Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Корчак. Опыт биографии - Иоанна Ольчак-Роникер на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Иоанна Ольчак-Роникер

Корчак. Опыт биографии

Copyright © for the text by Grupa Wydawnicza Foksal, 2014

© «Текст», издание на русском языке, 2015

Вступление

Ненаписанная автобиография

Моя жизнь была трудной, но интересной. Именно о такой я просил Бога в молодости[1].

Януш Корчак. «Дневник», гетто, июль 1942 года{1}

Эти слова – наверное, лучший эпиграф к повести о «Старом Докторе». Он написал их за несколько недель до смерти, накануне своего шестьдесят четвертого дня рождения. Примечательно, что он говорит о себе уже в прошедшем времени. Только человек великой силы духа может так стоически подытожить свою судьбу, несмотря на ужас, творящийся вокруг него.

Но разве о нем уже не сказано все, что только можно? Опубликованы десятки биографий, тома воспоминаний, стихи, бесчисленное множество статей и научных работ. Анджей Вайда снял о нем фильм. Международные организации проводят «корчаковские» симпозиумы и конференции. Интернет выдает сотни результатов поиска, связанных с его именем. В его честь называют школы, харцерские дружины[2], детские дома.

Казалось бы, в общественном сознании он должен был запечатлеться не только как герой ежегодных мероприятий, символ, миф, – но и как замечательный польский писатель. Классик польской детской литературы. Создатель собственной педагогической системы. Автор работ по педагогике, которые по сей день не утратили актуальность и должны бы пользоваться не меньшей популярностью, чем модные зарубежные пособия.

Весной 2011 года я ходила по краковским книжным магазинам и спрашивала книги Корчака. Нашла «Короля Матиуша». Больше ничего. Ни «Кайтуся-чародея» – предшественника «Гарри Поттера». Ни «Славы». Ни «Шутливой педагогики». Четыре года назад еще можно было найти «Как любить ребенка». Три года назад мелькнули «Правила жизни». Год назад – «Один на один с Богом». На какое-то мгновение появился «Дневник». На английском. А может, есть какие-нибудь биографии? Воспоминания? Нет. Исчезли. Их не переиздают. Почему? Неизвестно. А в букинистике? Ни единой книги. Кто-нибудь спрашивает? Редко.

Оказалось, что Старый Доктор, хоть на первый взгляд и присутствует среди нас, на деле – никому не нужен. И со временем он все дальше уходит от нас. Уже почти не осталось людей, которые помнят его и для которых он так много значил. Молодые видят в нем мученика, чью судьбу, даст Бог, никому не доведется повторить. Человек из плоти и крови превратился в памятник. Должно быть, ему – упрямцу, всегда шедшему своей дорогой, – тяжко стоять на мраморном пьедестале. Он не выносил торжеств, банальностей, пышных фраз. Люди склоняют на все лады титул «друг детей» – его, наверное, воротит от такой приторности. А ведь в том, что он писал, нет ни капли педагогической патоки – есть понимание детской психики, едкий юмор. И никаких иллюзий. Он бы с радостью взял слово на многочисленных дискуссиях о воспитании, рассказал бы нам о том и о сем, но его никто не просит.

«Умереть нетрудно; намного труднее жить», – писал он когда-то, в начале своего пути. Его отважную жизнь затмила отважная смерть. Но свой выбор он сделал задолго до того. Не в ноябре 1940 года, когда, вместо того чтобы искать прибежища «на арийской стороне», он отправился в гетто вместе со своими воспитанниками. Не в августе 1942-го, когда он, не воспользовавшись шансом выжить, пошел с ними на Умшлагплац, откуда отходили поезда в Треблинку. Наверное, где-то там, наверху, он горько изумляется: его главной заслугой все считают то, что в последнюю минуту он сохранил верность детям. Как будто они думают, что Корчак мог изменить себе, мог в старости предать дело, ради которого в молодости отказался от семьи, научной карьеры, писательской славы.

Самоотверженность, преданность, жертвенность, бескорыстие – эти черты теперь не в моде. Подчас они вызывают подозрение. Но возможно, стоит вспомнить, что много лет назад, в глухие времена неволи и всеобщей апатии были люди, считавшие служение народу высшей целью жизни. Они чувствовали себя ответственными за будущее, верили в то, что созидательная деятельность, хотя бы и в самых малых масштабах, принесет свои плоды. Их моральный кодекс был основан на уважении к человеческому достоинству и солидарности с обиженными. Сегодня этими принципами мало кто руководствуется. И мало кто ценит их.

Благодаря повестям Шолом-Алейхема, Переца, Аша, Зингера мы можем представить себе атмосферу маленьких еврейских местечек или ортодоксальных городских общин, отделенных – и намеренно отделявших себя – от гоев. Мало что известно о тех, кто отважился на бегство оттуда, об их трудном пути в польскую среду. Ассимилированные евреи часто стыдились своих «отсталых» предков, их анахроничного уклада жизни, обычаев; они не говорили и не писали о них. Меняли имена, смешивались с польским обществом, обижались, когда кто-то напоминал им об их прошлом. Поэтому теперь очень трудно воссоздать дух того мира, что канул в небытие, – мы не успели ни разглядеть его, ни попрощаться с ним.

Еврейские промышленники, купцы, банкиры хранили верность старому девизу: «Мир стоит на трех китах – науке, служении Богу и милосердии». Эти люди были щедрыми филантропами. У них были высокие интеллектуальные запросы. Полонизированная интеллигенция еврейского происхождения: врачи, адвокаты, артисты, литераторы, издатели, книготорговцы – талантливые, образованные, упрямые – достигали выдающихся успехов в своем деле. Без участия польских евреев материальная и духовная культура польского народа была бы намного беднее. И больно думать, что Польша не оценила их любовь и не ответила им взаимностью.

Утопическая вера, что можно быть евреем и поляком одновременно, сопровождала Корчака всю жизнь. Он хорошо знал, как трудна такая двойственность, но никогда не отрицал ее. До сих пор биографы Корчака подчеркивали тот факт, что семья Гольдшмитов была полностью полонизированной, – как будто это признак большей цивилизованности. А они не считали свое еврейство чем-то постыдным. Не хотели отрекаться от него. Не пытались его скрывать. Не желали креститься, чтобы стереть следы своего происхождения.

Так рассуждали и мои дедушка с бабушкой, издатели Якуб и Янина Мортковичи. Они принадлежали к тому же поколению и той же среде, что и Корчак. В молодости они тоже вращались в кругах варшавских «непокорных», заявлявших: «Никто не свободен от ответственности за то, что происходит вокруг». Эти уроки они запомнили на всю жизнь. В 1910 году Януш Корчак опубликовал в издательстве Мортковича книгу «Моськи, Йоськи и Срули», а сразу же после того – «Юзьки, Яськи и Франки» – повести о еврейских и польских мальчишках в летнем лагере. До конца жизни он печатал в этом издательстве все свои произведения: чудесные книги для юношества, мудрые педагогические работы, открывающие взрослым глаза на детскую психику. И автор, и его издатель верно служили польской литературе и польскому обществу. Но, по мере того как в стране нарастал антисемитизм, им все чаще отказывали в принадлежности к польскому народу. В моем доме об этом никогда не говорили. Со временем я начала лучше понимать эту драму.

Автор первой послевоенной книги о Докторе – моя мать, Ханна Морткович-Ольчак. Книга эта по сей день является одним из важнейших источников информации о его жизни. Созданная вскоре после Катастрофы, она написана высокопарно, в духе эпитафий, которым недостает человеческой, земной конкретики. Я так никогда и не попросила маму: «Расскажи, какой он был на самом деле. Ведь ты так хорошо его знала. Наверняка у него были какие-то слабости, пороки, недостатки, особенности, благодаря которым сейчас он мог бы стать нам ближе».

Но кто знал его на самом деле? Скрытный, нелюдимый, несклонный к близкой дружбе, он никогда никому не морочил голову своими делами. Так случилось, что больше всего откровений и сведений о своей семье он оставил в дневнике, который вел в последние месяцы жизни, в гетто. Он чувствовал, что конец близко, и знал, что времени у него осталось немного. Поэтому и поднял тему, которую долго откладывал на потом: «Автобиография. Да. – О себе, о своей небольшой и важной персоне»{2}.

Последняя запись датирована четвертым августа 1942 года. Пятого или шестого августа его вместе с детьми и со всеми работниками Дома сирот вывели на Умшлагплац. Дневник остался на улице Слиской. Должно быть, он был очень важен для Доктора, потому что, надеясь на эвакуацию, он оставил распоряжение, чтобы машинопись – если это будет возможно – передали Игорю Неверли. Текст, тайком переправленный на арийскую сторону, уцелел. Неверли опубликовал его только в 1958 году.

В «Дневнике» остался план автобиографии, которую Корчак не успел написать. Он поделил свою жизнь на семилетние периоды. Почему семилетние? Может, цыганская семерка? Семь дней недели? Священное число в каббалистике? Семь степеней посвящения? Скорее, случайность. «Можно разделить жизнь на пятилетия, и тоже сошлось бы», – небрежно пояснял он, не придавая особой важности этому делению.

Он описал метод, который собирался использовать. Его замысел очень современен: дойти до себя, ища наследие, полученное от предыдущих поколений.

– Что ты задумал?

– Сам видишь. Ищу подземные источники, докапываюсь до чистой холодной водной стихии, раскапываю воспоминания{3}.

Замыслив воссоздать биографию Корчака, я решила придерживаться хронологических рамок, которые установил он сам. Мотивы, которые Корчак считал значимыми, я дополнила автобиографическими сведениями, рассеянными по его книгам. А в своем повествовании я попытаюсь добраться до подземных источников, до корней, как хотел он сам. Быть может, путешествие в те далекие времена, когда жили его предки, когда он родился на свет, когда был мальчиком, осознал свое призвание, исполнил его, приблизит хотя бы тень Старого Доктора, позволит нам разглядеть под нимбом мученика его человеческое лицо, напомнит нам о нескольких важнейших духовных ценностях, ради которых он жил и ради которых погиб.

1

Грубешовский стекольщик и австрийская императрица

Прадед был стекольщиком. Я рад: стекло дает свет и тепло.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, 21 июля 1942 года

Каждая история начинается в своем месте. Наша началась в Грубешове, ведь именно оттуда родом предки Генрика Гольдшмита, известного всем как Януш Корчак. Грубешов – город в Люблинском воеводстве, расположенный возле украинской границы, в живописной местности над рекой Гучвой; он лежит между двух ее рукавов. Дивно хороши тамошние леса, плодородные поля, пышные луга. Там сохранилось множество древних памятников деревянного и каменного зодчества – они помнят времена, о которых пойдет речь в этой главе. Из той эпохи родом названия грубешовских улиц: Водная, Косьцельная, Цихая, Людная, Шевская, Генся[3].

Каждая история начинается в свой час. Наша началась в далеком прошлом, таинственно, как в страшной сказке. В еврейской традиции существовал обычай: когда в округе вспыхивала эпидемия чумы или черной оспы и никакие способы не помогали, тогда на кладбище женили людей, сильнее прочих обиженных судьбой: бедняков, калек, сирот. Свадьбу устраивала еврейская община; молодые получали в подарок новую жизнь, это должно было отогнать смерть. Вероятно, нечто подобное произошло с предками семьи Гольдшмит. «О давних предках знаю только то, что они были бездомными сиротами, их поженили на еврейском кладбище, надеясь этой жертвой умилостивить бушевавшую в местечке заразу»{4}. Об этом Корчак рассказал Марии Чапской поздней осенью 1941 года, когда та пришла к нему в гости – на Сенную, в последнее пристанище Дома сирот, – пробравшись в гетто по чужому пропуску.

Упомянутый в «Дневнике» прадед – личность более конкретная, чем те далекие предки, хотя о нем тоже известно мало. Доктор, поощряя в детях интерес к семейному прошлому, с сожалением писал в газете «Малы пшеглёнд» – приложении к газете для ассимилированной еврейской интеллигенции «Наш пшеглёнд»:

У меня нет фотографии прадеда, и я мало что слышал о нем. Дед мне о нем не рассказывал, поскольку умер еще до моего рождения. Я мало знаю о прадеде.

Знаю, что он был стекольщиком в маленьком местечке.

Тогда у бедняков не было стекол в окнах. Прадед ходил по дворам, стеклил окна и покупал заячьи шкурки. Мне приятно думать, что прадед вставлял стекла, чтобы было светло, и покупал шкурки, из которых потом шили кожухи, чтобы было теплей.

Иногда я представляю себе, как мой старый прадедушка ходил от села к селу долгими дорогами, садился отдохнуть под деревом или ускорял шаг, чтобы засветло успеть на праздник{5}.

По-видимому, того стекольщика звали Элиезер-Хаим, и жил он, по-видимому, в Грубешове. В конце восемнадцатого века евреи составляли более половины населения Грубешова; остальные были католиками и православными. Невысокие каменные домики и деревянные лачуги, теснящиеся вдоль дороги. Узкие грязные улицы. Множество мелких лавочек. Два рынка – старый и новый. Посреди каждого рынка – ряд лотков. Крестьяне свозили сюда молоко, мясо, овощи. Здесь разглядывали одежду, обувь, домашнюю и хозяйственную утварь, ткани. По четвергам – ярмарка; продавцы и покупатели яростно сражались за цену на польском, украинском, идише. Костел, православная церковь, синагога веками были частью местного пейзажа.

Штетл. На идише это означает «местечко». Одно из тех местечек что, хоть и были уничтожены в Катастрофу, но по-прежнему живут бурной жизнью в литературе и бесчисленных воспоминаниях. Для одних штетл – средоточие традиционных еврейских ценностей, семейного уюта, торжественных обрядов; место, где «басни и мифы носились в воздухе». Для других – символ косности, средневековых суеверий. В таких местечках еврейская община жила на собственной территории, отгородившись от соседей-христиан невидимой стеной строгих религиозных предписаний. Ортодоксальные евреи не учили местный язык, не поддерживали дружеских отношений с соседями, не хотели отказываться от своих обычаев и традиций, единственным источником знаний признавали Талмуд. Светская наука, светские интересы были запрещены; на того, кто нарушал религиозные повеления или запреты, обрушивалось проклятие – провинившегося исключали из общины и изгоняли за пределы еврейской территории. Семья носила по нему траур, как по умершему, а когда он и в самом деле умирал, его нельзя было хоронить на еврейском кладбище.

Вероятно, у человека, так отделившегося от своей среды, на совести лежат зловещие тайны. Еврейское несчастье заключалось в том, что, где бы ни селились евреи, у местных жителей они всегда вызывали недоверие и неприязнь. Те не понимали, что евреи, потеряв родину и рассеявшись по миру, панически боялись утратить национальное самосознание, исчезнуть как единый народ. Они превратились в сообщество, подчиненное правилам, которые они внедрили во все сферы духовной, общественной и семейной жизни. На протяжении столетий, изо дня в день, везде, куда бросала их судьба, евреи героически боролись за то, чтобы сохранить верность Богу и традиции. Иными словами – чтобы выжить.

Нет уже больше в Польше еврейских местечек,В Грубешове, Карчеве, Фаленице, БродахУже не отыщешь на окнах зажженных свечекИ в храме напев не услышишь в деревянных сводах.

Антоний Слонимский неслучайно упомянул Грубешов в своем послевоенном стихотворении. Оттуда был родом и его прадед, Авроом-Яков Штерн. Это о нем поэт писал в том же стихотворении:

Нет уже тех местечек, где был сапожник поэтом,Часовщик философом, брадобрей трубадуром{6}.

Прадед поэта, часовщик-философ, гениальный самоучка, известный изобретатель, конструктор первой в мире «счетной машины», фигурирует во многих энциклопедиях, нам известны перипетии его жизни и приблизительная дата рождения. Одни утверждают, что он родился в 1762 году, другие – что в 1769-м. Прадед Януша Корчака ничего выдающегося не совершил, его биографией никто не занимался. Но предположим для ясности повествования, что эти жители старого Грубешова были ровесниками. Раз оба родились в одном и том же местечке, в одной и той же ортодоксальной еврейской среде, наверняка они были знакомы. Знакомы были и их правнуки. Оба писали. Оба жили в Варшаве. Хотя Слонимский был на семнадцать лет моложе Корчака, но принадлежали они к одной среде – польской интеллигенции еврейского происхождения. Интересно, случалось ли им когда-нибудь разговаривать о Грубешове, о дорогах, что вели их предков к польской культуре в те крайне драматичные времена?

5 августа 1772 года царица Екатерина II, австрийская императрица Мария-Терезия и прусский король Фридрих II Великий подписали в Петербурге конвенцию, согласно которой им доставалось по трети польской территории. В 1773-м польский сейм под давлением трех сверхдержав ратифицировал первый раздел Польши. Протестовал только испанский король. Остальная Европа молчала. В истории польских евреев тоже закончился определенный этап. Они больше не были единым сообществом, худо-бедно живущим в одной стране. Теперь над ними властвовали три государства, и подчиняться они должны были трем разным правовым системам. В результате раздела Грубешов перешел к Австрии. Два еврейских мальчика из польских подданных стали австрийскими. У них дома говорили: «Лишь бы хуже не стало».

Мир гоев, независимо от того, кто в нем правил, всегда вызывал у евреев страх. Гой считал их причиной всего земного зла, грабил их и жестоко карал за несуществующие провинности. Гой был непредсказуем. Никогда нельзя было предугадать, чего опасаться с его стороны. Однако, несмотря на свое всемогущество, он не заслуживал уважения. Дела вести он не умел, разбазаривал деньги, не ценил знания, мудрости, образования. Польские и украинские дети голодали так же, как и еврейские, были точно такими же чумазыми и оборванными. Но они никогда не держали в руках книжек, не умели читать и писать. Как и их родители, дедушки, бабушки.

В еврейском доме, даже самом бедном, всегда хранились религиозные книги – их передавали из поколения в поколение, мужчины в семье изучали их. Когда еврейские мальчики начинали говорить, их заставляли повторять стихи из Библии. Когда им исполнялось три года, их учили читать еврейские буквы. В четыре, а порой даже в три года их отдавали в хедер, начальную религиозную школу. Письмо, чтение, перевод священных текстов, четыре арифметических действия, основы морали и правила поведения – вот программа, которую им предстояло усвоить к восьми годам. С восьми до тринадцати они изучали Талмуд и комментарии к нему. Дети были обязаны заучивать все на память: каждое новое сведение повторяли до тех пор, пока оно не откладывалось в голове. Корпение над книгами, которое высмеивали гои, – проверенный временем метод тренировки памяти и мышления.

Будущий прадед Антония Слонимского был чрезвычайно умным человеком. Он учился с охотой и ставил в тупик меламеда своими неожиданными вопросами. Будущий прадед Корчака, наверное, не отличался способностями к учебе и высокими жизненными притязаниями. Он знал свой путь, от рождения до смерти размеченный Божьими заповедями. В тринадцать лет – бар-мицва, то есть торжество, знаменующее совершеннолетие. Потом – труд, который позволит ему вести самое скромное существование. Брак с девушкой из религиозной семьи. Много детей, согласно повелению Торы: «Плодитесь и размножайтесь». Каждый новый день, неделя, месяц, год подчиняется устоявшемуся ритму религиозных обычаев и праздников. Все понятно и предсказуемо. Иной судьбы он и вообразить не мог. Но императрица Мария-Тереза решила изменить его судьбу.

И она, и деливший с нею власть сын Иосиф II сразу же принялись вводить на захваченных территориях австрийские законы. Одним из множества дел, что требовали решения, был «еврейский вопрос». Австрийский просвещенный абсолютизм, прикрываясь возвышенными фразами, поставил целью изгнать из страны тех евреев, что были победнее, а богатых германизировать. Правительство ввело налог, так называемую «плату за покровительство»[4]. За немалую цену – четыре гульдена с семьи – евреям разрешали остаться там, где они жили веками. Тех, кто не мог уплатить, тысячами высылали за границу.

Многочисленные законы для «неверных» ограничивали торговлю и возможности заработать – евреи, и так с трудом сводившие концы с концами, теперь нищали все больше. Воинская повинность, до того не распространявшаяся на евреев, посеяла в общинах панику. Военная служба означала не только разлуку с семьей – она нарушала основные принципы иудаизма. Армия заставляла евреев отказаться от традиционной одежды, сбрить бороду; невозможно было справлять субботу и другие праздники, соблюдать кашрут. Приказ одеваться на европейский манер, отправлять детей вместо хедеров в светские школы, где обучение велось на немецком, пользоваться немецким языком в официальной переписке или общаясь с государственными учреждениями – все это грозило евреям потерей индивидуальности, которую они так тщательно охраняли до сих пор.

Тяжелее всего были указы, которые ограничивали прирост еврейского населения. Один из первых декретов Марии-Терезы значительно усложнял регистрацию еврейских браков. На каждый брак требовалось согласие австрийского чиновника, а согласие можно было получить лишь в том случае, если кандидат в мужья имел свидетельство об окончании светской школы и мог оплатить брачный взнос. В зависимости от семейных доходов и от того, какой из сыновей женился – первенец или кто-то из младших, – минимальная цена составляла четыреста рейнских злотых, максимальная могла превышать сто дукатов[5].

В 1787 году для евреев были введены обязательные фамилии, чтобы облегчить процедуру сбора налогов и призыва. До того в ходу были только имена: как правило, к собственному имени человека добавлялось имя его отца, например «Авраам бен Моше». Новое имя должно было звучать по-немецки. От воли чиновника зависело, будет ли оно звучать нейтрально (например, Клейнманн – «маленький», Гроссманн – «большой», Кауфманн – «купец») или же это будет смехотворный, нелепый набор слов: Муттермилх – «молоко матери», или Каценелленбоген – «кошачий локоть».

Будущему прадедушке Слонимского, Авроому-Якову, повезло. Он получил фамилию Штерн. На немецком это означает «звезда». Поначалу он был простым помощником грубешовского часовщика. За пару лет он и вправду разгорелся, как звезда. Будущий прадедушка Корчака, Элиезер-Хаим, получил фамилию Голдшмидт («золотых дел мастер»), которая со временем превратилась в «Гольдшмит». Может, кто-то из семьи был ювелиром?

В 1787 году грубешовскому стекольщику, по нашим предположениям, исполнилось двадцать пять лет. Согласно религиозным предписаниям, к этому времени он уже давно должен был жениться (считалось, что самый подходящий возраст для женитьбы – восемнадцать лет, хотя зачастую мужьями становились подростки). Чтобы выполнить миссию, возложенную на него Богом, юноше нужно было одолеть много преград. Прежде всего – ускользнуть от только что введенной воинской повинности. Богачи могли от нее откупиться, он – нет. Значит, ближайшие годы ему предстояло провести в австрийской армии, может, и не на передовой, а где-нибудь при лагере, на полевой кухне? Даже если удалось бы выжить, домой он вернулся бы «онемеченным», светским. Он и думать о таком не хотел.

Можно было покинуть родные края. К концу восемнадцатого века до Польши уже докатилась волна Хаскалы. «Хаскала» в переводе с иврита означает «просвещение». Так называлось идеологическое течение, которое основал Моше (Мозес) Мендельсон. Этот еврейский философ, библеист и писатель, живший в Берлине, призывал своих единоверцев к эмансипации, убеждал их отказаться от средневековых одежд и ортодоксального уклада, что отделяют их от внешнего мира; получить светское образование, которое позволит им лучше реализовать себя в жизни. Именно он сформулировал положение о том, что дома еврей должен быть евреем, а на улице – европейцем. Именно он заронил в души еврейских мальчиков тоску по иной жизни. Один из первых последователей Хаскалы, Соломон-Яков Кальман, родился в Грубешове. Хоть он и был сыном местного раввина, однако совершил проступок, за который в религиозной семье проклинали, – сбежал из дома, изучал медицину в Германии и во Франции, там поменял имя и фамилию. Вернувшись в Польшу уже под именем Жак Кальмансон, он стал личным врачом короля Станислава-Августа.

Стекольщик был человеком спокойным, к авантюрам его не тянуло. Служение Богу для него было куда важнее, чем служение Австрии. Поэтому он выбрал третий вариант – исчез, скрылся с глаз призывной комиссии, что было нетрудно во времена всеобщей сумятицы. А раз он решил жениться, требовались деньги на «плату за покровительство» и на брачный взнос. Требуемые суммы были для него непомерно велики. Спасти положение могла невеста с большим приданым, чьи родители согласились бы финансово поддержать молодых и взять мужа на содержание, при условии что он продолжит свое образование в высшей религиозной школе – ешиве. Но очевидно, он не собирался становиться ученым. Так что ему оставалось терпеливо ждать и самому копить средства на семейное гнездышко. Если предположить, что одно из произведений Корчака основано на семейных историях, стекольщик нашел жену в той же среде бедных местечковых евреев, из которой происходил он сам, и у них родился сын по имени Лейб.

Первый раздел Польши стал потрясением для польской интеллектуальной элиты. Они предпринимали лихорадочные усилия, чтобы превратить отсталую Польшу в европейскую страну, реформировать государственную систему, изменить собственнический менталитет целого общества. На протяжении четырех лет Великий сейм обсуждал преобразование Речи Посполитой. «Еврейским вопросом» занялся сам король. Его советником стал тот самый Жак Кальмансон, сын грубешовского раввина. Конституция, принятая третьего мая 1791 года, считается наиболее зрелым воплощением политической мысли той эпохи. Правда, о евреях в ней не сказано ни слова, но их статус должен был оговариваться в последующих законах. Не хватило времени. Спустя год после принятия Конституции противники реформ, тарговичане[6], по наущению царицы Екатерины обратились к России с просьбой защитить «золотую свободу» шляхты. Российские войска вошли в Польшу. Дебаты в сейме прервались. Началась война. У Польши не было никаких шансов на победу. Россия и Пруссия заключили соглашение о втором разделе страны. Конвенция была подписана в 1793 году в Гродно.

24 марта 1794 года на краковском рынке Тадеуш Костюшко объявил о начале освободительного восстания. Ему не удалось мобилизовать весь народ, но в борьбу включились представители всех сословий: шляхта, мещане, крестьяне. А также евреи. Недавние дебаты в сейме отразились на их судьбе. Они почувствовали себя гражданами страны. Богатый торговец лошадьми Берек Иоселевич призвал единоверцев к борьбе. Созданный им полк легкой кавалерии насчитывал пятьсот человек. Свободолюбивый порыв закончился трагично. Проиграв битву, Костюшко попал в тюрьму; повстанцам не хватило опытных командиров, Суворов атаковал Варшаву со стороны Праги[7] – с земель, лежащих по правую сторону Вислы. Погиб почти весь полк Берека Иоселевича.

Российские войска перебили около двадцати тысяч безоружных жителей Праги, главным образом евреев. Это избиение вошло в историю как «пражская резня». Тогда вместе со своей огромной семьей был убит Ицхак Крамштюк, купец, торговавший древесиной и зерном с Гданьском. В резне выжил лишь один из его сыновей – Шмуэль. Благодаря ему продолжилась династия Крамштюков (впоследствии Крамштиков), о которой еще не раз зайдет речь в нашем повествовании.

В 1795 году произошел третий раздел Польши. Российские, австрийские, прусские войска вошли на аннексированные земли. Год спустя умерла Екатерина II. Еще через год в Петербурге испустил дух свергнутый король Станислав-Август. Власть во Франции захватил генерал Наполеон Бонапарт. Он обещал вернуть Польшу к жизни. При нем сформировалась польская армия – Легионы. Панночки в имениях играли на клавикордах новую песню, прибывшую из Парижа, – мазурку, что начиналась словами: «Jeszcze Polska nie umarła, kiedy my żyjemy»[8].

Время шло. В 1804 году Наполеон был коронован на царство в Париже и отправился покорять мир. В 1805-м в битве под Аустерлицем он одержал победу над австро-российскими войсками, вчетверо превосходившими его армию по численности. Жизнь стекольщика еле различимой ниточкой бежала по кромке великой истории. Пять дней в неделю он странствовал от села к селу, от лачуги к поместью, таща за собою тележку со стеклами, обложенными соломой. В пятницу утром он спешил в обратный путь, чтобы успеть домой к шабату, к праздничному ужину. Никто никогда и не узнал бы о его существовании, не родись у него в 1805 году очередной сын – Герш.

2

Герш, который вернулся домой

Назвали меня в честь деда, а деда звали Герш (Гирш).

Януш Корчак. «Дневник», гетто, 21 июля 1942 года

При обрезании мальчику дали древнееврейское имя Цви, что значит «олень». Впоследствии этим «освященным» именем его называли только во время религиозных церемоний. В повседневной жизни использовали переиначенные, уменьшительные имена, характерные для местного языка. Когда сына стекольщика записывали в метрические книги грубешовской общины, «Цви» превратилось в немецкое «Гирш» – что тоже означает «олень».

А после каждый звал его как хотел. На немецком Гиршель, на идише Гершеле, на польском Герш или Гершек, на украинском Гершко. Не так уж плохо. Иные красивые имена библейских мудрецов и пророков в Польше преобразились таким нелепым образом, что в итоге стали звучать как насмешка. Разве кто-то, дразня соседского Мошку, мог бы догадаться, что имеет дело с Моисеем? Что Шламке – это Соломон? Кто мог предположить, что такое привычное Шия[9] – сокращение от Иешуа, то есть Иисус, а неприлично звучащее Срулек – это Израиль, святое имя, данное Богом Иакову?

Кроме имени, фамилии, даты и места рождения, не осталось никаких точных сведений о детстве мальчика. Мы можем опираться лишь на то, что писал Корчак. В 1925 году в варшавском журнале «Алим», выходившем на иврите, был напечатан отрывок из его рассказа «Гершеле». Польский исходник не сохранился. Текст, который я цитирую ниже, – перевод с иврита. В интервью, напечатанном вместе с рассказом, Корчак говорил:

Эта тема интересует меня уже несколько лет, я много раз бросал ее, но после некоторого перерыва снова к ней возвращался. <…> Хоть я еще не закончил повесть, но доволен, что часть ее уже напечатана на иврите. Может, этот перевод подтолкнет меня к завершению повести, если же – несмотря на все – не закончу, то хотя бы будет известно, что я пытался, хотел…{7}

Неоконченная повесть о четырехлетнем мальчике, который хотел отправиться в Святую Землю, начинается «15 числа месяца адар 5569 года». По польскому календарю – февраль—март 1809 года. Будущему деду Корчака, Гершу Гольдшмиту, тоже было тогда четыре года. Действие происходит в маленьком еврейском местечке – без сомнения, в Грубешове. На этом сходство заканчивается. А дальше? Что здесь выдумка, что правда? Действительно ли мать Герша умерла, когда он был совсем маленьким? Что случилось с отцом? Правда ли, что единственным опекуном ребенка стал старший брат, Лейб?

Как выразительно, как живо встает у меня перед глазами образ Гершека! Сколько я намучился, прежде чем представить его себе. <…> И как отчаянно мало я знаю о нем, об этом малыше, который сейчас мне дороже всех. <…> Ни одна повесть не захватывала и не изводила меня так, как эта{8}.

Он в очередной раз порвал написанное и не отправил Гершека в Святую Землю. Навсегда оставил его на третьей ступеньке крыльца ветхой, почерневшей лачуги: он сидит в сумерках, голодный, и ждет брата. «Принесет Лейбусь хлеба или нет?» Вместо захватывающего путешествия в дальние края автор описал не менее увлекательное приключение: двухлетний мальчик терпеливо изучает трухлявую ступеньку – микрокосм, полный опасных, но познавательных тайн, где прячется страшный длинноногий паук, где можно поранить палец о гвоздь или осколок стекла. Повесть Корчака – это исследование одиночества, голода, печали ребенка-сироты, найденного «на огромном кладбище прошлого».

Годы спустя он вернулся к этой теме. Сборник поэтической прозы «Три похода Гершека» вышел на польском в 1939 году, в серии «Палестинская библиотека для детей». То же время действия, то же маленькое еврейское местечко, низкие дома, большие дворы, сады, деревянные лачуги. Тот же самый четырехлетний мальчик, и зовут его так же. Его мать умерла. Отец с мешком за плечами ходит от села к селу, покупает, продает, меняет. Возвращается домой в пятницу, приносит кое-какую еду, одежду, иногда – редко – немного денег. О Гершеке заботится старший брат, Лейб. Утром Лейб уходит на работу, а вечером приносит хлеб и лук, иногда даже халу и яблоко. Случается, что кто-то бежит за Лейбом по улице с кнутом и кричит ему вслед: «Вор!» В такие дни Лейба долго нет дома, он возвращается злой и без еды, тогда оба молча идут спать голодными.

В истории есть все обстоятельства, необходимые для того, чтобы у ребенка из маленького еврейского местечка зародилась мечта о большом мире. Лейб знает множество чудесных историй, он рассказывает их брату, когда возвращается в хорошем настроении. О том, как Бог создал мир, Землю, Луну, Солнце. О потопе. О Моисее, который с мечом в руке вывел евреев из плена и провел по пустыне в Обетованную Землю. А там по субботам каждый ест на обед рыбу и бульон с клецками. В водостоках вместо грязной воды течет молоко. И одеяло там не нужно, потому что в Обетованной Земле тепло.

Под влиянием этих рассказов Гершек решил стать Моисеем и вывести евреев из Грубешова в Землю Обетованную. Первый поход – пробный, в одиночку – закончился болезнью, а единственным удачным его результатом был стакан теплого молока от богатой соседки. Чтобы поумнеть, Гершеку пришлось идти в хедер. Там было очень плохо. Ребе бил. Бедных детей – сильно и часто, богатых – легче и реже. Он ничего не объяснял. Не позволял задавать вопросов. Мальчик не мог понять, как из букв складываются слова. Ребе кричал: «Пиявок на твою дурную голову, иди на рынок воровать, как твой Лейб». В конце концов ребе выгнал его из школы. Затем наставником мальчика стал местный сумасшедший, который, до того как сойти с ума, был учителем. Сумасшедший терпеливо учил Гершека писать и читать на иврите. Именно он рассказал ребенку историю об удивительной силе букв. Эту историю, как вспоминала моя мама, Корчак читал детям в гетто:

Бог рассердился на евреев. Хочет их убить. Бог берет бумагу и перо, чтобы написать приговор. <…> Да, да. Хочет написать: я убиваю евреев.

– Всех?

– Да, да. Всех убить, казнить, истребить. Да, да, да. Ни одного не оставить. Да, да. Но буквы не позволили. Бог не может этого сделать, потому что буквы разбежались и попрятались. Да, да. Не позволили сделать ничего плохого. <…> Буквы вечно живут, они не умирают{9}.

Буквы живут вечно, но не спасают от беды. Лейба забрали в армию. Он отбивался, вырывался и звал на помощь. Ничего не помогло. Бедный Лейб, прослывший в местечке вором, единственный опекун маленького брата, навсегда исчез и канул в забвение. Гершек остался один. Потом он подружился со старым Абрамом, местечковым философом, который стал его следующим духовным наставником. Абрам объяснил ребенку, что такое сила воли: «Хотеть – это очень важно. Один умеет и не хочет, такой не найдет ни Бога, ни людей, ни себя. Другой хочет, но еще не умеет. Этот научится и найдет»{10}.

Мальчик поделился с ним планами: он отправится в Палестину, как Моисей. «За мной пойдут евреи – дети, женщины, старые и молодые. Я заберу бедных и грустных, которые не боятся ни пустыни, ни льва, ни шакала, ни дикарей, ни скорпионов». Абрам скептически кивал головой: «Может, и нет, а может, и да». Не обязательно быть Моисеем, чтобы изменить свою и чужую жизнь. Абрам говорил: «Городок у нас маленький. Дома наши – низкие, и здесь нет больших ученых. А у тебя, Гершек, светлая голова. Кто знает, может, ты станешь звездой в Израильской земле. Далеко-далеко есть огромные города, там живут ученые. Один занимается старинными книгами, другой лечит больных и стариков, третий строит высокие каменные дома… <…> Палестина далеко. И еще не настало время. Не след маленькому мальчику одному выходить на большую дорогу, за город: могут собаки покусать, лошади – копытом ударить, люди побить могут»{11}.

Времена были небезопасные, что для маленьких мальчиков, что для взрослых. Гершеку был год от роду, когда наполеоновские войска, одержав победу над пруссами, вступили на территорию прусской аннексии, а потом вошли в Варшаву. Ему было два года, когда по условиям Тильзитского мира, что подписали Наполеон и Александр I, из оккупированных Пруссией польских земель было образовано Варшавское герцогство. Гершеку было четыре года, когда Австрия, проиграв войну, отдала Варшавскому герцогству земли, захваченные ей во время третьего раздела, а также Замойский округ. Тогда Грубешов оказался на территории Княжества. В 1812 году, когда Наполеон потерпел поражение под Москвой, мальчику было семь лет.

На Венском конгрессе 1815 года было утверждено новое территориальное устройство Европы. Страны-победители – Россия, Австрия и Пруссия – объединились в Священный Союз, который должен был охранять установленный порядок. Варшавского герцогства больше не было. Возникло Царство Польское – маленькое государство, выкроенное из земель, что были захвачены завоевателями; оно состояло в личном союзе с Россией, во главе которой стоял царь Александр I. Грубешов стал частью Царства Польского. Гершу тогда было десять лет. Из австрийского еврея он превратился в еврея российского.

Он не боялся ни собак, ни лошадей, ни людей. Трижды сбегал из Грубешова. В третий раз его долго не было дома. «Потом всякое болтали <…> что цыганка дала ему золотую монету на дорогу, что венгр дал ему дукат, что императорский полковник играл с ним в шахматы и проиграл, и написал письмо богатому пану. В разных школах учился Гершек, много больших городов повидал, в разных знатных домах ему довелось жить»{12}.

До Палестины он не добрался. Палестина в этом рассказе – licentia poetica[10], символ тоски по лучшему будущему. О ком же рассказывал Корчак – о своем дедушке? Или о всех тех еврейских мальчиках, которые не хотели больше мириться со статусом изгоев? Они убегали не только из местечек, но даже из больших городов, порывали со своими ортодоксальными семьями, сбрасывали с себя узы традиционных запретов, отправлялись в текущую молоком и медом землю знаний и жизненных возможностей как в Землю Обетованную, не боясь «ни пустыни, ни львов, ни шакалов, ни дикарей, ни скорпионов». Пересиливали страх покинуть безопасную среду, подвергались анафеме со стороны родных, лишь бы достигнуть желанной цели.

Их дети росли уже в обстановке материального и психологического комфорта, они жили среди прогрессивных людей, верили в успех ассимиляции, да и вообще стыдились своих родителей, соблюдавших еврейские обычаи, говоривших по-польски с еврейским акцентом. Дети не хотели слушать рассказы о драматичных приключениях беглецов из гетто. Впоследствии внуки пытались отыскать тени предков на кладбищах памяти. Но было уже поздно. Пионеры «нового уклада», то есть эмансипации, – потерянное звено в цепочке поколений. Об этих героях сейчас мало что известно. К их числу принадлежал и Гершек. Он не стал Моисеем. И все же он совершил чудо.

Биографическая заметка в списке врачей, аптекарей, хирургов, фельдшериц и акушерок Царства Польского за 1843 год сообщает, что согласно декрету от 28 декабря 1838 года Герш Гольдшмит получил во Львовском университете «степень врача-хирурга II класса» и право «заниматься всевозможной врачебной практикой и проводить судебно-медицинские расследования»{13}.

Как из грубешовского хедера Гершека занесло во Львовский университет? Сначала он должен был окончить светскую начальную школу. Поступить в гимназию. Сдать экзамены. Где он учился? На что жил? Был он, судя по всему, сиротой. Не исключено, что прежде чем Герш принял решение поступать в университет, он пару лет – где-то в промежутке между четырнадцатью и двадцатью – проучился в ешиве. Об этом свидетельствует подчеркнутый в воспоминаниях факт, что он был бегло знаком с Талмудом.

Очень жаль, что Корчак не продолжил свою повесть. Он годами обдумывал написание семейной истории. В 1920 году, когда он заболел тифом и думал, что умирает, то испугался, что вместе с ним умрет и прошлое предков. Выздоравливая, продиктовал кому-то пару глав воспоминаний. Но когда почувствовал себя здоровым, уничтожил эти страницы. В 1930 году газета «Вядомосци литерацке» спросила писателя, над чем он сейчас работает; тот ответил, что задумал повесть под названием «Прадед – правнук», действие которой должно было охватывать период от начала девятнадцатого века до современности. Корчак хотел переплести вымысел с подлинными семейными историями. Такая еврейская сага о нескольких поколениях сейчас была бы бесценным сокровищем. Но ему не хватило терпения, времени, он не смог найти нужной формы повествования.

Не в нашей власти воссоздать жизненный путь Герша. Можно вообразить его, опираясь на другие истории. Доктор Зигмунт Быховский, который был двумя поколениями моложе Герша, деверь моей бабки, тоже был родом из маленького местечка – Кореца, что на Волыни; он тоже родился в ортодоксальной еврейской семье и тоже мечтал стать врачом. Отец-раввин не разрешил ему ходить в светскую школу. Поэтому мальчик – которого тогда еще звали Зельман – сначала учился в хедере, затем окончил ешиву и только в семнадцать лет сбежал из дома в Варшаву. Там, работая, чтобы прокормиться, по вечерам он корпел над русской грамматикой, математикой, историей и другими предметами, необходимыми, чтобы сдать вступительный экзамен в гимназию. Он сдал его на «отлично» и поступил, несмотря на ужесточения царской политики в отношении евреев. Из гимназии Быховский вышел совсем взрослым и поступил в медицинский университет тогда, когда его ровесники уже заканчивали обучение. Только после диплома он получил отцовское прощение. Зигмунт стал выдающимся неврологом, политическим и общественным деятелем; тесно сотрудничал с Корчаком. Его сын, доктор Густав Быховский, стал одним из первых польских психоаналитиков.

Известны и другие варианты бегства из ортодоксального гетто. Прадед Антония Слонимского, Абрам-Якуб Штерн – он был на поколение старше Герша, – помимо врожденных способностей и тех знаний, которые он получал своими силами, обладал великим везением. После трагического раздела Польши в Грубешове укрылся ксендз Станислав Сташиц – просвещенный человек, государственный деятель, в котором патриотизм сочетался с глубокой неприязнью к евреям. В своей работе «Предостережения для Польши» он называет их причиной всех несчастий: «саранча нашей страны, вечный вредитель». Вопреки своим предубеждениям, он был восхищен умом Штерна, работавшего подмастерьем в местной часовой лавке. Оказалось, что молодой человек интересуется прецизионной механикой, обладает недюжинными познаниями в математике и делает удивительные технические приспособления.

В 1808-м, возвращаясь в тогда еще прусскую Варшаву, чтобы занять пост президента Общества друзей наук, Сташиц забрал Штерна с собой, обещая помочь завершить его отрывочное образование. Грубешовскому подмастерью часовщика к тому моменту было уже тридцать девять лет. Казалось бы, поздновато учиться. Но ему помогла гибкость мышления, приобретенная за время зубрежки библейских текстов в хедере и теологических диспутов в ешиве. Он в мгновение ока выучился грамотно говорить на польском, бегло – на немецком и французском, расширил свои познания в математике, физике и химии, в то же время не забывая об изучении Талмуда и об изобретательстве.

Он бывал на заседаниях Общества друзей наук, демонстрировал там свое достижение: «счетную машину», осуществлявшую четыре основных арифметических действия, – первый в мире механический калькулятор. Когда в ноябре 1815 года царь Александр I принимал в варшавском замке делегацию ученых, Штерн представил монарху свое изобретение. В 1817 году он разработал новую версию «машины», позволяющую извлекать квадратные корни. За свои заслуги – достижения в области механики – Штерн был награжден: он стал первым и единственным евреем Польши, принятым в члены-корреспонденты Общества.

Герш Гольдшмит не мог похвастаться ни столь значительными достижениями, ни столь яркой биографией. В дневнике Корчак написал о деде лишь то, что он мучительно и долго шел к цели. О мучениях Герша он не рассказал. То не был героический самоотверженный труд, о котором вспоминают с гордостью. На долю евреев, бежавших из гетто, выпадало столько издевок и унижений как от поляков, так и от единоверцев, что рассказать об этом не представлялось возможным. Поэтому о тех делах мало что известно. А может, эта история, происходившая на полях драматичных событий, казалась Корчаку слишком личной и незначительной?

Политика царя Александра I пробудила в поляках надежду на демократические свободы, но надежда эта не осуществилась. Когда в 1825 году после смерти царя на престол вступил его младший брат Николай I – безжалостный автократ, – было уже ясно, что ни примиренчество, ни раболепие не изменят ситуации. Начиналась эпоха конспирации, подпольной борьбы за независимость. Страх, что царь вот-вот раскроет заговор молодых военных в варшавской Школе подхорунжих и начнет проводить аресты, привел к восстанию, вспыхнувшему 29 ноября 1830 года. Оно длилось десять месяцев. В результате царь был свергнут, Польша провозгласила независимость. На год. Окончилось все поражением.

В том же 1830 году Герш Гольдшмит женился на Хане из грубешовского семейства Райс. В 1831-м появился на свет их первенец Элиезер (Лейзор). Почему Герш начал думать об университетском обучении, только когда обзавелся семьей? Ему было уже под тридцать. Возможно, родители жены, Лейб и Гинда Райс, согласно обычаю, взялись обеспечивать молодых в течение первых лет брака, чтобы зять мог спокойно продолжать учебу. Значит, они были настолько толерантны, что согласились, чтобы вместо Талмуда он занимался светской наукой? И так доверяли ему, что не боялись опасности? Ведь в эти смутные времена он мог бы исчезнуть, оставить жену одну. Герш не бросил семью. Вскоре после того, как восстание было подавлено, он записался на медицинский факультет Львовского университета. Диплом врача он получил в тридцать три.

Герш вернулся к Хане и занялся частной врачебной практикой. Чтобы облегчить жизнь бедным пациентам, он решил создать в Грубешове еврейскую больницу. Он собирал пожертвования среди евреев и сам вложил деньги в строительство. С 1848-го работал в своей больнице. В ней было пятьдесят мест, однако городские власти не хотели брать на себя содержание и лечение еврейских пациентов, поэтому приходилось долго добиваться помощи. В своем городке Герш занимался тем же, чем много лет спустя займется его внук в Варшаве, – ходил по людям, переубеждал, просил денег.

Светское образование не оборвало его внутреннюю связь с еврейской общиной, не отняло веру. Он исполнял все религиозные предписания. Пожертвовал большую сумму денег на строительство новой синагоги. Участвовал во многих благотворительных организациях. «Он пользовался всеобщим уважением; “отличался мягким характером и юмором. Был не только искусным врачом, но также разбирался в Талмуде и раввинистических учениях, любил еврейскую литературу, бегло владея оным языком”»{14}. Он прошел через тяжелые испытания, движимый волей к учебе. Поэтому был приверженцем светского образования и убеждал местных евреев посылать детей в светские школы, чтобы дать им больше шансов достичь успеха в жизни.

Корчак сознавал, что он не свалился на землю с неба; что его медицинские, общественные, педагогические интересы возникли не на пустом месте. В истории Герша, очевидно, было что-то, что затрагивало Корчака лично, раз он так страстно хотел рассказать ее. А сама потребность служить детям – быть может, она родилась под влиянием семейных рассказов о трудном, одиноком детстве деда? Каким образом внук сумел так глубоко прочувствовать, какое это горе – быть сиротой? Ведь его самого не постигла подобная участь.

С этого дальнего расстояния Герш Гольдшмит выглядит уравновешенным человеком, знающим себе цену. Его брак с Ханой был очень удачным. После Лейзора на свет появилось еще четверо детей: Иосиф, Янкель, Миндля и Мария. Второму сыну, Иосифу, предстояло стать отцом Януша Корчака.

3

Иосиф и его братья

Я должен много места посвятить отцу: я воплощаю в жизнь то, к чему он стремился, к чему дед так мучительно стремился столько лет.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, 21 июля 1942 года

Иосиф (Юзеф) Гольдшмит, сын Герша (Гирша), врача, «свободно практикующего» в Грубешове, «тридцати девяти лет от роду», и супруги его Анны, урожденной Райс, «тридцати шести лет от роду», родился в Грубешове, 4 сентября 1844 года. Эти данные записаны в метрической книге местной еврейской общины за 1844 год.

Старшему сыну супругов Гольдшмит, Элиезеру (а в обиходе – Лейзору), было тогда четырнадцать лет. Еще через четыре года родился младший сын, Янкель. А дочери, Миндля и Мария? В те времена считалось, что записывать девочек в метрические книги – ненужная морока, поэтому дат их рождения мы не знаем. В «Дневнике» среди отцовских родственников Корчак упоминает еще и Кароля, но о нем ничего не известно. Корчак пишет, что его дед дал детям христианские имена. На самом деле Йосеф только через некоторое время стал Юзефом, Лейзор – Людвиком, Миндля – Магдаленой, а Янкель – Якубом. Только Мария сразу получила имя, звучавшее по-европейски.

К 1844 году доктор Герш Гольдшмит вот уже шесть лет как занимался в Грубешове хирургической практикой, будучи также уполномочен «проводить судебно-медицинские расследования». Хана, вероятно, была доброй и дружелюбной, ведь спустя много лет после смерти супругов люди вспоминали, что в их доме «не только физически больной человек, но каждый, кто был удручен или несчастлив, находил помощь и утешение…». На первый взгляд это было идеальное семейство. Любящие родители, пятеро-шестеро детей, благополучие, тепло, ощущение безопасности. В их доме традицию старались сочетать с прогрессом, еврейскую культуру – с польской. Чтили иудейские предписания и запреты, отмечали религиозные праздники, но не отгораживались от внешнего мира и его требований. Посылали сыновей в светские школы, зная, что мальчикам нужно окончить высшее учебное заведение, чтобы считаться представителями интеллигенции; девочки же в будущем выйдут замуж за образованных евреев.

В еврейской семье к детям относились как к величайшему Божьему дару. Забота об их здоровье, образовании, будущем составляла смысл жизни семьи. Отец ругал, побуждал к молитве и учебе; мать хвалила, кормила и баловала. По сей день выражение «идише маме» означает чрезмерную опеку и беззаветную любовь. И вряд ли такая любовь всерьез портила характер ребенка. Скорей, она давала силы, необходимые, чтобы выжить во враждебном мире. Традиционное воспитание означало, кроме прочего, что дети относились к родителям с уважением и послушанием. Бунт против воли отца – нарушение Закона, тяжкий грех, нередко каравшийся проклятием. Именно такая трагедия произошла в набожной семье Гольдшмитов.

Ее отрицательным героем стал старший сын Элиезер, а сюжет вкратце изложен в этих выписках из варшавских метрических книг Евангелическо-лютеранской церкви аугсбургского вероисповедания:

Состоялось сие в Варшаве десятого дня ноября тысяча восемьсот сорок девятого года в одиннадцать часов утра. Уведомляем, что в присутствии свидетелей <…> Яна Кристиана Генрика Веста, Английского Миссионера, пятидесяти лет от роду, и Фридерика Вильгельма Бленнера, художника-портретиста, пятидесяти одного года от роду <…> был крещен и усыновлен Английскими Миссионерами <…> Юный Лайзер Гольдшмит, сын Врача, Доктора Медицины в Грубешове Люблинской губернии, Гирша и Анны супругов Гольдшмит <…> и при святом крещении принял имя Людвик{15}.



Поделиться книгой:

На главную
Назад