Ночью скалы светятся

— Отец дома? — спросил Николай Иванович, увидев Димку, сына Маяки. Димка шел с зимней рыбалки с тремя сигами и щукой. — С удачей?

— Ага, дядя Коля. Часу не прошло, как поймал, — похвастался Димка. — Это на талу.

«Тала» — одно из самых лакомых удэгейских блюд, которое готовят из сырой свежемороженой рыбы.

Димка жил в городе у старшей сестры и учился в школе юнгов.

— Надолго пожаловал?

— На месяц, дядя Коля.

Услышав разговор, из дому вышел сам Маяка Догдович.

— А-а-а, Николай Иванович? Как раз на талу попал.

— А рыба посуху разве ходит? — засмеялся Олянов.

— Медовушка всегда есть. Заходи, пожалуйста.

В темном тесном углу на топчане, устланном медвежьей шкурой, лежал дедушка Догдо — глава когда-то знаменитого и многочисленного удэгейского рода Канчуга. Сколько лет ему, — ни сам Догдо, ни его сородичи в точности не помнили.

Зато память старого Канчуги сохранила древние обычаи лесного народа, множество полезных, проверенных временем примет. Тысячи зарубок оставил на деревьях Догдо за годы своих кочевок по тайге. И каждая зарубка — страница жизни удэге.

Когда Олянов заговорил с Маякой о деле, Догдо сразу оживился, приподнялся на локте и стал прислушиваться.

Маяка несколько раз перечитал телеграмму из Охотсоюза, потом громко обратился к Догдо:

— Оляныць на куты-мафу людей собирает. Что сказать ему?

— Помню, давно дело было, — не сразу ответил старик, — когда Фулянка из рода Кимонко в амбу стрелу пустил из лука, бог лесов сильно разгневался. Речки из берегов так далеко угнал, что все лето в тайге большая вода стояла. Много наших людей от голода погибло...

Маяка объяснил деду суть дела, и, к радости Николая Ивановича, Догдо вспомнил случай, когда рус ские охотники поймали в верховье Имана молодого тигренка и несли связанного к реке.

— Нынче тоже двух живых тигрят Охотсоюз поймать просит, — сказал Олянов. — Как раз Чауна Симович следы их видел в дубках.

— На Татиби, наверно! — твердо сказал Догдо. Он знал, что густые заросли дубков тянутся вдоль крутых берегов горной речки Татиби — одного из притоков Имана.

— На Татиби! — подтвердил Олянов.

Больше дед Догдо ничего не спрашивал. Его довольно долгое молчание было воспринято Оляновым как согласие, чтобы сын вступил в бригаду тигроловов, хотя Маяку и так не пришлось уговаривать.

— А меня, дядя Коля, с собой возьмете? — неожиданно спросил Димка.

— Если отец разрешит, я не против.

— Отец, мне можно с вами?

В свою очередь Маяка спросил деда.

— Пускай его ходи, — ответил Догдо.

Из пяти внуков Димка, единственный сын Маяки, был любимцем Догдо. Позапрошлой зимой, когда Димке исполнилось тринадцать лет, дедушка, как того требовал древний удэгейский обычай, привязал к поясу мальчика охотничий нож с изумительно красивой ручкой, вырезанной из куска рога сохатого, и подарил свое старое, но верное ружье.

— Ты теперь охотник! — сказал дедушка, хотя и до этого мальчик считался отличным стрелком и ходил соболевать вместе со взрослыми.

Уезжая в город, Димка оставил ружье дома. Нынче оно ему как раз пригодится.

От Канчуги Олянов пошел на почту и послал директору Охотсоюза телеграмму о своем согласии. Осталось найти еще человека, желательно русского охотника, уже ходившего на тигра. Николай Иванович опасался, что в самый решающий момент, при встрече с куты-мафой, священным для удэге зверем, кто-нибудь из них (скажем, Чауна, который еще не дал твердого согласия войти в компанию) смалодушничает...

Тут же на почте Олянов связался по телефону со своим старым другом, тоже лесничим, Романом Киселевым.

— Привет, Аверьянович! — обрадовавшись, что застал его на месте, закричал в трубку Олянов. — Что-то давненько не был у меня. Засоболевалсея? Тут я одно важное заданьице получил. И про тебя, понимаешь, вспомнил. А дело вот в чем. — И прочитал Киселеву телеграмму. Тот, видимо, сразу заинтересовался и пообешал завтра же приехать к Олянову. — Так я жду, Аверьянович! — заключил Олянов и, облегченно вздохнув, повесил трубку.

3

Роман Киселев приехал к Олянову в полном снаряжении, готовый хоть сейчас отправиться в поход. На нем была короткая, грубого сукна куртка и военные брюки-галифе, заправленные в олочи из мягкой лосиной кожи. На голове шапка-ушанка из серой цыгейки.

Киселев привез с собой двух могучих псов — Трезора и Думку, специально приученных ходить на хищного зверя. Это было очень кстати, потому что из трех лаек, имевшихся у Олянова, в дело годилась только одна Таска. Шустрая, с рыжими подпалинами на боках, она обладала исключительно острым чутьем. Две другие — старые, разопсевшие — едва годились сторожить подворье, и Олянов держал их просто из жалости.

Специальных собак-тигрятниц у местных удэге не было. Рослые, выносливые лайки, незаменимые у них в упряжке, особой изворотливостью не отличались. Только у Маяки Догдовича была грозная, похожая на волка немецкая овчарка Рекс, — получалась уже неплохая свора. Овчарку Димка привел на поводке. При виде Трезора Рекс пришел в ярость, — шерсть на его спине вздыбилась; и, если бы Киселев не загнал своих псов в сарай, началась бы драка.

Пока шли сборы перед выходом в тайгу, сытно подкармливали только ездовых собак. Димка два раза — утром и вечером — давал каждому псу по вяленой горбуше-юколе. Охотничьих, чтобы они были позлее, кормили впроголодь. Трезор и Думка, запертые в сарае, по ночам страшно выли. Сидевший на привязи Рекс, которого тоже вдруг перестали сытно кормить, ненавидел их лютой ненавистью и, подбегая к сараю, кидался грудью на дверь, грыз зубами замок и захлебывался лаем от бессильной злобы.

Более спокойно вела себя Таска, гулявшая на воле. Ей нет-нет да перепадет от Анастасии Петровны то несколько костей из супа, то остатки ухи. Николай Иванович сердился.

— Ну что же ты, маманя, Таску портишь? Мы ее на тигра натаскиваем, чтобы у ней ярости больше было, а ты задабриваешь...

— Ладно тебе, отец, натаскивай, — посмеивалась Анастасия Петровна. — С голодухи не очень она натаскается.

Пока Олянов с Маякой Догдовичем закупали продукты — мясные консервы, крупы, масло, сахар и чай, — Киселев мастерил из листового железа печурку, а Чауна Симович чинил кожаные постромки для упряжек, переклеивал мех на лыжах.

Словом, работы хватало всем.

* * *

Утром седьмого января, едва взошло солнце, выехали в тайгу. На первой нарте были Чауна, Маяка и Димка; на второй — Олянов с Киселевым.

Сразу же за поселком начиналась тайга. Деревья, отяжелевшие от снега, стояли притихшие. Лапчатые ветки сосен местами так низко свисали над просекой, что путникам приходилось их раздвигать.

Медленно поднималось зимнее солнце, однако лучи его проникали в самые глухие уголки леса. Начали пробуждаться птицы. Взъерошенные, нахохлившиеся, они медленно перелетали с дерева на дерево. Принялись за свою работу дятлы. Из-под лиственничной хвои выпорхнули небольшими стайками синицы и огласили трескучими звуками тайгу.

Спустя какой-нибудь час, едва охотники въехали в кедровник, на вершинах показались белки. Отстрел их недавно кончился, и зверьки, будто зная об этом, без всякой опаски вылезли на ветки.

При виде белок Димке Канчуге не сиделось. Он положил на колени остол, достал ружье и хотел было прицелиться в белочку, но отец остановил:

— Нельзя, бата, самочку стрелять!

— Разве самочка? — удивился Димка, опуская ружье.

Удэге старались бить только самцов, — у них и шкурки крупнее, и мех пушистее. Самок щадили. Ведь каждая самка два раза в году приносит по пять-шесть бельчат. Удэгейцы различали их по повадкам. Самец, например, почуяв опасность, обычно прикрывается с головой своим широким, как труба, хвостом, а самка вытягивается вдоль сука, прячет голову под лапу и опускает хвост. Димка еще этого не знал, и Маяка объяснил ему.

— Потом охота на белок недавно кончилась, план сдали, а лишнего, бата, стрелять не надо.

...До горного перевала, где тигроловы решили заночевать, ехали целиной без троп. Ориентировались по зарубкам на деревьях. Но довольно часто попадались унылые гари, где не было ни деревца, ни кустика, и Димка не знал, в какую сторону повернуть свою упряжку.

— Лево, бата, лево, — поспешно говорил Маяка, перехватывая у сына остол. — Скоро опять добрый лес будет.

И верно, через каких-нибудь двадцать — тридцать минут гарь кончалась и начинался по-зимнему живой, скорей синий, чем зеленый, кедровый лес.

На многих стволах виднелись «затиры». Это изюбры терлись тут рогами, перед тем как их сбросить. Следы красавцев-рогачей были и на слежавшемся снегу. Рекс, сразу прихватив их, побежал сперва несмело, верхним чутьем, потом шибче, низко опустив морду. К Рексу присоединились Трезор, Думка и Таска. Но изюбр успел, видимо, уйти далеко, и собаки вскоре вернулись возбужденные, злые.

— Ярые, — сказал Роман Киселев. — Тигра, думаю, не испужаются.

— Только бы не стравить их ему, — заметил Олянов. — Твои-то натасканы.

— А Рекс злее тигра. И силен, черт, — сказал Роман и крикнул Канчуге: — Маяка Догдович, ты Рекса на хищника брал?

— Почему нет, на медведя много раз брал.

Чем ближе подъезжали к горному перевалу, тем сумрачнее становилась тайга. В шестом часу солнце зашло за островерхие сопки, и охотники не сразу отыскали шалаш, — так его основательно замело снегом.

В шалаше было темно и сыро. Стены покрыты толстым слоем льда, а в углу зияла дыра. Но, как принято у таежников, люди, посетившие зимовье, заботились о тех, кто забредет сюда на ночлег или дневку после них. На берестяной полочке в консервных банках Олянов обнаружил немного крупной соли, листовой табак-самосад, коробок спичек.

— Не ваши ли соболевщики тут были? — спросил Николай Иванович Чауну.

— Наверно, — сказал удэгеец.

Пока Канчуга заправлял керосином коптилку, Роман Киселев установил на земляном полу печурку-буржуйку. Чауна притащил медвежью шкуру. Димка набрал два котелка снега и передал Киселеву.

— Хватит, дядя Роман?

— Смотря как будешь, паря, чаевничать.

В восьмом часу сели вокруг раскаленной печурки ужинать. Шалаш успел уже прогреться, и со стен потекла вода. Но никто на это не обращал внимания. Изрядно проголодавшись, таежники с аппетитом ели мясные консервы, копченые кетовые балычки, хлеб с маслом, запивая крепким чаем из больших жестяных кружек.

— Ты, Роман, на куты-мафу часто ходи? — неожиданно спросил Чауна.

— Случалось, ходил, — спокойно ответил Роман. — Да не повезло. Получил заказ отловить годовалого котенка. Для заграничного зверинца предназначался. Стал на лыжи, на ночь глядя, мчусь в леспромхоз к Игнату Телегину. Он мне свояком приходится. «Так, мол, и так, Игнаша, дело есть». Долго уговаривать его, конечно, не пришлось. Таежник ведь! Игнат побежал к Никифору Кошевому. И тот согласие свое дал. Словом, на третий день набрели на след. А на четвертый — встретили выводок. При первой же стычке тигрица трех наших собак стравила. Неудача. Тогда выстрелом стали отпугивать ее. Она с котятами — в сопки. Мы на лыжах следом. Полдня гнали. А снег, знаешь, глубокий. Завязнут котята в сугробе, еле выбираются из него. Один котенок, что постарше, все время с матерью рядом бежал. Другой — вовсе из сил выбивается, отстает. Однако перевал кое-как одолел. И тут, поверишь — нет, исчез с наших глаз тигренок. Только что был — и вот нет его. Будто провалился сквозь землю.

Чауна, отставив кружку с недопитым чаем, отодвинулся от печурки, вытер рукавом вспотевший лоб. Его худощавое, с выдающимися скулами лицо застыло в каком-то странном недоумении — так испугало Чауну таинственное исчезновение тигренка. «Наверно, бог лесов Онку спрятал куты-мафу от Романа, — подумал удэге. — Вот и мы за амбой идем, а бог лесов Онку за нами смотрит, каждый шаг считает... Как бы от него худо не было нам. Послушаю, что Роман дальше скажет...

Но Киселев не торопился. Достав сухой лист табаку, довольно долго мял его на ладони, потом заправил в трубку и, достав из печурки уголек, закурил.

Тут уже не выдержал Димка.

— Куда же, дядя Роман, делся тигренок?

— А очень просто. Попал в лудево.

— А что это?

— Лудево — глубокая яма, вырытая для изюбра. В прежнее время охотились на изюбра как? Выкапывали яму, прикрывали сверху травой и ветками. Изюбр вечерком пойдет к реке воду пить —и на тебе, угодит в лудево, откуда ему, как говорится, подобру-поздорову не выбраться. Вот так же и тигренок — попал в старое лудево. Снегом-то ее запорошило — не видать. Короче, пустили мы собак. Они с ходу кинулись на тигренка, начали облаивать его, а он почему-то и не шевелится. Приказал Кошевому, чтобы изредка постреливал на случай, если тигрица окажется поблизости. А мы с Игнатом, держа наготове рогулины и марлевые вязки, спустились в яму. Но все было ни к чему: тигренок, оказывается, дух испустил. Слишком, видимо, от погони притомился, из сил выбился, а от неожиданного падения в глубокое лудево — разрыв сердца! — Роман передохнул, обвел глазами товарищей, словно проверяя, какое впечатление произведет рассказ, и, встретившись взглядом с Чауной, продолжал: — Когда приволокли мертвого тигренка в леспромхоз, Игнат побежал в контору, вызвал по телефону ветеринарного врача. Назавтра тот прибыл, да не один, а с участковым милиционером. Ведь сами знаете, — по закону наших уссурийских тигров бить строго-настрого запрещено, а тут такой случай...

Димка, утомившись за день, едва дослушал рассказ Киселева. Его так разморило около жаркой печурки, что он свернулся калачиком на медвежьей шкуре и быстро заснул.

Все, кроме Чауны, тоже улеглись. А Селендзюга все еще сидел в прежней позе, не мог успокоиться. Минут через двадцать, добавив в печурку дров с запасом, чтобы их хватило на всю ночь, тихонько поднялся, вышел из зимовья.

Глубокой звездной чашей опрокинулось небо над притихшей, выбеленной снегом тайгой.

Над высокой вершиной горного хребта, словно зацепившись за нее, висел серп молодого месяца. Свет от него падал неровный, тусклый. Из глубины леса доносился монотонный шум, прерываемый коротким треском сосен, которых, казалось, насквозь пробрал жгучий сорокаградусный мороз.

Чауна отошел от шалаша, прислушался, огляделся, потом присел на пенек, торчавший из-под снега. Неладное творилось на душе у Чауны. Может быть, вспомнились ему древние обычаи предков: при встрече с тигром уступать ему дорогу, потому что нет греха больше, чем осмелиться поднять руку на амбу, чей гордый дух живет в сердце удэге... И Чауна в душе пожалел, что рассказал Олянову о следах амбы, которые видел на берегу Татиби, когда возвращался с соболевки. Лучше бы молчал. «Видишь, как дело было у Романа, — рассуждал сам с собой Чауна, — хотел живого тигренка поймать и так сильно загнал его, что тот попал в лудево и от страха помер. Хорошо, что наших удэге при этом не было, а то бы, наверно, беда случилась».

В это время из шалаша показался Маяка Догдович.

— Проснулся, вижу — тебя, Чауна, нет; вышел посмотреть, почему не спишь.

— Думать приходится, — ответил Чауна, вставая и идя навстречу Маяке. — Может, не пойдем дальше?

Маяка замахал на него руками.

— Больше полдороги прошли. Завтра на Татиби придем. Как можно? Потом стрелять куты-мафу не будем. Помнишь, нам Мунов закон читал: убивать амбу нельзя. Судить будут. Думаешь, Олянов закон не знает? Его лучше других знает.

— Что Роман говорил, — слышал?

— Наверно слышал! Ладно тебе, иди поспи мало-мало, скоро ночь кончится.

Чауна неторопливо пошел в шалаш. Лег на теплое место Маяки и вскоре с храпом заснул.

А Маяки уже не ложился.

На рассвете, обнаружив, что неподалеку от зимовья снег испещрен копытами диких свиней, Канчуга кинулся будить товарищей. Это была добрая весть.

За свиньями обычно идет и тигр, причем не торопится. И, как давно заметили таежники, не шкодит, то есть не крадет лишнего. Нажравшись досыта, отвалит куда-нибудь в сторону, ляжет на солнцепеке, не беспокоясь о завтрашнем дне. Через трое-четверо суток, оголодав, быстро догоняет стадо и, подождав до ночи, заходит с надветренной стороны на кабанью тропу, притаивается в густых зарослях. Улучив момент, двумя-тремя прыжками настигает жертву и берет ее прямо с лежки. И так чуть ли не всю зиму.

Тигрица же, у которой выводок тигрят, действует более осторожно. Она редко берет их с собой на охоту, а оставляет где-нибудь в глухом ущелье. Добыв двух-трех свиней, прячет чушки в укромных местах и под утро ведет туда своих детенышей кормиться.

* * *