Помоги проекту - поделись книгой:
А вот Давид Рикардо – он не мог знать, что на Земле будет существовать единый финансовый рынок, обеспечивающий свободное передвижение капитала по всему миру и больше не ограниченный рамками производства в одной стране. Сегодня речь идет не о горстке торговых партнеров с немногочисленными товарами. Современная экономика функционирует в масштабах всего мира: вступая в свободную торговлю, страна конкурирует со всеми остальными участниками. Мы массово импортируем и экспортируем одни и те же виды продукции. Разница в относительных издержках является предпосылкой международного товарообмена ничуть не в меньшей степени, чем разница в абсолютных. Стремясь обеспечить как можно более низкие цены своим товарам на мировом рынке, производители повсеместно стараются снизить издержки в ущерб социальному обеспечению или охране окружающей среды. Сравнительные преимущества выходят на передний план в борьбе за то, чтобы все повсюду сделать как можно более дешевым. Мы называем это конкурентоспособностью.
А что насчет Чарльза Дарвина? Эволюция – это процесс отбора, проб и ошибок, но ведет он к увеличению разнообразия, а не концентрации. Конечно, существуют сильные и слабые, но решающим фактором является способность адаптироваться и формировать собственную нишу. Однако если мы предполагаем, что некоторые живые существа оказываются в лучших условиях, чем другие, то следует уточнить, что «лучшие» означает «в зависимости от обстоятельств». Конкуренция в природе всегда ограничена локальными рамками, не распространяется на весь мир и не находится под влиянием монополий. Ведь в случае изменения обстановки хорошо иметь как можно больше альтернатив. Поэтому существование отдельных ниш и их обитателей очень много значит для поддержания целого и для появления нового.
Всех трех мыслителей объединяет то, что последователи вырвали их важнейшие идеи из контекста и превратили в некие мнимые универсальные законы экономики.
Почему же так важно об этом говорить?
Потому что экономическая наука – это не просто деятельность нескольких профессоров, живущих в своем собственном мире и пишущих доклады, которые никто не читает. Напротив. На их постулатах основываются расчеты, строятся бизнес-модели, разрабатываются стратегии, формируются институты; хотим мы этого или нет, они определяют наше поведение. Экономисты создают систему оценки всего вокруг на предмет рентабельности. Они формулируют определение прогресса.
Разве замечание, что нечто «неэкономично» или неэффективно, не является самым ужасающим приговором, какой только можно вынести по тому или иному поводу?
И разве поразительный взлет благосостояния после Второй мировой войны не свидетельствует о том, что нам следует полностью доверять экономической науке?
Люди уже много раз строили свою жизнь в соответствии с какими-то теориями или приобретенными в процессе мышления представлениями о так называемой действительности. И если теория не выдерживает проверки реальностью, то проблема не только в ней. Если мы слишком покорно следуем за ней, то она создает в некотором смысле собственную действительность. Или иллюзию реальности.
Именно поэтому рефлексирующая наука должна проверять все теории на соответствие новым данным, и, если в результате выясняется, что операционная система больше не функционирует, значит, надо ее менять.
Вы же не воспитываете своих детей в соответствии с педагогическими правилами, которые были сформулированы более 200 лет назад?
Homo oeconomicus не знает никаких качественных различий между разными видами ресурсов, никаких различий между поколениями, никакого сотрудничества, никакого сострадания, никакой ответственности ни на индивидуальном уровне, ни на уровне общества, строго говоря, едва ли ему известно, что такое общество. Никто из нас не рождается Homo oeconomicus, но так как люди – социальные существа, то, воспитывая их в системе, где постоянно восхваляют поведение тех, кто поступает как Homo oeconomicus, можно создать таковых. Теория определяет практику. Мы все стараемся рассказывать о себе таким образом, чтобы наши действия выглядели благопристойными или по крайней мере допустимыми. И в таком случае эгоизм, жестокость и бессердечие оказываются не характерными для всех людей признаками, а всего лишь печальным результатом определенного воспитания, подавляющего альтруизм, умение делиться и способность заботиться о других.
Джеймс Гэмбл, в прошлом оказывавший юридические услуги крупнейшим мировым корпорациям, описывает происходящее примерно так: из-за того, что руководители компаний сосредоточены в первую очередь на стоимости акций, они просто обречены вести себя как социопаты. Отношения с сотрудниками, клиентами, регионами, где они производят или продают свою продукцию, а равно и влияние их деятельности на окружающую среду и будущие поколения – до всего этого им по большому счету нет дела [[12] ].
Но за пределами корпораций мы видим, как экономическое мышление перекочевало в те сферы, которые изначально вообще не имели ничего общего с экономикой. Забота о других людях, о больных, стариках и детях в этой логике лишается своего значения, как и образование, выбор партнера или забота о собственном теле. В мюнхенских больницах закрываются детские отделения, потому что забота о детях отнимает слишком много времени. Счет за посещение врача выставляется по фиксированному тарифу, независимо от того, как долго длится визит. Стало быть, выгоднее выслушивать, объяснять и утешать как можно меньше. Отправляясь в отпуск, мы рассчитываем, что он будет одновременно и расслабляющим, и насыщенным, у нас ведь совсем нет свободного времени. Когда мы заводим потомство, то ожидаем, что вложенные в воспитание время и усилия не пропадут даром и дети чего-то добьются, а в существующей системе ценностей «добиться» означает получать высокий доход – как у инвестиционных банкиров, а не как у акушерки, от которой зависит качество нашей жизни. Мы включаем телевизор и видим кастинги, где кандидатов отбирают, словно товар, судьбу которого решают суровые судьи в лице зрителей. А если выгорание из-за стресса и давления заставляет нас обратиться к занятиям йогой или медитацией, то не для того, чтобы задуматься о том, как вырваться из этого колеса, в котором мы крутимся как белки, – нет, мы делаем этого для того, чтобы поскорее снова стать еще более сосредоточенными, продуктивными и привлекательными. Это называется самооптимизацией, и, похоже, скоро она будет происходить автоматически, не отнимая у нас особого времени, с помощью цифровых терминалов или имплантатов. Ведь каждый из нас, в конце концов, только крупица человеческого капитала, поэтому должен стремиться к повышению своей рыночной стоимости.
Не только в соцсетях – но там особенно – заметно, как понятия торга и конкуренции проникают в те сферы нашей жизни, где раньше внутренние ценности преобладали над законом спроса и предложения. Наверняка уже существуют люди, ощущающие себя живыми и реальными только благодаря тому, что они постоянно гуглят собственное имя и подсчитывают число своих подписчиков, лайков и запросов на дружбу.
Как же нам из этого выбраться?
Все может преобразиться, если мы изменим в теории лишь одну основополагающую предпосылку. Рассмотрим, например, отношение к работе в буддизме. В экономических моделях западного мира с его современным мышлением и представлением о прогрессе работа означает издержки для работодателей, которые они хотели бы минимизировать, а для наемных работников – потерю независимости и свободного времени, которая компенсируется зарплатой. Обе стороны представляют себе идеальный мир как тот, где работодатели не должны больше платить работникам, а те будут получать зарплату, ничего для этого не делая.
В буддизме, напротив, труд воспринимается как нечто, что дает людям возможность развивать свои способности. Он объединяет их между собой и не дает погрязнуть в эгоизме. Он создает те товары и услуги, которые необходимы для достойного человеческого существования. Идеалом в таком мире оказывается не постоянный рост производства при как можно более низких ценах, а так называемое функциональное общество всеобщего благоденствия. Не автоматизация, а человеческая деятельность, которая дополняется использованием техники, когда люди хотят облегчить себе жизнь. Существует большая разница между инструментом, увеличивающим силу и возможности человека, и машиной, отнимающей у него работу. Для буддийского мировоззрения такая организация труда, при которой главной целью является выпуск любой ценой и с максимальной скоростью как можно большего количества товаров, – преступление, потому что при таком подходе производственные показатели оказываются важнее людей, а прибыль и товары – важнее опыта и человеческих взаимоотношений.
Понимаете, о чем я говорю?
Для того чтобы переосмыслить весь мир, иногда достаточно всего лишь взглянуть на что-то под другим углом.
Эрнст Шумахер, британский экономист немецкого происхождения, в середине 1950-х годов был советником по экономическим вопросам в Бирме и описал «буддийскую экономику». Его книга «Малое прекрасно» (Small is Beautiful)[13], которая в Германии вышла под чудесным названием «Возвращение к человеческим размерам», стала одним из самых влиятельных трудов, посвященных устойчивому развитию, – задолго до того, как возникло само это понятие. Она вышла в начале 1970-х годов, быстро став бестселлером, и описывает такое будущее, в котором будут даны ответы на вопросы, и сегодня стоящие перед нами.
Но Нобелевскую премию он так никогда и не получил.
И даже сегодня в ведущих экономических журналах почти не встретишь статей, где ставилась бы под сомнение общепринятая картина мира. Тем большее впечатление на меня произвела конференция Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) «Как предотвратить системный коллапс», которая состоялась в сентябре 2019 года и на которой рабочая группа по новым подходам к экономическим вызовам представила свой доклад. В нем содержался анализ эмпирических данных, говоривших о неприемлемости модели Homo oeconomicus, и доказывалось, что идея взаимозаменяемости капитала применительно к природе так же бесполезна, как приравнивание экономического роста к повышению уровня инклюзии, справедливости или качества жизни.
Как только рабочая группа дала свои выводы, представитель США напомнил ее руководительнице, что подобные идеологические заблуждения никак не сочетаются с основной идеей организации. По крайней мере, так считают страны-участницы, которые платят взносы и определяют мандат ОЭСР. А как отреагировали гендиректора корпораций? Предложение взять на себя юридическую ответственность за отношения с сотрудниками, клиентами, регионами, окружающую среду и жизнь будущих поколений, по словам Джеймса Гэмбла, не привело бы большинство из них в восторг.
«Я никогда не отчаиваюсь, – писал Шумахер. – Мне не под силу вызвать ветер, который принесет наш корабль в лучший мир. Но я могу по крайней мере поднять парус, чтобы поймать ветер, когда тот поднимется» [[14] ].
Вот в ОЭСР уже поднялся небольшой ветерок – даже несмотря на упоминавшийся выше демарш США. Так или иначе, организация изменила свой прежний девиз «Лучшая политика для роста» на новый – «Лучшая политика для лучшей жизни».
Рост и развитие
Карстен Шванке – метеоролог и ведущий прогноза погоды на телевидении. Во время своих выступлений он еще и знакомит зрителей с интересными природными феноменами. За три-четыре минуты Шванке успевает объяснить, почему радуга изогнутая или почему облака не падают с неба на землю, и даже если ты никогда раньше не задумывался над этим вопросом, то вдруг ловишь себя на том, что с нетерпением ожидаешь ответа. В последнее время, появляясь на экране, он говорит и об изменении климата. Рассказывает, почему тает лед в Антарктиде, хотя температура там никогда не поднимается выше 0 ℃, или как засухи в Германии связаны с лесными пожарами в Калифорнии и с наводнениями в Италии. Посреди разговора о таком безобидном предмете, как погода, вдруг возникает тема конца света. Это раздражает почти так же сильно, как те двое, которые во время утреннего часа пик взяли и залезли на крышу поезда, когда люди просто хотели добраться до работы.
Передачи, в которых Шванке рассказывает о климатических изменениях, пользуются в соцсетях невероятным успехом. Эти записи даже через несколько месяцев после публикации набирают десятки тысяч репостов и миллионы просмотров. В ассоциацию телерадиокомпаний ARD, на чьем канале выступает Шванке, поступают вопросы зрителей о том, не появится ли отдельная программа, посвященная климату.
Как ученый, занимающийся проблемами устойчивого развития, я тоже рекомендовала создать такую передачу, чтобы каждый день привлекать внимание к этой крайне актуальной теме. С другой стороны, меня, как специалиста по политэкономии, умиляет мысль о том, что сообщения о климате будут транслироваться сразу после биржевых новостей.
От изменений курса акций к изменениям объемов выбросов CO2.
Тогда в течение нескольких минут в прайм-тайм зрителям будут наглядно продемонстрированы климатические издержки нашей экономической системы.
Обсерватория Мауна-Лоа на Гавайях с 1958 года измеряет концентрацию углекислого газа в атмосфере Земли. Эта станция была сознательно построена вдалеке от цивилизации, на подветренном склоне вулкана, на высоте более чем 3000 м над уровнем моря и на расстоянии почти 4000 км от североамериканского материка. Никакие факторы не должны искажать измерения. Непрерывно собираемые здесь вот уже более 60 лет сведения – одни из самых ценных в мире.
Взглянув на график, составленный на основе этих данных, вы увидите, что кривая почти все время идет вверх. Есть только три периода, когда ее подъем слегка притормаживал, – в середине 1970-х, в начале 1990-х и после 2008 года кривая становится чуть более пологой.
Почему так?
В середине 1970-х годов, когда арабские страны сократили добычу нефти и цены на нее моментально подскочили, разразился нефтяной кризис. В начале 1990-х годов развалился Советский Союз, а 12 лет назад финансовый коллапс во многих странах замедлил рост ВВП. Эти события, столь различные с политической точки зрения, с экономической означают одно и то же: когда люди производят, перевозят и потребляют меньше, снижаются и выбросы углекислого газа в атмосферу.
Другими словами, в период экономического спада климатические изменения замедляются, а когда в экономике наблюдается подъем – обостряются.
Можно сказать еще проще: экономический рост в его сегодняшней форме – это и есть изменение климата. И ускорение первого означает ускорение последнего.
Такова убийственная логика нашей цивилизации.
Не верите?
Тогда сравните диаграмму, составленную на Мауна-Лоа, с графиком динамики мировой экономики за последние 60 лет. Вы не только заметите, что обе линии продолжают подниматься. Еще вам станет ясно, что всего достигнутого в сфере ограничения выбросов углекислого газа недостаточно, чтобы изменить общую картину. Физик Хенрик Нордборг в своем эссе «Призрак бродит по миру – призрак фактов» [[15] ] отметил, что две кривые почти полностью совпадают.
Вот одно неприятное наблюдение, которое мы должны учитывать. Другое заключается в том, что все наши попытки разорвать эту связь пока что не приносят никакого заметного успеха.
Ни Киотский протокол, ни Парижское соглашение, ни развитие возобновляемых источников энергии не смогли предотвратить повышение содержания углекислого газа в атмосфере.
А как обстоит дело с добычей полезных ископаемых, обезлесением, потерей биологического разнообразия или количеством пластикового мусора? Здесь картина та же: все кривые стремятся вверх, напоминая хоккейную клюшку.
Это удручающий результат, но в принципе его нельзя назвать неожиданным. До тех пор, пока человечество придерживается убеждения, что ему необходимо обеспечивать постоянный экономический рост, любые улучшения, которых ему удается в чем-то добиться для себя и окружающей среды, будут сводиться на нет в чем-то другом.
Может быть, это связано с тем, что в настоящее время быстро увеличивается численность населения? Да, конечно. Но в Германии, например, количество жителей уже несколько десятилетий заметно не меняется, в какие-то периоды даже уменьшалось. Нам удалось занять лидирующую позицию в борьбе против изменения климата прежде всего потому, что крах промышленности ГДР привел к резкому сокращению выбросов углекислого газа. Конечно, мы внедрили множество технологических инноваций и усовершенствовали систему переработки отходов, что положительно сказалось на энергоэффективности и ресурсоемкости: холодильник, автомобиль, отопление уже не требуют таких больших энергозатрат, как прежде. Однако с 1990 года потребность в электроэнергии выросла более чем на 10 %, а расход энергии в целом снизился примерно на 3 % [[16] ].
Как вы помните, авторы доклада 1972 года «Пределы роста» пришли к следующему выводу: рост производства ограничен, потому что существует лимит того, что мы можем забрать у планеты и использовать. Тем не менее мы продолжаем оценивать экономический рост, как будто не замечая этих надвигающихся вполне реальных пределов.
Валовой внутренний продукт включает в себя только общую стоимость всех товаров и услуг, произведенных в стране в течение года. 250 лет назад, когда в Англии было сформулировано базовое представление о ВВП, оно служило для учета земельных владений, скота и государственной казны. Во время Второй мировой войны американские политики начали использовать это понятие, потому что хотели точнее понимать, насколько быстро экономика может обеспечить необходимое вооружение. С тех пор ВВП превратился в индикатор экономического роста, а значит, и процветания. Концепция обернулась цифрами, а цифры влияют на принятие решений, определяющих, в каком направлении будет развиваться общество. Насколько велики стоящие за этими цифрами деградация и ущерб, нанесенный миру, никто не принимает во внимание.
Вам нужны примеры?
Крушение танкера, из-за которого побережье загрязняет нефть, приводит к росту ВВП, так как предприятия, ведущие очистку берега, оказывают ценные услуги. Вред, который разлив нефти наносит экосистеме, не включается в ВВП, так как природа – как мы уже видели – просто существует вокруг нас и поэтому никак не учитывается в финансовой отчетности. Отец или мать, которые после рождения ребенка какое-то время остаются дома и не выходят на работу, тем самым снижают ВВП. Ведь в него не входит благополучие ребенка и родителей, начинающих совместную жизнь [[17] ]. Наверное, самое красочное определение этого показателя в 1968 году сформулировал Роберт Кеннеди, брат 35-го президента США: «Валовой внутренний продукт измеряет все, кроме того, ради чего стоит жить».
Большинство учебников по экономике, несмотря на это, предполагают, что балансовый отчет в итоге положительный. Это, естественно, связано с концепцией Homo eoconomicus, который, как мы понимаем, не только эгоистичен, но еще и ненасытен. Его потребности состоят в том, чтобы потреблять все больше и работать все меньше.
Повторим еще раз: в «пустом» мире, где было много свободного места и мало людей, мало материальных благ и много природы, у человечества возникло вполне естественное ощущение, что чем выше производительность, тем лучше будет результат. В экономической системе, которую мы построили, основываясь на этом предположении, необходимо постоянно наращивать объемы производства, обеспечивая экономический рост, и инвестировать полученную прибыль в такие инновации, которые дадут возможность производить еще больше. Больше товаров – больше пользы для потребителей. Это уравнение хорошо действовало в той, как я бы ее назвала, прежней реальности, когда большей части людей приходилось удовлетворяться совсем маленьким доходом или вообще не получать ничего. Сегодня оно тоже работает в тех странах и применительно к тем людям, которые лишены нормального питания, крыши над головой, одежды, медицинского обслуживания и энергоснабжения.
Но вы же помните парадокс Истерлина?
Это правило действует до того момента, когда каждый евро и каждое новое приобретение лишаются для людей той привлекательности, какой они обладали до достижения критической точки «насыщения».
Но заточенной только под интересы экономического роста системе это совершенно безразлично. В ней не предусмотрен вопрос о том, можно ли будет когда-либо сказать: «Достаточно!» Поэтому сегодня изначально планировавшееся обеспечение людей товарами и услугами, которые действительно им нужны, больше не является реальной целью экономики. Мы перепутали цель и средства. При этом, может быть, и не отдавая себе отчета, удивительным образом точно знаем, кто что должен делать для дальнейшего обеспечения роста. И еще к тому же ожидаем, что другие будут вести себя соответственно. Иначе все рухнет.
Разве не так?
Если я вас не убедила, то попробуйте представить, как бы отреагировал фондовый рынок, если бы компания Apple перестала регулярно выпускать новые версии айфонов, независимо от того, действительно ли они лучше предыдущих.
А что бы сказали в Apple, если вслед за этим были бы изменены налоговые правила, касающиеся сбыта мобильных телефонов? Как бы взвились инвесторы, если бы из-за этого упали продажи смартфонов? Понравилось бы сотрудникам Apple, если бы как следствие уменьшилось количество рабочих мест, потому что инвесторы в любом случае должны быть довольны? А ведь это бы означало, что уменьшится покупательная способность целевой аудитории.
Компании должны все время производить новое, покупатели – потреблять новое, инженеры – изобретать новое, которое затем с помощью рекламы выводится на рынок, и банки – выдавать кредиты, а политики – разрабатывать так называемые стратегии (которые на самом деле направлены на то, чтобы убрать все препятствия, мешающие приумножению всего, на что можно потратить деньги). Ведь кажется, что только экономический рост может обеспечить рабочие места, инвестиции и сбор налогов. Значит, каждый участник этой системы должен способствовать этому самому росту, так как каждый зависит от того, как поступают остальные.
Именно поэтому люди следят за биржевыми курсами – они считают, что смогут узнать из них что-то, касающееся экономического роста, и предсказать собственное будущее, – даже если у них нет никаких акций. Пока кривые на графиках продолжают лезть вверх, кажется, что все в порядке. А ведь на самом деле эти кривые очень слабо влияют на наше благосостояние и почти ничего не говорят нам о нашем будущем.
В прежней реальности английских отцов экономики вообще не возникал вопрос, почему надо постоянно производить что-то новое. Представлялось, что это и есть восходящая спираль идеального развития.
Проблема только в одном: это не так.
Мы уже убедились в главе, посвященной нашим отношениям с природой, что люди организуют свою экономическую деятельность не как замкнутый круг, а как огромную, охватившую весь мир ленту конвейера, в начале которой загружают сырье и энергию, и те двигаются по ней, превращаясь в товары, а в конце сходят с нее в виде денег с одной стороны и в виде отходов – с другой.
В прежней реальности предсказывалось, что подобная форма хозяйствования принесет «максимальное счастье максимальному количеству людей». Так сформулировал основную мысль утилитаризма еще один английский мыслитель XVIII века, Иеремия Бентам. Его учение смотрит на мир через призму этики, которая оценивает избранные средства по результату: пока все больше и больше людей достигают счастья, с экономикой все в порядке. Сам Бентам в своей книге «Введение в основания нравственности и законодательства» (An Introduction to the Principles of Morals and Legislation, 1780) определял счастье как максимально возможное количество удовольствий и минимально возможное количество страданий. Экономисты его времени считали, что счастье – или утилитарность, то есть полезность, – можно измерить в денежном эквиваленте, равном, например, стоимости товара или полученному доходу.
А о том, каким образом максимальное количество людей могут получить свою долю пользы, Адам Смит написал в первой главе «Исследования о природе и причинах богатства народов»: «Получающееся в результате разделения труда значительное увеличение производства всякого рода предметов приводит в обществе, надлежащим образом управляемом, к тому всеобщему благосостоянию, которое распространяется и на самые низшие слои народа» [[18] ].
Можно сделать обратный вывод: для того чтобы бедняки получали большой кусок пирога, надо, чтобы пироги становились все больше.
Несмотря на то что слова Смита о «надлежащим образом управляемом обществе» были направлены против короля, который, по мнению ученого, пользовался излишними привилегиями, задача ограничения власти крупных игроков применима не только к монархическому, но и к демократическому государству. Сегодня рынок по-прежнему считается лучшей организационной формой для создания экономической ценности. О четком разделении обязанностей между государством и рынком постоянно идут жаркие споры, обостряющиеся при обсуждении дефицита госбюджета, инвестиционной деятельности, размеров государственного долга и возможностей использования резервов центральных банков.
Начиная с 1970-х годов все большее влияние приобретали те экономисты, которые считали необходимым предоставить субъектам частного сектора максимально возможную свободу. А государство должно оставаться вне экономики, потому что рынки сами наиболее эффективно распределяют ресурсы и настраивают баланс между спросом и предложением – тем самым они ускоряют рост производства, получая возможность распределять еще большее количество благ. Отсюда вытекают требования не отягощать богачей высокими налогами, чтобы те могли инвестировать деньги в новые рабочие места, выплачивать более высокие зарплаты и таким образом делиться своими доходами со всеми, вплоть до представителей низших слоев общества.
Государственное регулирование должно уступить место свободному рынку, чтобы возродить тот самый эффект перераспределения благ, о котором писал Адам Смит.
Этот эффект, получивший известность как «теория просачивания благ сверху вниз», упоминался в США в выступлениях Джона Кеннеди и Рональда Рейгана, а в Великобритании – в высказываниях Маргарет Тэтчер. С 1980-х годов во многих странах он стал считаться основанием для снижения налогов на высокий доход, собственность и наследство, приватизации государственных предприятий, либерализации финансовых рынков – то есть для ослабления контроля над ними – и для создания предпосылок к появлению беспрецедентного ассортимента финансовых «продуктов».
«Прилив поднимает все лодки» – афоризм как раз об этом типе экономической политики.
Почти 50 лет спустя пришла пора признать, что расчеты не оправдались. Конечно, разработанной в Оксфордском университете онлайн-платформой «Наш мир в цифрах» представлены впечатляющие данные, указывающие, что доля населения мира, живущего в условиях нищеты, которая в 1820 году составляла 94 %, теперь сократилась до 10 %. На одной из ежегодных встреч представителей экономической элиты в Давосе тогдашний глава компании Microsoft Билл Гейтс и психолог, автор научно-популярных книг Стивен Пинкер высказались с явно утилитаристских позиций, заявив, что сегодня не стоит волноваться по поводу неравномерного распределения богатства в мире, раз нынешняя модель оказалась настолько эффективной в борьбе с бедностью. А Пинкер вообще до сегодняшнего дня не позволяет увлечь себя призывами всерьез отнестись к проблеме экологического кризиса.
А вот Джейсон Хикель, антрополог, обращающийся со статистикой с дотошностью детектива, не согласен с утверждениями относительно победы над бедностью. Он пришел к выводу, что можно доверять только данным об уровне бедности в мире после 1981 года. Кроме того, по его мнению, стандарты Мирового банка, в соответствии с которыми так называемой «крайней бедности» больше не существует, выглядят довольно спорными. Например, по утвержденным в 2011 году стандартам считается, что в США для полноценного питания, содержания жилья и заботы о здоровье достаточно 1,90 доллара в день – довольно смелое предположение. Если для установления порога бедности использовать более здравые представления о достойной жизни, которых придерживаются многие ученые, то сумма вырастет уже до 7,40–15 долларов в день. И история успеха оборачивается провалом: если бедность начинается с 7,40 доллара в день, то в 2019 году 4,2 млрд человек живут за ее чертой, а это больше, чем в 1981 году [[19] ].
За это же время мировой ВВП вырос с 28,4 трлн до 82,6 трлн долларов. Но только 5 центов из каждого добавочного доллара попали к 60 % населения мира, обладающим самыми низкими доходами. А знаете ли вы, где живет большая часть людей, чье благосостояние за период после 1981 года поднялось над чертой бедности?
В Китае [[20] ].
Если не учитывать их в статистических данных, то рыночная модель экономического роста будет еще меньше соответствовать теории просачивания благ. Сегодня за чертой бедности живет намного больше людей, чем в 1981 году, и соотношение бедноты среди разрастающегося населения мира неизменно сохраняется в пределах 60 %. В индустриальных странах с 1980 года неравенство доходов и распределения собственности выросло – хотя в течение предыдущих 100 лет оно почти все время уменьшалось.
Сегодня налоги, которые платят богатые люди и корпорации, находятся на самом низком уровне за много десятилетий, а количество миллиардеров резко растет. Эти тенденции, описанные в нашумевшей книге Тома Пикетти «Капитал в XXI веке» (Le Capital au XXIe siècle)[21], дают повод сторонникам рыночной экономики, вроде Роберта Солоу, заговорить о появлении плутократии. В Европе рост неравенства проявляется не так очевидно, как в остальном мире, но даже в Германии все индикаторы указывают на него [[22] ].
Вопреки ожиданиям богачи используют сэкономленные на налогах деньги не для инвестиций в производственную деятельность, а для скупки таких общественных активов, как инфраструктура или недвижимость. То, что мы называем приватизацией, привело к тому, что чистый капитал, сосредоточенный в руках частных лиц, в богатых странах за последние 50 лет вырос и в 2018 году составляет уже не 200–350 % государственных доходов, как в 1970 году, а 400–700 %, в то время как последние, напротив, снизились [[23] ]. Благодаря такому экономическому росту государства явно беднеют. Использование финансового капитала из продуктивного становится непродуктивным: собственники получают доход благодаря аренде и лизингу без создания какой-либо новой ценности.
Другим популярным местом приложения излишнего капитала стала биржа, где можно, не работая, сделать из своих денег еще больше денег. За последнее десятилетие 500 крупнейших американских компаний выпустили ценных бумаг на 5 трлн долларов, в которые 450 из этих фирм инвестировали более половины своих доходов. Они получили дополнительный стимул, когда при президенте Трампе были особенно резко снижены налоги: только в 2018 году компании в США скупили собственные акции на сумму в 1 трлн долларов [[24] ]. По сути дела перед нами не что иное, как жульничество с цифрами – количество акций на рынке уменьшается, зато цены на них растут. В самой деятельности предприятий ничего не изменилось, но они якобы оказались куда более успешными, чем раньше. Естественно, от таких достижений премиальные руководителей корпораций тоже растут. Еще парочка симпатичных кривых, напоминающих хоккейные клюшки, и они иллюстрируют лишь небольшую часть нашей новой реальности.
В то же время бедняки перед финансовым кризисом были отягощены «выгодными» ипотечными кредитами и, когда ценовой пузырь на рынке недвижимости в конце концов лопнул, лишились своих жилищ, а государство использовало деньги налогоплательщиков для спасения кредиторов. Таким образом, доходы от этой рискованной игры были приватизированы, попав в немногочисленные частные руки, а убытки – социализированы, то есть возложены на общество.
Похоже, что шикарные яхты прилив поднимает намного быстрее, чем рыбацкие лодочки. А так как во время кризиса 2008 года центральные банки наводнили финансовые рынки дешевыми деньгами, то доходы и имущество, принадлежащие богатейшим людям, которые составляют 1 % населения Земли, резко увеличились.
Затея с бесконечным ростом всеобщего потребления провалилась как с экологической, так и с социальной точки зрения. Шаг за шагом, за головокружительными цифрами постепенно сформировалась система, которая разрушает нашу планету, разворачивает отношения собственности обратно в сторону феодализма и при этом еще испытывает необходимость постоянно разрастаться, чтобы не рухнуть под грузом собственной нестабильности.
Настоящей целью существующей сегодня системы, вопреки всем заверениям в обратном, является беспрестанный рост продаж, прибылей и собственности – причем любой ценой.
При этом иногда ситуация оказывается уже за гранью разумного. Я никогда не забуду, как летом 2019 года в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке обсуждался вопрос о том, где же взять 39 млрд долларов, которых ежегодно недостает для обеспечения всех детей мира начальным образованием. Одновременно в паре кварталов оттуда банк JPMorgan Chase объявил, что в течение года выплатит своим акционерам 40 млрд евро, потому что уже не может придумать, что еще делать со своими деньгами [[25] ].
Так что задача не в том, чтобы продолжать наращивать производство, пока не будет получено достаточно денег, чтобы осчастливить как можно больше бедных людей. Нам не хватает экономической и политической воли, чтобы тесно связать мультипликацию денег с созданием ценности и воспрепятствовать накоплению незаслуженных доходов.
Что я этим хочу сказать?
Рассуждая об экономическом росте, нам следует задать себе три важных вопроса:
Как образуются товары и услуги?
Как они попадают к потребителям?
Что происходит с доходом, получаемым от этих процессов?
Ясно одно: в этом задействовано множество субъектов, которые хотят что-то получать за свой вклад. А что произойдет, если все участники этого процесса будут преследовать только собственную выгоду и учитывать в своих расчетах исключительно денежные показатели? Этим вопросом экономист Мариана Маццукато задалась в своей книге «Ценность вех вещей: Создание и изъятие в мировой экономике»[26]. Она много занималась историей экономических идей и показала, как различные мыслители рассматривали создание ценности и накопление богатства.
До XIX века, и даже еще во времена Адама Смита и Давида Рикардо, существовали объективные факторы, определяющие создаваемую ценность. Это были земля и сырье, необходимые инструменты и технические приспособления, а также затраченное время и качество работы. Ценность оказывалась результатом продуктивного сочетания этих ресурсов. Даже если не находилось никого, кто хотел или мог заплатить запрошенную цену за продукт, его ценность от этого не уменьшалась. Цены тогда были результатом обмена, в котором учитывались различные интересы, властные отношения и политические условия. Товары и услуги могут иметь огромную ценность для человеческой жизни, даже если они ничего не стоят. Смит продемонстрировал этот парадокс на примере воды и алмазов.
Но помимо продуктивных видов человеческой деятельности существовали и непродуктивные, когда нечто уже созданное просто перемещается туда-сюда, – например торговля или распределение денежных средств. За них была предусмотрена определенная плата, но речи о созидании ценности не шло. Смит, кстати говоря, считал, что вознаграждение за такие труды – вопреки усилиям финансистов – должно быть довольно низким [[27] ].
Разделение понятий ценности и цены было потеряно утилитаристами и теми, кто подходит к экономике с математической точки зрения: стремящийся к максимальной выгоде Homo eoconomicus отдаст за товар ровно столько, сколько пользы тот ему принесет. Ценность вещей определяется их ценой на рынке и оказывается никак не связанной с их содержанием или качеством. Цена становится ценностью. Субъективные предпочтения (покупателей) побеждают объективные ресурсы, меновая стоимость отделяется от потребительной ценности.
Таким образом, становится возможным создание ценности простым назначением. А это, по мнению Маццукато, предоставило широкое поле для получения скрытого незаслуженного дохода в виде непропорциональных высоких комиссионных при перетасовке денежных средств. Вы понимаете, что это означает для утилитаризма? Конечно же: организация создания ценности, обеспечивающей благополучие максимального количества членов общества, становится очень дорогим делом.
Маццукато показывает это на примере фарминдустрии: если кто-то готов заплатить 15 000 евро за новое лекарство от рака, значит, это лекарство того стоит и можно законно требовать у страховых компаний такую сумму. То, что новый препарат, может быть, почти не отличается от тех, которые уже давно есть на рынке, роли не играет. То, что люди, естественно, готовы отдать все ради сохранения своей жизни, тоже не важно. В данном случае цена отражает не создание ценности, а использование власти.
Поделиться книгой: