Помоги проекту - поделись книгой:
Семен Бытовой
Поезд пришел на Тумнин
Дочери моей Наташе посвящаю
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Учитель! Слово-то какое!
В вагоне
Поезд шел на подъем, огибая крутую, каменистую сопку. В открытое окно вагона врывался медовый запах тайги.
Ночное небо было чистое, без единого облачка. Серебряные под луной, деревья на гребнях сопок вершинами уходили в небосвод, как бы тонули в нем, отчего прямые стволы лиственниц и тополей казались обрубленными почти до половины.
В глубине таежных зарослей слышался гул падающей воды. Днем мне уже приходилось видеть водопады, но, должно быть, особенно красивыми они выглядели при луне. Не успел я подумать об этом, как на повороте открылся такой хрустальный каскад. Он падал с отвесной скалы, падал медленно, даже лениво, — так всегда кажется глазу, долго следящему за быстрым, беспрерывным движением. Каскад ослепительно сверкал — вся растительность вокруг него была светлоголубой от этого сверкания — и грохотал, расплескиваясь на камнях в гулком ущелье. Стук вагонных колес не мог заглушить его грохота.
— Скоро Тумнин! — объявил кондуктор, проходя по вагону с фонарем. — Станция Тумнин!
Раньше, чтобы попасть на Тумнин, нужно было почти двое суток ехать с Амура поездом до Владивостока, а оттуда не менее трех суток морем до Советской гавани. Сегодня я трачу на эту дальнюю дорогу всего пятнадцать часов. Ни угрюмый девственный лес, ни бурные воды гремучих горных рек, ни головокружительные высоты отрогов Сихотэ-Алиня уже не являются помехой путешественнику. И все же полотно железной дороги кажется только тропинкой, проложенной сквозь тайгу. Однако достаточно было этой одной тропинки, чтобы оживилась веками нетронутая природа.
Я посмотрел на часы. Было без четверти четыре. На горизонте стали вырисовываться сизые полосы еще далекого рассвета. Поезд снова обогнул сопку, и справа показалась широкая река. Это был Тумнин, который нес свои быстрые воды на север, в Татарский пролив.
— Знаменитые арсеньевские места, — произнесла высокая смуглая девушка. Прислонив голову к оконной раме, она перебирала на груди крупные костяные бусы.
При слабом свете нарождающейся зари лицо ее было в легком румянце.
Я уже решил было заговорить с ней, но меня опередил паренек с пышным светлым чубом; в вагоне уже знали, что его зовут Костя и что он электромонтер.
— Какие, вы сказали, места? — спросил Костя, подходя к девушке, и взмахом сильной руки отбросил назад упавший на глаза чуб.
— Неужели вы не знаете! — ответила она, не меняя позы. — Здесь ведь ходил Арсеньев.
— Как не знать! Но только это было очень давно. А вы тоже в Совгавань?..
— Пока в Совгавань. Куда оттуда пошлют, не знаю. — Девушка грустно улыбнулась.
— Из Совгавани далеко не пошлют! — уверенно произнес Костя. — Как вас зовут, если не секрет, конечно?
— Наташа!
— Ну вот, Наташа, нам по пути. Я совгаванский. Город знаю, доведу куда нужно.
— Спасибо. Это очень хорошо, когда в новом месте есть хоть один знакомый, — ответила Наташа и с благодарностью посмотрела на него.
Не прошло и пяти минут, как Костя получил у девушки полные сведения — откуда она, куда и зачем едет.
Окончив в Молотове педагогический техникум, Наташа ехала на Север, к месту своей будущей работы. Она ехала одна, без подруг, потому что на Север была всего одна путевка и Наташа, комсорг курса, взяла ее себе, чтобы показать пример остальным выпускникам.
— И не жалею! Здесь очень красиво, — говорила она, чтобы Костя вдруг не подумал, что только ради путевки она едет так далеко. — Родных у меня никого нет, и грустить обо мне некому, — добавила она, совершенно растрогав Костю.
— Ничего, Наташа, везде советские люди. Везде родной дом, — сказал он утешительно, как взрослый говорит младшему, хотя они были на вид одного возраста: двадцати — двадцати двух лет, не более. — Нам на Севере очень нужны люди. Вот увидите. Если захотите, сможете остаться в городе.
— Просить об этом не буду. Так я решила, — твердо заявила Наташа, и вдруг крикнула:
— Смотрите, Костя! Филин летит, филин! Еще один! Совсем как у Арсеньева: «В это время какая-то тень на мгновенье закрыла луну. Это был большой филин. Он сел на соседнее дерево и стал ухать».
Я слушал и удивлялся тому, как хорошо девушка знает книги Арсеньева. Оказывается, прежде чем поехать на Север, Наташа прочла почти все, что написал Арсеньев, и теперь будто сравнивала! описанное в книгах с действительной жизнью. Она рассказывала Косте о знаменитом путешественнике, который в последний раз бывал в этих местах в тысяча девятьсот двадцать седьмом году, но еще задолго до этого он ставил свою брезентовую палатку на берегу Тумнина, вдоль которого мчался теперь наш поезд, беседовал у костра со своими проводниками-орочами, слушал их грустные рассказы о тяжелой, безысходной судьбе маленького лесного народа, и сердце Владимира Клавдиевича Арсеньева сжималось от жалости.
— Скажите, Костя, в Уське-Орочской, наверно, и живут орочи? — спросила Наташа.
— Там и живут, — очень довольный тем, что девушка опять заговорила с ним, произнес Костя. — В позапрошлом году мы пускали у них электростанцию. Небольшую, правда, — всего десять киловатт...
— А школа там есть?
— Конечно, есть, — семилетка.
Наташа смотрела на Костю долгим, внимательным взглядом, как бы решая что-то в уме; видимо, вновь на память ей приходили страницы арсеньевских книг.
Впервые Арсеньев встретил орочей в тысяча девятьсот восьмом году, случайно натолкнувшись в глухой тайге на убогие шалаши лесных жителей. «У этих обездоленных судьбою людей свои нужды, — писал он. — Они просили меня помочь им советами. Я объяснил орочам также, зачем я пришел сюда, куда иду и какие цели преследует экспедиция... Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием... Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы... Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя дома. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости...»
На станции Тумнин в наш вагон вошли новые пассажиры в несколько необычных одеждах, от которых пахло тайгой, речной свежестью, лесными травами. Один из них внес огромного сазана. Когда пассажир, расстелив на полу свой резиновый плащ, положил на нем рыбину, она могуче забила хвостом.
Женщина из соседнего купе спросила, не продаст ли рыбак свою добычу.
— Нет, конечно. Николаю Павловичу везем, — ответил он так, будто был вполне уверен, что все в вагоне знают Николая Павловича.
— Пока довезете, скиснет, — заметила женщина.
— Однако не скиснет! — Лицо рыбака, обветренное, опаленное солнцем до красноты, все время светилось доброй улыбкой.
— Острогой накололи? — спросил Костя. Наклонясь к Наташе, он шепнул ей на ухо: — Это же и есть орочи!
— Острогой нельзя, спинку попортить можно, — объяснил ороч, закуривая трубку. — В сети попал. Давно такой не попадал. А сегодня попал. Луна большая. Тумнин светлый. Рыба любит луну.
Орочи расселись на свободных местах, а один из них закинул на верхнюю полку пару весел, кожаный мешок и сам полез туда же, наверх.
Водворилась тишина. Пассажиры стали дремать. Большинство из них ехало по этой дороге впервые, и ночь никто не спал: волновала красота непривычной природы, настораживали частые крутые подъемы и спуски.
Рассвет между тем все сильнее проступал сквозь густые заросли тайги. Луна как бы таяла в небе над горным хребтом. Лампочки в вагоне погасли.
С верхней полки, куда залез ороч с веслами, послышался тягучий мотив. Мотив этот в первый момент показался грустным, даже тоскливым, но чем дальше, тем больше живых, радостных ноток звучало в нем. Ороч пел на своем родном языке, и я мог разобрать только два слова: «Тумнин» и «Николай Павлович».
Я спросил пожилого ороча, который вез сазана, о чем поет его товарищ, и он все с той же, не сходившей с его морщинистого лица доброй улыбкой ответил:
— Тимофей Иванович поет так: многоводный Тумнин, родная река орочей, несет в тайгу счастье. Как не остановить светлые воды Тумнина, так никому не сдержать счастье орочей. Много зверя в тайге. Много рыбы в Тумнине. Хватит подарков для наших друзей. Николай Павлович, много лет живешь с нами, много помог нам. Большую рыбу везем тебе. Живую рыбу везем. Кушай, пожалуйста, Николай Павлович. Скоро семнадцать зим, как ты живешь у нас. Много, однако, добра сделал.
— Это все?
Заметив мое недоумение, переводчик пояснил:
— Тимофей Иванович всегда, что думает, говорит-поет. Такой он человек, однако.
Услышав наш разговор, подошла Наташа. Ороч отодвинулся к окну, освободив ей место рядом с собой. Наташа села.
— Кто же такой Николай Павлович? — спросила она. — Уж очень, я думаю, хороший человек, если о нем не говорят, а в песне поют.
— О, шибко хороший человек! Учитель! — сказал ороч. — А Тимофей Иванович всегда говорит-поет, — повторил он будто для того, чтобы оправдать импровизатора, который все еще тихо пел, но уже без слов.
— Учитель? — переспросила Наташа. — Я тоже учительница!
— Наверно, тоже человек хороший, — сказал ороч и стал закуривать трубку, которая у него за разговорами погасла.
На дальнейшие расспросы Наташи об учителе он или кивал утвердительно головой, или отвечал одними и теми же односложными фразами: «Ничего, конечно» и «Однако верно».
— Видите, Наташа, как народ ценит труд учителя! — сказал Костя серьезно. — Вы правильно сделали, что взяли путевку к нам на Север.
— Я тоже так думаю, — ответила она. — Вы знаете, голова кружится от впечатлений. Какая-то удивительная дорога! Мне очень понравились слова: «Много, однако, добра сделал». Но почему же «однако»?
Пожилой ороч курил свою трубку и, казалось, вовсе не слушал того, о чем она говорила.
Из соседнего купе в это время вышел еще один ороч, молодой. Он был в темном лыжном костюме. Под расстегнутым воротом у него пестрела матросская тельняшка. На вид молодому орочу было не более двадцати трех лет. Стройный, красивый. Лицо загорелое, каштанового цвета. Большие, черные, слегка раскосые глаза. Он подошел к нам, спокойным движением руки разогнал перед собой дым, который извергала трубка моего соседа, и присел рядом со мной на край скамьи.
— Однако скоро, Василий Терентьевич? — спросил его мой сосед.
Молодой ороч посмотрел на часы.
— Без пяти шесть. Через час приедем.
Я уже успел заметить ту уважительность, какой орочи обращались друг к другу. И все же мне показалось странным, что пожилой человек называет юношу по имени и отчеству.
— Вы из Уськи-Орочской? — спросила Наташа Василия Терентьевича. — Скажите, какая школа у вас, семилетняя или средняя?
— Семилетняя.
— Национальная?
— Нет, по-русски преподают.
— Я же вам говорил, Наташа, что семилетняя, — вмешался Костя, оборачиваясь от окна.
Вершины высоких сопок за окном стояли в белом утреннем тумане, который медленно сползал по отвесным склонам вниз к Тумнину и постепенно рассеивался. Можно было предполагать, что день выдастся жаркий.
Слушая разговор Наташи и Василия Терентьевича, я уже догадывался, что Николай Павлович, видимо, и есть тот самый учитель, о котором меня просили, если будет возможность, написать корреспонденцию в газету. Я решил отложить все другие дела и вместе с орочами сойти в Уське.
— Вы не поможете мне разыскать учителя Сидорова? — обратился я к Василию Терентьевичу.
— Николая Павловича? Разыскивать много не нужно. Разыщем сразу. А вы к нам? Надолго?
Увидев у меня свежий номер журнала «Новый мир», он поинтересовался, помещено ли в нем продолжение «Повести о детстве» Гладкова, и очень обрадовался, когда узнал, что продолжение есть.
— Можно будет на денек одолжить журнал?
Мне было непривычно называть юношу по имени и отчеству. Но, как я впоследствии узнал, такой обычай твердо установился среди орочей давно — лет семнадцать назад, и я его не нарушил.
— Наверно, у вас трудно достать журналы? — поинтересовалась Наташа.
— Трудно. В прошлом году я подписался. А в этом не дали. Говорят, нет лимита. Вообще, литературы к нам пока присылают мало. Невозможно следить за новинками.
Она быстро поднялась, ушла к себе в купе и вернулась с двумя толстыми книгами.
— Возьмите, пожалуйста, я уже прочла.
— Ну, зачем это! Как же я их верну вам? — смутился Василий Терентьевич.
— Может быть, встретимся! — сказала она серьезно. — Мне очень хочется побывать у вас, в Уське.
— Приезжайте, будем рады!
Наступило недолгое молчание.
— Это мой папа, — прервал молчание Василий Терентьевич, кивком головы указывая на пожилого рыбака с сазаном. — Недавно он вез щуку, килограммов на семь. Какой-то пассажир пристал: продайте да продайте. Конечно, денег папа не взял бы. Но заметил у пассажира на полке стопку книг. Зная мою страсть к чтению, он предложил сменять рыбу на книги. И знаете, тот охотно согласился. Отдал пять книг. Правда, среди них учебник английского языка попался, но и он годится. Книги по рукам пошли. Все их читают.
При этих словах папаша Василия Терентьевича хитровато улыбнулся.
— Большая польза, а? — сказал он. — А поймать щуку не трудно, однако.
Кряхтя, слез с верхней полки импровизатор, невысокого роста пожилой человек с лицом скуластым и с припухлыми красноватыми веками. Достав из глубокого кармана стеганной на вате куртки длинную, оправленную в трех местах медью трубку, он не спеша набил ее табаком, прикусил черенок, изъеденный зубами, пососал, а когда закурил, то не выпускал дым изо рта, а глотал его.
Василий Терентьевич и его отец носили фамилию Бисянка. Фамилия старого импровизатора, Тимофея Ивановича, была Тиктамунка.
Жестом руки он попросил уступить ему место у окна, и когда Бисянка-отец отодвинулся, Тимофей Иванович сел, подобрав под себя ноги, обутые в легкие ичиги. Подперев кулаками подбородок, он устремил в одну точку подслеповатые стариковские глаза и долго сидел так, занятый своими думами.
Промелькнул бревенчатый домик с башенкой — полустанок. Запели скрипуче тормоза, сдерживая поезд на крутом спуске. Петлей изогнулась река и ушла ненадолго в таежные заросли, потом вновь с шумом вырвалась оттуда, заструилась ровной серебряной лентой у самой насыпи.
Всходило солнце. Утренние тени отодвинулись к сопкам и стали взбираться на зеленые покатые склоны. Воздух наполнился криком птиц. Плавно описывая круги, парили высоко в воздухе орлы, высматривая добычу.
Тимофей Иванович заправил трубку новой порцией табаку и, раскурив ее, произнес:
— Однако Уська!
Он медленно, будто нехотя, выпростал из-под себя ноги, поднялся и стал доставать с верхней полки свои вещи. Достав мешок и весла, направился в тамбур. За ним, взвалив на плечо сазана, последовал Бисянка-отец. Василий Терентьевич задержался немного, пока Наташа записывала в книжечку его адрес, и, прощаясь с девушкой, еще раз пригласил ее в гости на Тумнин.
Поезд, обогнув каменный выступ и оставив слева от себя реку, сбавил ход и медленно въехал в долину, на дне которой, под нависшими сопками, теснились постройки.
Это была Уська-Орочская.
Поделиться книгой: