Гунны — страх и ужас всей Вселенной

Как упомянутые нами, так и другие т. н. «княжеские» захоронения свидетельствуют об одном. Предводители степных «кентавров» эпохи Аттилы возили свои богатства, главным образом, с собой, по крылатому латинскому выражению «омниа меа мекум порто». И потому самым разумным, с их точки зрения, было хранить эти богатства – в первую очередь золото – при себе в виде украшений на мечах, кинжалах, палашах, ножах, колчанах и других предметах наступательного и защитного вооружения. Утратить которые владелец мог, скорее всего, вместе с собственной жизнью. Как писал Йоахим Вернер: «Новинкой, появившейся на длинных мечах времен Аттилы, была не только рукоятка, но и частое использование золота и полудрагоценных камней для украшения эфеса и ножен, не известное ранее в таких масштабах».

По этой-то причине отдельные находки драгоценных мечей вызывали сенсацию, становясь украшением музейных коллекций и, в то же время, дополнительным поводом к дискуссиям среди специалистов по гуннологии (и без того нередким). Даже самый добрый клинок рано или поздно ржавеет во влажной земле. Лишь сравнительно недавно были изобретены технологии, позволяющие восстанавливать такие клинки, находящиеся, в буквальном смысле слова, на грани распада. Но, к примеру, в немецкой деревне Альтфлусгейм, близ города Гоккенгейм (Хоккенхайм), на правом берегу Рейна, был обретен «один из самых роскошных мечей данного периода, сохранившийся в первозданном виде» (Вернер). В 1932 г. в ходе земляных работ в одной из наиболее густо заселенных местностей Германии, был совершенно случайно найден длинный меч. И не только он один! Там, где сегодня ревут моторы автогонщиков, несущихся по скоростной трассе Хоккенхаймринг в рамках Гран-при Германии Формулы-1, на протяжении 15 столетий дожидались лопаты «археологов поневоле» хранившиеся в погребении гуннской эпохи меч, украшения, доспехи и остатки одеяний. Миру предстали подлинные шедевры древних ювелиров, не поскупившихся на золото и драгоценные каменья. Шедевры, расстаться с которыми их владелец не пожелал и в царстве мертвых.

23 золотых сосуда из т. н. «клада Аттилы», найденного близ Надьсентмиклоша, роскошный «альтфлусгеймский меч», найденный в излюбленном туристами и отпускниками районе рейнских городов Майнца, Шпейера и Мангейма, и многие другие находки, сделанные в такой небольшой и так часто разграбляемой, на протяжении своей истории, самыми разными завоевателями старушке Европе, заставляют невольно иными глазами взгянуть на неистребимую породу кладоискателей. Хотя их традиционно принято высмеивать, как суеверных, одержимых жаждой золота глупцов, самые разумные из них не могут не делать выводов из следующих несомненных, хотя и малоизвестных фактов:

Во-первых, почти ни одно из раскопанных археологами (по профессии или поневоле – в данном случае не так уж важно!) т.н. «княжеских» захоронений не оказалось уже разграбленным кем-то, отыскавшим его до археологов. Значит, всегда находились предприимчивые люди, с умом использовавшие имевшиеся у них сведения и осмеливавшиеся бросить вызов ухищрениям древних шаманов, как бы усердно те ни колдовали над могилами вождей, чтобы присвоить себе золото, в наличии которого именно там, где они копали, были, похоже, твердо уверены.

Во-вторых, практически все погребения простых гуннских воинов или же гуннских военных союзников из других племен и народностей были раскопаны в рамках систематических поисков кладов «черными археологами», явно знавшими, где именно надо копать, раскапывавшими захоронения методично и небезуспешно.

В-третьих, в современных условиях ценность представляют не только зарытое в землю или найденное в захоронениях золото. Многочисленные музеи и коллекционеры, весьма заинтересованные в получении экспонатов, датируемых смутным временем «Великого переселения народов», готовы платить немалые деньги за любые найденные в земле или опущенные в могилу с покойником предметы той бурной эпохи. Порой обрывки текстильных или кожаных изделий – например, конских удил или сбруи, имеют, с научной точки зрения, гораздо большее значение, чем изделия из металла, даже благородного, происхождение которых часто почти невозможно установить (так часто они переходили из рук в руки, скажем, в виде военной добычи). Тогда как кожа и ткани могут существенно помочь археологам, оснащенным современным оборудованием.

Поэтому нас не должен удивлять, скажем, сногсшибательный успех, сопутствовавший известному популяризатору истории, автору книг «Сокровища мира – зарытые, замурованные, затонувшие», «Погибшие миры» и многих других увлекательных сочинений в том же роде Роберу Шарру. Еще в 50-е гг. ХХ в. он приглашал слушательскую аудиторию французского радио в экскурсии по районам, излюбленным кладоискателями. Во Франции таких районов довольно много. Вспомним хотя бы нашумевшие окрестности Рен-ле-Шато, монсегюрские сокровища альбигойцев, клады Ордена «бедных» рыцарей Христа и Храма Соломонова и прочее в том же духе. Правда, никаких сенсационных находок сделать так и не удалось. Но интерес к находкам в подземельях древних замков и пещерах не ослабевал. Неважно, что там удалось найти – насквозь проржавевшую плошку, пару гвоздей или шурупов – возможно, остатки старинных доспехов? Даже если эти найденные энтузиастами археологии собственноручно древности не годились в качестве экспонатов для музейной витрины, то за стеклом домашнего шкафа они смотрелись неплохо.

Это ведь так увлекательно, так интересно! Искать, втайне подсмеиваясь над собой и над другими! И что-то находить, надеясь втайне все же обнаружить настоящий клад, неважно где, на пашне, винограднике или в лесу. Главное другое: знать, что вот здесь и вправду побывал Аттила. Что его воины гнали своих коней вдоль этих рек, на Запад, «к последнему морю». А потом возвращались обратно, с Запада на Восток. В Венгрии, степной стране, с относительно редким населением, находки гуннских древностей были сделаны в десятках мест – индивидуальных захоронениях, могильниках, коллективных памятниках. В других странах Европы, вся земля, казалось бы, копана-перекопана, на протяжении многих поколений. «Великое переселение народов», вроде, навсегда ушло в далекое прошлое. Однако золото не ржавеет, да и самоцветы не страдают от того, что над ними проходят сегодня скоростные автомобильные шоссе и железнодорожные пути. По-прежнему из уст в уста передаются древние сказания о скрытых под землей сокровищах. Например, о затопленном некогда убийцами Зигфрида-Сигурда в Рейне несметном кладе Нибелунгов-Нифлунгов, который вполне мог быть гуннским кладом, и может быть – совершенно неожиданно – найден, вопреки всему, в любой момент. Жаль только, что за прошлые столетия и десятилетия лишь немногие золотоискатели, которым улыбнулась удача, дошли своим умом до простой истины. Из любви к искусству и исторической науке, лучше, найдя клад или захоронение, не разорять его самим, а поставить в известность о сделанной находке профессиональных археологов. Не зря ученые жалуются на отсутствие каких-либо данных об обстоятельствах, при которых были найдены гуннские предметы могильного инвентаря в тех или иных захоронениях. Не говоря уже о том, что наиболее ценные предметы из кладов и могильников очень скоро оседают в частных коллекциях, чаще всего остающихся недоступными как для специалистов, так и для широкой публики.

Современная археология, вооруженная высокоточными зондами, инфракрасными фотокамерами и другим спецснаряжением, обладает сегодня возможностями, казавшимися совершенно невообразимыми еще полвека тому назад. Во всеоружии всего этого, археологи соревнуются в скорости со все более стремительными изменениями ландшафта, земной поверхности, зон расселения людей. То, что бросалось в глаза землекопу с лопатой, часто остается незаметным экскаваторщику. Поэтому мы, вероятно, никогда не прочтем целиком всю таинственную книгу кладов и захоронений, скрытых под поверхностью земли. А степь неизмерима и нема. Через ее просторы гунны, авары и иже с ними несли в Европу искусно украшенное оружие переднеазиатского происхождения; через горные кряжи Альп и Балкан все золото Древнего мира, которое так долго копили римляне, попадало на пиршественный стол гуннских князей, на оружие, украшения и утварь отпрысков знатных родов степных завоевателей.

«Если учесть, насколько случайный характер носят те немногие сведения, которыми мы обязаны находкам совершенно бессистемно опускаемых в могилы вместе с покойниками предметов, нетрудно прийти к выводу, насколько слабо эти княжеские захоронения отражают роскошь и богатство, окружавшие правящий слой державы Аттилы» (Вернер).

4. Мир, у которого не женское лицо?

Все данные о гуннах, которыми мы располагаем, позволяют сделать вывод, что они жили в ярко выраженном маскулинном, мужском мире. Мире, в котором брат обладал гораздо большими правами, чем жена или вдова. А судьба «младших (побочных) жен» (наложниц) мало чем отличалась от судьбы рабынь. И лишь «старшая (главная) жена», мать сына, которому было предназначено властвовать, занимала положение, примерно сравнимое с ролью, которую играла жена в странах Запада.

Корни столь приниженного положения и незначительности социальной роли женщины уходят очень глубоко в историю гуннского общества. Ибо дело было отнюдь не в приниженности, имеющей какое-либо социальное или правовое основание, а в естественной узости женского жизненного пространства, связанного с особенностями кочевой жизни как таковой. Гунны не знали домов, конюшен, хлевов, скотных дворов. Их стада и табуны паслись на приволье, подгоняемые пастухами с палками или арканами (на случай, если возникала необходимость заарканить четвероногое, отбившееся от стада или табуна). И потому жизненный круг (и кругозор) женщин и девушек был ограничен шатром или кибиткой на колесах. Когда смотришь в кино, по телевизору, видео, компьютеру или планшету вестерны, невольно ловишь себя на одной мысли. Каких же усилий стоит сценаристам вводить время от времени женщину или девушку, в действие, в этот суровый мир лошадей, быков, оружия и мужчин! У гуннов же были резко ограничены даже традиционно женские сферы деятельности. Пищу готовили в громадных котлах, десятки которых дошли до нас. Так что нам известно, что неприхотливые покорители римской Европы довольствовались крайне скудной системой общественного питания – даже вступив на галльскую землю (уже славившуюся в те времена особо изысканной кухней). Дети тоже разделяли общую сульбу. Следствием чего является то кажущееся абсурдным обстоятельство, что Аттила знал своего отца, но не свою мать, и не мог сказать, где и когда именно появился на свет. Возможно, он был европейского происхождения, рожденный от матери, облагородившей его кавказской или иранской кровью своего, скажем, древнего аланского или дагестанского рода (само название «Дагестан» – «горная страна» – некоторые авторы связывают с аналогичным по значению названием располагавшегося в свое время на его месте горного государства гуннов-савир «Тавьяка»). А, может быть, великий гуннский царь с германским именем (или же прозвищем) происходил, по материнской линии, из какого-нибудь монгольского рода. Увы, нам это не известно! А вот имена отца и дядьев Аттилы нам известны; мы знаем его брата и имеем много сведений о его сыновьях…

Отношения между полами (или, выражаясь современным русским языком, «гендерные отношения») относятся к числу самых надежных «постоянных величин», констант всякого человеческого общества. Ибо не меняются со сменой одного поколения другим и даже с переходом народа из азиатского ареала в европейский. Вспомним, что Модэ-Мотун-Маодунь-Бордур, этот далекий предшественник Аттилы, властитель хунну, деятель всемирно-исторического масштаба, безобразно (с нашей точки зрения) относился к женщинам. Помните, когда Бордур пришел к власти, не менее воинственный, чем гунны, кочевой народ дунху стоял на вершине своего могущества и решил сбить спесь с молодого гуннского шаньюя. Помните, сначала грозные дунху направили к Модэ послов с требованием отдать им лучшего коня, прославившегося своей быстротой и выносливостью далеко за пределами хуннских кочевий. Помните, советники Модэ были возмущены и предложили отклонить эту просьбу. Маодунь же отвечал: «Как, неужели я должен ценить коня выше соседней державы и мира с ней? Отдайте им коня!»

После того, как первая их провокация не удалась, кочевники дунху выдвинули новое требование: отдать им одну из супруг Маодуня.

«Вот теперь» – заявили советники – «нам не оставили иного выбора, кроме как начать войну!»

«Как?» – возмутился Бордур – «Вы предлагаете мне начать войну с соседней державой из-за женщины? Раз уж мы отдали им моего коня, то отчего бы не отдать им и одну из моих жен!»

И мир был сохранен… чтобы гунны могли как следует подготовиться к войне.

Мы повторно изложили эту историю, чтобы подчеркнуть следующее. При всей ее анекдотичности (китайские хронисты наверняка присочинили что-то от себя), надо думать, суть ее – совершенно пренебрежительное отношение гуннов к женщине («раз уж мы отдали им коня, то уж женщину можно и подавно им отдать, ее-то мне совсем не жалко!»). Возможно, китайцы намеренно исказили историю, представив поступок Модэ чем-то из ряда вон выходящим для хунну, чтобы лишний раз сделать своих исконных врагов предметом осмеяния.

Определенное изменение в отношении хуннов к своим женам и к женщинам вообще произошло после того, как китайцы стали отдавать в жены хуннским владыкам принцесс своего императорского дома. Естественно, это делалось из соображений государственной пользы. И потому судьба миниатюрных, утонченных дам, осужденных впредь разделять ложе с князьями кочевников, была незавидной. Несчастные принцессы вынуждены были отказаться от всего, что украшало и услаждало их жизнь в родном Китае – чтения, музыки, каллиграфии, общения с учеными и стихотворцами, изысканной кухни, утонченного придворного общества. Хотя, судя по всему, их сопровождали в хуннские степи прислужницы, а, может быть, и подруги, согласившиеся добровольно разделить с ними фактическую ссылку на край света. Знатных китаянок неоднократно выдавали замуж не только за шаньюев, но и за других знатных хунну.

Но, странным образом, даже самые дикие варвары чаще всего обращались со своими нежными и образованными женами из «Поднебесной» очень мягко и тактично. Да и вообще, несмотря на, казалось бы, извечную вражду, в сохраненных китайскими хронистами речах и письмах повелителей хунну постоянно звучало сожаление, что они, непросвещенные и неотесанные дикари, не обладают «дао» – истинной жизненной мудростью, утонченностью, знанием правил поведения и церемоний, являющихся неотъемлимой принадлежностью цивилизованных людей (т.е. их китайских «заклятых друзей», ни на мгновение не сомневавшихся в том, что «хороший варвар – мертвый варвар»).

Рафинированные китаянки вековали свой век в хуннских юртах, окруженные многочисленным потомством, благоговейно почитаемые шаньюйскими наложницами, в одиночестве, бежать от которого достойные сожаления прицессы могли только в два царства – фантазии и поэзии. Благодарение небу, фантазировать и слагать стихи они умели. По сей день сохранились потрясающие по своей силе и искренности свидетельства потаенных мыслей этих утонченных дев, с холодным расчетом принесенных в жертву государственным интересам «Поднебесной». Хотя они – всего лишь слабый голосок среди сотен тысяч произведений китайской классической поэзии.

Так, например, Ван Цян (Ван Чжаоцзюань), выданная за шаньюя Хуханье в 33 г. до Р.Х., так описала свою горестную судьбу в стихотворении, сочиненном на чужбине:

…Рассталась я с дворцом давным-давноВ недугах коротаю жизнь мою,Желанья подавляю и мечты,А чувства – чувствам воли не даю.Пусть быт и пища непривычны мнеИ многое здесь чуждо для меня,Но на чужбине я совсем одна,Привычки давние должна менять.С залетной ласточкой себя сравню:Гнездо ее отсюда далеко –В Сицяне, где разливы бурных рек,Где пики гор до самых облаков.О мать родная! О родной отец!Видать, на этом свете правды нет.Как я тоскую, убиваюсь как!Глазам бы не глядеть на белый свет!

Ван Цян жила в период, именуемый в китайской истории периодом Западной Хань, в I в. до Р.Х. Ее история была трогательной и печальной.

По давней китайской традиции, самых красивых девушек «Поднебесной» привозили в императорский дворец, дабы они удостоились высокой чести стать наложницами императора. Но сам «Сын Неба» был слишком велик и горд, чтобы выходить к ним для знакомства. Придворный художник рисовал портреты девушек и отдавал их императору, а тот уже выбирал, какую из них оставить при дворе, а какую отправить восвояси.

О, несравненная красота изысканных дев дворца!В них обаяние, сладость в них!Пудра нравится и сурьма – черных бровей черта…Строен, и статен, и тонок стан, -Так миловидны черты лица, грация так проста!В платье коротком летом она, – тонкого шелка ткань,Тело чуть светится сквозь шелка, а сквозь него – луна…Танец взвивает края одежд, – благоуханный ток,Зубы в улыбке ее сверкнут, поступь ее легка!Полуоткрыла она уста и взор устремила вдаль…Душу захочешь отдать ей в дар – если душа чиста!

Многим кандидаткам в наложницы хотелось беспечной и богатой (хотя, как свидетельствуют «подвиги» Люй-Хоу, далеко не всегда безопасной!) жизни под крылом китайского государя. Девушки подкупали придворного живописца, чтобы он изобразил их более красивыми, чем они были на самом деле. Прелестную Ван Цян тоже привезли в императорский дворец. Но гордая красавица не стала давать взятку живописцу, решив, так сказать, сэкономить на расходах, ввиду своей очевидной неотразимости. Продажный живописец, избалованный щедрыми подношениями, в отместку изобразил Ван Цян блеклой и неказистой. Девушке было отказано в чести разделить ложе с «Сыном Неба». Ее отправили домой. Но тут крайне нестабильные, как нам уже известно, отношения «Срединного государства» с хуннскими кочевниками в очередной раз пошли на лад. Взаимная усталость от войны побудила ханьского императора и владыку хуннов к решению заключить мир. Шаньюй предложил в знак дружбы породниться с китайским императором и попросил руки китайской принцессы.

Западно-ханьский император, не желавший отдавать степному варвару в жены родную дочь, пошел на хитрость. Был издан императорский указ, где говорилось, что девушка, которая согласиться стать женой шаньюя хуннов, будет объявлена принцессой императорского дома. Советники высказывали сомнения: какая китайская девушка в здравом уме захочет покинуть свою родину и выйти замуж за хуннского варвара, не знающего церемоний?

Однако же, такая девушка нашлась. Это была Ван Цян. Она согласилась уехать к хуннам, чтобы помочь родному краю. «Сын Неба» возликовал и пожелал самолично лицезреть храбрую девушку. Увидев Ван Цян, он, ослепленный красотой своей отважной подданной, без памяти в нее влюбился. Но невозможно было отменить указ, изданный им самим. Да и свадьба с шаньюем была уже назначена. Ван Цян была объявлена принцессой императорского дома. Девушку с подобающими почестями отослали в стан кочевников.

Путь в хуннские степи оказался долгим и трудным. Оставив за собой Заставу Нефритовых Ворот, Ван Цян осознала, что никогда больше не увидит своего родного края и своих родных. Сердце ее разрывалось от тоски. Заиграв на лютне, она запела песню, в которой отразилась вся ее боль и грусть. Мимо пролетал дикий гусь. Услышал песню красавицы, гусь замер в небе от тоски, погрузился в меланхолию, перестал махать крыльями, упал на землю и разбился.

Ван Цян благополучно добралась до главной хусской, т.е. хуннской, ставки, вышла замуж за шаньюя и всю жизнь провела на чужбине. Она привнесла в жизнь дикарей частицу китайской культуры, а ее дети поддерживали дипломатические отношения кочевников с Китаем. Всю свою жизнь прекрасная псевдопринцесса способствовала укреплению мирных отношений между хуннами и китайцами.

Не без влияния своей китайской жены, оказавшейся не только ослепительно-прекрасной, но и мудрой, шаньюй Хуханье, «желая спокойствия для народа», решил стать вассалом Китая. Первым из хуннских шаньюев Хуханье, приехал в «Срединное государство» на поклон к «Сыну Неба» и остаток правления провел в мире с «Поднебесной». Следовательно, культурная китайская псевдопринцесса, разделившая с неотесанным мужем-варваром ложе из звериных шкур (или войлока), действительно оказала на него то благотворное влияние, которое обычно приписывают женам. Смягчив его нрав. Умерив его, свойственную всем варварам, природную дикость. Не зря китайцы дали ей прозвище «Супруга, принесшая покой варварам ху» (хотя куда в большей степени она принесла покой и мир своим же соплеменникам-китайцам!).

Правда, иные историки излагают эту историю, похожую на сказку, несколько иначе:

«В 33 году до н. э. шаньюй опять явился ко двору, где получил очередную порцию подарков и императорскую наложницу, «происходившую из добронравной семьи». Точнее, подарены шаньюю были целых пять наложниц, но лишь одна из них, Ван Чжаоцзюнь (Ван Цян – В.А.), оставила след в истории. Китайский историк V века Фань Е расказывает о ней:

«При императоре Юань-ди, как девушка из добронравной семьи, она была выбрана в императорские наложницы. Во время приезда Хуханье император приказал подарить ему пять дворцовых девушек. Чжаоцзюнь, которая пробыла во дворце несколько лет, но так и не видела императора, горько сетовала на судьбу, а поэтому попросила начальника женской половины дворца отправить ее к сюнну. Когда Хуханье явился на большое торжество, устроенное по случаю его отъезда, император захотел показать ему пять девушек. Чжаоцзюнь, с красивым лицом, украшенная (так в цитируемом нами тексте – В.А.) дорогими украшениями, затмила своим блеском остальных обитательниц ханьского дворца. Она расхаживала взад и вперед, рассматривала обстановку и привела в восхищение всех присутствующих. Увидев [Чжаоцзюнь], изумленный император хотел оставить девушку себе, но, не решаясь нарушить данное слово, отправил ее к сюнну. [Чжаоцзюнь] родила двух сыновей». Забегая вперед, скажем, что красавице-китаянке не слишком понравилась жизнь у кочевников и после смерти мужа она послала императору письмо с просьбой дозволить ей вернуться на родину. Но тот приказал Чжаоцзюнь «следовать обычаям хусцев», и она стала женой нового шаньюя. От него Чжаоцзюнь родила двух дочерей, одна из которых, Юнь (она же Имо), во времена императора Ван Мана активно (хотя и безрезультатно) занималась политикой, пытаясь добиться мира между сюнну и Поднебесной. А пока дружба между двумя державами дошла до того, что Хуханье предложил императору снять охрану укрепленной линии едва ли не вдоль всей северной границы Поднебесной, от Шангу (в районе современного Пекина) до Дуньхуана (преддверие Западного края), «чтобы дать отдых народу Сына Неба», – шаньюй брался сам защищать этот район Поднебесной от возможных врагов. Предложение это было очень выгодным для Хань – Китай тратил на содержание пограничных гарнизонов огромные средства. Сановники, на обсуждение которых император вынес этот вопрос, готовы были согласиться с Хуханье, но телохранитель Хоу Ин, «сведущий в пограничных делах», высказался категорически против. Он привел тому целых десять причин, начиная от нелестной характеристики «врожденных свойств» варваров и заканчивая соображением, что «шаньюй, поскольку он будет оборонять и защищать укрепленную линию, несомненно станет считать, что оказывает Хань большую милость, а поэтому его требованиям не будет конца…» (Ивик/ Ключников).

Как бы то ни было, Ван Цян, можно сказать, повезло. Ее имя, вошедшее в хроники, сохранилось в истории, в то время как имена большинства юных китайских дам, обреченных провести свою жизнь в прибайкальских степях, до нас не дошли. Их нежные тела навеки упокоились в земле сегодняшнего Казахстана или Узбекистана.

В связи с историей Ван Цян мы узнаем и кое-что об отношениях внутри гарема гуннского шаньюя (отличавшегося, разумеется, гораздо менее сложной иерархией, чем гаремы китайских императоров и принцев крови императорской). Там имелась супруга «хуань-хоу» (так ее называли китайцы) – любимая жена, фаворитка владыки. Но она не была «великой супругой», т. е. главной, или старшей, женой. Кстати говоря, «старшая жена» могла быть и моложе фаворитки. Мало того! В одном случае она была даже ее младшей сестрой. Очевидно, гаремная иерархия во многом определялась шаньюем по его собственному произволу. Аналогичным образом обстояло дело и с положением сыновей гуннского владыки. Старший сын не обязательно был и любимым сыном. И, соответственно, не всегда считался наследником шаньюя. Хотя на практике нередко становился им. К тому же воля гуннского шаньюя часто нарушалась сразу же после его смерти:

«Супруга «хуань хоу» была его (шаньюя Хуханье – В.А.) любимой супругой, а ее сын Цю Бок Хоу – его любимым сыном, и потому Хуханье, заболев и лежа на смертном одре, потребовал, чтобы после него правил Цю Бок Хоу. Но его мать, супруга «хуань хоу», сказала: больше 10 лет держава хунну была охвачена распрями, постоянно растущими, как растут волосы на голове. И теперь народ, не успев насладиться продолжительным миром, опять будет ввергнут в распри и войны, если им станут править князья. Ибо Цю Бок Хоу слишком юн для того, чтобы снискать привязанность народа, и из этого проистечет новая опасность для государства. Но ведь мы с великой супругой принадлежим к одной семье, значит, ее сыновья – также и мои. Следовательно, будет лучше, если на престол взойдет (уже взрослый – В.А.) Фучжулэй жоти» (Данилко).

После долгих препирательств между сестрами – великой супругой и фавориткой – было, наконец, вынесено поистине соломоново решение. Первым преемником Хуханье стал Фучжулэй жоти, обязавшийся впоследствии, по достижению его (единокровным) братом династического совершеннолетия, передать ему престол. Это был странный «фратриархат», совместное правление двух братьев (как впоследствии – Аттилы с Бледой). Его условия были, однако же, заранее определены женщинами, матерями правителей, вдовами их умершего отца. В эти обычаи раннего периода истории гуннов, неизменно кочевавших между привычными пастбищами, завоевательные походы внесли лишь внешние изменения. Традиционные сезонные переезды с мест летних пастбищ на места зимовок сменились Великим переселением только в одном, западном, направлении. Теперь гунны сами познакомились с Передней Азией, откуда уже давно проникали в Великую степь культурные и художественные влияния, измерив ее в ходе кровавых военных походов. Одна ветвь гуннов, покорив часть одного из главных очагов культуры Древнего Востока – Персии – осела там под именем эфталитов (или «белых гуннов»), оставаясь у власти еще много веков после Аттилы.

Другая же ветвь гуннов, продолжая свой путь сквозь степные пространства, добралась, наконец, до маленького, тесного клочка земли под названием «Европа». До той страны чудес, где от вражеских послов пахло лучше, чем от жен собственных владык, и где люди обитали в столь больших жилищах, что для их уборки требовалось покупать слуг и служанок.

«Богатство пробуждает страсти». Это, разумеется, не гуннская народная пословица. Но в ее правоте кочевые народы, несомненно, не раз убеждались на собственном опыте. Особенно в ходе своих завоевательных походов на народы, чье благосостояние превосходило их собственное. Оказываемый гуннам отпор ограничивался отдельными стычками, двумя-тремя крупными битвами. Оказывать гуннам постоянное сдерживающее сопротивление, вести с ними, выражаясь современным языком, малую или партизанскую войну не осмелился ни один из побежденных ими народов. Поэтому гуннские воины передвигались по римским владениям, с точки зрения гендерных отношений, как по гигантскому гарему, в котором могли брать себе любую женщину, какую только пожелают. Сопротивление «избранницы» насилию лишь добавляло остроты ощущений.

Эти привычки, выработавшиеся у гуннов и других кочевников в ходе завоевательных походов, естественно, разжигали их сексуальные аппетиты. И потому они, даже в период перемирий, осев на новых, покоренных ими землях, вожделели по-прежнему, требуя привычной порции женской плоти. До нас дошли лишь редкие и случайные сведения о том, как поступали правящие государи, чтобы удовлетворить соответствующие потребности своих гуннских воинов или союзников из числа других кочевых племен. Так, персидский царь царей Хосров I Cасанид по прозвищу Анушир(а)ван («Обладающий Бессмертной Душой»), как сообщают летописцы, счел необходимым «после своей победы над эфталитами послать оставшимся в Хорасане аварам (в союзе с которыми Хосров разбил «белых гуннов» – В.А.), в счет причитающейся им части добычи, две тысячи христианских девственниц, для поддержания хорошего настроения своих союзников» (Альтгейм).

Мы не знаем, использовались ли в этих целях всегда только девственницы, и имели ли христианки особую ценность в глазах гуннов. В любом случае, было найдено разумное применение части военной добычи – людей, захваченных в плен. Пленных мужского пола можно было вернуть восточным и западным римлянам за выкуп, т. е. за полновесное золото. Держать у себя захваченных на войне мужчин в качестве пленников было слишком опасно. Учитывая их невиданно огромное количество, не всем нашлась бы работа в условиях кочевой жизни. При желании они могли без особого труда бежать из плена. Ведь у гуннов не было рабских тюрем-эргастулов, как у «цивилизованных» римлян. Гуннам казалось более выгодным делом как можно скорее освободить пленников за соответствующий выкуп. А вот угнанных в полон женщин и девушек можно было использовать в самых разных областях и целях. Об этом сообщали Отцы Церкви, да и восточно-римские послы, вне всякого сомнения, неоднократно в этом убеждались.

Одним из этих послов был уже упоминавшийся выше ритор Приск Панийский, наш основной источник сведений об Аттиле и его дворе, автор самого увлекательного, надежного и достоверного, основанного на личных впечатлениях, сообщения о жизни гуннского царя в дни мира. Процитируем из его «Готской истории», написанной около 472 г., характерный эпизод, датируемый 448 г., когда Приск и другие дипломаты из Константинополя в свите Аттилы странствовали по его владениям, чтобы получить возможность время от времени вести с ним переговоры:

«Проехав некоторое пространство вместе с варваром, мы свернули на другую дорогу по приказанию наших проводников-скифов (гуннов – В.А.), объяснивших, что Аттила должен заехать в одну деревню, в которой он хотел жениться на дочери Эскама; хотя он уже имел множество жен, но хотел еще взять и эту по скифскому обычаю. Оттуда мы продолжали путь по ровной дороге, пролегавшей ло равнине, и встретили судоходные реки, из коих самыми большими после Истра были Дрекон, Тигас и Тифесac. Мы переправились через них на челноках-однодеревках, употребляемых прибрежными жителями, а остальные реки переплывали на плотах, которые варвары возят с собой на повозках для употребления в местах, покрытых разливами. В деревнях нам доставлялось продовольствие, притом вместо пшеницы просо, а вместо вина – так называемый по-туземному «мед» (употребленное Приском название напитка – германское или славянское); следовавшие за нами слуги также получали просо и напиток, добываемый из ячмени; варвары называют его «камос» (слово, подозрительно напоминающее «кумыс», хотя известный нам кумыс, в отличие от пива, делается не из ячменя, а из сброженного кобыльего молока – В.А.). Совершив длинный путь, мы под вечер расположились на ночлег у одного озера с годной для питья водой, которой пользовались жители близлежащей деревни. Вдруг поднялась буря с вихрем, громом, частыми молниями и сильным дождем; она не только опрокинула нашу палатку, но и покатила все наши пожитки в воду озера. Перепуганные разбушевавшейся стихией и всем случившимся, мы покинули это место и впотьмах, под дождем, потеряли друг друга, так как каждый обратился на ту дорогу, которую считал для себя легкой. Добравшись до хижин деревни, – ибо оказалось, что мы все двинулись разными путями по одному направлению, – мы собрались вместе и с криком стали разыскивать отставших. Выскочившие на шум скифы зажгли тростник, который они употребляют как горючий материал, осветили местность и спрашивали, из-за чего мы кричим. Когда бывшие с нами варвары ответили, что мы испугались бури, они позвали нас к себе, оказали гостеприимство и обогрели, зажигая множество тростника. Правившая в деревне женщина, оказавшаяся одной из жен Бледы, прислала нам съестных припасов и красивых женщин для компании (вариант: к нашему удовольствию – В.А.) согласно скифскому обычаю почета».

Приску, высокообразованному ритору, подражавшему в своем повествовании «отцу истории» Геродоту, по идее, не должен был казаться странным этот архаичный обычай предоставлять гостям не только стол, кров и постель, но и женщин. Для гуннов этот обычай был чем-то само собой разумеющимся. Они отправляли ублажать гостей рабынь, имевшихся у них в огромном изобилии, или же местных поселянок из ближайшей деревни, и без того находившейся в руках и, следовательно, во владении завоевателей. Венецианец Марко Поло во время своего путешествия по Центральной Азии тоже познакомился с этим обычаем у потомков членов великого гуннского племенного союза, не ушедших на далекий Запад, а оставшихся дома. Причем у них гостям предлагали насладиться прелестями не каких-то там рабынь, но жен гостеприимных хозяев. И отвергнуть этот дар означало бы нанести радушным хозяевам тяжелое оскорбление. У древних ирландцев, т. е. у народа совершенно иной расы, иного происхождения и иного образа жизни, чем гунны, богатырские состязания завершались в постели. Боец должен был доказать и там, т. е. жене соперника, свою мужскую силу. И лишь в эпоху христианского Средневековья древний обычай был смягчен и сведен к омовению воина в бане руками служанок, дочерей или даже жены его соперника, хозяина дома, оказавшего ему свое гостеприимство. Этот же смягченный христианством обычай описан в поэме «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, в путевых заметках о пребывании папского легата Паоло Санантонио в Каринтии и т.д.

Приск Панийский, утомленный блужданием в ночи и, видимо, недостаточно подкрепленный просом и ячменным пивом, чтобы пуститься во все тяжкие, отказался от услуг местных красоток (за себя самого и за своих спутников), но для приличия разделил с ними трапезу.

«Этих женщин мы угостили предложенными нам кушаньями, но от общения с ними отказались и провели ночь в хижинах. С наступлением дня мы обратились к розыскам своих пожитков и, найдя все, частью на том месте, где остановились накануне, частью на берегу озера и частью даже в воде, собрали вместе. Этот день мы провели в деревне, просушивая все пожитки; ибо буря прекратилась, и солнце ярко светило. Обрядив также лошадей и остальных вьючных животных, мы пришли к царице, приветствовали ее и предложили ответные дары, именно три серебряные чаши, красные кожи, индийский перец, финики и другие лакомства, которые дорого ценятся, потому что не встречаются у варваров; затем мы удалились, пожелав ей благополучия за ее гостеприимство».

К сожалению Приск не только отверг услуги любезно предложенных ему гостеприимными гуннами женщин, но и не оставил нам описания жены Бледы, отличавшейся, судя по тому немногому, что он о ней сообщает, приятным обхождением и прирожденной вежливостью. Тем не менее, из данного фрагмента «Истории» Приска мы узнаем, что у Бледы было несколько, а у Аттилы – даже множество жен. И что некоторые из этих женщин рассматривались западными и восточными римлянами как царицы (что, вероятно, соответствовало их реальному социальному статусу в варварском мире).

Чем дольше мы внимаем Приску, тем больше убеждаемся в пристрастии Аттилы к девушкам и женщинам в как можно большем количестве. Прежде всего – в местах его продолжительного пребывания. В огромном селении, где гуннский царь жил… нет-нет, не в юрте (как можно было бы ожидать от повелителя кочевников), а в большом дворце – «хоромах» (вероятно, его постоянной резиденции) – Аттилу встретили «девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами», распевавшие песни, причем «таких рядов женщин под покрывалами было очень много». Стоит ли ставить пристрастие Аттилы к подобным торжественным встречам в вину «гуннскому варвару»? Ведь нам хорошо известно, что в аналогичных случаях римских (да и не только римских) императоров встречали аналогичные процессии девиц и женщин безо всяких покрывал! Приняв этот «девичий парад», Аттила приблизился к хоромам Онегесия (ряд современных ученых полагает, что это не имя собственное, как считалось прежде, а титул или должность, но мы все-таки будем «по старинке» писать «Онегесий» с заглавной буквы). Онегесий был советником Аттилы и принадлежал к его ближайшему окружению.

«Когда Аттила приблизился к дому Онегесия» – писал Приск Панийский – «мимо которого пролегала дорога к дворцу, навстречу ему вышла жена Онегесия с толпой слуг, из коих одни несли кушанья, другие – вино (это величайшая почесть у скифов), приветствовала его и просила отведать благожелательно принесенного ею угощения. Желая доставить удовольствие жене своего любимца, Аттила поел, сидя на коне, причем следовавшие за ним варвары приподняли блюдо (оно было серебряное). Пригубив также и поднесенную ему чашу, он отправился во дворец, отличавшийся высотой от других строений и лежавший на возвышенном месте».

Все это выглядит вполне по-западному, по-римски, по-германски или по-славянски. Аналогичным образом приветствовала и Адольфа Гитлера жена имперского маршала Германа Геринга, когда фюрер прибыл с визитом во дворец Карингалль (правда, без подношения серебряного блюда, потому что фюрер поспешил выйти из своего черного «мерседеса»). Аттила же остался сидеть в конском седле, как влитой (он не сходил с коня ни во время переговоров, ни во время аудиенций, и вообще – почти никогда, как и подобало истинному гуннскому воителю).

Из описанных выше эпизодов можно убедиться в следующем. Гуннские женщины занимали вполне достойное положение в обществе. Они принимали иноземных послов, торжественно приветствовали царей, въезжающих в свою ставку. Именно женщины пользовались привилегией собственноручно подносить высоким гостям пищу и вино – безо всяких виночерпиев, кравчих и церемониймейстеров. Картина, изображенная Приском, была бы немыслимой в обществе, принижающем женщин и, в т.ч., жен. Или в обществе, прячущем их от посторонних глаз. Что-то подобное было бы невозможно на мусульманском Востоке. Но и в мавританской Испании, где царили более свободные нравы, оно было бы перенесено в патио, крытый внутренний дворик. Женщина, жена на пороге своего дома, при свете дня, с открытым лицом, перед ликом властителя – такая женщина, жена – конечно, не служанка, а госпожа, хозяйка дома в том смысле, в каком она остается хозяйкой дома и сегодня. В то время, как сфера деятельности и интересов мужа, мужчины, лежит за пределами дома, вовне – будь то война, странствия или (рабо)торговля.

Такое положение занимали жены Бледы и Онегесия. А если взять множество жен Аттилы? Как обстояло дело с ними? Приск незамедлительно дает ответ и на этот вопрос:

«На следующий день я пришел ко двору Аттилы с дарами для его жены, по имени Крека; от нее он имел троих детей, из которых старший стоял во главе акатиров и прочих народов, живших в при-понтийской Скифии. Внутри ограды было множество построек, из которых одни были из красиво прилаженных досок, докрытых резьбой, а другие – из тесаных и выскобленных до прямизны бревен, вставленных в деревянные круги; эти круги, начинаясь от земли, поднимались до умеренной высоты. Стоявшими у двери варварами я был впущен к жившей здесь жене Аттилы и застал ее лежащей на мягком ложе; пол был покрыт войлочными коврами (кошмами – В.А.), по которым ходили. Царицу окружало множество слуг; служанки, сидевшие против нее на полу, вышивали разноцветные узоры на тканях, которые накидывались для украшения сверх варварских одежд. Приблизившись к царице и после приветствия передав ей дары, я вышел и отправился к другим строениям, в которых жил сам. Аттила, чтобы подождать, когда выйдет Онегесий: он уже вышел из своего дома и находился у Аттилы».

Следовательно, Приск побывал у Креки дважды. Проделав многонедельное путешествие, восточно-римский посол провел продолжительное время в ближайшем окружении гуннского владыки. Ему было позволено совершенно беспрепятственно передвигаться по царской ставке, поскольку стража уже знала его в лицо. Однако же, Приск ни словом не обмолвился о внешности гуннской царицы.

Возможно, этот элегантный и образованный восточный римлянин-«ромей», человек греческой, эллинской культуры, подражатель Геродота, был ярко выраженным, скажем так, гомоэротиком, впитавшим, вместе с греческим образованием, и некоторые из пороков (с традиционно-христианской точки зрения), присущие античной эллинской культуре. Но возможно и другое. Как профессиональный дипломат, Приск был приучен к сдержанности во всем и привык о многом умалчивать. Нравы, царившие в Новом Риме – «Византии», более близкой к Востоку, чем Ветхий Рим – весьма к этому располагали. Приск писал свою «Готскую историю» через четверть века после своего посольства, а прибыл он в ставку Аттилы сравнительно молодым человеком, которому не исполнилось и 40, и для которого царица – мать взрослых сыновей, готовившихся царствовать, была скорее предметом глубокого почтения, чем эротического интереса.

К тому же тогда люди были вежливее, уважительнее к коронованным особам и никогда бы не писали о них в том бульварном стиле, в каком сегодняшние СМИ сообщают всем и каждому интимные подробности из жизни главы королевского дома Виндзоров, да и других венценосных домов.

И все-таки жаль, что посол Второго Рима проявил такую немногословность в описании нравов при дворе Аттилы. Как интересно было бы узнать побольше о царице Креке, о ее внешности, манере говорить. Узнать о том, на каком языке она беседовала с послом, пользовалась ли услугами толмача, о ее окружении. Были ли служанки-вышивальщицы рабынями или юными дочерьми гуннских князей, имевших возможность, пребывая в свите старшей жены повелителя всех гуннов, приобщиться к «великосветской жизни»? Вероятнее, второе предположение ближе к истине. Как хотелось бы нам окунуться хоть на миг в уютно-традиционную атмосферу этого царского дома, в котором поддерживалось древнее искусство кочевников, где девушки, а, может быть, порой и сама царица шили и вышивали, как и 1000 лет тому назад! В то время, как рядом между Аттилой, восточно-римским посланником Приском и пребывавшими в ставке гуннского владыки западно-римскими дипломатами велись переговоры, в ходе которых решались вопросы жизни и смерти. Вопросы мира для целой части света – или войны и бедствий для миллионов ее обитателей…

IV. Часть Четвертая.

Жизнь и деяния Аттилы

1. «Аттила-батюшка»

О первых 40 годах жизни Аттилы мы не знаем ничего достоверного (легенды о его пребывании заложником в Риме на Тибре не в счет). Из мрака неизвестности он выступает уже зрелым мужем, супругом, отцом. Но обладает ли он уже качествами непобедимого, самодержавного владыки, прозванного германцами-готами «аттила» – «батюшка» (производное от готского слова «атта» – «отец»), как традиционно считают одни, или же прозванного тюрками «атил(ь)» (производное от тюркского слова «ата» – «отец»), как традиционно считают другие?

Применение диминутива для обозначения чего-то великого, придание более безобидного характера чему-то или кому-то грозному, внушающему страх, было не чем-то нелепым, абсурдным, но наоборот, чем-то совершенно естественным для людей тех далеких времен, приверженных всевозможным суевериям. Мы по сей день неохотно произносим или вообще не произносим вслух то или иное имя или слово, крестимся, стучим по столу (или вообще по дереву), говорим «тьфу-тьфу, не сглазить!», сплевываем через левое плечо и т.д. Ибо подсознательно опасаемся, что произнесение вслух, скажем, чьего-то имени может навлечь несчастье на того, кто осмелился его произнести. Скажем, вместо слова «черт» вслух говорили «наше место свято!», вместо слова «медведь» – «топтыгин» или «мишка», вместо «волк» – «серый», «сиромаха» и т.д. Имя гуннского царя, которого и призывать-то, посредством произнесения его имени вслух, не требовалось – он являлся сам, безо всякого зова, «яко тать в нощи» (т. е. внезапно, неожиданно) – было равнозначно несчастью, бедствиям, смерти, разорению целых племен и народов. Не зря германцы-ариане прозвали царя гуннов «Годегизель», а православные римляне – «Флагеллум Деи». То и другое означает, как известно, «Бич Божий». Больше всего от гуннского «бича» страдали готы, частью истребленные и покоренные, частью изгнанные гуннами с мест своего обитания. И потому именно готы, по одной из версий, выдумали для грозного царя гуннов боязливо-почтительное прозвище «аттила», «батюшка», призванное умилостивить его. Тюрки же, не просто входившие в гуннский племенной союз, но и занимавшие в нем руководящее положение, могли, согласно другой версии, изобрести для своего царя прозвище «атил(ь)» в его втором, уменьшительно-ласкательном значении – «царь-батюшка», «отец своего (гуннского) народа».

Хотя, возможно, он просто носил сходно звучащее имя – например, Адиль или Отла, труднопроизносимое для представителей покоренных гуннами народов. Вот они и стали называть его «по созвучию» схожим словом, взятым из своего собственного языка. Для нас (как и для всего мира) он так и останется «Аттилой», «батюшкой-(царем)», раз уж это «воинское прозвище» вытеснило из истории и из памяти народов его исконное имя и раз уж исконно гуннская генеалогия его до нас не дошла.

Как мы уже знаем, «Батюшка» больше 10 лет правил совместно со своим «братушкой» (о чем нередко забывают, когда речь заходит об убийстве Бледы родным братцем). Аттила явно не торопился устранять «братушку». Возможно, потому, что был уверен в безобидности Бледы. Тот предавался всевозможным развлечениям, часами потешался над выходками своего придворного шута-маврусия, да к тому же имел милую и любезную в обхождении жену, окруженную целым сонмом усердных прислужниц (если верить «Готской истории» Приска Панийского).

Но главное было даже не в этом. А в том, что до Бледы Аттиле представлялось необходимым устранить других соперников, преграждавших ему путь к высшей власти над гуннами. Сородичей, куда более опасных, чем Бледа. И знавших (в отличие от Бледы), что Аттила рассматривал их как угрозу для себя. Документальных подтверждений у нас не имеется, однако совершенно очевидно, что Аттила, прежде чем достичь верховной власти, должен был составить себе имя, стать известным всем племенам, входившим в гуннский племенной союз. В правление Октара и Ругилы этот союз представлял собой еще достаточно рыхлое объединение. Но после гибели Ругилы от удара молнии эти племена вскоре почувствовали на себе твердую руку нового владыки. Некоторые предпочли уйти от него на юг, вглубь римских владений. Это было нетрудно. Ибо римские власти, уже успевшие оправиться от первоначального «гуннского шока» и сообразившие, что время конца света все-таки еще не наступило, приняли гуннских «казаков» (т.е., по-тюркски, «отщепенцев», «отделившихся») буквально с распростертыми объятиями. Гунны, не знавшие и не желавшие знать ничего кроме войны, только войной и жившие, были, с римской точки зрения, идеальными наемниками.

А выражаясь официальным языком – «федератами», или «социями» (т.е. «союзниками). Более верными и стойкими в бою, чем уже порядком разложившиеся, под римским влиянием, германцы, настолько влюбившиеся, в конце концов, во все римское, что даже создали, после падения Ветхого Рима, в 800 г., при Карле Великом, свою собственную «Римскую империю» (обновленную в 962 г. Оттоном Великим, просуществовавшую до 1806 г. и уничтоженную императором французов Наполеоном I Бонапартом, не случайно носившим до того титул консула, который сам явно «косил под римского императора Запада», украсив римскими легионными орлами герб и медали своей фактически претендовавшей на «всеевропейскость», т.е., в соответствии с понятиями той эпохи, на «вселенскость», как и Древний Рим, державы, а также навершия знамен своих полков, именовавшихся первоначально, как у римлян, легионами).

После своей первой совместной победы над Восточным Римом в 435 г. «фратриархи» Аттила и Бледа заключили с побежденными ими на поле брани «ромеями» Марг(ус)ский мирный договор. По его условиям Константинополь обязался удвоить размер выплачиваемой гуннам дани и выдавать гуннам всех перебежчиков. Мы помним, что требование о выдаче перебежчиков содержалось и в хуннско-китайских мирных договорах, упоминаемых анналистами «Срединного государства». Однако аналогичное требование содержалось еще в мирном договоре между египетским фараоном Рамсесом II и хеттами.

Перебежчики, фактически же – политические эмигранты – создавали на территории чужой страны, в которую бежали из своей собственной, ставшей им не матерью, а мачехой, «ячейки сопротивления».

Порой «ячейки» превращались в целые «островки». Эти «островки сопротивления» оставались неуязвимыми, в силу своего местонахождения за рубежом. И потому представляли постоянную угрозу для государства, из которого перебежчики бежали вследствие внутриполитических причин. Надо сказать, что со времен Рамсеса и Аттилы в этом плане мало что изменилось.

Условия гуннско-римского мирного договора, заключенного в городе Марг(ус)е, напрямую затрагивали гуннских «оппозиционеров», обзаведшихся парочкой царевичей в качестве залога будущих претензий на власть – двумя отроками из семейства Аттилы. Они были сыновьями князей Мамы и Атакама. Понимавшие важность этих отроков, как «козыря» в борьбе с Аттилой и Бледой, восточные римляне держали их под стражей в крепости к югу от излучины Истра. Она располагалась в области, известной в древности как «Малая Скифия». Именно там когда-то царствовал знаменитый скифский царь Атей, разбитый в 339 г. до Р.Х. македонским царем Филиппом II, отцом Александра Великого. Там знатные отроки пребывали вплоть до заключения «ромеями» мира с гуннскими «фратриархами» на продиктованных последними условиях. Однако возвращение двух царевичей в гуннские пределы означало для них верную смерть. Принимая во внимание их возраст, они, несомненно, оказались на римской территории отнюдь не добровольно, а были увезены гуннскими «непримиримыми оппозиционерами» насильно. Тем не менее, юные царевичи представлялись Аттиле и Бледе столь опасными, что «фратриархи» приговорили возвращенных им восточными римлянами «перебежчиков поневоле» к высшей мере наказания («суммум супплициум», выражаясь языком римских юристов) – распятию на кресте.

Хотя мы не так уж много знаем о гуннских народных верованиях и о религиозных взглядах самого «Аттилы-батюшки», обращает на себя внимание следующее. Невезучие царевичи были не посажены на кол (как прочие перебежчики, выданные римлянами гуннам). И не обезглавлены. А ведь гунны любили отрубать оппозиционерам головы, чтобы запугивать ими, выставленными на всеобщее обозрение, тайных сторонников казненных, как и всех прочих колеблющихся и замышляющих измену или бегство за рубеж – к римлянам, к кому же еще?! Смерть на кресте (к которому осужденных не прибивали гвоздями, а просто привязывали) наступала не от человеческих рук. Да и какой гунн осмелился бы нанести смертельный удар члену божественного (или, по крайней мере, богоравного) царского рода (не случайно самого Аттилу один из его данников-варваров – царь акатиров – именовал, по Приску, «высшим из богов»)?! Убить богоравных отроков было дозволено лишь божественному Солнцу, всемогущему дневному светилу, беспощадно разившему с высоты небосвода распятых своими смертоносными златыми стрелами-лучами.

Это знаменательное во всех отношениях публичное распятие царевичей, равно как и то обстоятельство, что Аттиле, очевидно, воздавались божественные почести, заставляет вспомнить легенды о происхождении гуннского царского рода, возводимом к небожителям. По этим сказаниям, предком гуннского царского рода была божественная птица, царственный орел. А ведь выше орла – только Солнце (передающее царственному металлу – золоту – свой свет и цвет). Да и солнца орел не боится (лат: «нек соли цедит»).

Все перечисленные выше факты, да и многие другие подробности убеждают нас: клану «царских гуннов» (именуемых Приском, в подражание Геродоту, «царскими скифами»), могущественному роду гуннских владык, следовало опасаться только конкурентов из своих собственных рядов. Никакой иной потенциальный узурпатор не мог ссылаться на покровительство небесных, высших сил, не имел в своем «идеологическом активе» чудесных птиц вроде божественных орлов, и ни один гуннский воин не последовал бы за простым смертным, осмелившимся поднять мятеж против отпрыска царского семейства гуннов.

Следовательно, юноши и молодые мужчины, принадлежавшие к правящему роду, по праву рождения обладали привилегиями царевичей, и знали, что со временем станут править – если даже не всей гуннской державой, то, во всяком случае, отдельными гуннскими племенами или областями. Это вполне соответствовало древнему, не раз подвергавшемуся осуждению и критике, но, тем не менее, вполне понятному принципу непотизма. По которому, например, владыки монголов из рода Чингис-хана разделяли великую монгольскую державу – «Монгол Йеке Улус», простиравшуюся от Корейского полуострова до Волги и Днепра -, между братьями и племянниками, а римские христианские первосвященники – несравненно меньшую по размерам Папскую область между своими внебрачными сыновьями, замаскированными под «племянников» (латинское слово «непос», от которого происходит понятие «непотизм», означает в переводе именно «племянник»).

Недостатки высокого рождения заключались в том, что гуннская держава, как и всякая великая империя, всегда страдала от нехватки простых, безродных, воинов и в то же время – от избытка высокородных царевичей. Возможно, и сам Аттила, в свою бытность царевичем, избежал насильственной смерти лишь потому, что его (по ряду противоречащих друг другу версий) в 10-, 12- или 14-летнем возрасте отсылали заложником в Рим на Тибре. Возможно, выбиравший его заложником дед или дядя втайне надеялся, что этот замкнутый и слишком умный для своих лет (что внушало родичам опасения) царевич в ходе очередного гуннско-римского (или чисто внутриримского) конфликта будет убит или тайно отравлен в «Вечном городе».

Но все произошло иначе, как и во времена Модэ, вообще представляющегося своего рода черновой, или исходной, формой, «заготовкой» или «прототипом» Аттилы. В их судьбах так много удивительных параллелей, что иные сторонники «новой хронологии» а ля Фоменко и Носовский могли бы принять Модэ и Аттилу за одно и то же лицо, изрядно «сократив» тем самым гуннскую и мировую историю! Видимо, именно пребывание юного Аттилы заложником в Первом Риме (о котором у нас, правда, как уже говорилось, нет достоверных сведений) наложило неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь и деятельность.

Ветхий Рим, в который попал юный заложник Аттила (если он и впрямь туда попал), переживал первое десятилетие последнего столетия своего существования в качестве номинального центра западной половины Римской «мировой» империи. Всего несколько десятков лет оставалось до захвата «Вечного Города» западно-готским царем (и, «по совместительству», восточно-римским военачальником в чине «магистр милитум») Аларихом из рода Балтов в 410 г. Возможно, заложник Аттила стал свидетелем и очевидцем этого всемирно-исторического события. Увиденное им не могло не пробудить в честолюбивом царевиче жгучего желания властвовать. Желания предводительствовать воинами, овладевать городами и крепостями, преодолевая стены непрятельских укреплений, и захватывать добычу. Такие впечатления не забываются, оставаясь в сердце навечно. Но возможно и другое. На Аттилу произвели неизгладимое впечатление не столько захват «Вечного Города» вестготами (вкупе с аланами-сарматами и, по некоторым сведениям – какими-то примкнувшими к ним гуннами) Алариха (проникшими в Рим через ворота, открытые им то ли изменниками, то ли взбунтовавшимися рабами), сколько блеск и нищета «догорающей кровавым огнем эпохи». Ибо расцвет римской культуры все еще продолжался. Римская административная и судебная система, все римские государственные и общественные учреждения продолжали, пусть и по инерции, функционировать, по-прежнему исполненные древнего римского духа. Подобно тому, как многие знатные древние семейства города на Тибре продолжали поддерживать, на свои собственные средства, храмы прежних, языческих богов. Несмотря на то, что еще император Константин I Великий своим М(ед)и(о)ланским эдиктом, а затем – Феодосий I Великий официально положили конец власти старых богов над умами и душами своих подданных, утвердив в качестве государственной религии христианство. И в этом было коренное отличие Первого Рима от Рима Второго – Константинополя на Босфоре, в котором изначально господствующее положение занимали христиане, доминировавшие повсюду – вплоть до синклита (новоримского сената).

Однако от пытливого ума юного варвара не могло укрыться и нечто иное. За величественным и возвышенным, казавшимся бессмертным, духом, которым были по-прежнему проникнуты все римские учреждения, больше не ощущалось прежней силы. Несомненно, юного заложника осведомили о важнейших политических событиях: 395 г. (возможно, год рождения Аттилы) стал годом смерти василевса Феодосия Великого, в правление которого в последний раз, пусть ненадолго, один император вновь (как в свое время Константин I) объединил Западный и Восточный Рим в одну единую, как встарь, «мировую» Римскую империю.

Шесть лет спустя, в 401 г., Флавию Стилихону, римскому полководцу вандальского, т.е. германского (по отцу) происхождения, тестю западно-римского императора Гонория (Онория), удалось в очередной раз нанести поражение царю вестготов (являвшемуся одновременно восточно-римским полководцем высокого ранга) Алариху (с помощью своих гуннских союзников-«социев», особенно лихо дравшихся под римскими орлами и драконами). Но в 408 г. отважный Стилихон был убит по приказу собственного зятя – боявшегося усиления тестя-вандала вероломного августа Гонория. Хотя гуннские телохранители-«букелларии» Стилихона защищали своего военачальника до последней капли крови.

Это был удивительный, поразительный, невероятный мир, великий, подавляющий своим размером город. «Капут мунди», с множеством театров, цирков, площадей, библиотек и бань, дворцов, огромных, пяти- и шестиэтажных домов (подсчитано, что, живи все граждане тогдашней «столицы мира» в одноэтажных домах, территория Рима на Тибре простиралась бы от Тирренского до Верхнего, сиречь Адриатического моря), с узенькими уличками (шириной от 1 до 3 метров; самая крупная улица «Вечного Города» – «Священная дорога», или, по-латыни, Виа Сакра, была всего 6 метров шириной), переполненными людьми и повозками. Мегаполис, живя в котором, можно было лишь время от времени увидеть небо у себя над головой. Все было совсем иначе, чем там, на Истре, где он, Аттила, мальчишкой объезжал своего первого жеребчика, где жизнь была проще и лучше во всех отношениях. Римский мир совсем не казался ему привлекательным, как и римский, городской образ жизни. Кто знает, возможно, мир стал бы лучше, а люди стали бы счастливее, если бы все города исчезли с лица земли, по которой бы тогда, от моря до моря, бродили лишь вольные люди и кони?

В общем, вряд ли гуннский царевич, чувствовавший себя призванным к господству, и, мало того, твердо знавший, что будет господствовать, мог взять римлян себе за образец. Значит, в качестве образца оставался лишь вестгот Аларих. Он был величайшим завоевателем своего времени, ужасом Рима в дни юности Аттилы, бывшего в граде на Тибре, возможно, заложником. Имя Алариха было у всех на устах, как впоследствии – имя Аттилы, чьим воинственным «кентаврам» суждено было затмить воинов Алариха во всех отношениях.

Гуннский царевич наверняка стал очевидцем того, как искусно «рекс готорум» и «магистр милитум» Аларих, прошедший восточно-римскую военную школу (судя по сохранившейся печатке с его латинским титулом, царь вестготов с виду был неотличим от римлянина, гладко выбритый и стриженый по римской моде, а совсем не бородатый и косматый, как бы полагалось варвару-германцу), распределил свое войско вокруг Рима на Тибре. Как он блокировал все 12 ворот «Вечного Города», полностью отрезал его 1,5-миллионное (или, по мнению некоторых историков, значительно меньшее, но все равно казавшееся варварам неисчислимым) население от внешнего мира, «прервал всякие сообщения с окрестностями и бдительно наблюдал за прекращением плавания по Тибру, так как этим путем римляне получали самые большие запасы съестных припасов» (Гиббон). Наверняка Аттиле навсегда запомнились возмущенные отчаянные крики надменных и богатых римлян, поводом к отчаянию которых был не столько факт блокады Западного Рима, сколько дерзость какого-то «низкого варвара» (пусть даже и римского «военного магистра»), осмелившегося осадить «царственный город», так «дерзко поступить со столицей мира» (Гиббон). И, действуя совсем уж не в духе старо-римских доблестей и нравов – «мос майорум» – дегенерировавшие «потомки Ромула», не в силах сделать ничего Алариху, в ярости набросились на беззащитную жертву, оказавшуюся в их полной власти. Удавили (по приговору сената!) Серену, племянницу августа Феодосия Великого и вдову Стилихона, вероломно убитого неблагодарными римлянами, которых доблестный полу-вандал отважно защищал всю свою жизнь.

Вскоре в самом крупном (даже если, как полагает ряд историков, его население к описываемому времени и уменьшилось до полумиллиона человек) и богатом городе античной Ойкумены начался ужасный голод. В первую очередь он поразил городскую бедноту, «плебс урбана», яростно поносимую римскими интеллектуалами – от Цицерона и Тацита до Ювенала и Марциала. Эта презираемая нобилями – римской знатью из патрицианского и всаднического сословий – неимущая «столичная чернь» жила, во времена Римской республики, продажей своих голосов на выборах магистратов, а во времена Римской империи – за счет «анноны» (бесплатной раздачи продуктов питания государством). Но, несмотря на это, свысока взирая на разных там «понаехавших», гордо восклицала при всяком удобном случае: «Ноли ме тангере, цивис романус сум!» («Не прикасайся ко мне, я – гражданин Рима!»). Теперь, когда вдруг не стало бесплатных «хлеба и зрелищ», плебеи умирали массами от голода прямо на улицах, площадях или в тесных каморках многоквартирных доходных домов – т. н. «инсул» («островов»). А римские богачи, перестав «кормить праздную и ленивую чернь за счет земледельцев трудолюбивой провинции» (Гиббон), показали свое истинное лицо. И лицо это оказалось откровенно людоедским. В осажденном Ветхом Риме пышным цветом расцвела торговля трупами павших от бескормицы животных и умерших голодной смертью людей. Тот, кто прежде обжирался до блевоты на пирах фазаньими ножками и павлиньими яйцами, теперь самозабвенно обгладывал берцовые кости заколотой в пищу любимой рабыни и лакомился яичками любимого отрока-эфеба. Впрочем, в каннибализм впала и римская беднота. Родители пожирали детей, дети – обессиленных голодом родителей. От множества непогребенных мертвых тел, которые, видимо, не все были пригодны в пищу, в «столице мира» вспыхнули болезни.

Никакой надежды на помощь извне не было. «Свой», западно-римский, император заперся в окруженной малярийными болотами венетской крепости Равенне. «Чужой», восточно-римский, император, был занят своими проблемами. И, вероятно, даже втайне радовался тому, как ловко ему удалось переориентировать войска своего крайне ненадежного союзника и «военного магистра» Алариха со Второго Рима на Первый. Старые боги не подавали спасительных знаков. Угроза вывести против войска Алариха в поле все бесчисленное население страдавшего от голода и порожденных голодом болезней Западного Рима вызвало у грозного вестгота на восточно-римской службе лишь насмешку: «Чем гуще трава, тем легче ее косить!». К тому же давно отвыкшие воевать жители «столицы мира» вовсе не проявляли желания даже защищать стены «Вечного Города». Не то, что делать вылазки. Не говоря уже о том, что у римских городских властей не было никакой возможности вооружить их и преподать им хотя бы самые элементарные азы военной подготовки. Оставалось надеяться только на милость победителя. «Римский сенат и народ» вступили с Аларихом в переговоры. Вероятнее всего, заложник Аттила втайне держал сторону готов. Ведь не мог же он не знать о тех временах, когда гунны и готы были братьями по оружию. Да и сейчас в войске Алариха, блокировавшем Первый Рим, были не только готы, но и соплеменники Аттилы. Как, впрочем, и среди противников Алариха были готы во главе с его непримиримым врагом Саром – тезкой росомона, отомстившего когда-то Германариху за злополучную Сунильду. К тому же гуннский царевич теперь знал – и знал, пожалуй, даже слишком хорошо! – своего будущего врага. Растленный и прогнивший Ветхий Рим, спасенный не так давно гуннскими «кентаврами» Улдина от дикарских полчищ Радагайса за солидный куш (в полном смысле этого слова – ведь римляне оплачивали кровь, проливаемую за них варварами, полновесными золотыми монетами-солидами)…

Западно-готский царь и восточно-римский «магистр милитум» Аларих согласился принять западно-римское посольство, но ясно дал понять вчерашним «повелителям всего земного круга», что не продаст задешево плоды своей фактической победы. За снятие осады царственный вестгот потребовал, ни много ни мало, отдать ему все золото и все серебро, хранящееся за стенами Первого Рима, вне зависимости от того, принадлежало ли оно римскому государству, римскому народу, храмам языческих богов или христианским церквам. А заодно – всю ценную движимость и всех рабов варварского происхождения.

Когда ошеломленные посланцы римского сената, наконец, осмелились спросить, что же Аларих оставляет римлянам, готский владыка (и восточно-римский полководец) холодно ответил: «Жизнь». Поскольку был уверен, что они – в его руках. Да-а-а… Если и была у гуннского царевича заветная мечта, то она, несомненно, заключалась в следующем. Когда-нибудь осадить царственный город Рим на Тибре, как вестгот Аларих, и говорить с униженными римлянами так же высокомерно и надменно, как военачальник готов (хоть тот и был одновременно и восточно-римским полководцем – кто теперь об этом помнил!?). И тогда он, Аттила, возможно, тоже милостиво согласится несколько умерить свои требования. И дозволит побежденным римлянам, вместо того, чтобы «скрести по всем сусекам», собирая в дань победителю все золото и серебро, какое только ни найдется в Первом Риме, ограничиться уплатой ему более скромной контрибуции. В размере «всего лишь» 5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 4000 шелковых одежд, доставленных из Серики, от синов, в Рим (мы помним, что китайский шелк ценился во всем Древнем мире как средство от паразитов), 1000 штук (рулонов) лучшей пурпурной ткани и 3000 фунтов перца (пряности, доставлявшиеся преимущественно через «Счастливую Аравию», в то время ценились, как известно, на вес золота – и не зря богача именовали «мешком перца»). В общем и целом, Аларих вел себя с римлянами честнее и приличнее, чем когда-то – галльский царь Бренн. Не только захвативший в 387 г. до Р.Х. Рим на Тибре, но и, взяв с римлян военную контрибуцию (меньшую, чем Аларих, но ведь ко времени галльского нашествия римляне не успели награбить так много золота, как к началу V в. п. Р.Х.), бросивший на чашу весов свой меч и потребовавший еще. Возразив римлянам, тщетно ссылавшимся на оговоренную в договоре сумму контрибуции, всего двумя словами: «Ваэ виктис», что означает по-латыни: «Горе побежденным!» Правда, при Бренне римлянам на помощь все-таки пришел, в конце концов, диктатор Марк Фурий Камилл, прогнавший (с помощью венетов) галлов из разграбленного теми города на Тибре. Теперь же нового Камилла не предвиделось…

Чувствуя себя брошенными собственным, западно-римским, императором Гонорием на произвол судьбы, сенаторы подумали-подумали… и возвели на римский императорский престол градоначальника-префекта «Вечного Города» Приска Аттала.

Свежеиспеченный император (фактически – узурпатор, ведь август Гонорий не был ни убит, ни отстранен от власти) поклонялся языческим богам, но, в угоду готам, принял христианство. Вдумайтесь, уважаемый читатель! Венчанный владыка христианской Римской империи, будучи язычником, принял крещение в угоду готским варварам (уже принявшим христианство, в его арианской форме, о чем еще пойдет речь далее)! Аттал (почти тезка Аттилы!) поспешил выбить памятную медаль с надписью «Инвикта Рома Этерна» («Непобедимый Вечный Рим»). Вся ироничность напыщенной надписи стала ясной «Урби эт орби» («Граду и миру») уже год спустя. Полностью зависивший от готов, Аттал, которому Аларих дал в начальники дворцовой стражи своего соратника, шурина и наследника Адольфа (Атаульфа) из рода Балтов, не нашел ничего лучше, как объявить войну Гонорию. Да еще и направить экспедицию на завоевание верной сыну Феодосия I Великого провинции Африки – житницы Западной империи (аналога житницы Восточной империи – Египта). Экспедицию Аттала, как и следовало ожидать, постигла неудача. Римляне взбунтовались против Аттала. Аларих снял с него в своей ставке знаки императорского достоинства и отправил их августу Запада Гонорию в Равенну. Как очередной жест миролюбия и желания договориться с сыном Феодосия Великого по-хорошему. В ответ Аларих просил для себя звания верховного главнокомандующего всеми войсками Западной Римской империи – только и всего. Ведь получил же он от императора Востока римский чин «магистр милитум»! Вы думаете, уважаемый читатель, что сын Феодосия Великого, засевший в крепости Равенна, оценил этот широкий жест варвара-гота по достоинству? Как бы не так!

Отсиживавшийся, как ядовитая змея, среди болот, в стенах Равенны лживый, вероломный и бессовестный август Гонорий обманул Алариха, надеявшегося заключить с ним мир и военный союз. После целой серии нарушений заключенного столь дорогой ценой (для римлян) договора и вооруженных стычек, в которых успех сопутствовал римлянам, раздраженный донельзя Аларих вновь подступил к Риму на Тибре. И опять блокировал подвоз в «царственный град» продовольствия. Игра в «кошки-мышки» продолжалась, пока, наконец, в августе 410 г., не настал-таки день падения «вечного» Рима на Тибре, разграбленного готско-гуннскими войсками Алариха. Хотя «вступив в Рим, они, по приказу Алариха, только грабят, но не поджигают, как в обычае у варваров, и вовсе не допускают совершать какое-либо надругательство над святыми местами» (Иордан). Возможно, именно в день падения «Вечного города» Аттила перестал быть римским заложником и начал свое кровавое восхождение к вершинам власти. Перед ним, царевичем и полководцем, гунном и другом готов, открылся раздвоенный, глубоко противоречивый мир. С одной стороны, готы (как и большинство других германцев) были арианами. Т.е. христианами, хотя и не почитавшими православных епископов Первого и Второго Рима. В оправдание германцев-ариан можно сказать следующее. В свое время римские христианские миссионеры – например, просветитель готов епископ Вульфила-Ульфилас, крестили их по арианскому обряду, ибо тогда арианство было господствующей формой христианства в самом Риме. Даже святой равноапостольный царь Константин I Великий принял крещение, притом только на смертном одре, по арианскому обряду и от епископа-арианина Евсевия Никомидийского, друга и единомышленника другого Евсевия – Кесарийского (автора официального жития крестителя Рима – «Жизни Константина»). Впоследствии римские христиане, в связи с переходом своих владык-императоров, объявивших арианство ересью, в другую, православную, форму христианства, одержавшую, в пределах империи, в конечном итоге, победу над арианством, послушно взяли с них пример, по принципу «каков поп, таков и приход». Но чуждые римскому сервилизму во всем, включая вероисповедные вопросы, крещеные германцы заартачились, оставшись в большинстве своем верными христианству в той форме, в которой были в него обращены (т.е. арианству). Тем не менее, готы, хоть и были арианами, свято чтили память первого римского епископа – Святого апостола Петра. Готы Алариха нашли священные сосуды и утварь первых христианских общин Рима – града Святого Петра – в жилище спрятавшей их престарелой девы-христианки. И, движимые христианским благочестием, перенесли их, под защитой своего победоносного оружия, – через весь Рим. До базилики Константина, воздвигнутой над предполагаемой гробницей апостола Петра на Ватиканском холме. Доставив их туда в целости и сохранности, хотя они были из золота и серебра! Как писал Эдуард Гиббон – непревзойденный живописатель упадка и крушения некогда великого Рима: «Вдоль всего расстояния, отделяющего оконечность Квиринальского холма от Ватикана, многочисленный отряд готов в боевом порядке и с блестевшим на солнце оружием сопровождал по главным улицам своих благочестивых соотечественников, которые несли (в православный храм Святого Петра – В.А.) на своих головах священные золотые и серебряные сосуды, а к воинственным возгласам варваров присоединялось пение псалмов. Из соседних домов толпы христиан присоединялись к этой религиозной процессии, и множество беглецов всякого возраста и звания и даже различных сект воспользовались этим случаем, чтобы укрыться в безопасном и гостеприимном святилище Ватикана. Ученое сочинение о Граде Божьем было, по признанию самого Св. Августина, написано для того, чтобы объяснить цели Провидения, допустившего разрушение римского величия. Он с особым удовольствием превозносит это достопамятное торжество Христа и глумится над своими противниками, требуя, чтобы они указали другой подобный пример взятого приступом города, в котором баснословные боги древности оказались бы способными защитить или самих себя, или своих заблуждавшихся поклонников». Гиббон также подчеркивал, что «прокламация, изданная Аларихом при вступлении в завоеванный город, обнаруживает некоторое уважение к законам человеколюбия и к религии. Он поощрял своих солдат не стесняясь забирать сокровища, составлявшие награду за их храбрость, и обогащаться добычей, собранной с привыкшего к роскоши и изнеженного народа (римлян – В.А.); но вместе с тем он убеждал их щадить жизнь тех, кто не оказывает никакого сопротивления, и относиться с уважением к храмам апостолов Св. Петра и Св. Павла как к неприкосновенным святилищам. Среди ужасов ночной сумятицы некоторые из исповедовавших христианскую религию готов выказали религиозное усердие новообращенных, а некоторые примеры необыкновенного с их стороны благочестия и воздержанности рассказаны и, быть может, разукрашены усердием церковных писателей» (Гиббон). С другой стороны, Рим был, после прихода Алариха, охвачен восстанием десятков тысяч рабов и рабынь, поднявшихся на своих господ, не имевших больше власти, чтобы усмирить их. По Гиббону, восставшие невольники «удовлетворяли свою личную злобу без всякой жалости или угрызений совести и когда-то сыпавшиеся на них позорные удары плети были смыты кровью виновных и ненавистных семейств». По сравнению с охваченными ненасытной – и, конечно, справедливой – жаждой мести угнетателям, яростью и гневом рабами, знавшими в домах своих господ все входы-выходы, все укромные уголки, готы и гунны представлялись римской знати безобидными (пусть даже и незваными) гостями. Исповедуемое готами христианство не могло защитить знатных римских женщин и девушек. Но бывало и так, что, когда взбунтовавшиеся рабы мстили по-мужски вчера еще столь гордым, неприступным женам и дочерям своих жестоких хозяев, подвергая римлянок, кроме насилия, еще и пыткам, «более страшным для целомудрия, чем сама смерть» (Гиббон), тем порой приходили на помощь готские завоеватели, врывавшиеся на их крики в дома снаружи. Во всяком случае, об одном таком удивительном примере готского благородства сохранилось историческое свидетельство. Разумеется, напоминающее одну из тех легенд, что возникают иногда на фоне кровавых событий, связанных с падением великих городов (вроде известной легенды о великодушии Сципиона). Одна римлянка, «отличавшаяся необыкновенной красотой и православием своих религиозных убеждений» (Гиббон), упорно сопротивлялась готскому предводителю (исповедовавшему, по Созомену, христианство в форме арианской ереси, как и большинство германцев). Причем даже после того, как он, разъяренный ее сопротивлением, «с запальчивостью влюбленного», ранил строптивицу в шею мечом. Тогда гот, защищая добродетель римлянки своим обнаженным мечом, довел ее до ближайшей христианской церкви, дал перепуганным церковным сторожам шесть золотых монет из своей военной добычи и приказал передать добродетельную матрону ее супругу, когда тот вернется, не подвергая свою подзащитную никаким оскорблениям. Какова же была репутация римских церковных сторожей, если они, с точки зрения «дикого варвара», нуждались в подобном предупреждении! Но это так, к слову…

Тот же Гиббон, впрочем, с сожалением констатирует: «Несколько редких и необыкновенных примеров варварской добродетели во время разграбления Рима вполне достойны вызванных ими похвал. Но в священном вместилище Ватикана и апостольских церквей могла укрыться лишь очень небольшая часть римского населения; многие тысячи варваров, и в особенности служившие под знаменами Алариха гунны, были незнакомы с именем Христа или по меньшей мере с его религией, и мы вправе полагать, без нарушения любви к ближнему и беспристрастия, что в те часы дикой разнузданности, когда все страсти воспламеняются и всякие стеснения устраняются, поведение исповедовавших христианство готов редко подчинялось правилам Евангелия. Те писатели, которые были особенно склонны преувеличивать их человеколюбие, откровенно признаются, что они безжалостно убивали римлян и что городские улицы были усеяны мертвыми телами, остававшимися без погребения во время всеобщего смятения. Отчаяние граждан иногда переходило в ярость, а всякий раз, как варвары были раздражены сопротивлением, они убивали без разбора и слабых, и невинных, и беззащитных (…) Грубые солдаты удовлетворяли свои чувственные влечения, не справляясь с желаниями или с обязанностями попавших в их руки женщин, и впоследствии казуисты (в том числе, как мы помним, и сам Блаженный Августин – В.А.) серьезно занимались разрешением щекотливого вопроса: утратили ли свою девственность те несчастные жертвы, которые упорно сопротивлялись совершенному над ними насилию? Впрочем, римлянам пришлось выносить и такие потери, которые были более существенны и имели более общий характер. Нельзя предполагать, чтобы все варвары были во всякое время способны совершать такие любовные преступления, а недостаток юности, красоты или целомудрия охранял большую часть римских женщин от опасности сделаться жертвами насилия. Но корыстолюбие – страсть ненасытная и всеобщая, так как богатство доставляет обладание почти всеми предметами, которые могут служить источником наслаждения для самых разнообразных человеческих вкусов и наклонностей. При разграблении Рима отдавалось основательное предпочтение золоту и драгоценным каменьям как таким предметам, которые имеют самую высокую цену при самом незначительном объеме и весе; но когда самые торопливые из грабителей завладели этими удобопереносимыми сокровищами, тогда очередь дошла до роскошной и дорогой утвари римских дворцов. Посуда из массивного серебра и пурпуровые и шелковые одежды складывались грудами на повозки, которые всегда следовали за готской армией во время похода; самые изящные произведения искусства уничтожались или по небрежности, или с намерением; статуи растапливались для того, чтобы можно было унести драгоценный металл, из которого они были вылиты, и нередко случалось, что при дележе добычи сосуды разбивались на куски ударом боевой секиры. Приобретение богатств только разжигало алчность варваров, прибегавших то к угрозам, то к ударам, то к пыткам, чтобы вынудить от своих пленников указание тех мест, где они скрыли свои сокровища. Бросавшиеся в глаза роскошь и расточительность принимали за доказательства большого состояния; наружная бедность приписывалась скупости, а упорство, с которым иные скряги выносили самые жестокие мучения, прежде чем указать свое тайное казнохранилище, было гибельно для бедняков, которых забивали до смерти плетьми за то, что они не хотели указать, где находятся их мнимые сокровища».

Кстати, существует, как уже упоминалось выше, версия, что ворота готам открыли не восставшие рабы, а тайные агенты восточно-римского императора. Заинтересованного в максимально возможном ослаблении Первого Рима, чтобы облегчить его подчинение Риму Второму и фактически направившего Алариха с римского Востока на римский Запад в качестве своего «полезного идиота». Чтобы восстановить, т. о., единство Римской империи, под эгидой Константинополя, руками варвара на восточно-римской службе. По данной версии, вестгот Аларих не подозревал о сверхковарном плане василевса «новоримлян» и был искренне заинтересован в дружбе с Первым Римом.

В заключение описания взятия Ветхого Рима Аларихом заметим следующее. «Вечный Город» на Тибре за свою долгую историю подвергался захвату и разграблению, по меньшей мере, восемь раз:

1) галлами Бренна в 387 г. до Р.Х.;

2) вестготами и гуннами Алариха в 410 г. по Р.Х.;

3)вандалами Гейзериха (Гензериха, Гезериха, Гизириха, или Зинзириха-риги – так вандальский царь-«рикс» именовался в переписке царя Ивана Грозного с князем Курбским) в 455 г.;

4) своими же западно-римскими (состоявшими, впрочем, в основном из германских наемников) войсками патриция Рицимера (Рикимера, или Рекимера – германца-свева по отцу и вестгота по матери) в том же 455 г.;

5) остготами царя Италии Тотилы (Бадвилы) в 546 г.;

6) остготами Тотилы в 550 г.;