень приятно. И что же занесло вас в наши края, господин Штайн?

— Я геодезист. Буду здесь работать.

Новый знакомец вздрагивает всем телом, пытается обернуться и посмотреть Паулю в лицо, велосипед виляет, колеса скрежещут по гравию и водителю только чудом удается снова выправить равновесие. Дальше они едут лишь по инерции, велосипедист уже не крутит педали, слышно лишь его тяжелое дыхание. Скоро они совсем останавливаются и Пауль, чтобы не упасть, должен спрыгнуть на землю.

— Вот как, геодезист? Очень приятно, очень, — бородач говорит тихо, почти шепчет. — Я поехал прогуляться и встретил геодезиста. Так-так! Расскажи кому, ведь не поверят! Надеюсь, вы не призрак, господин Штайн, не дух? У вас есть документы, паспорт? Признаюсь, я никогда не слышал о призраках с паспортами, так что, если у вас есть какие-нибудь бумаги, это многое прояснит. Да-да, это разом все прояснит.

— Конечно, у меня есть и паспорт и другие бумаги, — медленно произносит Пауль, потихоньку отходя в сторону и уже прикидывая, куда бежать. — Полный карман бумаг. Должен ли я предъявить их прямо здесь? Хорошо же у вас встречают гостей.

— Идет война, господин Штайн. Ситуация неспокойная и нам, прямо скажем, не до гостей. На гостей у нас нет времени. Конечно, вы должны предъявить ваши бумаги, но… не сейчас, потом. И не мне, а вышестоящим лицам. Вы сказали, что приехали работать, я правильно понял?

— Да, у меня есть приглашение за подписью начальника канцелярии господина Мюллера.

— Очень хорошо, если так. Держите его при себе и не потеряйте. Видите это здание? Это и есть постоялый двор. Больше похоже на казарму, чем на нормальную немецкую гостиницу, но тут уж ничего не поделать. Пойдемте, я должен вас представить хозяину. Иначе вам никогда не дождаться от него свободного места.

Он отстегивает фонарь от рамы, поворачивается и крепко берет Пауля за локоть. Попутно он снова, словно невзначай, светит Паулю в лицо. Пауль зажмуривается и чертыхается про себя. Спокойно, тебя даже еще толком и не начали проверять, все еще впереди. Это так, прелюдия.

Бок о бок, они идут по дорожке к длинному, серому, приземистому дому. Закрытые ставни и совершенное отсутствие огней придают фасаду особую угрюмость. Луна уже спряталась, теперь, вдобавок, начинает накрапывать мерзкий холодный дождик. Пауль идет, запинаясь, словно овца на заклание.

Эберт первым поднимается на крыльцо, находит веничек для сапог и обметает с обуви прилипшие листья и траву. Пока Пауль следует его примеру, велосипедист уже дергает оловянную ручку звонка, слышно как далеко внутри дома бренчит колокольчик. Потом они стоят и молча смотрят в закрытую дверь.

Проходит чуть ли не пять минут, наконец, с другой стороны двери слышится:

— Какого черта?

— Прекрати чертыхаться, Хайнц, и отвори эту чертову дверь, — говорит Эберт. — Я тебе постояльца привел.

— У меня тут уже полно, — ворчит хозяин, громыхая запорами. — Идите к Эльзе, а если нет, то хоть к черту.

— Во-первых, я не поведу его ночью к Эльзе, незачем пугать старую женщину. А во-вторых, для этого постояльца у тебя место найдется, должно найтись. Ведь это наш землемер.

Хозяин, уже отворивший к этому моменту массивную скрипучую дверь, охает и отшатывается в темноту. Эберт поднимает фонарь повыше и Пауль видит хозяина — красная круглая физиономия, растерянные маленькие глаза, рыжая бородка того фасона, что называется «шкиперской», безвольно отвисшая нижняя губа. На голове у хозяина спальный колпак, поверх ночной рубашки наброшен серый засаленный стеганый халат.

— Вечно эти ваши чертовы шуточки, господин Эберт, — бормочет хозяин, — сказано же, не поминай черта к ночи…

— Вот и не поминай сам, — говорит Эберт, проходя в дом. — Разрешите представить, господин Штайн, наш добрый хозяин, грубиян и задира Хайнц Шустер. Несмотря на фамилию — вовсе не сапожник, а даже бывший моряк. Ныне ресторатор и владелец отеля. Никого и ничего не боится, кроме, пожалуй, адского пламени. Поэтому непрестанно чертыхается, чтобы побороть страх. Хайнц, это господин Штайн, наш новый землемер, как я понимаю, пешком прямо со станции. Сегодня он переночует у тебя, а завтра мы подыщем ему местечко поуютнее. Хотите поужинать, господин Штайн?

— Было бы неплохо, — говорит Пауль, кашлянув.

— Я тоже поем с вами, если не возражаете, — продолжает Эберт, ставя свой велосипедный фонарь на середину стола. — Хайнц, сделай нам что-нибудь горячее. Разметишь на мои талоны. Как вы относитесь к пиву, господин Штайн? У нас неплохие поставщики. Дорогой Хайнц, не стой столбом, сначала пиво, потом все остальное. Садитесь здесь, господин Штайн, а пальто можете повесить вон там.

Через две минуты появляется пиво в грубых глиняных кружках, глазурованных лишь изнутри, но удивительно приятных на ощупь и удобных в руке. Пиво такое холодное, что леденит пальцы даже через стенку кружки. Пауль, всю жизнь предпочитавший вино, с сомнением заглядывает внутрь, осилит ли он столько? И хватит ли у него денег расплатиться?

— Итак, за знакомство, господин Штайн! — Эберт поднимает кружку, кивает Паулю и пьет, внимательно поглядывая поверх пены.

— Что ж, за знакомство, господин Эберт, — отвечает Пауль, вздыхает и осторожно отпивает глоток, потом другой, третий, пиво замечательно вкусное, он пьет и пьет, и останавливается лишь, когда начинает ломить зубы. Эберт усмехается в бороду.

— Неплохо, а? Вам у нас понравится. Как у вас там с пивом, ну, откуда вы родом? Майнц? Я никак не соображу, какой у вас выговор, такой вы молчун. Так откуда же вы?

— Из Любека, это, знаете ли, на севере, — Пауль показывает пальцем вверх, на потолок. — Но наша семья беспрестанно переезжала, поэтому у меня никакого определенного выговора нет.

— Ну, в Любеке я не был, — тянет задумчиво Эберт, — а вот наш добрый хозяин, наверняка, плавал в тех местах. Хайнц, старый ты мореход, ты бывал когда-нибудь в Любеке?

Хайнц как раз приносит две тарелки яичницы с беконом и соль.

— Яйца утрешние, — бурчит он. — Мы в Любеке сукно грузили.

— Ну и как, красивый город?

— А черт его знает, я из трюма не вылезал. Может, и красивый, мне-то кой черт с того?

— С тобой положительно невозможно разговаривать. Неужели ты даже не сошел на берег, к своей невесте? У тебя же в каждом порту было по красотке.

— У меня только в Гамбурге была невеста. Вы это, черт подери, знаете не хуже меня. Если бы я тогда женился, я не гнил бы в этой чертовой дыре, а имел бы пивную на самой Реезендамм. Только моей невесте сейчас уже за шестьдесят и она уже лет сорок, как замужем.

— Ты нашел свою тихую гавань, Хайнц, и не надо ворчать. Мы тебя, грубияна, любим таким, какой ты есть. Твоя невеста наверняка запретила бы тебе чертыхаться, сделала бы из тебя добропорядочного бюргера. Ты и недели бы не выдержал, завербовался бы тайком на корабль и сбежал бы в Южную Америку. Повтори-ка, друг мой, яичницу и положи побольше бекона — господину Штайну, похоже, твоя стряпня пришлась по душе. И нацеди нам еще пива, но на этот раз не напусти так много пены.

Наевшись, они сидят и просто пьют пиво. Потом Эберт хмыкает, отодвигает кружку и Пауль понимает, что сейчас-то и произойдет серьезный разговор. Однако он совсем не боится, сказывается выпитое.

— Видите ли, господин Штайн, — говорит Эберт, глядя куда-то в угол, — мы здесь живем тихо и очень замкнуто, работа, понимаете ли, обязывает, а дела тут творятся нешуточные, поневоле будешь подозрительным. Я-то нахожу это смешным и глупым, но наше начальство — о, нет! — оно смертельно серьезно. Мы были вынуждены даже прослушать цикл лекций о соблюдении секретности, которые прочитал нам какой-то тип из Берлина. В нерабочее, разумеется, время. В рабочее полагается трудиться, а на подобную галиматью извольте потратить личные двадцать часов. И на этих лекциях такого наслушаешься, что в любом приезжем начнешь видеть врага. Так что, я прошу меня извинить, если мое поведение показалось вам неподобающим. Нет, нет, не возражайте. Потом, тут ведь такое происходит…

Эберт вздыхает, вертит в пальцах солонку, крупинки соли сыплются на доски стола.

— Вы удивитесь, если я вам скажу все как есть. За последний месяц у нас восемь человек убито и один пропал без вести. Представляете, нас тут всего шесть сотен вместе с обслугой и прочими женщинами, фронт далеко, а такая смертность. Пропал, кстати, именно ваш предшественник, наш прежний геодезист Андреас Вайдеман. И так странно — из запертой изнутри комнаты, все вещи остались, одежда, только он сам и исчез — ночью, прямо из кровати. Остальные восемь смертей тоже не намного яснее. Два компониста умерли, за соседними рабочими столами, никаких ранений, сердце остановилось, но — какое совпадение! — у обоих одновременно. В комнату никто не входил. Мы сразу подумали на отравление, но никакого яда не нашли, оба с утра пили только кофе, но и в кофе яда тоже не было, в Кельне проверили. И шесть техников, примерно в это же время, отправились в подвал ремонтировать второй промежуточный усилитель и не вернулись. Похоже, что их задушили, у некоторых были выпученные глаза и руки были прижаты к шее, как будто они пытались освободиться от удавки. Но на шее — никаких следов от веревки, царапины от ногтей и все. Была такая версия, что они надышались каким-то отравляющим газом, но никакого газа у нас тут нет, мы живем очень мирно, зачем нам боевые газы… Да, и с этой версией не согласуется смерть одного из техников — он найден с отверткой в левом глазу, явное убийство. Шесть трупов в маленькой подвальной комнате и никто ничего не видел и не слышал. Это было, как я уже сказал, больше месяца назад. С той поры, слава богу, смертей не было. Неприятности, конечно, не кончились, но, по крайней мере, никто не исчезает и не умирает, уже хорошо. Но без геодезиста мы не можем выполнять расчеты. И взять нового практически неоткуда, все заняты. Хорошо, что прислали вас. Казалось бы, теперь геодезист есть, можно снова начать работать. Но нет, ничего не получится, по крайней мере, еще какое-то время. И даже довольно длительное. Дело в том… ах, да какие уж тут секреты… словом, у нас упала конфигурация. Можете себе представить? Мы парализованы. Это считается… считалось возможным лишь теоретически. Мы, конечно, как и предписывает инструкция, вели архивы, да только что в них теперь толку… Проблема в том, что внешне все нормально, на входе архив, но на выходе — пустота. И никто не знает, что делать. Понимаете?

Понять Эберта мудрено, по крайней мере, для Пауля. Ясно только, что в деревне Майберг действительно расположен какой-то крупный военный объект — еще бы, шестьсот человек персонала! — и работа этого объекта уже месяц как парализована из-за того, что… гм… упала какая-то конфигурация. И, вероятно, сломалась при падении. Плюс еще усилитель.

— А усилитель-то хоть починили? — спрашивает Пауль.

— Починили, а как же… Пошла вторая бригада техников, каждого проинструктировали, поставили двоих солдат с примкнутыми штыками в коридоре и один связист непрерывно докладывал обстановку в полевой телефон. Ремонт длился четыре часа, парень так наговорился, что наутро совсем потерял голос. Техники утверждают, что усилитель теперь как новый, но проверить это невозможно, с упавшей-то конфигурацией…

— А убийства? Один ведь исчез, как вы сказали. Может, это он убил всех и сбежал? Может, он был… этим… французским диверсантом?

— Нет, диверсантом он не был, я его хорошо знал. Сволочью он был изрядной, это правда, но убивать он никого бы не стал. Он был… как бы сказать… трусоват для такого дела. Отверткой в глаз… нет, это не он.

Эберт передергивается и отпивает еще глоток пива.

— Так что, господин Штайн, хорошо, что вы приехали, но работы для вас пока нет. Сейчас мы возимся с конфигурацией и отбиваемся от запросов из Берлина. Головы еще не полетели, но ждать осталось недолго. Его величеству про конфигурацию не скажешь, там подавай результат. Пока что сигналы идут в обход нашей станции, мы, так сказать, выключены из процесса. Остальные группы еще справляются с возросшей нагрузкой, но долго ли они протянут? А если упадут и они? Если все рухнет, как карточный домик? Мы не успеем оглянуться, как француз окажется у стен Берлина и война будет проиграна. В этом и состоит новая реальность двадцатого века, дорогой господин Штайн. Слишком многое ставится на единственную карту. И если эта гулящая девка Фортуна вдруг повернется к нам тылом? Если сибирский медведь встанет на дыбы? Где мы будем с нашей техникой? В ватерклозете… Кстати, не желаете ли составить компанию, пока Хайнц готовит вам постель? Хайнц! Ты где, соленая треска?! Дай нам ключ от клозета, господам статистикам надо привести себя в порядок.