Перерастая бога. Пособие для начинающих

Ответ Холдейна был восхитителен: «Но, сударыня, вам удалось сделать это самой. И всего за девять месяцев».

Дама могла бы возразить: «Да, но девять месяцев моего формирования как младенца шли под управлением ДНК, полученной мною от родителей. Мне не приходилось начинать с нуля». Это, конечно же, правда. А родители получили ДНК от своих родителей, а те — от своих, и так далее вглубь поколений. На протяжении миллиардов лет эволюции происходило постепенное составление ДНК-инструкций для создания младенцев. Составлял же эти инструкции, оттачивая их и совершенствуя, естественный отбор. Следующим поколениям передавались гены, умевшие хорошо делать младенцев, а те гены, у которых младенцы получались неважно, не передавались. Да и сами младенцы менялись — крайне постепенно и медленно — в течение миллионов поколений.

Существует довольно-таки милый гимн «Все создания, прекрасные и удивительные». Возможно, вы его слышали. Он прославляет Бога за бесконечную, вплоть до мельчайших деталей, красоту его творений, в особенности живых:

Он ярко их раскрасил И крылышки им дал.

Но даже если вы вдруг верите, будто Бог имел какое-то отношение к созданию животных, вы должны понимать, что сам он непосредственно ничего не раскрашивал. И крылышек никому не давал, равно как и крылищ. Крылья, яркая расцветка и прочие свойства живых существ возникают каждый раз заново — из одной-единственной клетки в ходе различных процессов эмбрионального развития. А эмбриональным развитием руководит ДНК посредством ферментов — о том, как они производятся, вы читали в предыдущей главе. Если Бог кого-то раскрасил или дал ему крылышки, то сделал он это, управляя развитием зародыша. То есть, как мы теперь знаем, воздействуя на ДНК (которая, в свою очередь, воздействует на белок и так далее — в общих чертах весь путь был описан в главе 9). А если же нанесением ярких красок и выкройкой крылышек занимается, пусть и не напрямую, естественный отбор (как оно и есть на самом деле), он тоже делает это через ДНК. ДНК осуществляет контроль над развитием организмов, а ее, в свою очередь, из поколения в поколение «контролирует» естественный отбор. Следовательно, косвенным образом отбор «заведует» развитием отдельных индивидуумов.

Вам, возможно, приходилось слышать, будто в ДНК заложен точный план строения — «чертеж» — организма, однако данное утверждение глубоко ошибочно. Чертежи бывают у домов и автомобилей. А у младенцев — нет. И это различие никак не связано с тем фактом, что дома и машины, в отличие от младенцев, кем-то спроектированы. Оно куда глубже. Между каждым кусочком дома (или автомобиля) и каждым кусочком чертежа имеется взаимно-однозначное соответствие — они «отображают» друг друга. Расположенные поблизости друг от друга части дома соответствуют соседствующим друг с другом участкам чертежа. Если чертежи какого-либо дома утрачены, их можно восстановить, просто тщательно обмерив дом и перенеся результаты в уменьшенном масштабе на бумагу. Мне однажды пришлось проделать такое со своим собственным домом. Ко мне пришел человек с лазерной пушкой, измерил каждую комнату и уже через пару часов смог выдать полный план здания — достаточно подробный для того, чтобы построить еще один точно такой же дом.

С младенцем этот номер не пройдет. Между отдельными точками «ДНК-чертежей» и отдельными точками младенца нет никакого взаимно-однозначного соответствия. Теоретически оно могло бы быть — сама идея не вполне глупа. Скрупулезно восстановленный путем обмера каждой комнаты план моего дома можно оцифровать и ввести в компьютер. В современной генетической лаборатории могут перевести любую компьютерную информацию, в том числе и оцифрованные чертежи моего дома, в код ДНК. Полученную ДНК затем ничто не мешает поместить в пробирку и отправить в другую лабораторию — находящуюся, к примеру, в Японии. Там, считав записанную в ДНК информацию, распечатают точную копию чертежей. Теперь в Японии можно будет приступать к строительству дома, как две капли воды похожего на мой. Не исключено, что на какой-нибудь другой планете при передаче наследственной информации от родителей к потомству и впрямь имеет место нечто подобное: родительский организм «сканируется», оцифровывается и записывается в ДНК (ну или в то, что выполняет роль ДНК на другой планете). Затем на основе этой оцифрованной «томограммы» сооружается организм следующего поколения. Однако на нашей планете ничего такого и близко не происходит. И, строго между нами, я подозреваю, что описанный принцип не будет работать нигде, ни на какой планете вообще. Одна (но далеко не единственная) из причин тут следующая: при сканировании тела родителя поневоле будут воспроизводиться такие признаки, как шрамы или сломанные ноги. Каждое новое поколение будет накапливать раны и переломы всех предшествующих.

Да — ДНК представляет собой цифровой код, мало чем отличающийся от компьютерного. И да — она передает цифровую информацию от родителей к детям, а от детей к внукам и так далее на протяжении бесчисленных поколений. Но нет: передаваемая информация — не чертеж. Это ни в каком смысле слова не карта младенца. Не скан родительского организма. Генетики в лаборатории могут прочесть ее, но «распечатать» из нее ребенка нельзя. Единственный способ преобразовать заложенную в человеческой ДНК информацию в дитя — поместить эту ДНК внутрь женщины!

Если ДНК — не детальный план строения младенца, что же она тогда? Она — набор инструкций по созданию младенца, то есть нечто совершенно иное. Больше напоминает рецепт приготовления пирога. Или компьютерную программу, чьи указания выполняются в определенном порядке: сначала сделай это, потом то, затем, если то-то и то-то верно, поступи так, а в противном случае этак… и тысячи дальнейших команд в том же духе. Компьютерная программа похожа на очень длинный рецепт, усложненный наличием точек ветвления. Рецепт же напоминает очень короткую программу, состоящую примерно из дюжины команд. И, в отличие от постройки дома или сборки автомобиля, рецепт необратим. Нельзя взять пирог и восстановить его рецепт при помощи измерений. Нельзя и воссоздать компьютерную программу, наблюдая за ее работой.

Способ, каким строятся дома, называется нисходящим. Он идет «сверху вниз» — под «верхом» здесь подразумевается созданный архитектором проект. Архитектор вычерчивает серию доскональнейших планов будущего здания: с точно обозначенными размерами каждой комнаты, с подробными инструкциями, из чего каждая стена должна быть сделана и чем покрыта, где должны проходить водопроводные трубы и электрические провода, с аккуратно указанным расположением всех дверей и окон, с тщательно продуманным размещением каминов, дымоходов и поддерживающих их притолок. Эти планы передаются «вниз»: каменщикам, плотникам, водопроводчикам, и те неукоснительно им следуют. Таково нисходящее строительство, когда «сверху» всем процессом руководит архитектор — или, лучше сказать, начерченные им планы. Таково «строительство по чертежам».

Восходящее строительство ведется совсем по-другому. Лучший из известных мне примеров — это термитник. Взгляните на цветную вклейку 24–25 и поразитесь. Дэниел Деннет нашел восхитительное сопоставление, демонстрирующее как разницу между нисходящим и восходящим способами созидания, так и потенциальное сходство — и вместе с тем сложность — получаемых результатов. На левой иллюстрации изображена Саграда-Фамилиа — красивая церковь в Барселоне. На правой — термитник (то есть гнездо, слепленное из глины колонией термитов), сфотографированный Фионой Стюарт в австралийском национальном парке Айрон-Рейндж. На самом деле почти все гнездо скрыто под землей. «Церковь», которую мы видим на поверхности, — это замысловатая система вытяжных труб, предназначенная для вентиляции и кондиционирования воздуха в подземном жилище.

Сходство почти пугающее. Однако барселонский храм был спроектирован вплоть до мелочей, вычерчен на бумаге знаменитым каталонским архитектором Антонио Гауди (1852–1926). Термитник же не был спроектирован никем и ничем, даже и не ДНК. Его построили отдельные рабочие термиты, следуя простым правилам. Ни один термит не имеет хоть сколько-нибудь смутного представления о том, как должен выглядеть термитник. Ни у кого из них ни в мозге, ни в ДНК нет ничего, что напоминало бы изображение или план глиняной церкви. Никогда и нигде не существовало ни картинки, ни чертежа, ни проекта термитника. Каждый отдельно взятый термит просто подчиняется набору простых правил, знать не зная ни того, чем занимаются остальные термиты, ни того, как будет выглядеть завершенная постройка.

Мне неизвестно, каковы в точности эти правила, но в моем представлении они примерно такие: «Если тебе встретится конический глиняный выступ, прилепи к нему еще немножко глины». У общественных насекомых имеется важная система коммуникации посредством химических соединений, называемых феромонами, — с информацией, закодированной в запахах. Так что правила, которым следует конкретная рабочая особь термита, строя некую башню, вполне могут зависеть от того, каким именно феромоном пахнет та или иная часть сооружения. Когда «замысел» возникает из выполнения простых команд при полном отсутствии общего плана, это называется восходящим способом строительства — в противоположность нисходящему способу.

Еще один красивый пример такого «построения снизу вверх» — скворцы, зимой сбивающиеся в стаи. В данном случае «проектируется» не здание, а поведение — своеобразный воздушный балет, — и, следовательно, вместо «здесь не было архитектора» мы скажем «здесь не было хореографа». Никто не знает, зачем они это делают, но с приближением вечера скворцы собираются в огромные скопления, которые могут насчитывать тысячи птиц. Они летают вместе на большой скорости и настолько скоординированно, что синхронно кружатся и разворачиваются, не сталкиваясь друг с другом, будто бы подчиняясь приказам некоего птичьего начальника. Стая скворцов двигается как единое существо — как «животное», у которого даже есть четкие и хорошо различимые очертания. Вам действительно стоит увидеть некоторые из умопомрачительных видеозаписей этого чуда природы. Наберите в YouTube «Starling winter flocks».

Глядя, как скворцовые стаи кружатся, взмывают и пикируют, словно все громадное скопище птиц — это единое гигантское животное, невозможно не подумать: где-то там должен находиться высококвалифицированный диспетчер полетов — быть может, какой-нибудь вожак, сообщающий остальным при помощи телепатии: «Теперь взять влево, кувырок, оборот вокруг своей оси, а теперь выпад вправо…» Движения выглядят всецело продуманными по «нисходящему» принципу. И однако же это не так. Здесь нет ни режиссера, ни дирижера, ни архитектора, ни вожака. В соответствии с закономерностями, которые мы теперь начинаем понимать, каждая отдельная птица, абсолютно каждая, следует правилам «восходящего» типа, так что вся стая производит результат, выглядящий «нисходящим». Опять-таки подобно термитам, но в более коротком масштабе времени. И создается тут не церковь из глины, а величественный воздушный балет — балет без балетмейстера.

Возможности такой восходящей «нехореографии» были изящно продемонстрированы талантливым программистом по имени Крейг Рейнолдс. Он написал программу под названием «Птоиды», моделирующую поведение птиц, сбивающихся в многочисленные группы. Вы могли подумать, будто Рейнолдс задал общий рисунок движений всей стаи. Отнюдь нет: иначе это было бы нисходящее программирование. Его же программа работала по восходящему принципу, а именно следующим образом. Рейнолдс приложил немало усилий, чтобы смоделировать поведение одной-единственной птицы, снабдив ее правилами вроде такого: «Следи за движениями других птиц, находящихся поблизости от тебя. Если твой сосед делает то-то и то-то, поступай так-то и так-то». Отточив как следует эти команды для своей единственной птицы, Рейнолдс «клонировал» ее: создал десятки копий и все их «выпустил» в компьютер, а затем наблюдал за поведением стаи в целом. Его «Птоиды» вели себя очень сходно с настоящими птицами. На цветной вклейке 27 показана еще более красивая модель, построенная на основе программы Рейнолдса. Ее сделала Джилл Фантауцца для музея Эксплораториум в Сан-Франциско.

Принципиально здесь то, что модель Рейнолдса действовала не на уровне стаи. Все программирование велось на уровне отдельно взятой птицы. Поведение стаи возникало как следствие. Такое же «восходящее программирование» мы наблюдаем и в эмбриологии, где роль отдельных птичьих особей играют отдельные клетки зародыша. Процесс эмбрионального развития включает множество разнообразных клеточных движений, когда мембраны и целые тканевые пласты сворачиваются и изгибаются, непрестанно меняя форму. Так что и тут, аналогично примеру с летающими скворцами, опять нет хореографа, равно как и архитектора.

Эмбриологи все еще выясняют, каким образом ДНК создает младенца. Многое уже известно, но я не собираюсь углубляться в детали. Это заняло бы целую книгу, а наша книга не о том. Здесь нам с вами достаточно будет просто понимать, что развитие зародыша — процесс восходящий. Такой же, как строительство термитников или взаимодействие скворцов внутри стаи. Идет он не по чертежам. Вместо этого все клетки развивающегося эмбриона следуют своим собственным локальным правилам, подобно отдельным термитам, возводящим собор из глины, или отдельным скворцам в кружащейся стае.

Остановлюсь на самых ранних этапах жизни зародыша чуточку подробнее, чтобы показать, как работают такие восходящие правила. Вы, конечно, знаете, что оплодотворенная яйцеклетка представляет собой одну-единственную клетку, хоть и большую. Она делится на две. Затем каждая из этих двух клеток тоже делится — и их становится четыре. Из четырех получается восемь и так далее. После каждого деления общий объем остается прежним — равным объему исходной оплодотворенной яйцеклетки. Тот же самый материал перераспределяется между двумя, четырьмя, восемью, шестнадцатью и более клетками, формируя в итоге плотный шар. Когда число клеток приближается к сотне, они (подчиняясь локальным восходящим правилам) образуют нечто вроде полого мячика, называемого бластулой. Размер бластулы опять-таки примерно тот же, что был у оплодотворенной яйцеклетки, а сами клетки теперь очень мелкие. Получившийся мячик образован стеной из клеток.

По мере того как клетки продолжают делиться, их число все возрастает. Но мячик не становится больше. Вместо этого — снова благодаря тому, что каждая клетка действует согласно локальным правилам, — участок стенки прогибается по направлению к центру шара. В конце концов вмятина становится столь глубокой, что стенка мячика оказывается состоящей не из одного клеточного слоя, а из двух. Такой двухслойный шар называется гаструлой, а процесс его формирования — гаструляцией.

Устроена гаструла, надо признать, не слишком сложно и совсем непохожа на младенца. Но, думаю, вам ясно, что она могла появиться вследствие выполнения восходящих правил, которым следовала каждая клетка, увеличивая площадь стенки бластулы и создавая таким образом углубление, необходимое для образования двухслойного зародыша — гаструлы. Именно подобные восходящие правила, продолжая действовать в каждой точке эмбриона, меняют его форму, постепенно делая его все более похожим на младенца.

После гаструляции происходит еще один, в чем-то подобный ей процесс «впячивания». Он называется нейруляцией и завершается тем, что края углубления смыкаются, «отстегивая» полую трубку, назначение которой — превратиться в главный нервный тяж организма (тот самый, что пролегает вдоль всей нашей спины внутри позвоночника). И снова углубление возникает здесь в результате деятельности отдельных клеток, соблюдающих восходящие правила местного значения. Вот рисунок, показывающий, как возникает нервная трубка — сначала она «впячивается», а затем «отстегивает» вогнутый участок.

Имеются различия в деталях, но сам принцип восходящего локального регулирования тот же, что и при гаструляции.

Как вы помните, Крейг Рейнолдс создавал своих «Птоидов» — компьютерную модель стаи птиц, — программируя поведение только одного «птоида». Затем он сделал множество его копий и наблюдал за их совместным поведением. Они сформировали летающую, кружащуюся стаю — прямо как настоящие птицы. Программированием поведения стаи Рейнолдс совершенно не занимался. Оно возникло само, по восходящему принципу, вследствие выполнения локальных правил индивидуальными птоидами. Ну вот, а матбиолог Джордж Остер сделал то же самое, только не для птоидов, а для клеток зародыша. Он написал компьютерную программу, моделирующую поведение одной-единственной клетки. Ему пришлось принять во внимание множество тех мелких фактов, которые уже известны биологам о клетках. Подробности довольно трудны для понимания, так как клетка — сложно устроенная штука. Но важно здесь вот что. Аналогично примеру с птоидами, Остер моделировал не эмбрион, а только отдельную клетку. В том числе и ее стремление размножаться, поскольку это одна из важнейших клеточных особенностей. Но клетки занимаются и многими другими вещами, которые Остер также учел при программировании своей виртуальной клетки. Затем он дал ей возможность делиться на экране компьютера и наблюдал, что же получится.

Всякий раз, по мере того как клетка делилась, каждая из двух получавшихся новых клеток наследовала все ее свойства и поведение. Подобным же образом работала и модель Крейга Рейнолдса, клонировавшего множество копий своего единственного птоида, чтобы посмотреть на их поведение в стае. И если птоиды Рейнолдса группировались, как скворцы, то клетки Остера…

Впрочем, просто взгляните на приведенную ниже схему, и вы увидите, что они делали. А затем сравните ее с предыдущим изображением настоящей нейруляции. Разумеется, две эти картинки не вполне одинаковы. Точно так же, как и роящиеся птоиды Рейнолдса не были абсолютно идентичны сбивающимся в стаи скворцам. Этими двумя примерами я всего лишь хочу продемонстрировать могущество восходящего «проектирования», когда нет ни архитектора, ни балетмейстера, а только локальные правила, выполняющиеся на нижнем уровне организации.

Более поздние эмбриологические этапы слишком сложны, чтобы обсуждать их здесь. Все разнообразные ткани — мышц, костей, нервной системы, кожи, печени, почек — вырастают путем деления клеток. Клетки различных тканей внешне очень непохожи друг на друга, но все они содержат одинаковую ДНК. Причина их непохожести заключается в деятельности разных отрезков ДНК — разных генов. В каждой конкретной ткани активировано только незначительное меньшинство из десятков тысяч имеющихся генов. Отсюда следует, что в каждой ткани синтезируются лишь немногие из тех белков — тех жизненно необходимых «лаборантов»-ферментов, — что могли бы производиться и что действительно производятся в других тканях. А это приводит к тому, что клетки различных тканей формируются разными. Каждая ткань нарастает благодаря делению клеток, подчиняющихся локальным восходящим правилам. И каждая перестает расти по достижении нужного размера — опять-таки следуя восходящим правилам, действующим «на местах». Порой дела идут не так, как надо, и ткань не может прекратить свой рост: клетки отказываются повиноваться восходящим локальным правилам, приказывающим им остановить деление. В таких случаях возникает опухоль — например, раковая. Но как правило, этого не происходит.

А теперь давайте применим понятие восходящей эмбриологии к кристаллам из главы 9. Кристаллы — будь то пирит, алмазы или снежинки — приобретают свою симпатичную форму благодаря восходящим правилам местного значения. В данном случае речь идет о правилах образования химических связей. Мы сравнивали молекулы, подчиняющиеся этим правилам, с солдатами на параде. Важно здесь то, что форму кристалла никто не проектировал. Она возникла посредством соблюдения локальных правил.

Затем мы видели, как в ходе процесса, напоминающего соединение кусочков пазла, по законам возникновения химических связей создавались объекты более сложные, чем кристаллы, — а именно молекулы белков. И тот же самый принцип пазла побуждал белковые цепи сворачиваться «узлом». А «впадины» на поверхности этих узлов наделяли их способностью действовать в качестве ферментов — катализаторов, запускающих чрезвычайно специфические химические реакции внутри клеток. Как я уже отмечал ранее, говорить «впадины» — крайнее упрощение. Некоторые из таких свернутых в клубок молекул — крошечные механизмы, миниатюрные «насосы» или же мельчайшие «ходячие роботы», которые в буквальном смысле слова вышагивают на двух ногах по внутренностям клетки, деловито выполняя разные химические задания! Наберите в поисковой строке YouTube «Your body’s molecular machines» — и будьте ошеломлены.

Одни ферменты запускают работу других, а те, в свою очередь, катализируют еще какие-нибудь специфические реакции. И эти внутриклеточные химические процессы приводят к тому, что клетки трудятся вместе — подчиняясь локальным правилам, как в модели Джорджа Остера, — чтобы создать зародыш. А потом младенца. И каждый шаг на этом долгом пути контролируется ДНК — благодаря все тому же принципу пазла. От начала до конца здесь все происходит подобно сборке кристаллов, но кристаллов весьма сложно организованных и крайне необычных.

Процесс этот не заканчивается с рождением. Он продолжается по мере того, как младенец становится ребенком, ребенок взрослым, а взрослый стареет. И разумеется, различия в ДНК разных индивидуумов, возникшие вследствие случайных мутаций, служат причиной различия белков, «кристаллизующихся» или, если угодно, «сворачивающихся в клубок» под влиянием той или иной ДНК. И как при эффекте домино, эти различия в итоге отражаются на различиях между сформировавшимися организмами. Возможно, данный взрослый гепард будет бегать самую малость быстрее. Или медленнее. Возможно, язык данного хамелеона станет выстреливать чуточку дальше. Возможно, данный верблюд сумеет осилить еще всего несколько лишних миль пути по пустыне, прежде чем издохнет от жажды. Кто знает, вдруг шипы данной розы окажутся совсем незначительно острее. Или яд данной кобры — чуть-чуть сильнее. Любая происходящая в ДНК мутация может иметь последствия в конце долгой-долгой цепочки промежуточных воздействий на белки, биохимию клетки и характер развития эмбриона. А это может повысить — или снизить — вероятность, что животное выживет. Что, в свою очередь, повысит или снизит вероятность, что оно размножится. От чего, в свою очередь, зависит, с большей или меньшей вероятностью сумеет попасть в следующее поколение ответственная за возникшее различие ДНК. Таким образом, в ходе смены поколений на протяжении тысяч и миллионов лет те гены, что остаются в популяции, — это «хорошие» гены. В том смысле, что они хорошо умеют создавать быстро бегающие тела. Или далеко стреляющие языки. Или могут пройти много миль без воды.

Вот вкратце и вся суть естественного отбора по Дарвину — той самой причины, почему все животные и растения так хорошо умеют делать то, что они делают. Конкретные особенности их умений разнятся от вида к виду. Но все они в конце концов сводятся к одному: к выживанию на протяжении времени достаточно долгого, чтобы передать дальше ту ДНК, которая обусловливает умение делать что бы то ни было. По прошествии многих тысяч поколений такого естественного отбора мы заметим (или заметили бы, если бы жили подольше), что строение среднестатистического животного в популяции изменилось. Произошла эволюция. За сотни миллионов лет свершается так много эволюционных преобразований, что предок, выглядящий как рыба, дает начало потомку, выглядящему как землеройка. А за миллиарды лет — так много, что предок, похожий на бактерию, дает начало потомку, похожему на меня или на вас.

Все живые существа обладают всеми своими свойствами только потому, что их предки эволюционировали именно этим способом в течение многих поколений. Человек и его головной мозг — не исключение. Склонность быть религиозным — свойство человеческого мозга, так же как и склонность любить музыку или секс. А значит, разумно будет предположить, что у склонности к религиозным верованиям, как и у всех остальных наших особенностей, имеется эволюционистское объяснение. То же самое будет справедливо и для таких наших свойств, чего бы они ни стоили, как стремление быть порядочными и добрыми. Можно ли их объяснить с точки зрения эволюции? Это предмет нашей следующей главы.

Глава 11

Эволюция ли сделала нас религиозными? Эволюция ли сделала нас добрыми?

Вплоть до очень недавнего времени практически каждый верил в некую разновидность божества. За пределами Западной Европы, где верующие сегодня в меньшинстве, бо́льшая часть людей по всему миру, включая Соединенные Штаты, по-прежнему верит в какого-нибудь бога или богов — особенно это касается тех, кто не получил хорошего естественно-научного образования. Нет ли у подобных верований дарвинистского объяснения? Не могла ли религия — вера в того или иного бога или богов — помогать выживанию наших предков и дальнейшему распространению генов этой веры?

Подозреваю, что ответ на этот вопрос будет, скорее всего, положительным. Ну, в определенном смысле. Ведь, разумеется, отсюда не следует, что какие бы то ни было из богов, в которых верят люди, действительно существуют. Это вопрос совершенно отдельный. Но даже вера в то, чего на самом деле нет, может иногда спасти жизнь. Каким образом? Самыми различными.

Вспомните наш рассказ о газелях и зебрах, которым необходимо соблюдать тонкое равновесие между излишней и недостаточной пугливостью. А теперь представьте себе, что вы первобытный человек, живший в незапамятные времена на африканских равнинах. Вам, как и газели, нужно найти правильный баланс, чтобы в достаточной степени бояться львов и леопардов, но чтобы в то же время этот страх не мешал вам управляться с важными житейскими делами. В данном примере к таким делам может относиться выкапывание клубней ямса или ухаживание за противоположным полом. Вы копаете ямс и вдруг слышите шорох, заставляющий вас отвлечься от работы и поднять глаза. Вы видите шевеление в траве, которое вполне могло быть произведено львом. А могло и просто оказаться порывом ветра. Вам уже почти удалось выкопать здоровенный клубень и очень не хотелось бы прерываться. Но этот звук… Вдруг поблизости лев?

Если вы поверили, что рядом с вами лев, и он в самом деле рядом, такая справедливая уверенность, возможно, спасет вашу жизнь. Тут все просто. Но вот дальнейшая часть рассуждений несколько сложнее. Даже если в данном конкретном случае это не лев, сама общая установка, что загадочные движения и звуки влекут за собой опасность, бывает спасительной. Ведь иногда они действительно могут производиться львом. Переусердствовав с подобной стратегией и убегая в страхе от всякого шелеста травы, вы останетесь и без ямса, и без удовлетворения всех прочих своих жизненно важных потребностей. Но даже тот индивидуум, что сумеет прийти к нужному равновесию, все равно в некоторых случаях будет верить в льва, которого на самом деле нет. И эта склонность верить в то, что на поверку может оказаться фальшивкой, не раз спасет вам жизнь. Вот один из способов, какими вера в несуществующее уберегает нас от смертельных опасностей.

Сформулирую то же самое чуть строже. Люди склонны верить в субъектность. Что это такое? Скажем так, субъектом называют некий предмет, преднамеренно делающий что-либо ради некой цели. Когда ветер шелестит травой, никакой субъектности тут нет. Ветер — это не субъект. А лев — субъект. Он субъект, чья цель — съесть вас. Ради нее он будет менять свое поведение самым замысловатым образом, действуя энергично и гибко, дабы свести на нет ваши попытки к бегству. Субъектность — это то, чего стоит бояться. Но такой страх иногда приводит к пустой трате времени и сил, поскольку предполагаемый субъект может оказаться чем-нибудь вроде ветра. Чем больше опасностей наполняет в среднем вашу жизнь, тем сильнее равновесие должно сдвигаться в сторону того, чтобы повсюду вам мерещилась субъектность и, следовательно, чтобы иногда вы верили в неправду.

Сегодня нам в большинстве случаев уже нет необходимости опасаться львов и саблезубых кошек. Но даже современные люди могут бояться темноты. Дети боятся привидений. Взрослые — грабителей и взломщиков. Лежа ночью один в постели, вы слышите какой-то звук. Вероятно, шумит ветер. Или скрипят, проседая, балки старого дома. Но не исключено, что это и грабитель. Или даже не обязательно конкретно грабитель. Что касается вас, то вы просто боитесь некоего безымянного субъекта, мысленно противопоставляя его объектам вроде ветра или скрипнувшей балки. Страх перед субъектами — пусть даже иррациональный, пусть даже неуместный в нынешних обстоятельствах — может таиться в нас еще со времен наших далеких предков. В своей книге «Почему мы верим в бога или богов» мой коллега доктор Энди Томсон сформулировал это таким образом: мы легко примем тень за грабителя, но вряд ли примем грабителя за тень. У нас есть дурная наклонность видеть субъекты — даже там, где их вовсе нет. А религия, собственно, и заключается в том, чтобы видеть субъектность повсюду вокруг себя.

Религии наших предков были, что называется, анимистическими: куда бы человек ни обращал свой взгляд, ему мерещились субъекты, и зачастую он называл их богами. Именно так начинали свою карьеру древнегреческие боги, что отлично показано в очаровательной книге Стивена Фрая «Миф». Повсюду в мире были боги рек и боги грома, морские божества и боги луны, боги огня и боги солнца, боги — а может, демоны? — темного леса… Солнце было богом — субъектом, которого следовало умиротворять и добиваться его расположения, — иначе оно могло взять да и не взойти следующим утром. Огонь был богом — ведь его нужно было кормить, чтобы он не уходил. Гром был богом — а кто еще, кроме бога, смог бы произвести такой ужасающий шум? Погода так непредсказуема и при этом так важна для жизни, что было естественно предположить, будто за переменчивостью ее настроений скрывается некая субъектность. Ну ведь можно же как-нибудь положить конец чудовищной засухе? Наверное, проблему решит по-настоящему большая жертва, принесенная богу дождя. Страшный ураган только что разрушил наш дом? По-видимому, мы недостаточно усердно возносили хвалу богам бури и рассердили их.

Яхве так проэволюционировал в людских представлениях, что стал единым Богом иудеев, а затем и христиан с мусульманами. Прежде же он был «богом грозы» — одним из многих божеств тех племен, что населяли Ханаан и дали начало еврейскому народу. К другим ханаанским богам бронзового века, которых изначально почитали наряду с Яхве, относились бог плодородия Ваал, верховный бог Эль и его супруга Ашера. По мнению некоторых исследователей истории религии, позднее Яхве смешался в сознании людей с Элем и Ашерой, чтобы стать в итоге одним и единственным Богом иудеев. Таким образом, анимизм бронзового века был урезан до монотеизма железного века. Потом иудейского Бога позаимствовали христианство и ислам. А еще позже ханаанейский бог грозы прибавил себе изощренности, став главным героем богословских книг, написанных учеными профессорами из Оксфорда и Гарварда.

Я высказал предположение, что люди приносили жертвы богам погоды, дабы прекратить засуху. Но с чего они взяли, будто это поможет? Дело в том, что человеческий мозг любит искать закономерности. В него естественным отбором вмонтирована тенденция обращать внимание на упорядоченные схемы — например, на последовательности событий: что идет за чем. Мы заметили, что гром бывает после молнии, дождь — после того как соберутся тучи, а если нет дождей, то не будет и урожая. Но «что идет за чем» — вопрос не из простых. Он оборачивается в итоге вопросом не «что всегда идет за чем», а «что иногда идет за чем». Беременность следует за половым актом, но далеко не за каждым.

Мы зачастую думаем, будто обнаружили закономерность, в то время как на самом деле ее нет. А реально существующих закономерностей нередко не замечаем. Та разновидность математиков, что известна под названием статистиков, различает два типа ошибок, совершаемых нами при выявлении закономерностей. Это ложноположительные и ложноотрицательные ошибки. Думая, что увидели закономерность, которой, однако же, не существует, вы совершаете ложноположительную ошибку. Типичный пример ложноположительных ошибок — суеверия. А не замечать действительно существующую закономерность — ошибка ложноотрицательная. Между малярией и комариным укусом имеется реальная зависимость. Но одно отнюдь не обязательно следует за другим, и углядеть тут закономерность сумел только сэр Рональд Росс в 1897 году. Между перешедшей вам дорогу черной кошкой и случившейся затем неприятностью нет никакой связи. Однако многие суеверные люди совершают ложноположительную ошибку, думая иначе.

В прошлом году мы молились богам дождя, и после этого дождь выпал. Наверняка ведь такая последовательность событий была неспроста?

Вовсе нет, она совершенно бессмысленна. Налицо ложноположительная ошибка. Дождь пошел бы в любом случае. Но избавиться от подобного предрассудка нелегко.

Ребенок был болен, и его лихорадило. Мы принесли в жертву богам козу, и он пошел на поправку. Так что, когда в следующий раз у кого-нибудь поднимется температура, мы, пожалуй, снова принесем в жертву козу.

Иммунная система нередко справляется с малярией самостоятельно. Но попробуйте объяснить это суеверному человеку, убежденному в том, что помогла убитая коза.

Даже если вы заметите некий неизменно повторяющийся паттерн — когда одно достоверно следует за другим, — это еще не значит, что предшествующее событие служит причиной для более позднего. Церковные часы деревни Рантон-Эйкорн бьют слегка раньше часов в соседней деревушке Рантон-Парва. Но вызван ли бой часов в Рантон-Парве боем часов в Рантон-Эйкорне? Одними наблюдениями, даже многократными, вопроса не разрешить. Единственный надежный способ доказать причинно-следственную связь — это эксперимент. Нужно подвергнуть ситуацию воздействию. Заберитесь на церковную башню в Рантон-Эйкорне и остановите часы. Перестанут ли часы в Рантон-Парве бить после этого? А теперь в порядке опыта переведите часы в Рантон-Эйкорне на десять минут вперед. Будут ли часы в Рантон-Парве по-прежнему бить сразу же после них? Разумеется, вам придется повторить свой эксперимент достаточно много раз, дабы исключить возможность случайности — шального совпадения.

Чтобы правильно ставить опыты, выясняющие, действительно ли за наблюдаемой последовательностью событий кроется закономерность, нужно обладать изощренным — возможно, где-то даже «ботанским» — складом ума. В самом деле, только конченый заучка ввяжется в проведение опыта с церковными часами. А при выяснении вопроса, не лев ли произвел шорох, экспериментальный подход может оказаться фатальным. Неудивительно, что наши предки предпочли прибегнуть к суеверию.

Знаменитый психолог-экспериментатор Б. Ф. Скиннер продемонстрировал суеверность у голубей. Его голуби «замечали» закономерности, на самом деле не существующие, — то есть совершали ложноположительные ошибки. Восемь голубей были помещены каждый в отдельную коробку, называемую скиннеровской камерой. Каждая скиннеровская камера оборудована электрическим механизмом выдачи пищи, при помощи которого можно кормить проголодавшихся птиц. Обычно этот механизм подключен таким образом, чтобы выдавать пищу, только когда голубь произведет какое-либо действие — например, клюнет по расположенному в стенке камеры выключателю. Но в данном случае Скиннер сделал нечто иное. Он разорвал связь между выдающим корм аппаратом и поведением птицы. Никакие поступки голубя не могли повлиять на то, получит он еду или нет. Пища подавалась в камеру время от времени, вне зависимости от того, что именно птица делала и делала ли она что-либо.

Результаты оказались ошеломляющими. У шести из восьми птиц выработались самые разные суеверные привычки. Один голубь упорно ходил по кругу против часовой стрелки, совершая два-три оборота между вознаграждениями. Казалось, будто он верил в предрассудок, что появление пищи вызывается вращением против часовой стрелки. Второй голубь то и дело тыкался головой в один и тот же верхний угол коробки. Он «думал», что именно это понуждает механизм выдачи корма срабатывать. Две другие птицы приобрели привычку «маятникообразно» качать головой. Они резко выбрасывали голову влево или вправо, после чего медленно отводили ее в обратном направлении. Суеверным обычаем еще одного голубя было вскидывать голову, как бы подбрасывая в воздух некий невидимый предмет. А шестая птица делала вид, будто клевала что-то на полу, но пола клювом при этом не касалась.

Скиннер назвал такое поведение суеверным, и, думаю, справедливо. Ведь произошло, по-видимому, вот что. Прямо перед тем, как затвор механизма щелкнул, птица случайно произвела некое движение — к примеру, ткнулась головой в угол. И «решила» (не обязательно осознанно), что вызвала поступление пищи движением головы. Тогда она повторила то же самое движение. И по случайности сделала это именно в тот момент, когда пришло время для следующей порции корма. Каждая птица усвоила свою особенную суеверную привычку, повторяя — не важно какое — действие, которое ей довелось совершить перед случайной выдачей еды. Судя по всему, точно так же и наши предки приобрели обычаи, скажем, молиться или приносить в жертву козу, чтобы снять у ребенка жар. Еще одно сходство между скиннеровскими голубями и людьми состоит в том, что предрассудки народов, живущих в разных уголках света, различны. Прямо как у шести разных голубей, выработавших «местные обычаи» в своих отдельных камерах.

Игроки — будь то возле колеса рулетки или перед «одноруким бандитом» — тоже, что бы они ни делали, получают вознаграждение случайным образом. Игроку может показаться, будто ему чаще везет, когда он надевает свою «счастливую рубашку». Или же как-то раз он помолился об удаче, после чего сразу сорвал джекпот. Подобно голубю в опыте Скиннера, он решает снова делать то же самое. С тех пор ему так и не довелось выиграть крупной суммы, но отделаться от привычки молиться он уже не может. Вы не в состоянии повлиять ни на вероятность, что слот-машина выдаст заветную комбинацию, ни на то, попадет шарик рулетки в нужную вам ячейку или нет. Однако повсюду, от Монте-Карло до Лас-Вегаса, игроки напичканы суевериями, убеждающими их в обратном.

Давным-давно, когда компьютеры еще были без экранов, они выводили информацию, распечатывая ее через телетайп. Однажды, работая в компьютерном зале своего университета, я наблюдал за студентом, безуспешно ждавшим ответа от компьютера. Он то и дело постукивал по принтеру костяшками пальцев, хотя, конечно же, знал, что это никак не может заставить компьютер поторопиться. Вероятно, однажды он случайно сделал так в тот момент, когда компьютер в любом случае должен был изрыгнуть результаты своих вычислений, и с тех пор прочно приобрел такую суеверную привычку. Как скиннеровский голубь.

Давайте предположим, что во время какой-нибудь засухи наши предки вбили себе в голову приносить жертвы богу дождя. Каждый день. И дожди в конце концов пришли. «Быть может, — думали наши предки, — чтобы умилостивить этого бога, требовались многие жертвы». Суеверные люди никогда не попробуют поставить эксперимент, не принося жертв богу дождя. Данный опыт позволил бы им увидеть, что дождь приходит в любом случае. Так поступил бы ученый. Но наши предки не были учеными. И они не осмелились бы пойти на риск и не приносить богу дождя никаких жертв.

Разумеется, это спекуляция. Но, по-моему, убедительная. Именно нечто подобное делается во многих племенах и поныне. Ну а эксперименты Скиннера спекуляцией не были. Они имели место в действительности. Отнюдь не умозрительно и утверждение, что люди, увлекающиеся азартными играми, верят в талисманы, молитвы и счастливые числа. Всякий раз, когда присутствует неопределенность в отношении того, что должно произойти (называемая нами «случайностью» или «удачей»), а людям желателен некий конкретный исход, они склонны молиться и придумывать суеверные обычаи. Сами по себе предрассудки вряд ли способствовали выживанию наших предков. Однако общая тенденция выискивать закономерности в мироустройстве — прилагать усилия, чтобы отмечать, какие события имеют обыкновение предшествовать другим, важным, событиям, — вероятно, помогала выжить. А суеверия были ее побочным продуктом. Если зебры стремились установить равновесие между риском быть съеденными и опасностью недоедания, то ищущим закономерности людям тоже следовало найти баланс между двумя рисками: риском увидеть зависимость там, где ее нет (ложноположительная ошибка, суеверие), и риском не обратить внимания на реально существующую зависимость (ложноотрицательная ошибка). Склонность выявлять закономерности поддерживалась естественным отбором. Суеверия и религиозность невольно сопутствовали этой склонности.

А вот еще одно соображение. Самые первые люди — наши предки — жили в полном опасностей месте, в африканской саванне. Под ногами там кишели ядовитые змеи, скорпионы, пауки и многоножки. На деревьях таились питоны и леопарды, в кустах стерегли добычу львы, в реках — крокодилы. Взрослые были осведомлены об этих опасностях, но детей следовало предостеречь. Родители наверняка предупреждали детей, точно так же как в современных городах родители учат, что, прежде чем переходить дорогу, надо посмотреть налево и направо. Естественный отбор должен был благоприятствовать родителям, предостерегавшим своих детей. И он должен был благоприятствовать генам, сообщавшим мозгу ребенка склонность верить тому, что говорят родители.

Тут все очевидно. Перейдем теперь к мудреной части рассуждений. Если однажды взрослые дадут детям плохой совет одновременно с хорошим, у детского мозга не будет никакого способа отличить хороший совет от плохого. Если бы мозги ребенка были способны провести такое различие, им вообще не были бы нужны наставления взрослых. Ребенок бы просто знал, что, к примеру, змеи опасны. В том-то вся и суть: если бы дети уже все знали сами, у родителей не было бы необходимости рассказывать им что-либо. Поэтому, если по какой-то причине родитель давал ребенку бесполезный совет — например: «Ты должен молиться пять раз в день», — ребенку неоткуда было узнать, что совет бесполезен. Естественный отбор просто встраивает в головной мозг ребенка правило: «Верь всему, что бы тебе ни говорили родители». И правило это остается в силе даже тогда, когда «то, что говорят родители» глупо или лживо. Или попросту основано на суевериях, подобных голубиным.

Однако вы, вероятно, задаетесь вопросом: а с какой стати родитель должен говорить ребенку глупость или неправду? Но ведь и родители были когда-то детьми. И получали советы от своих собственных родителей. И у них тоже не было способа рассудить, какой совет хорош, а какой плох или бесполезен. Рекомендации — как хорошие, так и плохие — передавались следующему поколению. Что же касается того, откуда они вообще возникли, — тут, вероятно, отчасти сыграли свою роль предрассудки из разряда голубиных. По мере того как поколения сменяли друг друга, бесполезные и суеверные наставления видоизменялись и обрастали подробностями в соответствии с эффектом испорченного телефона, который мы рассматривали в главах 2 и 3. В различных уголках земного шара должны были передаваться разные советы. И, оглянувшись вокруг, мы убедимся, что именно так оно и происходило на самом деле.

Конечно же, некоторым умным детям, когда они взрослеют и видят доказательства, удается отделаться от вредных и бесполезных советов — перерасти их. Поразмыслите-ка над заглавием этой книги. Однако так бывает не всегда, чем, думаю, отчасти и объясняется как возникновение религий, так и их живучесть. Эту теорию можно назвать теорией побочного продукта. Бесполезные верования и предрассудки — вроде необходимости приносить в жертву козу для излечения малярии или молиться по пять раз на дню — передаются следующим поколениям как побочный продукт здравых убеждений. Точнее, детских мозгов, сформированных естественным отбором так, чтобы верить родителям, учителям, жрецам и прочим старшим. А естественный отбор поощрял это свойство, поскольку многое из того, что старшие говорят детям, разумно.

Теория побочного продукта представляет собой подлинно дарвиновское объяснение существования религиозных верований. Истинный дарвинизм всегда ведет речь о генах, становящихся более многочисленными в популяции. Существуют и другие объяснения — они несколько напоминают дарвиновские, но по сути таковыми не являются. К примеру, группы людей или целые народы могут повышать вероятность своего выживания благодаря религии. Вследствие чего и сама религия тоже выживает. Представьте себе две нации, придерживающиеся разных вероисповеданий. У одной из них бог воинственный, как Яхве (он же Аллах). Или как свирепые боги викингов. Жрецы этого бога проповедуют воинские доблести. Учат, что, предположим, воин, умирающий мученической смертью, попадает прямиком в особый рай для мучеников. Или сразу же оказывается в Валгалле. Мужчинам, гибнущим в сражениях за бога своего племени, они могут даже обещать прекрасных девственниц на небесах (испытываете ли вы, как и я, сочувствие к злополучным девственницам?). А бог или боги другой народности отличаются миролюбием. Их священнослужители не агитируют за войну. Не обещают небесного блаженства тем, кто погибнет в битве. Может, они не сулят никакого рая вообще. Как вы думаете, воины какой из двух наций будут, при прочих равных условиях, отважнее? Какая нация с большей вероятностью поработит другую? И следовательно, какая из двух религий скорее распространится? Ответ напрашивается сам собой. Распространение ислама с Аравийского полуострова через Средний Восток на Индийский субконтинент шло благодаря военным захватам — это исторический факт. Аналогичным образом происходило и насаждение христианства испанскими завоевателями в Южной и Центральной Америке.

Помимо милитаристских существуют и другие способы, при помощи которых религии могли приносить пользу народам и племенам. Высказывалось предположение — на мой взгляд, вполне убедительное, — что общая религия, общие мифы, обряды и традиции скрепляют общество и способствуют выгодному для всех его членов сотрудничеству. Идея молиться о дожде может казаться дурацкой — ведь современная наука знает: повлиять на погоду молитвами невозможно. Но что, если, собравшись вместе и исполнив энергичный танец дождя, племя укрепит солидарность и лучше скооперируется? Об этом стоит задуматься, что и не преминули сделать некоторые из моих уважаемых коллег[43]. Еще одно не имеющее отношения к дарвинизму основание для процветания религии состоит в том, что цари и жрецы использовали веру своих народов как инструмент для господства над ними. Наконец, еще одна теория (на сей раз близкая к тому, чтобы считаться подлинно дарвиновской) утверждает, что сами по себе идеи — я назвал их мемами, чтобы не путать с генами, — в том числе и религиозные, ведут себя подобно генам, конкурируя с мемами-соперниками за то, чтобы становиться как можно более многочисленными в людских головах. Здесь у нас нет места для подробного анализа всех этих разнообразных гипотез — я просто упомянул о них, чтобы дать вам представление о том, какого рода дебаты ведутся вокруг проблемы. Но теперь нам пора идти дальше.

В главе 6 я обещал вернуться к вопросу, почему естественный отбор благоприятствует доброте — по крайней мере, в некой ограниченной ее форме, которая могла бы служить эволюционной основой для нравственности, позволяла бы отличать добро от зла и внушала бы желание совершать хорошие поступки. Но прежде должен сказать: изменения в этике, которые мы тогда упоминали, представляются более существенными. Естественный отбор может встроить в наш мозг предрасположенность к определенному количеству доброты. Но он же закладывает туда и основу для совершения пакостей. Здесь, как и много где еще, имеется некое равновесие. Однако в ходе истории человечества случилось так, что равновесие это сдвинулось. Причем, как мы видели в главе 6, в сторону доброты.

Итак, каков же эволюционный фундамент доброго поведения? Из главы 8 мы знаем: вся эволюция заключается в том, что успешные гены становятся более частыми в генофонде (это и есть определение их успешности). Гены, дающие особям оснащение для более быстрого бега (хотя и не настолько быстрого, чтобы ломать ноги, как у скаковых лошадей), становятся многочисленнее. Гены, делающие бабочек, ящериц и лягушек менее заметными на фоне древесной коры, становятся многочисленнее. Гены, заставляющие родителей заботиться о детях, становятся многочисленнее, потому что копии этих генов выживают в организмах тех детей, которым была оказана забота. Таким образом, в свете естественного отбора доброта по отношению к собственным детям — не бог весть какая головоломка.

Однако копии ваших генов находятся не только в ваших детях, но также и во внуках, племянницах, племянниках, сестрах, братьях… Чем дальше родство, тем меньше вероятность, что вы носители одного и того же гена. Ген, побуждающий кого-либо спасать жизнь своего ребенка или сестры, окажется у данного ребенка или сестры с 50-процентной вероятностью. Ген спасения жизни племянника окажется в теле спасенного племянника с вероятностью, равной 25 процентам. Ну а шансы, что ген, побуждающий вас спасти жизнь двоюродному брату или сестре, окажется и у них, составляют 12,5 процента[44].

Итак, естественный отбор благоприятствует особям, готовым пойти на небольшой риск, чтобы спасти жизнь или оказать какую-то иную помощь своей кузине. Но он будет способствовать еще большему риску ради спасения сестры или сына. И речь здесь не только о непосредственном спасении их от гибели, но и о том, чтобы оказывать им какие угодно услуги — например, кормить или укрывать от хищников и от непогоды.

В теории отбор столько же благоприятствует кормлению брата, сколько и сына. Но на практике выкармливать сына или дочь бывает выгоднее, чем брата или сестру. Вот почему родительская забота встречается чаще заботы о братьях и сестрах. В полной мере забота о них проявляется у общественных насекомых вроде муравьев, пчел, ос и термитов. А также у некоторых птиц — например, у американского муравьиного дятла — и у таких млекопитающих, как обитающие в Африке голые землекопы.

Животные вряд ли «знают», кто приходится им близкой родней. Естественный отбор, который идет на уровне генов, не вкладывает птицам в головной мозг правил вроде «Корми своих детей». Правило, имеющееся там вместо этого, больше напоминает «Корми все, что открывает рот и вопит у тебя в гнезде». Потому-то кукушкам и удается откладывать яйца в гнезда других птиц. Как правило, кукушонок вылупляется первым и выбрасывает яйца, отложенные его приемной матерью. Приемные родители подчиняются команде, встроенной в их мозг генами: «Корми все, что открывает рот и вопит в твоем гнезде». Кукушонок ведет себя соответствующим образом, благодаря чему и получает свою пищу.

Наши дикие предки жили небольшими кочующими группами, подобно павианам. А позднее — в маленьких деревнях. И в том и в другом случае это было то же самое, что жить большими семейными кланами. Почти кто угодно из вашей деревни или вашей шайки мог оказаться вам дядей, двоюродным братом или племянницей. Таким образом, имеющаяся в нашем головном мозге установка «Будь добрым к каждому» могла тогда быть равносильна правилу «Будь добрым со своими генетическими родственниками». Теперь большинство из нас не живет в маленьких деревнях. Столь же неверно сегодня, что все, кого мы знаем, приходятся нам кузенами, племянницами или еще какой-нибудь родней. Но правило «Будь добрым к каждому» по-прежнему сидит в наших мозгах. Это могло бы отчасти послужить дарвиновским объяснением нашей склонности быть дружелюбными с другими.

К сожалению, есть у этой медали и оборотная сторона. Для головного мозга наших далеких предков в их семейных группках или деревнях принцип «Будь враждебен ко всем, с кем ты раньше не встречался» был эквивалентен правилу «Будь враждебен с каждым, кто тебе не родственник». Или такому: «Будь враждебен всем, кто сильно непохож на тебя и знакомых тебе людей». Будучи впечатаны в мозг, подобные правила могли стать биологической предпосылкой расовых предрассудков. А также враждебности ко всем, кто воспринимается как «чужак», — скажем, к недавним иммигрантам.

Однако бессознательные правила поведения — это еще не все, что человеческий мозг в состоянии предложить нам. В отличие от муравьев и муравьиных дятлов, мы обладаем разумом, способным выяснить — главным образом при помощи языка, — кто чей родственник на самом деле. Вмонтированное в мозг правило «Будь добрым со всеми» могло уступить место более специфическому «Будь добрым со всеми, о ком тебе известно, что они и впрямь твоя родня».

Считается, что племя кунг, живущее в пустыне Калахари, походит на наших предков больше, чем какой-либо другой современный народ. Светло-коричневые кунг обитали в Южной Африке задолго до того, как туда пришли чернокожие захватчики с севера. Они живут семейными группами, занимаясь охотой и собирательством. Каждая группа считает своей некую охотничью территорию. Тот, кто случайно забредет на территорию враждебной группы, будет в опасности, если только не сумеет убедить хозяев, что приходится родственником кому-нибудь из них. Так, однажды человек по имени Гао был пойман на участке под названием Хадум. Тамошние обитатели были настроены враждебно. Однако Гао смог доказать им, что его отца звали так же, как и некоего жителя Хадума. Кроме того, выяснилось, что кто-то в Хадуме тоже носил имя Гао. Отсюда был сделан вывод о наличии общей родни. Тогда люди из Хадума отнеслись к Гао гостеприимно и накормили его.

Горы в центральной части Новой Гвинеи были изолированы от остального мира на протяжении тысяч лет. В 1930-е годы австралийские и американские исследователи, к своему изумлению, открыли около миллиона человек — жителей новогвинейских высокогорий, — никогда не видевших кого-либо из внешнего мира. Для обеих сторон первые встречи были довольно-таки пугающими. Археологические данные свидетельствуют, что народ, населяющий высокогорья Новой Гвинеи, обитает там примерно 50 тысяч лет. Некоторые из этих племен — по-прежнему охотники и собиратели, подобно кунг. Другие же около 9 тысяч лет назад перешли к земледелию — немногим позже того, как сельское хозяйство независимо возникло на Среднем Востоке, в Индии, Китае и Центральной Америке. Жители высокогорий Новой Гвинеи делятся на сотни различных племен, говорящих на взаимно непонятных языках. И к представителям чужих племен относятся враждебно. Как и в случае с кунг, недоброжелательность касается даже соседствующих групп, принадлежащих к одному и тому же племени, но к разным родственным кланам. В некоторых областях людям, заходящим на территорию чужого клана, грозит опасность быть убитыми. Спасти их могут переговоры, в ходе которых выясняется наличие общих родственников. Если таковые находятся, чужаки могут мирно уйти. Если же нет, вероятна битва — и не исключено, что насмерть.

Помимо родства, существует и другой путь — быть может, даже более важный, — каким естественный отбор мог бы благоприятствовать доброте. Я имею в виду теорию реципрокного альтруизма. Если я окажу вам услугу сегодня, завтра вы, вероятно, отплатите мне той же монетой. И наоборот. Вот что такое «реципрокный». Ну а «альтруизм» — это просто еще одно слово для обозначения добрых дел. Таким образом, реципрокный альтруизм представляет собой не что иное, как добрые поступки по отношению к тем, кто поступает по-доброму с тобой.

Реципрокному альтруизму не обязательно быть осознанным. Естественный отбор может просто благоволить таким генам, которые создают мозг, склонный отвечать услугой на услугу, пусть даже он и не отдает себе в этом отчета. Ученый по имени Джеральд Уилкинсон провел замечательное исследование на вампировых летучих мышах. Эти рукокрылые питаются кровью — кровью более крупных животных, таких как коровы. Днем они отсыпаются в пещерах, а по ночам вылетают на кормежку. Найти подходящую жертву довольно трудно, но если летучей мыши это удается, то крови оказывается больше чем достаточно. Настолько много, что вампир не только насыщается до отвала, но и возвращается в свою пещеру с излишками пищи в желудке. Однако летучая мышь, не сумевшая найти себе жертву, рискует умереть от голода. Мелкие летучие мыши живут в состоянии намного более близком, чем мы, к той грани, за которой начинается опасность голодной смерти, и Уилкинсону удалось это убедительно доказать.

Когда вампиры возвращаются в пещеру с ночной охоты, некоторые из них могут страдать от голода. Другие же будут переевшими. Первые выпрашивают пищу у вторых, и те отрыгивают немного крови из своих желудков, чтобы накормить голодающих. Не исключено, что на следующий день роли поменяются: удачливые охотники прошлой ночи теперь окажутся невезучими и будут мучиться голодом. Так что, теоретически говоря, каждая летучая мышь может выиграть от собственных благодеяний, оказанных после удачной ночи в расчете на вознаграждение после неудачной.

И вот Уилкинсон провел остроумный эксперимент. Он работал на содержавшихся в неволе вампировых летучих мышах, пойманных в двух разных пещерах. Летучие мыши, взятые из одной и той же пещеры, знали друг друга, но с вампирами из другой пещеры знакомы не были. В ходе своего опыта Уилкинсон каждый раз оставлял какую-нибудь одну летучую мышь голодной. А затем подсаживал ее к другим, чтобы посмотреть, будут они кормить ее или нет. Иногда он подсаживал ее к прежним «друзьям». А иногда — к чужакам из другой пещеры. Из раза в раз результат выходил более-менее один и тот же: если вампирам был знаком их голодный собрат, то да — они его кормили. Если же нет — если он был «не из той» пещеры, — то не кормили. Разумеется, причина могла состоять еще и в том, что летучие мыши, обитающие в одной пещере, приходятся друг другу генетическими родственниками. Более поздняя работа Уилкинсона с коллегой показала, что в данном случае взаимность — плата добром за добро — важнее родственных уз.

Вероятно, результаты Уилкинсона кажутся вам совершенно логичными. Ведь вы человек, а люди нередко ведут себя именно так. Мы остро чувствуем оказываемые нам услуги. Хорошо знаем, кому сами сделали одолжение, и ожидаем ответных жестов. Мы испытываем чувство долга, который нам следует оплатить, и чувство вины, если нам это не удается. А когда кто-то не возвращает долг или не оказывает ответную услугу нам, чувствуем возмущение и разочарование.

Теперь давайте мысленно вернемся в прошлое — к нашим далеким предкам. Поставьте себя на место кого-нибудь из них, жившего в маленькой деревне или небольшой кочующей группе. Вы не только будете знакомы с каждым и в курсе всех долгов и обязательств между отдельными индивидуумами. Вам будет также известно, что вы, вероятнее всего, проживете в этой деревне до конца своих дней. У любого из ее жителей теоретически есть возможность оказать вам благодеяние в отдаленной перспективе. «Будь добрым с каждым — по крайней мере поначалу или до тех пор, пока у тебя не появится серьезный повод не доверять ему», — такое правило, имеющееся в головном мозге, вполне могло быть вписано туда естественным отбором. Мы никогда не знаем, когда появится нужда в ответной услуге. И вполне вероятно, что наши сегодняшние мозги унаследовали это правило от далеких предков. Пусть даже теперь мы живем в больших городах, где постоянно встречаемся с людьми, которых больше никогда не увидим, наш головной мозг по-прежнему руководствуется принципом совершать добрые поступки по отношению к каждому, если только нет уважительной причины поступать иначе.

Идея взаимности, обмена услугами, лежит в основе любой сделки. Мало кто из нас сегодня сам выращивает себе пищу, ткет себе одежду и перемещается из одного пункта в другой при помощи собственной мускульной силы. Наша еда приходит к нам с ферм, что могут находиться на другом краю света. Мы покупаем одежду, перемещаемся с помощью автомобиля или велосипеда, не имея ни малейшего представления о том, как их смастерить. Мы садимся на поезд или самолет, сделанный на заводе сотнями других людей, ни один из которых, вероятно, не знает всего процесса изготовления от начала до конца. В обмен на все это мы предлагаем деньги. А зарабатываем мы их, делая то, что умеем делать. В моем случае это — писать книги и читать лекции. В случае врача — лечить людей. В случае адвоката — убеждать. В случае автомеханика — чинить машины.

Большинству из нас было бы непросто выжить, окажись мы на десять тысяч лет раньше — в мире, в котором жили наши предки. Почти все люди в те времена сами выращивали, находили, откапывали или ловили свою еду. В каменном веке было вполне возможным, что каждый мужчина сам делал себе копье. Но наверняка попадались и искусные мастера по обтесыванию кремня, делавшие особенно острые наконечники копий. В то же время наверняка встречались и одаренные охотники, которые при этом мастерили копья не то чтобы чрезвычайно умело. Что могло быть естественнее обмена услугами? Ты изготовишь мне копье, а я поделюсь с тобой мясом, добытым с его помощью.

Позже, в бронзовом, а затем и в железном веке специалисты в кузнечном деле предлагали металлические копья в обмен на мясо. Те, кто специализировался на сельском хозяйстве, делились с кузнецами своим урожаем в обмен на земледельческие орудия, необходимые для его выращивания. Еще позже обмен стал непрямым. Вместо того чтобы отдавать пищу за инструменты, способствующие ее получению, люди давали деньги или их эквивалент — скажем, долговые расписки, служившие напоминанием об обещании вернуть долг в будущем.

В наши дни непосредственный товарообмен без участия денег (бартер) редок. Во многих местах он даже противозаконен, поскольку не поддается налогообложению. Но вся наша жизнь строится на зависимости от людей, обладающих различными умениями. И правило «Если сомневаешься, будь добрым» по-прежнему заложено в наш головной мозг, где оно хранится по соседству с другими столь же древними правилами — например, «Будь начеку, пока не установишь доверительные отношения».

Итак, некоторое давление дарвиновского отбора в сторону доброты действительно существует и могло служить изначальной основой наших представлений о том, что справедливо, а что нет. Впрочем, по моему мнению, оно теряется на фоне более поздней благоприобретенной морали, о чем мы уже говорили в главе 6. И ничто из того, что мы здесь сейчас обсуждали, никак не поколебало вывода из главы 5: нам не нужен Бог, чтобы быть хорошими.

Глава 12

Черпая отвагу в науке

До появления Дарвина мысль, будто красота и сложность всего живого могли возникнуть без проектировщика, казалась нелепой почти каждому. Чтобы вообще рассматривать такую возможность, требовалось мужество. Дарвину мужества хватило, и теперь мы знаем, что он был прав. В науке по-прежнему есть нерешенные вопросы — пробелы в том, что мы на сегодняшний день понимаем. И некоторые люди поддаются искушению рассуждать в том же духе, в каком было принято говорить о живой природе до Дарвина. «Мы пока не знаем, с чего вообще начался эволюционный процесс, — выходит, Бог должен был запустить его». «Никто не знает, как возникла Вселенная, — выходит, Бог должен был создать ее». «Нам неизвестно, откуда взялись законы физики, — выходит, Бог должен был придумать их». Где бы ни нашелся пробел в нашем понимании, его пытаются заткнуть Богом. Но недостаток пробелов заключается в том, что у науки есть неприятная привычка двигаться вперед и заполнять их. Дарвин заделал самую большую брешь из всех. И нам следует смело уповать на то, что и оставшиеся пробелы наука в конце концов заполнит. Это будет темой заключительной главы.

Считать живых существ созданиями Бога некогда подсказывал обычный здравый смысл. Этот конкретный образец здравого смысла Дарвин разнес в пух и прах. Цель настоящей главы — подорвать наше доверие к здравому смыслу. Начнем мы с относительно ничтожных примеров, постепенно переходя ко все более существенным. Каждый пример будет завершаться рефреном: «Не может быть, что вы всерьез!» (памятное высказывание великого теннисиста Джона Макинроя, которое тот часто использовал, оспаривая сомнительные решения арбитров). Затем мы обратимся к наиболее крупному примеру: к кажущемуся здравым смыслу, утверждающему, будто объяснить происхождение Вселенной и другие пока что не решенные вопросы можно только Богом.

В 2014 году камерой наблюдения был заснят американский подросток, справлявший малую нужду в водохранилище. Поэтому местный чиновник, заведовавший водными ресурсами, принял решение осушить и вычистить водохранилище, что, по оценкам, встало в 36 тысяч долларов. Объем выкачанной воды был равен примерно 140 миллионам литров. Объем мочи подростка был, вероятно, около одной десятой литра. Таким образом, соотношение мочи и воды в хранилище составило менее единицы к миллиарду. В водохранилище были мертвые птицы и мусор, и можно предположить, что многие животные мочились туда, не будучи замеченными. Но реакция «Фу!» оказалась у многих столь острой, что одного-единственного известного факта о помочившемся человеке оказалось достаточно для осушки и чистки водохранилища. Разумно ли это? Как бы поступили вы, будь ответственность за водохранилище возложена на вас?

Каждый раз, выпивая стакан воды, вы с высокой вероятностью проглатываете хотя бы одну молекулу, побывавшую в мочевом пузыре Юлия Цезаря.