Вандалы – оклеветанный народ

Меры, принятые Гунерихом против православных были, что и говорить, весьма крутыми. «Гонорих (Гунерих — В. А.) был самым жестоким и несправедливым гонителем христиан Ливии. Он принуждал их принимать арианскую веру, если же обнаруживались не желающие подчиняться ему по доброй воле, тех он сжигал живыми или предавал смерти разными другими способами; многим он велел отрезать язык до самой гортани» (Прокопий Кесарийский). Хотя количество пострадавших в результате гонений, воздвигнутых Гунерихом на кафолическое духовенство, указанное в «Нотиции…» (сто двадцать епископов) иными авторами ставится, в силу разных причин, под сомнение, современные церковные историки считают, что не менее полусотни православных иерархов было сослано на лесоповал. Корсика, остров, чья природа даже в наше время во многом сохранила многое от своего, скажем так, первозданного, сурового характера (не зря еще древние римские цезари ссылали туда смущавших умы их подданных, мыслителей вроде Сенеки), конечно, отличалась в плане климатических условий, скажем, от республики Коми, но все-таки… Так что сосланным туда епископам (конечно, далеко не молодым) можно было только искренне посочувствовать. Еще триста епископов-кафоликов были смещены со своих кафедр, но иным репрессиям, кажется, не подверглись. И потому могли, более-менее спокойно, не принимая к себе излишнего внимания, заниматься духовным окормлением своей паствы. Лишь некоторые из них, взявшие на себя роль «спикеров», «витий», погибли в заключении (подобно Лаетию — если только он не был публично сожжен на костре), или чудом спаслись от смерти (подобно Евгению). Но успех, достигнутый в борьбе с жестоковыйным православным духовенством, нисколько не освободил Гунериха от необходимости решить важнейшую для него проблему — обеспечить своему сыну наследование вандальского престола. Православные вандальской Африки, очевидно, связывали свои надежды с Гунтамундом, наиболее слабым из племянников Гунериха, сумевшим (вероятно, не без помощи кафолической церкви) успешно избежать козней Гунериха, последовательно и беспощадно сокращавшего количество своих ближайших родичей («бей своих, чтоб чужие боялись»!).

Самым опасным для себя из своих ближайших родственников Гу-нерих считал своего брата Теудерика (Тевдерика), во всем следовавшего советам своей отличавшейся выдающимися умственными способностями супруги, разжигавшей в муже не слишком свойственное ему честолюбие, заставляя его на протяжении многих лет соперничать с Гунерихом (третий брат, воитель Гентон, погиб в бою еще при жизни своего отца Гейзериха). Гунерих, несмотря на свою жестокость, не решился стать братоубийцей, но свою ставшую слишком опасной невестку он предал суду по обвинению в измене и, после долгого судебного разбирательства всех ее вин и прегрешений, подробности которого нам не известны, казнил, как и ее с Теудериком сына, чье имя нам осталось также не известным. Согласно Виктору Витенскому, царевич отличался большой ученостью — факт, на основании которого можно предположить, что жена Теудерика происходила из числа римских подданных вандальского царя. Если она действительно мечтала возвести на вандальский престол своего мужа (или сына, которого, возможно, хорошо подготовила к столь блестящему будущему), то вряд ли это было возможно без одобрения могущественнейшего государя Средиземноморья, т. е. без согласия (восточно)римского императора Зенона. Поэтому любое, даже самое короткое и пустячное по содержанию письмо, перехваченное людьми Гунериха, давало вандальскому царю возможность отделаться от не в меру честолюбивой невестки с помощью политического процесса.

Теудерик, явно напуганный расправой со своими сыном и женой, безропотно удалился в пустыню, где и окончил жизнь при неясных обстоятельствах, еще при жизни Гунериха. Аналогичная судьба постигла Годагиса, сына царского брата Гентона.

Сегодня уже не возможно установить, почему ни первый, ни второй из этих злосчастных царевичей не попытались захватить власть или, по крайней мере, защитить себя с помощью единственной, наряду с вандалами и аланами, вооруженной силы, имевшейся в Северной Африке — мавританских племен, пришедших в волнение сразу же после смерти грозного старца Гейзериха, и причинивших Гунериху в период его недолгого царствования гораздо больше неприятностей, чем все четыреста православных епископов вместе взятые. Приведенный жестокими мерами Гунериха к полной покорности царский род Астингов безропотно стерпел поистине неслыханное поношение, когда второй, малолетний, сын Теудерика, и две его взрослые дочери, рожденные в законном браке с супругой-афроримлянкой (?), казненной по обвинению в измене, были, по приказу Гунериха, провезены по всему Карфагену верхом на ослах, на всеобщий позор и поношение. С помощью столь позорного наказания Гунерих не только проявил свою мстительность, но и навсегда очернил репутацию потенциальных соперников своего сына в борьбе за вандальский престол. О котором они, навеки опозоренные в глазах не только сородичей, но и будущих подданных, теперь не могли и помыслить. Несколько позже в испанском царстве вестготов спящего царя остригли, как монаха, после чего он был вынужден отречься от престола. Поддерживавшим опальных родственников Гунериха старому канцлеру Гельдике, служившему еще Гейзериху, и арианскому патриарху Юкунду пришлось еще хуже — они были подвергнуты по царскому велению публичной казни.

Успех затеянной Гунерихом процедуры искоренения реальных и потенциальных оппозиционеров вкупе с их сторонниками и зарубежными связями, похоже, окончательно развязал царю вандалов руки. Перед лицом постоянно угрожавшей им смертельной опасности, Теудерик и Годагис вели себя в изгнании тише воды, ниже травы, и умерли там естественной смертью (по мнению Людвига Шмидта). Но автору настоящих строк представляется вполне возможным и вариант убийства обоих сосланных далеко от многолюдного Карфагена, где ничто не могло долго оставаться тайной, пришедшим по их душу «эскадроном смерти». А Гунтамунд, младший сын Гентона, видимо, вовремя предупрежденный об опасности, так основательно ушел в подполье, что вполне можно представить себе его бегство за границу, откуда он вернулся в Карфаген лишь после смерти угрожавшего его жизни Гунериха.

Возможно, Гунерих уделил бы поискам Гунтамунда больше внимания, если бы не становящиеся все более опасными набеги беспокойных мавров, доходивших до городских центров вандальского царства. История знает немало примеров того, как сильные, еще при жизни окруженные легендами, исторические деятели пользуются — прежде всего, у диких народов — преувеличенным авторитетом, несоразмерным с реальным могуществом этих деятелей. Таким чрезмерным авторитетом, гораздо большим, чем того заслуживало бы его реальное могущество, пользовался и Гейзерих у мавров и берберов. И к тому же служащим наглядным доказательством того, что величие, в глазах примитивных народов, как это ни странно, нередко совершенно лишено нравственной оценки. Гейзерих импонировал стоявшим тогда еще на очень низком культурном уровне маврам совсем иными качествами, чем те, что вызывали к нему уважение со стороны народов Средиземноморья. Но вот какими именно, остается для нас тайной за семью печатями. И потому, возможно, даже более великому во всех отношениях царю, чем Гунерих, не обладающему этими загадочными для нас, но, несомненно, привлекательными, с точки зрения туземцев Северной Африки, качествами, было бы очень непросто обрести в глазах мавров харизму, не уступавшую харизме его отца, грозного владыки Карфагена.

«Гонорих, старший из его сыновей, принял власть над вандалами, так как Гензон еще раньше покинул здешний мир. В правление Гонориха у них ни с кем не было войн кроме маврусиев (мавров — В. А.). Из страха перед Гизерихом этот народ держался спокойно, но как только он перестал, быть им помехой, они причинили много, вреда вандалам и сами испытали немало бед». 

(Прокопий Кесарийский).

Самыми стойкими и непримиримыми врагами вандалов были отпавшие от них, став самостоятельными, мавры, заселившие горный хребет Аврасий (современный Орес, к югу от Константины — третьего по численности города Алжира, расположенного в живописном месте северо-восточной части Средиземного моря, считающегося жемчужиной этой страны и прозванного «Городом висячих мостов»), чья величайшая гора — Джебель Шелия — достигает высоты двух тысяч трехсот двадцати восьми метров.

«Горы Аврасия находятся в Нумидии, обращены к югу и расположены от Карфагена на расстоянии примерно тринадцати дней пути; эти маврусии больше не были под властью вандалов, поскольку вандалы были не в состоянии вести с ними войну в этих горах, не имеющих дорог и крайне крутых»

(Прокопий).

В этой местности еще древним римлянам пришлось долго и упорно сражаться с туземцами, для успешной защиты от которых они построили военный лагерь Тамугад, чьи импозантные руины относятся сегодня к числу главных достопримечательностей Алжира, посещаемых многочисленными туристами (южнее автострады Батна-Кеншела, примерно в часе езды на восток от развалин Ламбезиса и Маркуны). Аврасийские горы, все еще покрытые в эпоху поздней античности густыми лесами, всегда служили воинственным кочевникам надежным убежищем, куда они укрывались после своих разбойничьих набегов (вплоть до прихода в Алжир французских колонизаторов). И потому не удивительно, что Гунерих не добился успеха там, где даже «сыны Ромула» в эпоху наивысшего могущества своей империи старались не высовывать лишний раз свои гордые римские носы за пояс возведенных ими укрепленных военных лагерей. Куртуа, посвятивший Тамугадам специальное исследование, подчеркивал, что, хотя романизация североафриканских территорий была, как оказалось, глубже, чем считалось раньше, Аврасий, несмотря на проложенные через него римские дороги, остался за пределами зоны романизации. Римляне ограничились тем, чтобы, со стен своих укреплений, держать беспокойные горные племена туземцев, так сказать, под прицелом, не идя на риск попыток их ассимиляции. Ибо римляне не могли не понимать всех трудностей, связанных с подобными попытками, и всей незначительности шансов на положительный результат. «Держать Аврасий под прицелом» означало окружить этот очаг непокорных туземцев, словно железным поясом, цепочкой римских крепостей. Эта политика, начатая императорами из дома Флавиев, была продолжена и их преемниками на римском императорском престоле, а затем — вандальскими царями Северной Африки и, наконец, восточными римлянами, уничтожившими, со временем, вандальское царство.

Вандалы, со своими относительно небольшими силами, не смогли занять все римские укрепленные лагеря. У них изначально не было никаких шансов удержать лагеря Табудеос, Бадиас и Ад Майорес, расположенные в южной части Аврасия. Немногим лучше были и шансы на удержание расположенных западнее лагерей Месарфельты и Кальцея. Тем важнее были Маскула (Кеншела), Тамугад (Тимгад) и Ламбезис, расположенные на севере Аврасийского горного массива — города, так часто упоминаемые в овеянной славой истории III Легио Августа — Третьего Августова легиона, а впоследствии — французского Иностранного легиона, преемника римского, в борьбе, фактически, с теми же самыми племенами. Тот факт, что «дикие» вандалы не покинули эти передовые позиции цивилизованного мира, что вандальские воины продолжали оборонять его границу там, где император-воитель Траян по прозвищу «Оптим» («Наилучший»), до предела расширивший границы империи, несколькими столетиями ранее поселил первых двести пятьдесят римских колонистов, и где легионарии возвели на пустом месте целый город, поистине, заслуживает быть, во всяком случае, отмеченным.

С 256 г. п. Р.Х. в Тамугаде, именовавшемся официально Колония Маркиана Траяна Тамугади, имелся свой епископ. Следовательно, христианство проникло и сюда, на самые задворки римского мира. А в правление императоров-язычников Валериана или Диоклетиана в городе появились и свои первые христианские мученики. В ходе ожесточенной борьбы православных с донатистами, Тамугад некоторое время был неофициальной столицей этих воинственных еретиков, а в 397 г. — даже местом проведения «разбойничьего» (с православной точки зрения) донатистского собора. Все это доказывает достойное всяческого уважения умение римлян цивилизовать даже самые удаленные уголки своей «мировой» державы и высокую степень вовлеченности этого, почти лишенного эффективной военной защиты, римского пограничья в общее культурное развитие великой империи, в области культуры, экономики, транспорта, да и в других областях.

А вот в правление Гунериха этот город, бывший, во времена донатистов, центром активной духовной жизни, стал добычей мавров из Аврасия. Правда, вандалы, когда в Аврасии стало неспокойно, принялись лихорадочно укреплять пришедшие порядком в ветхость фортификационные сооружения Тамугада, но… не было легионариев для их эффективной обороны. Не было больше и железного пояса римских крепостей, наглядно демонстрировавших маврам могущество Римской державы и мощь римского оружия. Тамугад был захвачен маврами, несомненно, еще в правление Гунериха, впоследствии отвоеван у мавров гуннскими наемниками восточноримского стратега Велизария и частично восстановлен под «ромейской» властью. Еще в середине VII в., в самом преддверии завоевания Северной Африки арабами-мусульманами, восточные римляне построили в Тамугаде православную часовню и ряд других зданий (хотя и скромного размера). Так что нам известно: город Тамугад, сначала — римский, а затем — вандальский, самый южный форпост Карфагенского царства германцев и аланов, веками сдерживавший напор грабителей-горцев, был обитаем, причем населен христианами (правда, больше не донатистами и не арианами, а православными).

После завоевания арабами Тимгад спал беспробудным сном под африканским солнцем тысячу сто лет, пока Джеймс Брюс, состоятельный виноторговец и британский консул в Алжире, не вступил в него в 1765 г., как в замок Спящей Красавицы, любуясь руинами древнего города. Хранившими память о прежнем величии развалинами, засыпанными многовековым слоем песка и щебня, заросшими кустарником, над которым возвышались лишь триумфальная арка Траяна, Капитолий и театр. И только более чем столетие спустя, в 1880 г., под эгидой французских колониальных властей, начались археологические раскопки, открывшие миру в северной части Ореса город, целое столетие пробывший под властью вандалов…

Размеры раскопанных за прошедшее с тех пор время римских военных лагерей (а по сути — городов) Ламбезиса и Тамугада не оставляют сомнений в том, что Гунерих, а возможно — и вообще присущие вандалам организаторские способности были не достаточными для того, чтобы в полной мере освоить римское наследие. Известно, что Гунерих немало сделал для обновления и расширения доставшихся ему от римлян портовых сооружений, что он заботился о снаряжении флота, стремился наладить тесную связь между принадлежавшими вандалам островами Средиземноморья и Карфагеном, не утратив при этом почти ничего из прежних вандальских владений. Но вот Аврасий с его северным предгорьем сын Гейзериха как раз утратил. Казалось бы, не стоило жалеть о потере населенной дикарями горной области, завоевать которую ведь в свое время не смогли даже римляне, ограничившиеся возведением вокруг нее своего рода «санитарного кордона»…Так-то оно так. Но после потери Аврасия проникавшие все дальше на север мавританские разбойники стали угрожать коммуникациям, соединявшим Карфаген с Тингитаной — крайним западом вандальского царства, включая подступы к Тингису, современному Танжеру. Если, как полагают многие историки, маврам тогда и вправду удалось нарушить связь по суше между Карфагеном и Тингитаной, распад великого царства, созданного вандалами в Северной Африке всего за десять лет, наметился, если не начался, именно в правление Гунериха.

4. Закат величья Астингов

Все кафолические клирики, живописавшие гонения, воздвигнутые арианскими царями из династии Астингов-Асдингов-Хасдингов-Астрингов на православных в африканской провинции, покоренной вандалами, как по команде, перестали излагать страдания своих единоверцев на разнообразном писчем материале, как только умер Гунерих, свирепейший из их гонителей, лютый зверь, кровожадный антихрист (или, во всяком случае, антихристов предтеча). Причудливые, продиктованные недюжинной фантазией хронистов, эпитеты, обеспечившие Гунериху место в истории (по крайней мере — в истории церкви), были, видимо, сочтены не применимыми к его явно менее суровому преемнику Гунтамунду. И потому жалобы клириков стали явно менее горькими, а сообщения о новом вандальском царе — более скупыми, чем о его грозном предшественнике. Смерть Гунериха привела перья кафолических епископов и настоятелей монастырей Северной Африки в более активное движение, чем все двенадцать лет царствования Гунтамунда; небеса должны были поразить Гунериха, нечестивого гонителя православной веры, самыми страшными, с трудом поддающимися описанию, болезнями, дабы великий грешник был заживо пожран, как Ирод, червями, дабы он еще в последние дни своей земной жизни смог предвкусить ожидающие его за гробом невыносимые, вечные адские муки…

Гунерих, родившийся не в Африке захваченной вандалами и примкнувшими к ним аланами, а еще до их переселения туда, на европейской земле, умер в возрасте примерно шестидесяти пяти лет. Он был единственным из сыновей великого царя вандалов и аланов Гейзериха, достигшим высшей власти в царстве вандалов. Ради обеспечения царского престола своему сыну и наследнику Гильдериху, Гунерих подверг своих сородичей столь основательным и продолжительным репрессиям, что некоторые исследователи называли (и называют) их «бунтом Гунериха против установленного Гейзерихом закона о престолонаследии». Правда, при этом Гунерих мог опираться на правила престолонаследия, принятые у многих иных народов, у которых царская власть наследовалась не по «лествичному праву», а по прямой мужской линии, даже при наличии у царя родных братьев, а у этих царских братьев — сыновей, пригодных и достойных царствовать.

Потомки братьев Теудерика не пережили своего дядю. Об этом Гунерих, ведший самыми решительными средствами войну не только с православными епископами, но и против собственных сородичей, своевременно позаботился, подвергнув одних из них — смертной казни, а других — изгнанию. Старшего сына своего брата Гентона-Гензона Гунерих также изгнал в пустыню. Этого сына звали Годагис (вероятно, он был назван в честь выдающегося царя вандалов Годигизеля-Годигисла). Несмотря на славное имя своего племянника, Гунерих не позволил ему стать наследником великого предка. Годагис умер при неясных обстоятельствах в месте, название которого нам тоже не известно. Очевидно, на беспокойной мавританской границе вандальского царства располагался целый ряд укрепленных городов, служивших не только опорными пунктами, но и местом ссылки опальных царских родичей и царедворцев. Можно задаться вопросом, не было ли среди этих отпрысков царского рода Астингов, принесенных Гунерихом в жертву собственному властолюбию и семейному эгоизму, среди этих вандальских царевичей, несомненно, весьма одаренных, нового Гейзериха — достаточно умного, хитрого и решительного, чтобы стать достойным противником, как мавров, так и Восточного Рима…но, увы, загубленного «на корню»? В описываемое время, почти одновременно с вандалами, впали в состояние глубокого кризиса два других народа-завоевателя эпохи Великого Переселения, добившиеся в ходе этого переселения немалых успехов и прославившихся своими победами на весь античный мир — родственные вандалам остготы и схожие во многом с аланами гунны. Но, покуда Гунерих, гордо именовавший себя царем вандалов и аланов, усердно, основательно прореживал ряды и без того не слишком многочисленного правящего слоя своего царства, облегчая восточноримскому стратегу Велизарию задачу окончательного истребления этого слоя, в остготской Италии и на занятом гуннами востоке нынешнего Балканского полуострова и после смерти двух величайших царей — остгота Теодориха и гунна Аттилы — все-таки нашлись новые вожди, обладавшие героической энергией, могучей силой и страстным желанием выстоять в борьбе за выживание своих народов. Над уничтожением или ассимиляцией которых восточным римлянам пришлось немало потрудиться еще на протяжении нескольких десятилетий.

В жилах Гунтамунда, царствовавшего над вандалами и аланами Африки двенадцать лет, с 484 по сентябрь 496 г., текла бойцовская кровь его отца — великого воителя Гентона, павшего в сражении. Тем не менее, возможно, что бойцовские качества Гунтамунда уступали таковым его безвременно ушедшего старшего брата Годагиса. Ведь матери у них, вероятно, были разные, со всеми вытекающими из данного факта последствиями. Не зря же говорят, что «от осинки не родятся апельсинки». Гензон же был самым выдающимся мореплавателем среди сыновей Гензериха, именно он дал римскому флоту сокрушительный отпор в морской битве у мыса Меркурия, именно он охотно возглавлял многочисленные грабительские рейды вандалов на просторах Внутреннего моря, он получал лучших из захваченных в ходе этих рейдов женщин и девиц, и, поскольку каждый из его четырех сыновей отличался от трех остальных, поскольку, в первую очередь, спокойный, миролюбивый Гунтамунд и блестящий, высоко одаренный правитель Тразамунд (Трасамунд), явно унаследовали свои гены от разных родительниц, нам остается только пожалеть о скудости источников на этот счет. Очевидно, хронисты, как представители духовенства, не очень-то любили писать о женах представителей вандальского правящего слоя. А уж тем более — о наложницах, захваченных в пиратских рейдах, наряду с иной добычей, и вовсе недостойной их пера. Если их и упоминали, как бы между строк, то лишь с монашеским презрением, с холодным осуждением, как особенно греховные сосуды, даже если там, откуда они были родом и откуда их похитили, они были княжнами или же царевнами. Как бы то ни было, последних Астингов мы можем познать лишь по их плодам…

Гунтамунд был вынужден — видимо, против своей воли, вплотную заняться решением двух континентальных проблем — мавров на границах вандальского царства и православных внутри этих границ.

Пограничный город-крепость Тамугад был, несомненно, отнят маврами у вандалов еще в царствование Гунериха. Утрата города была болезненным ударом, как по престижу, так и по безопасности вандальского царства. Этот главный бастион его оборонительной линии, возведенный, словно волнолом, для сдерживания напора варварского моря, еще древними римлянами, имел не только символическое значение «несокрушимого оплота». Правда, восточноримский историк и юрист Прокопий Кесарийский сообщает, что царь вандалов Гейзерих распорядился снести римские крепости («стены римских городов»). Однако же Прокопий, сопровождавший, в качестве асикрита (т. е. секретаря), восточноримского стратега Велизария, в его направленной против вандалов африканской экспедиции, видел лишь развалины крепостей, расположенных вдоль маршрута «ромейского» экспедиционного корпуса, т. е. восточнее вандальской столицы Карфагена. То, что Гейзерих должен был поступить именно подобным образом с крепостями, расположенными на территории, граничившей с зоной восточноримского господства, представляется нам вполне понятным. Ведь вандальский царь стоял перед дилеммой — либо занять и удерживать расположенные в триполитанской пустыне древнеримские укрепленные форпосты собственными силами, либо разрушить их, чтобы не дать наступающим на него неприятельским войскам использовать их в качестве своих опорных пунктов.

Ситуация на мавританском фронте была иной, чем на восточноримском. Расположенные там города были еще населены и, не в последнюю очередь, благодаря православным римлянам, поддерживали разносторонние связи с Карфагеном. В знаменитой «Нотиции…» указано, что в так называемой Проконсульской провинции насчитывалось пятьдесят четыре православных епископа, в Нумидии — сто двадцать пять, в Бизацене — сто семь, в обеих Мавританиях вместе взятых — сто шестьдесят четыре, в Триполитании же — только шесть (в результате разрушения тамошних римских укрепленных городов при Гейзерихе). Картина совершенно ясная. Гейзерих распорядился отделить свое царство от африканских владений Восточного Рима широкой полосой, хоть и не «выжженной», но опустошенной, обезлюженной, «ничейной» земли. В то же время западные коммуникации вандальской державы, доходившие до Тингиса-Танжера, оставались под надежной охраной. Серьезная угроза им со стороны «немирных» мавров возникла лишь при Гунерихе. Иначе невозможно было бы объяснить, почему все перечисленные выше православные епископы последовали таившему в себе для них, как минимум, опасность, если не смертельную угрозу, настоятельному приглашению вандальского царя прибыть к нему в Карфаген, для участия в споре о вере с ним самим и с арианским духовенством. Приглашенные Гунерихом кафолические иерархи предпочли прибыть в Карфаген добровольно, чтобы не быть принужденными к этому силой. Следовательно, власть вандалов в описываемое время распространялась не только на Карфаген с прилегающими территориями, но достигала и самых отдаленных епархий, расположенных на мавританской границе, охватывая широкую полосу североафриканских земель.

Похоже, что в конце V в., завершающего первую половину христианского тысячелетия, Европа не особенно интересовалась вандалами с их африканским царством. В Галлии, будущей Франции, скончался Хильдерик (Гильдерих, Хильдерих) I, последний правитель из царского дома салических франков. В лице его преемника Хлодвига на франкский престол вступил Меровинг, о котором со временем узнал весь позднеантичный мир. Но между Галлией и Африкой — «дистанция огромного размера», и, давление, оказываемое франками на вестготов и свебов, особого беспокойства у вандалов не вызывало.

А вот вспыхнувший в римском церковном лагере догматический спор явно лил воду на мельницу ариан-вандалов. Сторонами в этом споре были кафолические церкви Ветхого и Нового Рима. Таким образом, появились две, враждебные друг другу группы христиан, именующих себя православными, единственными правоверными христианами и народом Божьим. Ариан этот раскол в православном стане только радовал. Религиозная конфронтация в вандальской Африке стала сходить на нет. Гунтамунд, в виду очевидного расстройства, вследствие раскола, дотоле тесно сомкнутых рядов противостоявшей его арианской церкви православной «фаланги», проявил склонность к разумному компромиссу. Возможно, что, искреннее веря в Бога, Гунтамунд был лишен религиозного фанатизма, обладал редкой для тех времен широтой взглядов и потому не придавал особого значения религиозным спорам между христианами. Но его попытки договориться с православными зилотами были сведены на нет фанатизмом его собственных, арианских, зилотов, окружавших трон вандальского царя и портивших ему всю игру своими неуместными советами. Судьба донатистов и манихеев ничему их не научила, они продолжали слепо верить в то, что настанет день — и все христиане станут арианами. И потому тайно и явно противились проводимой Гунтамундом политике религиозной терпимости.

На шестой год царствования Гунтамунда остготы во главе с Теодорихом, не только с согласия, но и прямо-таки «по наводке» императора Восточного Рима (даровавшего владыке остготов титул патриция), вторглись в Италию, покоренную различными германскими племенами во главе с гунноскиром Одоакром (тоже получившим в свое время титул патриция от восточноримского императора и управлявшим Италией от его имени). «Римский патриций» — остгот Теодорих — разбил другого «римского патриция» — гунноскира Одоакра (несмотря на то, что сенат Ветхого Рима присягнул тому в верности, как императорскому наместнику). В жизни Италии началась новая эпоха. Хотя Теодорих Остготский (названный впоследствии Великим) был формально «всего лишь» восточноримским полководцем (военным магистром), он самовольно убил доверившегося ему царя Италии Одоакра (при совершенно безобразных обстоятельствах), расправившись и с его близкими, но превратившись, тем не менее, невзирая на это вероломное убийство, со временем, в идола Запада и войдя в германский средневековый эпос в героическом образе «рыцаря без страха и упрека» — Дитриха Бернского («Берном» германцы называли итальянский город Верону, под стенами которой произошло крупнейшее сражение между Теодорихом и Одоакром).

После этой кровавой разборки между двумя «римскими патрициями», гунноскиром и остготом, на земле «римской» Италии, два энергичных полководца и правителя — франк Хлодвиг из рода Меровингов и остгот Теодорих из рода Амалов — стали все сильнее суживать вандальскому царю свободу маневра. Гунтамунд попытался ее расширить, наладив, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, как внешне-, так и внутриполитическим, связи с православными, надеясь добиться их полной нормализации. Но у него это — увы! — никак не получалось. А ведь если бы ему удалось добиться примирения между арианами и православными, он, хоть и не получил бы в их лице хороших воинов, которых мог бы использовать для охраны границ от мавританских набегов, в качестве военных поселенцев или «казаков», зато смог бы стабилизировать прошедший на протяжении жизни многих поколений испытание на прочность фундамент всего царства — церковное управление, сплоченность епископов, единство общин. Мавры, еще не обращенные в ислам, в общем и целом, неплохо относились к православным (если не конвоировали последних, по велению вандальского царя, в места «спецпоселения» — в таких случаях не обходилось без эксцессов, «так ведь служба!»). Из биографии епископа Фульгенция-Фульгентия, жившего в правление вандальских царей Гунтамунда и Тразамунда, известно, однако, что не «свои», «царские», а «дикие» мавры не проявляли враждебности к православным, сосланным арианскими царями в самые глухие места их державы. Данным обстоятельством и собирался воспользоваться Гунтамунд. Он стремился «закопать топор войны», вернуть уважаемых пастырей православной паствы на их епископские кафедры в вандальских городах и. успокоив внутриполитическую жизнь своих провинций, путем примирения религиозных толков, не боясь удара в спину от «внутренних врагов», целиком отдаться борьбе за Сицилию, разделенную, со времен Гейзериха и Одоакра, между вандальским и италийским царствами (возможно, это было завещано ему его воинственным отцом). Сейчас, «задним числом», можно сказать: лучше бы он этого не делал…

Сын Гензона, по меньшей мере, необдуманно (а вообще-то — неразумно) поднявший меч на остготскую Италию, тем самым явно изменил политике, проводимой его предшественником. Видно, он слишком часто смотрел на море. А что можно увидеть, глядя на Внутреннее море со стен Карфагена? Омываемый волнами благодатный, так и манящий к себе, остров Сицилию, лежащий посреди Средиземного моря, как бы делящий этот «мировой океан» античной эпохи на две половины, господствуя над обеими, и одинаково ценный для обитателей островов и берегов обеих его половин.

Во главе остготских войск, занимавших италийскую половину Сицилии после победы Теодориха Остготского над гунноскиром Одоакром, стоял Ансила — отпрыск готского царского рода Амалов, т. е. член правящей Италией династии, подобно тому, как Гунтамунд был членом правящей Африкой династии Астингов. Правда, между противниками существовало существенное различие. Гунтамунд был не только военачальником, но и царем. Поэтому он не отправился из Африки на Сицилию, чтобы возглавить там свои войска, скрестившие оружие с остготами Ансилы. Поначалу вандалам сопутствовал успех, если верить посвященной покорению Сицилии поэме афроримского стихотворца Блоссия Эмилия Драконтия, восславившего в элегическом двустишии военную славу, которую снискал Гунтамунд в войне, знакомой поэту лишь понаслышке. Ибо он был брошен повелителем вандалов в карцер и потому вынужден восхвалять его победу «ин абсентиа» (как говорили римляне, которым не довелось присутствовать при каком-либо событии и быть его очевидцами). Но вскоре военная фортуна изменила Гунтамунду. Своими первоначальными победами вандалы были обязаны внезапности нападения, не раз приносившей успех в аналогичных условиях на Сицилии и корсарам. Однако в долгосрочной перспективе у десантных войск Гунериха не было шансов одолеть хорошо организованные сухопутные войска остготов. Не добившись успеха, Гунтамунду пришлось отозвать своих ратоборцев с Сицилии. Мало того! Вандалы потеряли почти все свои сицилийские владения. К тому же остготы прекратили выплату дани, получаемой дотоле Карфагеном от Равенны, как бы за согласие терпеть присутствие остготских войск и кораблей на Сицилии (о чем в свое время было достигнуто соглашение между Гейзерихом и Одоакром). А прекращение выплаты дани, как в описываемые нами, так и в более поздние времена, было явным признаком того, что сторона, платившая эту дань ранее, больше не боится стороны, которая от нее эту дань получала. Следовательно, вандальское царство при Гунтамунде утратило значительную часть своего могущества и престижа в глазах сопредельных держав.

Это, разумеется, никак не могло укрыться от мавров. Политическая атмосфера во внутренних областях страны, в первую очередь — на южных границах вандальского царства, стала все более заметно изменяться, пока не изменилась совершенно. Причем не только «на дальних выселках», в горах Аврасия (чьи воинственные обитатели-берберы, укрывавшиеся от врага в своих «орлиных гнездах», лепящихся, как пчелиные соты, к испещренным глубокими ущельями и расселинами скалам известнякового плато, ухитрились впоследствии, в отличие от так и не покоривших их вандалов, отбиться от восточноримских войск), но и в «цивилизованной», «культурной» Бизацене, прилегавшей с юга непосредственно к стольному граду вандалов Карфагену. Там сложились условия, напоминающие атмосферу, царившую в позднем Средневековье и в начале Нового времени на австрийских или же казачьих пограничных землях, подвергавшихся набегам турок или же татар. Отдельно стоящие крестьянские дворы, виллы и усадьбы укреплялись, превращаясь в небольшие замки или крепости, селения окружались фортификационными сооружениями (чтобы дать возможность поселянам защищаться, пока не подоспеет помощь из ближайшего города). Следовательно, вандальские военные гарнизоны стали рассматриваться местным населением уже не как завоеватели, а как желанные спасители от наездов грабителей-мавров. Не зря древняя пословица гласит, что «все познается в сравнении».. Прежнее отвращение римского православного населения сельских районов к захватчикам-арианам исчезло. Теперь враги грозили афроримлянам с юга, «дикими варварами» стали считаться уже не германские хозяева Африки, а маврусии-мавры. Вандальская помощь приходила не всегда своевременно, вандальские «силы быстрого реагирования» и «пожарные команды» поспевали не повсюду, немало поместий было опустошено разбойниками-маврами.

И потому сельские жители (в первую очередь — те, кто побогаче), не чувствуя себя более в безопасности, начали переселяться в города с их мощными стенами, распродавая предварительно свои земельные владения.

Французский историк-вандалист Готье, объясняющий в своей книге о Гейзерихе все эти процессы с африканской точки зрения, сообщает в данной связи о весьма интересной находке, сделанной в 1928 г., т. е. в период, когда французскому присутствию в Северной Африке еще, казалось, ничего особенно не угрожало, и потому Париж, во всеоружии своего научного престижа, мог уделять внимание археологическим изысканиям в этом регионе, ставшем впоследствии столь взрывоопасным. 21 сентября 1928 г. археолог мсье Альбертини представил на суд Французской Академии письменности и изящной словесности целую гору небольших деревянных табличек с записанными на них чернилами договорами купли-продажи. Естественно, не так подробно, как пишутся подобные договоры в наше время, но достаточно ясно для того, чтобы понять: речь шла о массовой продаже земельных участков, крестьянских дворов, сельских вилл и поместий. И лишь один договор казался купли-продажи масличного жома.

Все эти дощечки хранились в объемистом глиняном сосуде. Тот, кто, согласно договорам, ожидал соответствующих выплат, вынужденный, очевидно, спасаться бегством, и, желая скрыть договоры от грабителей, закопал содержащий их сосуд у ограды, окружавшей один из земельных участков. Вероятно, он надеялся возвратиться, как, видимо, делал не раз после мавританских набегов. Но на этот раз судьба распорядилась иначе. Либо вандальским «силам быстрого реагирования» не удалось прогнать мавританских разбойников, либо же продавец был убит, так сказать, при попытке к бегству. Во всяком случае, он так и не получил обратно свои документы о дебиторской задолженности…

Так счастливый случай приоткрыл краешек завесы, скрывавшей страшную трагедию. Римская Северная Африка, окультуренная и цивилизованная за столетия умелой колонизационной деятельности, ставшая, возможно, наиболее убедительным в истории империи «потомков Ромула» доказательством их таланта и способности осваивать дикие земли, не слишком изменилась за сто лет, пришедшего на смену римскому, вандальского господства (возможно, маленькие люди, в особенности, жившие в поместьях, расположенных на приграничных землях, почти не заметили этой смены власти). Роковые изменения, принесшие с собой опустошение, пришли не с германского Севера, а с африканского юга, когда начала пробуждаться великая Африка.

В то время, как эти события, несомненно, беспокоили заметно терявшего уверенность в себе царя вандалов, а захват остготами Мелит-ты-Мальты поразил его, подобно удару кинжала, в самое сердце, то, что стало для потомства гораздо важнее политических перипетий времен правленья Гунтамунд, текло пока еще в тишине и безвестности: жизнь Фульгенция — святого, будущего спутника на земном пути последних вандальских царей; жизнь Прокопия, который впоследствии сообщит своим современникам и потомкам, включая нас многогрешных, о конце как готской власти над Италией, так и вандальского владычества над Африкой; долгое и преисполненное взлетов и падений земное существование мудрого политика и историка Кассиодора, стоявшего на грани двух миров и послужившего источником для «Гетики» готоалана на восточноримской службе Иордана; и, наконец, путь к славе и могуществу последнего из величайших императоров мира античности — Юстиниана, будущего могильщика как вандальского царства Гейзериха, так и остготского царства Теодориха — с той лишь разницей, что с царством вандалов ему удалось расправиться быстрее, без особого труда, силами всего лишь пятнадцати тысяч «ромейских» воинов, «не знающих, куда пристать» (Прокопий Кесарийский).

Фульгенций происходил из знатного и уважаемого карфагенского рода. Его дед Гордиан был сенатором и владел в городе большим дворцом, переданным Гейзерихом после захвата города вандалами вельможе-арианину. Гордиан был вынужден уехать в Италию, но два его сына впоследствии вернулись в утраченную Западным Римом африканскую провинцию, добившись от вандальских властей частичной компенсации нанесенного им материального ущерба (весьма примечательный случай). Правда, городской дворец, экспроприированный у Гордиана, ариане так и не вернули («было ваше, стало наше»), но сын «раскулаченного», Клавдий, получил от них взамен поместье в Бизацене и городской дом в Телепте (современном Мединет Эль-Кедима). Телепта была процветающим провинциальным городом, насчитывавшим при владычестве вандалов шестьдесят тысяч жителей (что значительно больше, чем в настоящее время), славившимся замечательными школами и учителями. «Здесь продолжали существовать риторические школы, и молодые чиновные поэты упражнялись в восторженном описании светской жизни под новой (вандальской — В. А.) властью» (М. Л. Гаспаров). В чисто практическом плане риторическое образование было необходимо для государственной службы. Вандальское царство переняло, хотя и в «облегченном виде», римский бюрократический аппарат. «Чтобы этот аппарат себя оправдывал, нужно было, чтобы и отчеты, поступавшие снизу вверх, и директивы, поступающие сверху вниз, были ясны и выразительны; а для этого нужно было, чтобы чиновники всех инстанций хорошо владели словом» (Гаспаров). Внук римского сенатора Гордиана и сын Клавдия, юный Фульгенций, получив в Телепте греческое, затем — латинское образование, устроился на весьма доходное место сборщика налогов. В этой «хлебной» должности можно было, так сказать, служа мамоне, без особого труда обогатиться (что тогдашние налоговики, в массе своей, несомненно, и делали), но можно было, познав все беды и горести этого мира, отречься от него ради служения Богу. Фульгенций пошел этим вторым, узким, путем, приведшим его сначала в монастырь, а затем — и к святости.

История жизни причисленного впоследствии к лику святых православного епископа Клавдия (или Флавия) Гордиана Фульгенция по праву считается, наряду с трудами историка Прокопия Кесарийского «Война с вандалами» и епископа Виктора Витенского «История гонений в африканской провинции», важнейшим источником сведений о позднем периоде вандальского владычества над римской Африкой. Фульгенций родился в 467, а умер в 546 или 547 г., т. е., несмотря на столь часто подчеркиваемое хрупкое телосложение и на многочисленные лишения и невзгоды, которые ему пришлось претерпеть за годы монастырской и тюремной жизни, дожил до восьмидесяти лет и пережил африканское царство вандалов. Автором его жизнеописания был не кто-то из живших много позднее историографов, составлявших компиляции из имевшихся в их распоряжении документов, а современник, ближайший друг и наперсник епископа — афроримлянин по имени Фульгенций Ферранд, достигший впоследствии высокого духовного сана в православной церкви Карфагена, прославившись не только агиографическими, но и богословскими сочинениями. Житие епископа Фульгенция было написано Феррандом около 533 г., т. е. еще при жизни Фульгенция, что делает описание им событий еще более ценным, хотя нас с уважаемым читателем интересуют, разумеется, не только и не столько этапы биографии святого, сколько содержащиеся в биографии святого сведения о правлении вандальских царей Гунтамунда и Тразамунда, равно как и о жизни гонимых ими православных христиан вообще.

После внутреннего переворота в душе молодого патриция, обратившего его мысли и поступки от мамоны к Богу (это произошло, по-видимому, в последние годы царствования Гунтамунда), среди карфагенских друзей и знакомых Фульгенция, если верить Ферранду, пошли недоуменные толки о причинах, побудивших молодого, перспективного чиновника налогового ведомства прервать столь успешно начатую им служебную карьеру.

Фульгенций пожелал как можно скорее переменить платье, чтобы не быть вынужденным выносить общество приходивших к нему друзей, с которыми он долгое время вел легкомысленную жизнь. В своей мудрости он осознал, что, если его обращение к Богу сохранится в тайне, то принесет пользу лишь ему одному, если же оно станет широко известным, то послужит для многих других людей хорошим примером отказа от прежней греховной жизни.

Т.о. Фульгенций предстает перед нами под пером своего биографа Ферранда одним из богатых отпрысков древних афроримских фамилий, приспособившихся к жизни под вандальской властью, пошедших на службу вандальскому царю, сменивших римскую одежду на вандальскую, тунику и тогу — на длинные штаны, накидку и рубаху или куртку, перехваченную поясом, к которому у пользовавшихся доверием властей, возможно, даже был подвешен длинный меч (судя по изображениям на сохранившихся надгробиях). И беззаботно предававшихся веселой карфагенской жизни, осуждаемой отнюдь не только православными епископами, но и, скажем, царем ариан-вандалов Гейзерихом.

Поэтому обращение молодого повесы Фульгенция к Богу поначалу было встречено его беспутными приятелями с изрядной долей скепсиса. Они сочли его очередной причудой, а причуды широко распространены среди «золотой молодежи» всех народов и времен. Не сразу поверили в обращение известного кутилы и монахи, к которым он пришел, желая стать одним из них. Чтобы быть принятым в монастырь, Фульгенцию пришлось применить все свое красноречие.

Жил в те времена прославленный епископ по имени Фавст, сосланный, за свою твердость в православной вере, в местность, расположенную сравнительно недалеко от его прежней епископской кафедры. Ведь зловредный тиран, гонитель Гунерих специально распорядился поступить так со многими епископами-кафоликами, дабы, претерпевая неудобства пребыванья на чужбине в непосредственной близости от родины, они оказались более склонными к требуемому от них отречению от истинной веры (или, как писал Ферранд — «от Бога»).

Не так-то легко понять, почему ссылку в местность, расположенную невдалеке от родных мест сосланных, Ферранд считал особенно хитрой и зловредной затеей тех, кто их туда сослал. Впрочем, если бы Гунерих вздумал сослать их подальше — к примеру, на Корсику, биограф Фульгенция, несомненно, нашел бы повод раскритиковать и выбор им этого отдаленного острова, в качестве места ссылки опальных православных иерархов. Как бы то ни было, основанный Фавстом монастырь располагался всего лишь в нескольких часах пути от Телепты, родного города Фульгенция, расположенного южнее Сомаа в современном Тунисе.

Именно к авве («отцу» — этим сирийским словом, от которого происходит латинское слово «аббас», или, по-нашему, «аббат», именовались в то время настоятели-игумены христианских монастырей) и пришел Фульгенций, ибо он был хорошо знаком с ним, полный радостного рвения, и в доверительной беседе открыл ему желание своего сердца. Но тому было хорошо известно, что Фульгенций в своей прежней жизни слишком любил мир и то, что в мире.

И потому почтенный авва долго колебался, сомневаясь, верить ли его словам и обещаниям.

Игумен Фавст поставил юноше несколько весьма интересных для нас условий приема во вверенную ему Богом монашескую общину. Обратив внимание столичного «мажора» на невзрачную одежду из дешевой ткани, которую ему придется отныне носить, на простую, плохо приготовленную однообразную и порой с трудом усваиваемую избалованным лакомствами желудком карфагенского любителя разгульной жизни грубую монашескую пищу. Кроме того, авва назначил ему испытательный срок, в течение которого Фульгенцию, еще оставаясь мирянином, предстояло вести непритязательную жизнь. Коль скоро это приходилось особо оговаривать, разница в уровне и образе жизни между высшим слоем вандалов и «причисленных» к нему афроримлян-«коллаборационистов», с одной, и обитателями африканских сел и монастырей, с другой стороны, была весьма ощутимой, имея прямо-таки принципиальный характер. Речь шла о двух разных мирах, в одном из которых образованные римляне явно служили не за страх, а за совесть вандалам, которых в десятилетие завоевания всех без разбора именовали и считали варварами, дикарями.

Но Фульгенцию удалось, благодаря своему столь восхваляемому впоследствии красноречию, рассеять сомнения и преодолеть предубеждения игумена Фавста. И авва принял его в монастырь (хотя, вероятно, предвидел, к чему это приведет). Очень скоро дело приняло для Фульгенция скверный оборот. Значительно превосходящий образованностью и интеллектом всю монастырскую братию, исполненный пламенного рвения, был воспринят другими монахами как явившийся невесть откуда баламут, желающий, во что бы то ни стало, выделиться из их среды своим показным благочестием. Поневоле вспомнишь Абеляра, сосланного в глухой монастырь на юге полуострова Бретань, чьи монахи, чей покой он нарушил, задумали даже его отравить. Но прибегать вандальской Африке к столь радикальным средствам не было нужды. Об оказании давления на эдаких зилотов и угрозе их земной жизни там заботились цари. Как раз в момент, когда авва Фавст благополучно избавился от баламута, сплавив его из своего в другой, маленький монастырь, где тому с готовностью предложили игуменскую должность, царь Тразамунд начал новую кампанию по борьбе. нет, не с космополитизмом, а с православием, в которой пострадали все участники изложенных выше событий.

«Игумен Феликс с радостью принял его (Фульгенция — В. А.) в свой монастырь. Поскольку же он полагал, что не может сравниться с ним в добродетелях, передал ему сан и должность настоятеля. Преисполненный любви к смирению, Фульгенций отклонил предложенную ему должность, и лишь после долгого соперничества в благочестии взял на себя благородное бремя руководства монастырской общиной. С тех пор даже кровавые войны не смогли разлучить ставших друзьями Феликса и Фульгенция. Когда провинция была приведена в беспокойство внезапным вторжением варварской орды (т. е. мавров — В. А.), и они увидели, что можно достичь временного спасения лишь путем бегства, они незамедлительно взяли на себя тяготы исхода. Согласно хорошо продуманному плану, они ушли далеко, в местность, где, не опасаясь, что там разразится война, смогли в полной безопасности построить монастырь. Итак, благородные вожди небесного воинства (монахов, считавшихся «ангельским чином», т. е. видом ангелов) снялись со своего духовного лагеря и вместе, сопровождаемые монашеской братией, пошли прочь через неизведанные области Африки».

Вспомним, уважаемый читатель, о человеке, закопавшем глиняный сосуд со своими договорами купли-продажи, в надежде, вернуться когда-нибудь в родные места. Фульгенций и Феликс тоже поначалу думали, что спасаются от случайного набега, или, точнее, наезда, разбойников-мавров, который продлится недолго и не навсегда разлучит их с родным монастырем. Но затем, точно обдумав и проанализировав сложившееся положение, два мудрых аввы пришли к выводу, что вряд ли у царя вандалов Тразамунда хватит сил прогнать мавров из захваченных ими областей своего царства. Им пришлось искать такую область, в которой их братии не грозила бы опасность даже в случае возрастающего мавританского давления. Чтобы дойти туда, им пришлось проделать долгий путь, приведший их, в конец концов, в Телепту, современный Мединет Эль-Кедима, в западной приграничной области провинции Бизацена (Бизакий). Спасая свои жизни, монахи (как, в то время, без сомнения, и многие другие жители граничившей с пустыней области), двинулись на север, во все еще защищаемую сильными вандальскими гарнизонами Проконсульскую провинцию, не оставляя своего намерения основать там новую обитель.

Наконец, они решили избрать местом своей новой обители район города Сикки, привлеченные плодородием тамошней местности, и радушно принятые местными верующими. Сикка Венерия, именуемая также Колония Юлия Венерия, была одним из крупнейших городов Нумидии и важным транспортным узлом, расположенным в ста километрах южнее Карфагена, на перекрестье дороги, ведшей из Карфагена в (Г)иппон Регий, с другой дорогой, ведшей из Мусты в Цирту, нынешнюю Ксантину-Константину. Уже много столетий густо застроенные городские кварталы тянулись от реки Баград вверх по холму. Сикка Венерия была оживленным городом еще в финикийские времена, пользуясь особой популярностью и славой как центр культа пунийской богини любви. В возвышавшемся в центре Сикки знаменитом храме Астарты девушки из знатных семей, в соответствии с древним финикийским обычаем, занимались «священным блудом» (храмовой проституцией), что было необходимым условием их последующего вступления в законный брак. Этот обычай произвел на римлян, сменивших финикийцев-пунов в качестве новых властителей Африки, такое впечатление, что во всех названиях, которые они давали городу, содержалось указание на их собственную богиню любви — Венеру (аналог греческой Афродиты).

В царствование Гунериха шумная и многолюдная Сикка Венерия (позднейшая Шикка Банар, или Эль Кеф) была одним из двух городов, из которых без малого пять тысяч изгнанных царем вандалов из родных мест афроримских православных отправились пешком в места изгнания. Теперь же, в царствование Тразамунда, начался всеобщий исход в обратном направлении. Под давлением все более наглевших разбойничьих племен пустыни, еще не надвигавшихся единым фронтом на вандальский Карфаген, но уже производивших, в согласии со своими обычаями, многочисленные и молниеносные грабительские набеги, заселенная афроримлянами зона, доходившая в свое время до самого пограничного лимита-лимеса, все больше сокращалась, как бы отползая к мощным стенам Карфагена. Феликс и Фульгенций со своей паствой следовавшие за этим медленным, но постоянным, захватившим большую часть сельского населения окраин, «отливом», попали в зону, населенную вандалами (один из вандальских наделов), в которой православным запрещалось проповедовать и основывать монастыри.

Из повествования Ферранда мы узнаем, что в поместье под названием Габардилла священник арианской секты (с точки зрения кафоликов, все некафолические ответвления христианской религии были сектами), которого люди называли Фелицием, т. е. «Счастливым» (очередной вандал, носящий отнюдь не германское, а типичное римское имя!), но чьи представления о Боге ввергали в несчастье его самого и тех, кто к нему прислушивался, проповедовал ложное учение. Он был вандалом по происхождению, грубым и неотесанным, ведшим неправедную жизнь, но пользовавшимся влиянием благодаря своим обширным владениям, и полным ненависти врагом православных. Он чувствовал, что имя Фульгенция еще станет знаменитым в той местности, и предчувствовал, что тот тайно возвратит в лоно истинной веры многих, совращенных в ложную веру арианами.

Из дальнейшего изложения Феррандом событий следует, что Фульгенций, переодетый простым монахом, похвальным образом осуществлял священническую деятельность. Тем самым авва, однако, нарушил один из последовательно проводимых в жизнь царями из рода Астингов принципов вандальской церковной политики — принцип строгого разграничения областей, населенных кафоликами и областей, населенных арианами. Гарбадилла была, очевидно, обширным арианским доменом. Фульгенций со своим спутником и другом Феликсом, были, выражаясь современным языком, «объявлены в розыск» и схвачены, или, точнее говоря, загнаны, как дичь, в ходе настоящей загонной охоты. Хотя с ними поступили менее жестоко, чем поступали, скажем, во второй половине просвещенного ХХ в. с католиками, забредшими случайно в протестантский район Белфаста, упомянутый выше арианский священник и землевладелец все же твердо вознамерился дать непрошеным гостям такой урок, чтобы они впредь зареклись смущать нестойкие умы его единоверцев. По принципу: «Не бывать афроримской свинье в нашем вандальском огороде!»…

«Несчастье обрушилось на них, ничего не подозревающих, неожиданно, подобно мощи дикой бури; прежде единые, они были разъединены, связаны и, отягощенные тяжелыми оковами, приведены к священнику (арианину Фелицию — В. А.). Из невиновных они внезапно превратились в обвиняемых, плененных недругами без предварительной борьбы. Во время бегства мавры не причинили им никакого вреда; теперь же ариане причинили им страдания. Прежде, чем они были схвачены, авва Феликс в страхе выбросил те несколько солидов, которыми он оплачивал скудное содержание братии, положившись во всем только на Бога. И свершилось великое чудо Божественного могущества: никто из ариан не заметил выброшенные им золотые монеты. Таким образом, никто не смог лишить неимущих монахов средств существования.

Аввы были подвергнуты избиению и заключению. Причем Феликс умолял мучителей о пощаде не для себя, но лишь для хрупкого Фульгенция, не приученного к перенесению боли. Хотя арианин Фелиций не внял его мольбам, он все-таки, в конце концов, видимо получил указание из высших сфер «смотреть на вопросы (в данном случае — религиозные — В. А.) поширше, а к людям быть помягше», тем более, что оба аввы были отпрысками знатных семейств афроримских «коллаборационистов».

Он не осмелился держать их дольше пленниками в своем доме, однако приказал их опозорить — остричь наголо, лишить одежды и выгнать вон нагими и без средств. Однако же ни острижение волос, ни нагота не покрыли страдальцев позором. Напротив, мучения, безропотно перенесенные этими двумя достойными мужами духовного звания, уверенными в Божественной поддержке и Господней милости, отличили их знаками первого свидетельства истинности их веры. И потому они покинули дом этого арианского священника как место славной битвы, украшенные лаврами великолепнейшей победы. Возвратившись на то поле, на котором их схватили, они нашли там все до единой золотые монеты, выброшенные аввой Феликсом в предчувствии грозящей беды. С сердечной радостью они подобрали чудесным образом сохраненные для них монеты и, истово вознося хвалу и благодарность Богу, вернулись к своей монастырской братии, ожидавшей поблизости их возвращения.

Итак, вандалы-ариане не тронули простых монахов «блуждающего» православного монастыря, ограничившись арестом их обоих настоятелей, проповедовавших среди ариан, или, выражаясь языком последующих столетий, занимавшихся церковной православной агитацией и пропагандой. Похоже, авва Фульгенций отказался от предложенной ему своеобразной компенсации, опасаясь новых конфликтов с арианами, особенно многочисленными в области своего компактного поселения между Сиккой и Карфагеном.

«Зная, что сохранение их жизней необходимо для благих дел, Фульгенций и Феликс, дабы не подвергнуться повторно сходному насилию со стороны еретиков, покинули ту провинцию (Проконсульскую Африку — В. А.) и поспешили возвратиться в свою собственную провинцию (Бизацену — В. А.), ибо предпочитали иметь своими соседями мавров, чем испытывать притеснения от ариан».

Вернувшись в пограничную Бизацену, аввы основали новую обитель близ города Мидиды (позднейшего Хеншир Медед), резиденции православного епископа, расположенной на самой мавританской границе. Между тем, к описываемому времени, наряду с неприступным и недоступным Аврасием, в число тех областей царства вандалов, в которые вандалы больше не осмеливались посылать свои войска, вошел и район более низкого (не выше тысячи четырехсот метров) Тебесского горного кряжа. Теперь и здесь безраздельно властвовали мавры. Хотя нам до обидного мало известно о государственной организации мавританских племен, обитавших в горах и в пустыне, мы можем утверждать, что они действовали в описываемое время не разрозненно, по одиночке, как прежде, но сообща. Поддерживая между собой постоянные связи, в ожидании того — уже не столь далекого! — дня, когда смогут все вместе, разом, восстать против вандальского господства. В-общем: «Эта земля была нашей, пока мы не ослабли в борьбе. / Она умрет, если будет ничьей. / Пора вернуть эту землю себе»…», выражаясь словами Бориса Гребенщикова из песни «Поезд в огне».

Первым из вандальских царей, которому довелось помериться с маврами силами в полевом сражении, был Тразамунд. Властитель, мечтавший отнюдь не о том, чтобы учиться ездить на боевом верблюде, а уж тем более — сражаться с теми, кто чуть ли не с самого рождения владеет этим необходимым для выживания в условиях пустыни воинским искусством.

Тразамунд, третий сын Гензона-морехода, сына Гейзериха, от матери, чье имя и происхождение нам не известны, был, согласно всем источникам (часто, но не в этом случае, противоречащим друг другу), рослым и статным красавцем, отличавшимся изящными манерами и большой ученостью. Совершенно чуждый узкому, слепому фанатизму, его пытливый ум стремился к познанию истины не на путях религиозной конфронтации, а на путях честного и открытого диалога с инаковерующими. Его стремление добиться ясности в вопросах вероисповедания свидетельствует о самостоятельном мышлении, индивидуальном поиске истины, что привело царя к осознанию необходимости честного диалога с наиболее выдающимися златоустами православного «лагеря». Одним из его главных партнеров по диалогу стал епископ Фульгенций, которого Тразамунду, впрочем, было не переспорить. Удрученный виртуозной казуистикой собеседника, от которого он, возможно, ожидал чисто по-человечески понимания и поддержки в своих религиозных исканиях (но так и не дождался), Тразамунд был вынужден отослать

специально вызванного им на собеседование в стольный град Карфаген прославленного кафолического диалектика обратно в город Руспу. Точное место расположения Руспы служит до сих пор предметом споров, хотя большинство историков склонно видеть в ней античную Руспину, священный город современного Туниса — Монастир.

Тразамунд (именуемый Кассиодором «Трансимундом», а иногда — и вовсе «Трасариком»), получил свое блестящее образование в Карфагене. Став истинным «питомцем муз», в позднеантичном (не чисто-языческом, но смешанном, язычески-христианском) смысле этого слова. Лишнее доказательство того, что правящий вандальский слой не только полностью перенял у побежденных и усвоил римское (и, вероятно, тесно связанное с ним, греческое) образование, но и (что, пожалуй, не менее важно) окончательно перестал презирать римскую и греческую образованность. Перефразируя Горация, можно сказать: «Римская Африка, взятая в плен, победителей диких пленила…» Тем не менее, этот властитель вандалов, все-таки стоял «на стыке двух миров», не примкнув окончательно ни к одному из них. Хотя и получивший классическое греко-римское образование, он оставался, прежде всего, вандалом и ревностным христианином-арианином, храня всосанному, так сказать, с молоком матери, арианству нерушимую верность. Что не мешало ему применять более утонченные формы религиозной борьбы, чем, скажем, его дядя Гунерих, «проклятьем заклейменный». Гонения в стиле Гунериха были воздвигнуты Тразамундом на православных лишь в начальный период его царствования, когда он в сентябре 496 г. сменил на престоле слабого и недостаточно решительно отстаивавшего первенство арианской веры в своем царстве Гунтамунда. Но в то же время Тразамунд, хотя у нас нет подтверждений его продолжительного пребывания в Афинах, Новом или Ветхом Риме, даже врагами считался высоко образованным человеком. Так что дискуссии с Фульгенцием он вел уж точно на латинском или греческом, но уж никак не на своем родном вандальском языке. Невольно напрашивается аналогия со средневековым владыкой Священной Римской империи Фридрихом II — Гогенштауфеном из Палермо, кайзером-крестоносцем, настолько усвоившим высокую арабскую культуру мусульман — своих, казалось бы, смертельных и наследственных врагов, — что папа римский отлучил его от церкви, как «сицилийского султана» — предтечу и орудие Антихриста. На примере Тразамунда, сложной и неоднозначной личности, мы можем лучше понять современный ему и взрастивший в нем цветы учености вандалоримский Карфаген, все еще сохранявший под шестидесятилетней «с гаком» властью вандальских пришельцев, свой античный космополитический характер…

Менее суровый, менее буйный и, возможно, именно в силу этого — менее великий, чем свои «непросвещенные», «не испорченные цивилизацией» предшественники, Тразамунд был во многом подобен будущему царю Италии Теодориху Остготскому, которому предстояло, всего через несколько лет после прихода Тразамунда к власти в Африке, торжественно вступить в Старейший, Первый Рим на Тибре, но не воцариться в нем, превратив в подлинный центр остготской власти над обессиленной Италией труднодоступную и неприступную Равенну. Теодорих был, несомненно, величайшим из порожденных соприкосновением римского и германского миров властителем, овеянным легендами и ставшим памятником самому себе уже при жизни, как будто выкованным из железа или стали (выражаясь слогом Александра Герцена), незабываемым и незабытым властелином, осчастливившим своим явлением Италию после «чертовой дюжины» восточно- и западноримских императоров, кажущихся по сравнению с ним жалкими карликами, лилипутами. Теодорих был единственным из современных ему повелителей германцев, сформулировавшим для себя и попытавшимся осуществить концепцию перспективного развития — союза германских держав на древних римских землях, скрепленного, словно печатью, брачными и родственными связями, необходимыми им для того, чтоб уцелеть в, пока что молчаливом, противостоянии единственной все еще конкурирующей с ними силе — Восточной Римской державе, «Ромейской василии» с ее коварным василевсом-императором.

Сегодня уже никто не сомневается в том, что Теодорих Остготский собственноручно убил Одоакра. Зарубил его, безоружного, при всем честном народе. Это совершенное им на заре своего правления вероломное убийство, равно как и казнь выдающегося христианского мыслителя и благородного римлянина Боэция (и друга Боэция — Симмаха, о котором почему-то принято жалеть меньше, чем о Боэции) в декабре 524 г. были, несомненно, преступлениями, омрачившими правление этого талантливого государя, ставящими его в один ряд с куда более мрачными коронованными фигурами позднеантичной и раннесредневековой эпохи — начиная с Гунериха и кончая франкскими царями, когда власть монарха, казалось, не знала моральных границ. Тем не менее, не подлежит сомнению, что тесная связь с этой формирующимся в Италии центром германской власти и германского могущества была для вандалов единственным шансом сохранить свое царство от недругов, грозивших ему и с востока, и с юга. С востока вандалам грозили «ромеи», а с юга — маврусии. Определенная опасность угрожала вандальскому царству и со стороны вестготов, испытывавших в Испании трудности и пытавшихся уйти от них, переправившись в Африку. В данном случае вандалам впервые помог союз, заключенный их царем Тразамундом с италийским царем Теодорихом Остготским. Теодорих предостерег испанских вестготов от высадки в вандальской Африке, после чего на «западном» фронте вандальской обороны воцарился прочный мир. Союз был упрочен в 507 г., когда Теодорих Остготский, став опекуном своего внука Амалариха, принял на себя управление, в качестве регента, Толосским царством вестготов (в которое входили и вестготские владения в Испании). В помощь Амалариху Теодорих послал в Испанию своего бывшего телохранителя остгота Февда (Тевда, Февдиса), ставшего к описываемому времени выдающимся военачальником. И не было вины царя италийских остготов в том, что Февд женился в Испании на знатной и богатой вестготке, обзавелся огромным, двухтысячным, комитатом (дружиной) и стал фактическим (а с 531 г. — и законным) царем испанских вестготов (с чем был вынужден смириться и Теодорих). Впрочем, до этого было еще далеко…

Залогом вандало-остготского союза стал брак, заключенный, по настоянию Теодориха, между его сестрой Амалафридой и вандальским царем Тразамундом. Этот брак был частью последовательно проводимой Теодорихом Остготским политики мирных коалиций, в чьих рамках сам он сочетался браком с сестрой царя франков Хлодвига и выдал своих дочерей за царей вестготов и бургундов. Второй брак его сестры Амалафриды, заключенный ею с Тразамундом (имя ее первого, умершего к тому времени, мужа, нам неизвестно), также служил целям этой политики создания широкой коалиции германских царств. Первая жена Тразамунда умерла бездетной, так что ставшая второй женой вандальского властителя остготка Амалафрида могла надеяться увидеть, по крайней мере, одного из своих рожденных в браке с ним сыновей на вандальском престоле. Для заключения брака был выбран удачный, с точки зрения нумерологии, «круглый» 500 г. от Рождества Христова. Брачные торжества не уступали таковым восточноримских императоров. Сестра остгота Теодориха прибыла по морю в Карфаген в сопровождении тысячи знатных готов, чистокровных отпрысков «аристократии меча» остготской державы, и пяти тысяч воинов менее знатного происхождения, вооруженных с головы до ног. Если бы эти шесть тысяч опытных бойцов остались со своей царевной в Карфагене, вряд ли стратилат империи «ромеев» Велизарий смог бы с такой легкостью завоевать африканское царство вандалов. А затем — италийское царство остготов. Но история рассудила иначе. Большая часть блестящей свиты Амалафриды возвратилась в Италию по завершении брачных торжеств. После чего «ромеям» оставалось только бить германцев по частям. Вандалов — в Африке. Остготов — в Италии.

Не менее важным, чем военно-политический союз с остготами, было для вандальского царя и полученное им за Амалафридой приданое — важнейший, с древнейших времен, порт Лилибей (Лилибея) с округой на Сицилии (т. е. район теперешней Марсалы). Впоследствии там был даже обнаружен археологами древний каменный пограничный столб с высеченной на нем латинской надписью:

ФИНЕС

ИНТЕР

ВАНДА

ЛОСЭТ

ГОТОС

Т.е., в переводе на русский:

ГРАНИЦА

МЕЖДУ

ВАНДА

ЛАМИИ

ГОТАМИ

Надо думать, именно Тразамунд пожелал получить — и получил! — в приданое за Амалафридой как раз Лилибей. Что же касается самого брака между вандальским царем и остготской царевной, то нам сегодня сложно ответить однозначно на вопрос, был ли он заключен по просьбе вандальской стороны (как утверждает Прокопий Кесарийский в своем труде «Война с вандалами»), или же в соответствии с политической линией, проводимой Теодорихом и в отношении других германских царств, возникших на прежних землях Римской «мировой» империи, которые остготский царь приковывал брачными узами к своей державной колеснице. По крайне мере, в 500 г. Христианской эры, когда заключался этот брачно-политический союз, он, несомненно, соответствовал интересам обеих сторон. Тразамунд, начавший царствовать за несколько лет до Теодориха, надеялся путем союза с ним, усилить военно-политическое могущество вандальского государства. Теодорих же, совсем недавно избавившийся от Одоакра и начавший править самовластно, как раз вступил в конфликт с римской частью своих подданных, и потому вандальская военная поддержка, в случае осложнения внутриполитической обстановки, ему бы не помешала.

В отличие от «морского царя» Тразамунда, у Теодориха не было достойного упоминания собственного флота. Уже поэтому для него было столь важно тесное партнерство между Карфагеном и Равенной. Это партнерство должно было отпугивать врагов на западе — франков и вестготов, и на востоке — Второй Рим, удерживая их от вмешательства в дела автономной зоны, совместно контролируемой обоими владыками — остготским и вандальским. Поэтому присланные Теодорихом Остготским в Карфаген десять сотен знатных воинов не случайно именовались «дорифорами». Греческое слово «дорифор» означает в буквальном переводе «копьеносец», но в описываемую нами эпоху значило и «телохранитель» (императорским «копьеносецем» начинал свою карьеру, скажем, знаменитый Велисарий). Поэтому, по мнению Прокопия, в их лице Теодорих отправил свою сестру-невесту в вандальское царство в сопровождении тысячи знатных телохранителей (или, как сказали бы позднее — лейб-гвардейцев). Небольшого, но отборного личного войска, способного, в случае чего, защитить не только свою госпожу, но и остготские интересы на вандальской земле. Ибо Амалафрида славилась своим умом, Теодорих же, несомненно, рассчитывал и надеялся на то, что она окажет влияние на своего вандальского супруга в духе и в интересах общегерманской политики, проводимой ее царственным братом.

Хотя многие тогдашние писатели хвастались своим личным знакомством и общением с Тразамундом, восхваляли его пышный двор и состояли с ним в постоянной переписке, как, например, отличавшийся особым изяществом слога епископ Еннодий (Эннодий) Тицинский, нам не известны причины, по которым Тразамунд, по меньшей мере, дважды, в самой резкой форме, отказался помочь своему единственному союзнику, достойному именоваться таковым. Первый раз это произошло в 508 г., когда восточноримский флот, не столько по военно-политическим, сколько по церковно-догматическим причинам (началась очередная «пря о вере» между православным Ветхим Римом на Тибре и православным же Новым Римом на Босфоре), напал на ряд прибрежных городов Южной Италии. Вандалам, как союзникам италийского царя Теодориха, надлежало бы ударить, силами своего мощного флота, из уступленного им остготами любезно Лилибея и из Карфагена, по восточноримским агрессорам и отрезать им пути отхода на Босфор. Ибо уступка Теодорихом Тразамунду столь важной военно-морской базы, как Лилибей, вне всякого сомнения, предполагала переход от остготского к сменившему его вандальскому флоту обязанности обеспечивать безопасность городов прибрежной зоны. Но Тразамунд почему-то не отдал своим кораблям приказа сняться с якоря. Вместо этого вандальский царь установил тесные, прямо-таки дружественные, связи с восточноримским василевсом Анастасием I, рассматривая того как «родственную душу» и своего рода «товарища по несчастью». Ибо у Анастасия, еще до его восшествия на константинопольский престол, были сложности с восточноримской православной церковью, в глазах которой он, исповедовавший монофизитский вариант христианства (в чем обвинялись и другие «новоримские» владыки, до Анастасия — восточноримский василевс Зенон, а после Анастасия — супруга императора Юстиниана I Великого, императрица Феодора), был еретиком (что, впрочем, случалось с «благочестивыми» августами нередко, в условиях ожесточенного соперничества различных ответвлений христианского вероучения, нередко полудюжины одновременно). Подобно окруженному со всех сторон врагами, Тразумунду, василевсу Анастасию также приходилось драться одновременно на всех «фронтах»: на севере — против (прото)болгар, на востоке — против персов (с которыми греки и римляне воевали, казалось, всегда), на юго-востоке — против саракин (сарацин, т. е. арабов), на западе — против становившегося все сильнее Теодориха Остготского. Некоторые исследователи — например, немецкий историк Людвиг Шмидт, вообще считали, что два венценосных врага православного христианства — вандал Тразамунд (еретик-арианин) и «ромей» Анастасий (еретик-монофизит) — заключили тайный союз. Вот только непонятно, почему этот антиправославный союз оказался направленным против Теодориха Остготского, который тоже не был православным, хотя, будучи, со своими остготами, арианином, и не подвергал преследованием своих римских, православных, подданных.

Как бы то ни было, Тразамунд в весьма критической ситуации, когда остготы воевали в Южной Галлии с франками, а восточноримский флот атаковал побережье остготской Италии, бросил в беде своего зятя, оставив его без помощи своего флота. Мало того! Спустя несколько лет, Тразамунд даже предоставил в Карфагене убежище одному из опаснейших врагов остготского царя. Теодорих отдал свою старшую дочь Тиудигото, рожденную ему не законной женой, а одной из наложниц, в жены царю вестготов Алариху II. От этого брака и родился упомянутый выше Амаларих, чьим опекуном и покровителем стал Теодорих Остготский, управляя за своего внука, до его совершеннолетия, в качестве регента, вестготским царством, занимавшим немалую часть Южной Галлии и Испании). Но этому попытался помешать сводный брат Ама-лариха, Гезалих. Он был рожден, также от брака с наложницей (только другой), еще до Амалариха, и потому успел к описываемому времени, не только достичь совершеннолетия, но и возмужать, став отменным бойцом. Подобные ему незаконные сыновья, часто отважные, сильные и вообще высоко одаренные (как, скажем, такой же бастард — знаменитый царь вандалов Гейзерих, или завоевавший Англию Вильгельм Нормандский) в то время, как, впрочем, и во все времена, были причиной смут и усобиц. И потому Теодорих Остготский был крайне недоволен поведением своего зятя и союзника Тразамунда Вандальского, не только принявшего со всеми почестями и укрывшего у себя в Карфагене Гезалиха, претендента на вестготский престол, но и предоставившего в его распоряжение значительные денежные суммы.

О причинах первого из этих скандальных инцидентов (да что там — прямых нарушений союзного договора!) можно сказать лишь, по примеру наших древнерусских предков, что «темна вода во облацех…». Никто не может вразумительно сказать, почему Тразамунд не выслал свой флот на помощь остготам. Ибо, хотя у царя вандалов и аланов в очередной раз возникли проблемы с маврами в Африке, отправка пусть не всего флота, но хотя бы нескольких кораблей из сицилийских или африканских гаваней на помощь остготам не оказала бы никакого влияния на исход борьбы вандальских сухопутных войск с маврусиями. Возмущенный Теодорих, вроде бы, даже направил в Карфаген патриция Агнеллия с заданием выяснить причины бездействия Тразамунда, но даже столь «писучий» Кассиодор не смог (или не захотел) сообщить потомству ничего вразумительного по поводу исхода этой миссии.

Тем подробнее сей умнейший из тайных секретарей своей эпохи проанализировал разногласия, возникшие между Теодорихом и Тразамундом из-за вестгота Гезалиха. И, в первую очередь, из-за оказанного Гезалиху Трасамундом гостеприимства и полученного вестготским смутьяном и бунтовщиком от вандальского владыки щедрой денежной субсидии. По этому поводу Кассиодор (от имени Теодориха, о чем Тразамунд, разумеется, знал или, во всяком случае, догадывался) долго докучал вандальскому царю жалобами и вразумлениями. Сам Теодорих, в лучшем случае, в коротком припадке бешенства, ударил кулаком по столу и выругался по-солдатски, прорычав, в стиле Катулла: «Перукабо вос эт перумабо!» (латынь он, как римский патриций и магистр милитум, знал, конечно, в совершенстве). А вот Кассиодор писал (или, точнее, диктовал) одно посланье Тразамунду за другим, отправляя их царю вандалов за море с курьерами.

Поскольку Тразамунд имел в остготском царстве свое доверенное лицо — упоминавшегося уже нами выше Магна Феликса Еннодия, епископа Тицина, нынешней Павии, он прекрасно знал, как себя вести. И потому адресовал свои ответные послания не столько Теодориху, сколько Кассиодору (докучавшему ему своими бесконечными письменными нотациями от имени Теодориха): «Чего можно ожидать от чужих людей, когда родственники действуют таким образом? Куда подевалась твоя мудрость, с которой ты учишь других, как им выполнять свои обязанности?» И далее в том же духе. Это указывает на наличие старой, еще не затянувшейся, раны, на то, что Тразамунд когда-то, возможно, чем-то обидел Кассиодора или пытался его поучать. Вандальский царь решил исправить положение. Проинспектировав богатую вандальскую казну, он выбрал несколько особенно ценных шедевров ювелирного искусства, в качестве весомого приложения к своему письменному извинению, и отправил их с мирной делегацией Теодориху Остготскому в Равенну.

Однако Теодорих (ожидавший, что Восточный Рим пришлет ему инсигнии императора Запада — нападение восточноримских «императорских пиратов» на Италию было уже благополучно забыто) не мог себе позволить принять эти драгоценные дары, представлявшие собою часть богатств, награбленных вандалами у римлян. Возможно, ему отсоветовал принимать эти сомнительные с точки зрения происхождения дары предельно осторожный сенатор (или, по-гречески, синклитик) Кассиодор, сумевший за десятилетия кропотливого, целенаправленного труда, превратить своего господина-остгота в некоего «третейского судью», «арбитра» Запада. Как бы то ни было, посланцы Тразамунда, так сказать, несолоно хлебавши, возвратились в Карфаген с отвергнутыми дарами. В своем дипломатическом багаже они привезли длинную, велеречивую эпистолу, в которой, между прочим, говорилось, что великий Теодорих совершенно не заинтересован в получении даров (он сам достаточно богат). Царь остготской Италии желал лишь выяснения определенных пунктов договора о союзе с Тразамундом, что и произошло, в результате оправдания царем вандалов своих действий (а точнее — бездействия), устами своих полномочных представителей. А раз царь извинился, нет больше поводов к дальнейшим жалобам.

Борьба позиций прекратилась. Тразамунд, варвар из германской Африки, принес по всей форме свои извинения и засвидетельствовал свое уважение Флавию Аврелию Магну Кассиодору Сенатору, уроженцу острова Сицилия, Кассиодору, чей прадед сражался, в свое время, с царем вандалов и аланов Гейзерихом, дед вел переговоры с царем гуннов Аттилой, а отец добился передачи Теодориху Сицилии. В лице Кассиодора, отпрыска римской аристократической семьи (хоть и происходившей не из Рима, а из римской Сирии) римлянин в последний раз сыграл роль посредника между великими династиями Амалов и Астингов, державших в том столетии в своих руках судьбы Европы — и не только…

Ибо речь давно уже шла не только и не столько о Европе. Когда народы, обитавшие на окраинах некогда столь могущественной Римской «мировой» державы, почти одновременно, пробудились, это произошло весьма некстати для древней империи «потомков Ромула», уже считавшей, что ей удалось спастись от гибели, путем успешной интеграции германцев. Дело в том, что у Внутреннего моря, «маре нострум», было не только северное побережье. И в то время, как (восточно)римский император Анастасий I, под перебранку окружавших его фанатичных иерархов, вовлеченных в догматические споры, изо всех своих — неуклонно слабеющих — сил отбивался от персов и сарацин, мавры, угрожавшие границам съеживавшегося, как бальзакова шагреневая кожа, царства вандалов, начали, наконец, объединяться.

Эти объединения различных мавританских племен рассматривались очевидцами процессов интеграции маврусиев — прежде всего, афроримским поэтом Кориппом и восточноримским историком Прокопием, как корень всех зол, обрушившихся на Северную Африку. Ибо мавры, в отличие от вандалов, не исчезли, в результате экспедиции Велизария, «вернувшей Африку в лоно Римской империи». Нет, мавры остались, чтобы портить жизнь восточноримским «победителям» в гораздо большей степени, чем не добитые теми последние вандальские воители. Современная вандалистика очень многим обязана тому (увы, очень короткому) периоду, в который Франция не только колонизовала Северную Африку, но и чрезвычайно искусно распространяла там французское образование и науку.

Согласно результатам исследований французских ученых, до V в. в Северной Африке не было союзов мавританских племен, способных планировать и вести совместные военные действия. Правда, в области Аврасия и в плодородной области Годна (Ходна), иногда даже именуемой «царством», наблюдались более тесные и упорядоченные внутри-племенные связи, чем в других областях. Но, в общем, превалировала древняя патриархальная система, сложившаяся еще при власти римлян и закрепленная в царствование Гейзериха. В рамках этой системы вожди кочевых племен маврусиев, но и князья оседлых мавров получали своего рода инвеституру, или легитимацию своей власти, от вандальских царей, в которых видели законных преемников римских императоров. Хотя эта инвеститура и означала признание вождями мавров своей зависимости от царей вандалов, она с лихвой окупалась. Ибо военная служба мавританских воинов под вандальскими знаменами приносила маврам богатую добычу, включая многочисленных рабов, наиболее желанными из которых, в глазах обитателей африканской пустыни, были белые рабыни, полоненные в ходе морских набегов на Европу. Безысходная судьба этой несчастной «челяди», которая не могла быть выкуплена, в отличие от пленников и пленниц, томившихся в вандальских городах, не волновала, очевидно, ни царей вандалов (хоть и христиан), ни намертво вцепившихся друг в друга кафолических и арианских иереев.

Организаторами первого крупного наступления мавров на вандальское царство, последовавшего за отдельными, разрозненными мавританскими набегами, известными нам еще из жизнеописания аввы Фульгенция и из истории с деревянными табличками в глиняном сосуде, были князь маврусиев Гвенфан и его сын, «дикий Антала(с)». Первым обратил внимание на Анталу афроримский стихотворец Флавий Кресконий Корипп, сопровождавший, через несколько лет после ликвидации восточноримским экспедиционным корпусом Велизария вандальского царства, всемерно прославляемого им императорского военачальника Иоанна в его походах на мавров (не принесших Иоанну достойных упоминания победных лавров, если верить иным авторам, не согласным с оценкой Кориппом воинских талантов «ромейского» стратега). Сочиненный Кориппом, в подражание Гомеру, хромающим (местами), но торжественным гекзаметром панегирик Иоанну, прославляющий его ратные подвиги, ни в коем случае не могущий считаться перлом позднеантичной поэзии, но, будучи чрезвычайно надежным источником, содержит поистине бесценные для последующих поколений историков сведения. Однако, пока мавр Антала еще только готовился выступить, другой князь (сегодня мы сказали бы — шейх) маврусиев уже решился нанести удар. Это был кочевавший по Триполитании Каваон (или Кабаон), напавший не с юга и не с юго-запада, а из района, расположенного к юго-востоку от Карфагена. Причем, по утверждению Прокопия, он сделал это еще задолго до возвращения Северной Африки под власть римлян, в последние годы царствования Тразамунда.

«Над маврусиями, жившими около Триполиса (Триполя, Триполи — В. А.), правил некто по имени Каваон, испытанный в различного рода войнах и весьма проницательный (человек). Когда ему стало известно, что вандалы идут на него войной (вероятно, это была карательная экспедиция в отместку за набеги мавров на вандальские владения — В. А.), он сделал следующее. Прежде всего, он приказал своим подчиненным воздержаться от всякой несправедливости, а также от питания, ведущего к распущенной неге. Главным же образом от общения с женщинами; затем он велел устроить два (укрепленных) лагеря: в одном из них он стал лагерем со всеми мужчинами, а в другой поместил женщин и пригрозил, что смерть будет наказанием тому, кто пойдет в женский лагерь. После этого он отправил в Карфаген лазутчиков, поручив им следующее: если вандалы, двинувшись в поход, осквернят какой-либо (православный — В. А.) храм из тех, что почитают христиане (православные-кафолики. — В. А.), чтобы они только наблюдали за тем, что там делается; когда же вандалы уйдут оттуда, пусть они (мавры. — В. А.) совершат по отношению к этому храму обратное тому, что сделали вандалы перед тем, как уйти. При этом, говорят, он добавил, что не ведает того Бога, которому поклоняются христиане (кафолики. — В. А.), но, если он могуществен, как говорят, то он, естественно, отомстит оскорбителям его и защитит тех, кто ему служит»

(«Война с вандалами»).

Нога Прокопия еще не ступила на землю вандальского царства, когда в полной мере проявились глубочайшие противоречия между столь выдающимися православными епископами, как Евгений, Фуль-генций и Виктор Витенский, с одной, и царями вандалов, с другой стороны. Следовательно, мнение восточноримского военного историка, как «независимого эксперта», со всей непреложностью доказывает нам существование «сердечного согласия», «Антанты», между православными и маврами (заключению союза между ними еще не препятствовало позднейшее противостояние между христианством и новой, мусульманской, религией; в описываемое время мавры еще не были фанатизированы исламом). Конечно, хитроумный Каваон стремился не только призвать на головы вандальских осквернителей православных церквей Божественное отмщение. Но и произвести как можно более благоприятное впечатление на сильные православные общины Бизацены, которую должна было пройти направленная против Каваона рать вандалов. Похоже, что расчеты мавра оправдались. Идя походом через Бизацену, вандалы вели себя, как и другие в таких случаях, устраивая для своих лошадей конюшни, где придется, хоть бы и в храме Божьем, заставляя жителей православных сел, и уж тем более — сосланных туда православных иереев прислуживать им, выполнять самые разные, порою — крайне неприятные работы. А после долгожданного ухода воинов вандальского царя лазутчики хитрого Каваона выходили на свет Божий из своих укрытий, с полным пониманием и сочувствием помогали приводить в порядок оскверненные вандалами и их конями помещения и здания (в первую очередь — естественно, церковные), вынося навоз и даже раздавали деньги нищим возле храмов, утешая православных иереев, как могли. «Ничего, Бог милостив, вот придут наши — они этим вандалам покажут!»…

Когда пришла пора скрестить оружие, вандалы, похоже, впервые столкнулись с боевыми верблюдами.

«Каваон приготовился к нападению (вандальских карателей на его «народ-войско». — В. А.) следующим образом: очертив в поле круг, где он сбирался возвести вал с палисадом (что наводит на мысль о присутствии в мавританском стане восточноримских военных советников. — В. А.), он в качестве укрепления поставил по кругу наискось верблюдов, сделав глубину фронта приблизительно в двенадцать верблюдов. Детей, женщин и всех, кто был небоеспособен (выражаясь современным языком — некомбатантов или же нонкомбатантов. — В. А.), вместе с ценностями он поместил в середине, а всему боеспособному люду он приказал находиться между ногами животных, прикрывшись щитами. При виде этой фаланги маврусиев вандалы оказались в недоумении, не зная, что им предпринять в данном случае: они не могли точно метать ни дротики, ни стрелы, не умели они идти в бой пешим строем, но были лишь всадниками (от к чему привело происшедшее давным-давно «слияние» вандалов с прирожденными наездниками — аланскими кочевниками, фактически в один народ, добавим мы от себя. — В. А.), в бою пользовались копьями и мечами и потому были не в состоянии нанести врагам урон издали (спрашивается, куда же подевались пращники и лучники вандальского царя, используемые им, как аргумент, в «идеологической войне» со своими православными подданными? — В. А.); а их кони, приходя в волнение от вида верблюдов, никак не шли против врагов. Маврусии же, находившиеся в безопасном положении, посылали против них тучи стрел и дротиков, без труда убивая их коней и их самих, и, так как их было великое множество и шли они густой толпой, вандалы обратились в бегство. Маврусии их преследовали и многих убили, а некоторых взяли в плен; очень немного от этого войска вандалов вернулось домой. Вот какое поражение пришлось испытать Трасамунду (Тразамунду. — В. А.) от маврусиев»

(Прокопий Кесарийский).

Вот уж действительно — «мавр сделал свое дело»… Ничто из описания восточноримским автором краха высланной Тразамундом против маврусиев карательной экспедиции не указывает на трусость ее вандальских участников. Однако их наступательный порыв разбился о примененную маврами новую технику. В то время как Каваон позаботился выслать своих лазутчиков навстречу вандальским карателям, в то время как мавры обзавелись соглядатаями и союзниками в вандальском тылу, помогавшими им вызнать привычки и обычаи вандалов, воители умного, образованного, статного и красивого царя Трасамунда, очевидно, сочли ниже своего достоинства заниматься сбором информации о противнике — каких-то неумытых, жалких погонщиков верблюдов. А между тем, эти «жалкие» кочевники, используя своих верблюдов как «живую стену» и как «пугало», еще не раз одерживали победы над гораздо лучше организованными войсками других народов, стоявших на более высоких ступенях развития. Французский вандалист Готье писал в своей биографии Гейзериха о своеобразной тактике кочевников-маврусиев, основанной на склонности верблюдов пребывать подолгу в неподвижности. «Верблюд — не лошадь. На нем можно совершать бесконечно долгие переходы по пустыне. Но в день битвы на его спине не скачут на врага, для этого верблюд слишком медлителен и апатичен. Поэтому перед боем мавры спешивались, связывали верблюдам ноги или заставляли их опуститься на землю, подогнув под себя ноги. После чего хозяева верблюдов вели бой под прикрытием своих «кораблей пустыни». Эта тактика племен погонщиков верблюдов не менялась, согласно Готье, на протяжении целых столетий и тысячелетий. «Самое первое сообщение о ее применении в военной истории Африки датируется правлением Трасамунда, внука и третьего по счету преемника Гейзериха… Разведение и применение верблюдов является заслугой кочевого племени погонщиков верблюдов, превратившегося, в ходе длительного развития, в воинственную и непредсказуемую в своих действиях народность, наводящую страх на соседей («Гейзерих»).

Рюинар и другие комментаторы Прокопия Кесарийского придерживались мнения, что Трасамунд умер вскоре неудачи высланной им против мавров карательной экспедиции. Возможно, от досады на то, что его благородные воины потерпели столь позорное поражение от шайки погонщиков верблюдов. Но данное предположение оказалось неверным. С учетом тогдашней общей обстановки в вандальском царстве, описанная выше карательная акция, направленная против Каваона, могла быть только ограниченной по своим масштабам операцией, проведенной силами крайне ограниченного военного контингента. Чем-то вроде очередного отражения набега мавров на Бизацену силами поднятого по тревоге небольшого отряда вандальских «сил быстрого реагирования». Согласно принятым в этом беспокойном районе военным обычаям, разбойничьим племенам старались дать урок, не только отбив их нападения, но и преследуя спасающихся бегством «дикарей» вплоть до их кочевий, чтобы продемонстрировать им силу вандальского оружия (что оказывалось не всегда возможным в случае совершаемых кочевниками внезапных нападений). Мавры были досадным фактором беспокойства, то и дело, тревожа вандалов, хотя нам доподлинно не известно, действительно ли они смогли установить свой постоянный контроль над ведшей через Тамугад дорогой, соединявшей западную часть вандальского царства с его восточной частью (во всяком случае, в царствование Трасамунда). Отражать набеги кочевых племен пустыни приходилось еще фараонам Древнего Египта, македоно-египетским царям из дома Птолемеев, а затем — пришедшим им на смену римлянам. Исходившая от «сынов пустыни» постоянная угроза не была чем-то принципиально новым. Тем более, что племена пустыни вовсе не стремились положить конец существованию царства, на которое то и дело нападали. Это означало бы забить дойную корову, к молоку которой они уже привыкли.

Однако же от Трасамунда не укрылось, как мастерски Каваон (а возможно — и другие шейхи мавров, подражавшие ему) средствами агитации и пропаганды налаживал сотрудничество с внутренними врагами повелителя вандалов, с его православными подданными. И потому к концу царствования Трасамунда сложилась крайне странная, совершенно невозможная еще в правление Гунериха, ситуация, в которой две военно-политические силы северной Африки старались каждая перетянуть на свою сторону главную духовную силу этого региона — православную церковь, с ее образцовой организационной структурой, сотнями епископов и многочисленными монастырями.

Между тем авва Фульгенций возвысился до «спикера» всей православной оппозиции вандальскому царю и арианскому окружению последнего. Возведенный на кафедру епископа Руспы, он духовно окормлял жителей крупного портового города, центра морской торговли с восточноримскими Египтом и Константинополем, поддерживавшего с ними столь тесные связи, что казался анклавом Восточного Рима в царстве вандалов и считался плацдармом восточноримского православия в сердце арианской державы. О высочайшем авторитете Фульгенция свидетельствовал, в частности, следующий факт. После вступления в должность он с высоты амвона высказал просьбу предоставить ему земельный участок для строительства новой большой православной обители. Этой просьбы было достаточно для того, чтобы Постумиан, богатый и уважаемый гражданин Руспы, предоставил церкви превосходный участок под строительство, расположенный неподалеку от тенистой рощи, как будто созданный для монастыря, в которым смог бы поселиться авва Феликс со своими бесприютными, на протяжении столь продолжительного времени, монахами.

Однако вскоре Фульгенций был схвачен и доставлен в Карфаген, где проявленные к нему горожанами любовь и почтение, многочисленные пожертвования на основанный в Руспе новый монастырь заставили вандальского царя задуматься над тем, кто для него опаснее — Фульгенций или Каваон. Фульгенций был посажен на корабль — его жизнеописание содержит намеки на причиненные епископу при этом телесные и душевные муки — и депортирован на остров Сардинию, куда уже было сослано из вандальской Африки немало епископов-кафоликов, в большинстве своем — весьма преклонного возраста и «со стажем». Фульгенций, будучи едва ли не самым молодым из ссыльных иерархов (во всяком случае — по своему «служебному стажу»), стал секретарем этой своеобразной конгрегации, насчитывавшей в своих рядах, согласно разным толкованиям приведенных в биографии Фульгенция цифр, шестьдесят, сто двадцать или даже двести епископов. Первая из приведенных цифр представляется автору этих строк наиболее достоверной.