Помоги проекту - поделись книгой:
8. Странности множатся
Пересказав капитану все, что запомнил из профессорских речей, Вася все же решился и поведал свою версию:
— Это хранители, товарищ капитан. Династия тайных хранителей гробницы Тамерлана. Понимаете? Их парочка приехала не из Ташкента, а из Самарканда. Приехали они в мае, потому что там начались работы по вскрытию усыпальницы. Сбежали, проще говоря. Но кто-то из их компании там, в Самарканде, остался. И сообщил, что неверные добрались до главного их сокровища, до саркофага Тимура. Вот тогда-то они и устроили здесь резню… Из мести. А искать их сейчас надо не здесь, а в Самарканде, пока что-нибудь еще не учинили. Наверняка туда вернулись.
Вася замолчал, ожидая, что сейчас Яновский разнесет его версию в пух и прах, сровняет до фундамента. Но тот лишь тяжко вздохнул и поинтересовался:
— Признайся, читал Буссенара в детстве?
Читал, еще как читал… У дедушки (у другого, не у того, что в Новгородской области) стоял на антресолях сундук, заполненный потрепанными старыми томиками с пожелтевшими ломкими страницами. И школьник Васятка Дроздов их буквально глотал, продираясь сквозь ижицы, яти и прочую старую орфографию. Сальгари и Эмар, Купер и Майн Рид, Буссенар и Жюль Верн были лучшими друзьями Васиного детства. Только какое это имеет отношение к нынешнему расследованию?
— Даже обсудить мою версию не желаете?
— Не желаю. И не пожелаю, пока ты мне не растолкуешь, какое отношение к самаркандской гробнице имеет подмосковный дачный поселок и заброшенная часовня на его окраине.
Растолковать Вася ничего не смог — и был направлен в отдел следственных экспертиз, узнать новости и поторопить экспертов.
Вернулся в кабинет Вася с новостью просто-таки сногсшибательной. Но Яновский, корпевший над разложенными по столу бумагами, отмахнулся и не стал слушать.
— Садись, пиши, — приказал он. — Надо срочно разослать новую ориентировку на розыск Гараевых.
Зачем новую? Что за срочность? Вася ничего не понимал — и в старой все приметы изложены в точности, и портреты, сделанные художником по описаниям свидетелей, коли уж ни одной фотографии в руки следствия не попало…
Но вскоре все разъяснилось.
— Как трое? — ахнул Вася, откладывая перо. — Кто третий?
Как ни спешил Яновский, но все-таки вынужден был объяснить:
— Третий — это старик, Василий. Хромой старик… Это был не Георгий Гараев в гриме. Совсем другой человек. Хотя, судя по внешнему сходству, близкий родственник, возможно, его отец.
Как выяснилось несколько позже, капитан детально сравнил информацию, собранную вчера им и Василием порознь. И проявились крайне любопытные факты. По меньшей мере четырежды инженер Георгий Гараев сумел каким-то образом раздвоиться и существовать в двух ипостасях одновременно: и принимал участие в вечерних испытаниях кузнечного оборудования в цеху, и репетировал пьесу в клубе. Четырежды. Ну а поскольку советская наука раздвоения людей категорически не допускает, вывод из этого факта следовал однозначный…
Лишь когда новая ориентировка отправилась к машинисткам, Вася смог наконец поделиться своей сногсшибательной новостью:
— Вещдок пропал!
— Случается… — равнодушно откликнулся Яновский.
И в самом деле, случалось такое изредка с вещественными доказательствами, особенно с ценными: то золотые часы непонятным образом затеряются, то еще какая-нибудь ювелирка пропадет… Оргвыводы после пропаж бывали весьма серьезные, до трибунала включительно, но занималась ими контрольно-инспекторская группа.
— Наш вещдок! Ножны от старой сабли!
— Как?! — мгновенно вскинулся Яновский.
Произошло следующее: рано утром мимо поста на центральном входе спокойно и деловито прошествовала внутрь крупная собака. Постовые заочно обругали разгильдяев-кинологов, но ничего не предприняли — псина была в ошейнике, но без намордника, зубы ого-го какие, не открывать же по ней стрельбу на поражение… Спустя примерно полчаса, точное время никто не засек, собака протопала обратно, причем несла в зубах нечто, сначала показавшееся постовым не совсем обычной палкой-поноской… На деле же то были ножны, но когда постовые это сообразили, собака быстренько прошмыгнула на улицу и исчезла, как и не было. В общем, в данный момент между службой внутренней охраны, кинологами и бюро техэкспертиз разрастается скандал с сочинением рапортов друг на друга касательно служебной халатности и прочих нехороших вещей. Причем, что интересно, ножны в это утро лежали не в опечатанной кладовой вещдоков, а остались со вчера в лаборатории, у экспертов. И те клянутся, что лаборатория была заперта, а ключ сдан. Собаки же, умеющие пользоваться ключами, тем более отмычками, даже на Божедомке, в «Уголке Дурова», едва ли отыщутся… Ну и, разумеется, пес полностью соответствовал описанию Жени Александровой.
— И ты молчал?! Мы, мать твою, рассылаем ориентировки по всей стране, а по крайней мере один из троицы спокойно гуляет по Лубянке с собакой?!
— Я не молчал. Я хотел сразу доложить, но вы, товарищ капитан, не позволили — дескать, не важно, после…
Яновский скрежетнул зубами. В самом буквальном смысле скрежетнул — звук был негромкий, но крайне неприятный.
Неизвестно, что бы он высказал Васе и чем бы разговор закончился, но тут зазвонил телефон.
— Яновский у аппарата. — Пауза. — Понял, выезжаем.
Трубка вернулась на рычаг, а Яновский стал торопливо складывать бумаги в сейф, приказав коллеге:
— По коням, Василий. Уцелевший в часовне пришел в себя и способен к разговору.
9. Старая боевая кляча
О комфортной поездке в «эмке» осталось только ностальгически вздыхать… Как раз сегодня гараж управления приказом наркома ополовинили, забрали машины для фронта. Ладно хоть Яновский сумел договориться с шофером ведомственной полуторки, ехавшим в Рузу, иначе бы пришлось добираться своим ходом. Кое-как, потеснившись, они вдвоем уместились в кабине. Но лучше так, в тесноте, чем в кузове.
По дороге Вася вспомнил, что, отвлекшись на эпопею с собакой и ножнами, не поведал капитану заключение экспертов по телефону, изъятому в «штабе». Заключение ему сообщили на словах, акт экспертизы пока не успели оформить, и он пересказал Яновскому главное: по телефону никому и никуда позвонить нельзя — в нем сгорела катушка, и сгорела, судя по всему, давно, — очевидно, потому телефон и выбросил прежний владелец.
Капитан этот факт комментировать при шофере не стал и, лишь когда они высадились у больницы, произнес задумчиво:
— Любопытное кино получается, Василий. Тимур Гараев звонит по телефону, звонить не способному в принципе, — и люди слышат его голос с расстояния в полкилометра. Георгий Гараев пишет автобиографию арабскими закорючками — а замдиректора и делопроизводительница читают русский текст. Жаль, что в клубе никто не додумался сделать фонограмму репетиции… Хотел бы я послушать, как в действительности говорит Гараев-старший. Слышат-то все чистый, без акцента, русский…
Вася ничего не ответил, но подумал: «Тут у вас, товарищ капитан, даже не буссенаровщина… Тут у вас табачок покрепче».
Рузская райбольница была небольшая, одноэтажная. И, что уж греха таить, захудалая, ни оборудованием, ни специалистами не славящаяся, — серьезные хвори тут старались не лечить, отправляли тяжелых больных в Звенигород или в столицу. Но несовершеннолетний Петр Пятаков, чудом выживший после трех сабельных ранений, остался здесь — врачи сошлись во мнении, что любая перевозка прикончит раненого. Две недели Пятаков болтался между жизнью и смертью, но все-таки выбрал жизнь…
К разговору больной, в принципе, оказался способен, но надо было обождать часок: сейчас он спит, приняв снотворное, и будить его не рекомендуется… О состоянии Пятакова им сообщил заведующий отделением доктор Колокольчиков, седой, представительный джентльмен на восьмом десятке. Вася, увидев его в больнице, удивился — в ходе следствия ему доводилось встречаться с доктором в дачном поселке, но еще неделю назад тот был пенсионером, десять лет назад оставившим медицинскую практику.
— Снова в строю, Федор Григорьевич? — спросил Яновский.
— Пришлось, знаете ли… Персонала в больнице мало осталось — многих сразу забрали на фронт, в санбаты, а три дня назад пришла еще одна разнарядка, отрядить семь человек в формируемый санитарный поезд… Но ничего, голова еще работает, да и руки ничего не позабыли. Так что старая боевая кляча борозды не испортит.
— Понятно… Но все-таки вы можете как-то разбудить Пятакова? Дело срочное.
— Совершенно не рекомендуется, последствия могут быть непредсказуемые. Новая кома, например. Или смерть. Чтобы не терять времени, побеседуйте пока с Женей Александровой. Девочка сама хотела с вами поговорить, она сейчас в восьмой палате.
— Снова в больнице? — удивился Яновский.
— Да… Ольга, сестра, теперь уезжает каждый день до вечера в Москву — ее институт досрочно прекратил каникулы, готовят ускоренный выпуск. А Жене все еще нужен постоянный уход.
— Поговорим… — Яновский согласно кивнул. — Но у меня есть маленькая просьба. Вы можете вколоть ей что-нибудь успокоительное? Или пилюлю дать? При нашей последней встрече Евгения впала в истерику, когда речь зашла об аварии на ночной дороге. И не смогла продолжить разговор.
— Не надо ничего вкалывать — у нее в крови сейчас достаточно успокоительного. Девочку мучили ночные кошмары, и я… В общем, беседуйте спокойно. Истерик не будет.
10. Второй допрос Жени Александровой
— Помните, вы интересовались запиской Тимура? Той, что я позабыла на их даче? — спросила Женя. — Так вот, я вспомнила, что получила от него еще одну, вторую записку, позже, вместе с ключом от квартиры и почтовой квитанцией. Я поискала и нашла ее. Только вот… только с ней произошло что-то очень-очень странное… Посмотрите.
Девочка достала из книжки, лежавшей у изголовья кровати, записку, вложенную на манер закладки. Протянула Яновскому. Тот осмотрел листок, передал Васе.
В общем-то, стоило ожидать… Те же синие закорючки, что и в «автобиографии», только в меньшем числе, всего полторы строки. А снизу подпись-тамга из трех синих кружков.
— Вы, Евгения, знаете арабский алфавит? — спросил Яновский таким обыденным тоном, словно интересовался, известна ли Жене таблица умножения.
— Там был наш алфавит и слова все наши, понятные. Я не знаю, что произошло с запиской и как такое могло случиться.
Вася тоже не знал… В голове крутились несвязные мысли про симпатические чернила, про исчезающие и проступающие буквы, про другие хитрые шпионские штучки, но Вася, не колеблясь, поставил этим мыслям диагноз: «Буссенаровщина пополам с майнридовщиной».
— С запиской мы разберемся, — пообещал Яновский, убирая листок. — А сейчас все-таки расскажите нам, что произошло на дороге той ночью.
Доктор Ф. Г. Колокольчиков не ошибся: истерики на сей раз не случилось. Напротив, рассказывала Женя спокойно, голосом отстраненным и равнодушным, словно пересказывала скучный фильм или неинтересную книгу.
Она уснула на сиденье мотоцикла, прижавшись в спине Тимура. Сейчас не очень понимает, как сумела… под рев мотора, на тряской дороге… Но все-таки уснула.
Снилось странное.
Словно она по-прежнему сидит, обхватив Тимура руками, — но уже не на мотоцикле, а на крупе несущегося вскачь коня. А под пальцами не кожа мотоциклетной куртки, а разное: то мех, то мягкая теплая ткань, то холодная кольчатая сталь доспеха. И вокруг была вовсе не та старая заброшенная дорога, куда они свернули, опасаясь орудовцев. Нет, дорога была долгая, как жизнь, и дни мелькали, сменяясь ночами, стремительно, словно в кино, запущенном с бешеной скоростью. Мелькали мимо люди — очень-очень быстро, так, что и не разглядеть, и мелькали горы, и леса, и песчаные пустыни, и мелькали странные города — то величественные, тянущиеся к небу высокими башнями, то гибнущие, рушащиеся в дыму и пламени. А они все скакали, скакали, скакали… И были звезды над головой, почему-то были и ночью, и днем — очень яркие, и очень их было много, больше, чем в самые звездные августовские ночи.
А потом она проснулась. Или очнулась… От громкого, душераздирающего визга тормозов. Потом был страшный удар… Ну а потом, как объяснили ей доктора, начался посттравматический бред, и он, наверное, никому не интересен…
— Нам интересно все, — мягко сказал Яновский. — Рассказывайте все до конца, Евгения.
И она рассказала…
Женя лежала на земле. Ничего не болело, но и шевельнуться она не могла. Недавний сон ее не исчез, не растаял без следа, он перемешался с реальностью в какой-то непонятный тягучий бред. Дорога, которой они проскакали, никуда не исчезла, она свернулась вокруг них в кольцо, словно змея, кусающая свой хвост, и были вокруг и горы, и горящие города, и бескрайние степи — все одновременно. Над головой пылали звезды — яркие, как театральные прожектора.
Но она не смотрела вверх или по сторонам, видела все краем глаза. Она смотрела на Тимура. Удивительно, но Тимур уцелел и стоял на ногах. Но творилось с ним в том бреду неладное… Он менялся на глазах, будто кусок воска, меняющий вид и форму в пламени свечи. Становился то выше ростом, то ниже, то казался похожим на своего дядю, на инженера Георгия Гараева, то на того страшного старика, которого дядя изображал в самодеятельности… И Женя поняла, что проснуться ей не удалось, потому что наяву так не бывает.
Он что-то ей говорил — и когда выглядел как Тимур, и когда казался совсем не Тимуром. Губы шевелились, но Женя не слышала ни звука.
Старик шагнул к ней, тяжело хромая, но нагнулся над Женей уже четырнадцатилетний мальчишка, и поцеловал ее в лоб, и сказал что-то, снова беззвучно, она как-то сумела прочитать слова по движениям губ или же просто догадалась… Он сказал, что любит ее и скоро за ней вернется. Потом он ушел, наверное, за помощью, и…
— И он за мной не вернулся… — тихо и безжизненно произнесла Женя и повторила еще тише: — Он за мной не вернулся…
Больше она не сказала ни слова, сколько они ни спрашивали. Смотрела вверх невидящим взглядом и явно находилась сейчас не в больнице, а где-то на привидевшейся ей дороге, среди бескрайних пустынь и пылающих городов…
Впрочем, долго задавать вопросы не позволил доктор Колокольчиков, прогнавший их из палаты. Ступайте, дескать, к Пятакову, сейчас его перевязывают, а потом можно будет поговорить, но недолго, полчаса, сорок минут в крайнем случае.
11. Допрос Петра Пятакова
Петя Пятаков, известный также под прозвищем Фигура, хоть и считался одним из первых хулиганов во всей округе, но парнем оказался на редкость сообразительным. И только оттого, наверное, остался жив, лишившись пальца на левой руке и заполучив страшную рубленую рану на темени: прикинулся мертвым, не стонал, не шевелился… И уцелел, избежал еще одного сабельного удара.
А сейчас сообразил, что за все его художества в чужих садах и огородах никто уже не накажет, — и отвечал без уверток, хоть и старался не афишировать особо свои хулиганские «подвиги».
Из вопросов и ответов сложилась примерно такая история.
Нет, они с Тимкой Гараевым не дружили, наоборот, их компания враждовала с этими фашистами… Он, Фигура, вообще не понимает, как Тимка сумел подмять под себя большинство поселковых мальчишек, да и многих деревенских. Приехал совсем недавно не пойми откуда, никого тут не знал, а вот как-то сумел, заболтал, уговорил…
Старая часовня? Нет, началось все не в часовне, а возле дома номер двадцать четыре, что в Кривом переулке. Кто в том доме живет — он, Фигура, не знает, никогда не интересовался. Но клубничные грядки в саду знатные, крупная клубника, сладкая, и самая ранняя в поселке, уже в середине июня хоть ведрами собирай… Да почему же лазил? И в щель забора все прекрасно видно.
В общем, субботним вечером возвращались они из парка, своей компанией, десятка полтора парнишек. Что в парке делали? Так праздник же, десять лет заводу отмечали, карусели работали и вышка парашютная, потом концерт был, потом танцы… В общем, возвращались они Кривым переулком и решили в тот сад заскочить, скушать по паре клубничин, от хозяев не убудет — все равно дрозды и прочие вредные птицы больше склюют.
Только через забор перемахнули, до грядок даже не дошли, — Тимка со своей бандой налетел. Фонарями в глаза слепят, хватают, руки выворачивают… Со всех сторон окружили, не уйти. Всех скрутили, никто не сбежал. Да, Мишку Квакина тоже скрутили, но потом отпустили зачем-то, и оттого он, Фигура, когда выпишется из больницы, непременно задаст старому приятелю пару вопросов.
Так их осталось двенадцать, еще двое парней по Кривому переулку не пошли, им надо было в другую сторону. Вот не стоило в сад сам-тринадцать лезть, оправдалась дурная примета, еще как оправдалась…
В общем, отвели их в старую часовню, заперли. Почему не пытались выбраться? А как? Дверь железная, на окнах решетки, поверх них ставни, а сама часовня хоть старая, да крепкая, без лома стены каменные не раздолбать.
Не кричали и на помощь не звали, место глухое, никто там по ночам не ходит. Сидели, ждали утра. Не спалось на голом камне. Утром, думали, хоть кто-то мимо к речке пойдет, услышит, отодвинет засов…
Почти дождались… За окном уже небо светлеть помаленьку начало — и тут засов заскрежетал, дверь распахнулась. Человека, что снаружи стоял, и не разглядели толком, весь в темном, но сабля, что в руке поблескивала, хорошо была видна…
Человек шагнул внутрь. А дверь у него за спиной снова захлопнулась. И началось…
Он, Фигура, почти сразу по голове получил — руку подставлял, да не помогло, клинок всю располосовал и все равно по темечку врезал. Упал, кровь лицо залила — и как остальные погибли, не видел. Но закончилось все быстро. Поначалу-то полный бедлам: все орут, кто-то рыдает, кто-то в дверь железную кулаками лупит. Но и минуты не прошло, как все стихло. И он, Фигура, притих, мертвым прикинулся.
Потом почувствовал, как его за ноги взяли, по полу поволокли… И все, отключился. Но ненадолго совсем, потому что очнулся все в той же часовне. Услышал голоса, но глаза открывать не стал, их и не разлепить толком было из-за крови. Как понял, что еще в часовне? А там звуки особые, ни с чем не спутаешь, эхо от потолка отражается гулкое… Так вот, один из говоривших точно Тимка Гараев был, а еще два голоса незнакомые, взрослые. Старик? Может, и был один из говоривших стариком, он, Фигура, особо не вслушивался, у него другая забота была — не застонать, себя не выдать.
О чем разговор шел, не понял. Не по-нашему говорили. И не по-немецки — у него хоть и трояк в школе по немецкому, но язык бы опознал. Однако понял, что спорили о чем-то говорившие, переругивались. А еще постоянно какого-то Толика вспоминали, даже звали его: «Толик, ау! Толик, ау!» — с акцентом звали, но понять можно… Видать, у них в банде еще какой-то Толик состоял, да не пошел в часовню, забоялся. А может, и пришел, но позже, потому что он, Фигура, снова сознание потерял, и уже надолго, только здесь, в больнице, и очнулся…
Яновский начал выспрашивать про приметы человека с саблей — хотя бы рост и телосложение, но Фигура ничего определенного сказать не смог, был лишь уверен, что клинком орудовал не Тимка Гараев, а кто-то взрослый. Затем в дверях палаты появился доктор Колокольчиков и начал с осуждающим лицом жестикулировать, демонстрируя свои карманные часы на цепочке.
Яновский, едва очутившись в коридоре, зачем-то вытащил из планшетки табель-календарь, заглянул в него… Скривил губы сильнее обычного и спросил:
— Где у вас ближайший телефон, Федор Григорьевич? Надо срочно позвонить в Москву.
12. Тещины блины
Полуторка к тому времени уже загрузилась на местной швейной фабрике комплектами обмундирования и укатила обратно. К дачному поселку не ходили ни автобусы, ни другой транспорт, и попуток тоже было негусто. Кончилось тем, что Яновский с Васей отправились на колхозной подводе — та ехала в соседствующую деревню Петрищево, и возница согласился сделать небольшой крюк. Хотя, конечно, при нужде сделал бы и большой, и специально бы съездил: офицерам НКВД (на сей раз оба были в полной форме) отказывать не принято.
Вася вообще чувствовал себя гораздо увереннее, когда люди сразу могли разглядеть его «кубари» и понимали, с кем имеют дело. Он с легкой завистью поглядывал на «шпалы», украшавшие петлицы Яновского, и на орден, привинченный к капитанскому френчу, — и утешал себя мыслью, что немцы двинули через границу ходко и дерзко и до зимы война едва ли закончится, — еще успеет на фронте заработать и повышение в звании, и орден на грудь, а может, и не один…
Орден Яновский носил, кстати, необычный и очень редкий. Звезда, но значительно крупнее нашей Красной Звезды, и не с красными, а с золотисто-желтыми лучами, и нет на ней ни красноармейца с винтовкой, ни серпа с молотом, вообще нет никакой советской символики — в центре голубой эмалевый круг с мусульманским полумесяцем. Капитан как-то растолковал под настроение: чеканили и выдавали эти ордена в только что учрежденной Бухарской республике, где на монетном дворе сохранился большой запас заготовок для старых эмирских орденов, — вот и делали награды из того, что нашлось под рукой.
Возница — средних лет, со щетинистым лицом — поглядывал на своих пассажиров с явной опаской и старался вести себя тихо и незаметно. И на несколько вопросов, что задал ему Яновский, поначалу отвечал коротко и односложно. Но потихоньку осмелел, ответы стали более развернутыми, а узнав под конец пути, что подвезти чекистов надо к милицейскому участку, даже пожаловался на участкового, не принявшего у него заявление о краже новенького хомута. Чувствовалось, что проблему украденного хомута колхозник принимает близко к сердцу.
— Ну, вот как так можно? — риторически вопрошал он. — Раз война пришла, так ведь и с расхитителями надо по законам военного времени, правильно? Не в тюрьму их слать, чтоб их там кормили-поили да охраняли. А вот вывести одного на площадь, да и повесить с табличкой на груди — расхититель, мол, народной собственности… Одного так подвесить — десятеро других зарекутся чужие хомуты воровать, правильно?
— Ты народную-то собственность со своей не путай, — неприязненно оборвал Яновский монолог возницы. — Вот здесь останови, приехали.
Участковый Скляренко оказался на своем рабочем месте и как раз собрался перекусить — вскипятил чайник, развернул объемистый сверток с бутербродами… Увидев прибывших, смутился, покраснел, быстренько смахнул провизию в ящик стола, вскочил, торопливо нахлобучил фуражку и вытянулся в уставной стойке.
— Извините, товарищ капитан госбезопасности… Мне никто не звонил, не предупреждал о вашем приезде, вот и решил немного…
— Подкрепляйся, подкрепляйся… Можешь и нам чайку налить и по бутерброду выдать. Силы ночью понадобятся.
— Угощайтесь, конечно же… Мне теща все равно больше, чем надо, дает. Как на убой кормит, не иначе как к ноябрьским зарезать собралась…
Поделиться книгой: