Помоги проекту - поделись книгой:
Сыпной тиф — чрезвычайно тяжелая инфекция, которая сопровождается угнетением сознания (тиф — тифос по-гречески означает потемнение, затмение сознания), высокой температурой в течение двух-трех недель. Болезнь сама пишет на теле больного свое название: на теле заболевшего появляется сыпь, часто в верхней части туловища. Эти пятна бело-розового цвета исчезают при надавливании. Болезнь сопровождается поражением нервной системы: человек начинает страдать от головных болей: как правило, начинается бред — знаменитый сыпнотифозный бред, который даже в литературе нашел отражение, — жар, лихорадка, возникает сухость во рту, пульс сильно учащается. Третья неделя — переломная в развитии болезни: либо начинается выздоровление, либо становится хуже. В течение всего хода заболевания пациенту необходима забота, особенная, в основном жидкая пища (от грубой у больного могут возникнуть кишечные кровоизлияния). До открытия антибиотиков забота и тщательный уход — практически единственное, чем располагали врачи. Впрочем, теоретически любую эпидемию можно предупредить, особенно эпидемию тифа, если принять надлежащие меры, и мы рассмотрим вопрос о вакцинации отдельно, попытаемся понять, была ли возможность остановить эпидемию.
Что чувствовал человек, заболевающий сыпняком? Участник Белого движения, эмигрировавший из России после Гражданской войны, Дмитрий Мейснер вспоминал: «Хожу я как-то дневальным на коновязи, хожу в ночные часы, как было положено: от 2 ночи до 4 утра. Что-то мне нехорошо. Двоятся лошадиные головы, как-то расплываются хвосты, какие-то страшные рожи подмигивают из темноты. С трудом отбыл я свои два часа и, вернувшись, жалуюсь разводящему на плохое самочувствие. „Да ты померяй температуру, наверное, у тебя сыпняк“. В самом деле, оказалось более сорока — сыпняк… Я на долгий срок потерял сознание, потом, придя в себя, увидел сестру в косынке, омывавшую мои пролежни, в которых сотнями жили вши»[45].
Очень интересно сыпнотифозный бред описывали сами врачи, пережившие его. Врач А. Мясников в книге «Я лечил Сталина» рассказывает, как заболел сыпным тифом в тяжелой форме и бредил больше недели. Легендарный доктор писал, что бред в тифу был красочным. «Я чувствовал себя разорванным на части, куда-то лез, не то вверх, не то вниз, кто-то бил меня по голове и поджигал, но потом я ощущал, что нас двое: один — это я, другой — тот, с которым я спорил на собрании. Потом бред стал более приятным: море, детство, дома…»[46]. У доктора Мясникова в воспоминаниях мы встречаем красочные описания Москвы эпохи сыпняка, когда он рассказывает, например, как вез в Москву на поезде муку, которую запрещали перевозить: шла борьба со спекулянтами. Врач стоял на ногах в вагоне третьего класса с мешками муки, обмотанными вокруг тела…
Впрочем, ярких описаний сыпнотифозного бреда в литературных произведениях очень много, интересно, что рассказы о сыпняке были напечатаны уже в начале 1920-х гг. В 1922 г. в журнале «Красная новь» был опубликован рассказ С. А. Семенова «Тиф», в котором автор подробно описывает то, как человек заболевает сыпняком и что он при этом чувствует, а также состояние сыпнотифозного бреда[47]. В этом рассказе, демонстрирующем природное дарование и психологическое мастерство известного в дальнейшем писателя, сюжет основан на том, что волевой, никогда не позволяющий себе слабости комиссар внезапно чувствует недомогание.
Приехав в Оршу, он заметил нездоровый румянец на лице, его лихорадит. В дальнейшем, не давая себе ни капельки отдыха, он «уничтожает порошки» от простуды, но легче ему не становится, наоборот, жар усиливается. Медленно начинается сыпнотифозный бред, и однажды, во время собрания, когда он должен был произнести речь, бред усиливает воображение. Вместо того, чтобы сказать что-то и уйти, он буквально видит картины перед собой: «И все то, о чем он говорил, как-то неуловимо сцеплялось с тем, что когда-то пережил и почувствовал он сам. Высказав мысль, что в настоящую минут в Красной армии имеется полмиллиона дезертиров, он вдруг ярко увидел над головами смотревшей на него толпы живую панораму бескрайних пространств Советской России. И как-то сердцем узнавал бесконечную, как толпа, тайгу Сибири, строго подступавшую к нему от самого океана, серые горы Монголии, под синим стальным монгольским небом, где он тоже бывал за свою скитальческую жизнь, желтые реки Кубани, ярко-белые села солнечной Украины…»[48]. Сыпнотифозный бред открывает в комиссаре прямо-таки талант оратора, о котором тот и не подозревал, он чувствует себя как «в призрачном кинематографе». Но состояние комиссара ухудшается, температура поднимается настолько, что он бредит, мечется в бреду. В состоянии сыпнотифозного бреда он представляет себе, как здоровый и бодрый идет по улице в госпиталь, не испытывая никаких трудностей, как обходительный врач диагностирует сыпной тиф, как в отдельной палате за ним ухаживает сестра и няня, постоянно спрашивая, не подать ли ему чего-нибудь. В бреду ему даже привиделось выздоровление. Внезапно — и мы сами, благодаря мастерству писателя, теряем границу между реальностью и бредом, он оказывается в повозке по пути на станцию, где его будут грузить в поезд с другими сыпнотифозными. Вновь сквозь бред он слышит стоны умирающих, чувствует холод, так как в реальности у него несколько дней ожидания погрузки в поезд, на холоде, практически без пищи. Может ли сильный, волевой комиссар перебороть сыпняк усилием воли, своей самодисциплиной? Конечно, нет. Он будет, как и все прочие, с температурой, разрушающей сознание, помещен в поезд с такими же больными, а дальше — будь что будет.
Тиф и сыпнотифозный бред описывали очень его пережившие, как в мемуарах, так и в художественных произведениях. В журнале «Москва», 1922, № 7 был опубликован рассказ В. Катаева «Сэр Генри и черт», в котором он описывает типичный сыпнотифозный бред: «…От жары и духоты у меня в ухе завелись крысы — целое вонючее крысиное гнездо. Маленькие крысята возились и царапались, а большие крысы тяжело и мягко лежали на дне гнезда». Отвратительные ощущения крыс, жары, ослепляющего света писатель смог впоследствии пересказать. В. Катаеву представлялось, что лампочка на потолке расцветает хризантемой, в его сознание вторгались запахи и странные звуки, и при этом вокруг мерещились крысы[49]. У Валентина Катаева есть также стихотворение «Сыпной тиф», написанное в 1920 г., где описываются события революции, казалось бы, французской:
Сыпняк здесь — символ беспомощности человека, мимо которого проходят какие-либо события истории. Тема сыпного тифа вообще вторгается в литературу и поэзию, вызывая к жизни образы, которые сейчас звучат очень необычно: например, у А. Тарковского мы читаем такое описание природы: «Земля зачерствела, как губы, / Обметанные сыпняком»[51]…
К. Паустовский, который был свидетелем событий 1917–1919 гг. в Москве, тоже заразился сыпным тифом. В очерке «Пламенная Колхида» он воспроизвел содержание своей галлюцинации. Поразительно, как точно авторы — и Катаев, и Паустовский — могли воспроизвести содержание своих видений: они не только помнили их после выздоровления, но даже сумели детально рассказать об этом. Паустовскому померещился красноармеец в мятой грязной шинели, у него на голове была облезлая папаха из искусственной мерлушки. Морщась от боли, он разматывал заскорузлый от высохшей крови грязный бинт у себя на ноге. От ноги красноармейца шел тяжелый запах запущенной раны. «Ты зачем снимаешь перевязку, земляк?» — снова спросил Паустовский, но красноармеец опять не ответил и только показал глазами на стену рядом с собой. В бреду писатель «видит» на стене квадратный листок бумаги. На нем жирным шрифтом было напечатано: «Всем бойцам и гражданам, имеющим перевязки, надлежит немедленно снять оные под угрозой предания ревтрибуналу и ни в коем случае не возобновлять их до осмотра ран особой комиссией»… Когда писатель передал содержание сыпнотифозного бреда своему врачу, тот, обращаясь к медсестрам, сказал: «Вульгарный случай галлюцинации»[52].
Удивительно, насколько точно люди, пережившие сыпнотифозный бред, помнили детали своих ведений, даже «читали» в беспамятстве плакаты и надписи, чувствовали запахи, переживали особый эмоциональный опыт. Возникает вопрос: что если бы такой бред пережил художник? Есть и такой пример. Конечно, не стоит заявлять, что русский абстракционизм — плод сыпнотифозного бреда, но некоторая доля правды в этом есть. Василий Кандинский, также переболевший сыпняком, вспоминал, что в сыпнотифозном бреду он видел различные образы, краски, подчас что-то неопределенное, временами пугавшее художника своей смелостью. Кандинский писал, что ему снились картины, которые позже, выздоровев, он старался передать на холсте. «Раз в жару тифа я видел с большою ясностью целую картину, которая, однако, как-то рассыпалась во мне, когда я выздоровел», — писал мастер. Через некоторое время Кандинский создал полотно «Приезд купцов», потом «Пеструю жизнь», и, наконец, через много лет в «Композиции 2», как говорил сам художник, ему удалось выразить самое существенное этого бредового видения[53].
Знаменитый ученый В. И. Вернадский в начале 1920 г. также перенес сыпняк. Он так описал состояние сыпнотифозного бреда в дневнике. Примечательно, что Вернадский, несмотря на слабость и страдание, с научным любопытством воспринял видения, посетившие его. Ученый говорил, что в мечтах и фантазиях, в мыслях и образах ему интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить как бы его будущей жизни до смерти. «Это не был вещий сон, т. к. я не спал — не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения»[54]. Вернадский обширно описал свои философско-религиозные переживания, так что именно сыпняк, как он говорил, приблизил его к «пониманию истины».
Для противников советского режима тиф стал еще одной чертой разрухи, «Божьей карой»: «Не велика радость пылать в сыпном тифу или под пощечинами чекиста!», — писал И. Бунин, покинувший Россию в 1920 г.[55] Для обычных людей сыпняк постепенно становился лишь одной из многочисленных трудностей наравне с голодом, холодом и другими проблемами повседневности. Но, встречая мемуары великих людей, переживших сыпнотифозный бред и в красках описывающих его, не устаешь удивляться тому, что, даже почувствовав дыхание смерти совсем близко, талантливые люди не жаловались, не роптали на судьбу за ниспосланные страдания, а использовали новый опыт работы сознания в своем творчестве. У В. Вернадского это стало частью концепции ноосферы, у В. Кандинского — органически вплелось в художественный мир, а Александра Грина (о нем мы расскажем чуть позже, но — да, алые паруса он увидел в сыпнотифозном бреду) обрело романтическую окраску и т. д. Мемуары переживших сыпной тиф — это грандиозный урок для последующих поколений, школа того, как принимать все тяжкие испытания, сохраняя при этом человеческое достоинство.
Глава 4
Новая власть и старые врачи
Образ Владимира Ильича Ленина — борца с сыпняком можно считать классическим. Широко известны его слова, сказанные на VII Всероссийском съезде Советов, где вождь выделил три ключевые проблемы того времени: войну, голод, эпидемии. «И третий бич на нас еще надвигается —
Прежде, однако, необходимо сказать о том, что проблема борьбы В. И. Ленина и его соратников с эпидемией не столь однозначна. Очень многие врачи даже в ситуации катастрофы считались классовыми врагами. Подписывая 11 июля 1918 г. декрет о создании Наркомата здравоохранения (Наркомздрава), Ленин пытался создать новую структуру помощи населению. Именно Наркомздраву должны были подчиняться все медико-санитарные отделы и более того — весь медперсонал страны. Главой Наркомздрава был назначен Николай Александрович Семашко, фигура которого в дальнейшем тоже была чрезвычайно идеализирована и даже героизирована: в честь него названы десятки больниц во многих городах России, его работы выходили огромным тиражом. Однако в первые годы пребывания на посту было не все так просто. Н. А. Семашко был предан Владимиру Ильичу и даже после его смерти оставался хранителем его тайн: он был одним из тех, кто подписал документ о вскрытии вождя в 1924 г., сохранив тайну его болезни и последних дней.
Новой власти необходимо было создать новую систему медицины, с жесткой вертикалью, контролируемую и лишенную классовых противоречий, но первой проблемой стало то, что медицинская интеллигенция была неотъемлемой частью мира «старого». Врача-интеллигента должен был вытеснить фельдшер-практик, преданный слуга пролетариата. Можно согласиться с исследователем В. Тополянским[57], который считает ключевым поворотным моментом в отношении Ленина к врачам «старой» системы разгром Пироговского общества. Пироговское общество, созданное в 1881 г., было важнейшим добровольным негосударственным объединением крупнейших медицинских специалистов Российской империи. На съездах общества обсуждались важные вопросы, в том числе гигиены и эпидемиологии, иногда — политические и социальные проблемы, главным образом в их отношении к медицине. Будучи в целом аполитичны, врачи не могли равнодушно отнестись к событиям 1917 г. и яростно критиковали Временное правительство, а в дальнейшем неоднократно высказывали негативное отношение к большевикам.
Николай Александрович Семашко
«Антиморальный, антидемократический и антигражданский характер деятельности современных захватчиков власти представляет столь громадное зло, а несчастье, в которое им повергается наша страна, настолько колоссально велико, что все нравственно здоровое во врачебной семье должно найти в себе решимость и по долгу гражданской совести обязано резко и определенно отмежеваться от врачей, действующих в лагере насильников». Выражая твердую уверенность в том, что переживаемые события глубоко волнуют врачебные круги, правление общества обращалось ко всем врачебным и врачебно-санитарным, общественным и ведомственным организациям, ко всем медицинским факультетам университетов, к медицинским обществам, союзным врачебным объединениям с предложением «поставить в экстренном порядке на обсуждение вопрос о настоящем положении страны в связи с последними событиями и об участии в них врачей»[58].
Ленин не намерен был это терпеть. Еще в 1918–1919 гг., когда эпидемии только начинались, выбирать лояльных новой власти врачей не было возможности. Уже с 1919 г. мы четко видим, как усиливается давление на технических специалистов в целом и на врачей в частности. Но для Ленина большинство врачей оставались классовыми врагами, особенно бывшие члены Пироговского общества, которое было запрещено и фактически разогнано за отказ сотрудничать с властью в 1918 г. 7 апреля 1919 г. Ленин издал постановление: «Поручить Особому отделу Всероссийской чрезвычайной комиссии произвести переосвидетельствование для определения пригодности к военной службе всех медицинских врачей, лекарских помощников, зубных врачей и фармацевтов, находящихся ныне на службе в других ведомствах либо не состоящих на службе вообще, проживающих постоянно или временно в городе Москве и окрестностях. <…> Поручить Народному комиссариату здравоохранения передать тов [арищу] Михаилу Кедрову все имеющиеся в комиссариате здравоохранения сведения о лицах перечисленных выше категорий»[59]. Позже, 3 мая того же 1919 г., Ленин передал право безапелляционного переосвидетельствования врачей в Москве
Эмиграция для многих докторов была бы логичным решением проблемы: классическое образование, по сути, великая школа русской медицины, уровень квалификации делали их востребованными везде. Чтобы остановить массовое бегство врачей, Н. А. Семашко в октябре 1918 г. издал постановление. Он запретил медицинским учреждениям выдавать врачам разрешения на выезд за рубеж, а также предложил всем военнообязанным врачам и фельдшерам немедленно явиться на призывные пункты. От мобилизации освобождались только университетские профессора и приват-доценты, читавшие обязательные курсы лекций. Сведения о лицах, не исполнивших его приказы, нарком обещал передать чекистам[61]. Позже, 7 апреля 1919 г., В. И. Ленин усилил контроль за медицинскими работниками: необходимо было не только максимально привлекать их на сторону советской власти, но и тщательно следить за настроениями специалистов. Ленину, как уже было сказано, помогал М. Кедров, известный своей бескомпромиссностью, а также чекист Я. С. Агранов.
Я. С. Агранов, ставший в 1922 г. начальником Особого бюро ГПУ, мониторил съезды врачей, составляя докладные записки в Президиум ГПУ В них он заявлял о стремлении врачей «эмансипироваться от советской власти и рабочего профобъединения», об их намерении сформировать организацию, противостоящую советской власти. Агранов обращал внимание на то, что основные споры на съездах и собраниях врачей велись вокруг политических вопросов («физиономия съезда не деловая, а политическая»[62]). Действительно, врачи открыто заявляли о том, что профессиональному строительству препятствует большевистский режим. На съезде петроградский профессор Л. М. Горвиц-Власова (которая в дальнейшем была выслана в голодающую Оренбургскую губернию) заявила, что «будучи слугами народа, врачи не могут быть и не будут его прислужниками тогда, когда на смену угнетения пролетариата колесо истории выдвинуло официальную диктатуру»[63]. При заключении договорных условий с ВЦСПС о правах врачебной секции врачи добились некоторого послабления при взаимодействии с местными отделами и учреждениями, которые несколько ограничивали контроль партийных органов, что вызвало тревогу Агранова[64]. Последний резко негативно относился к идеям создания «свободно избираемых, строящихся из низов самодеятельных организаций населения»[65]. Он обращал внимание, что в дальнейшем деятельность медицинских работников приведет к политическим осложнениям для советской власти[66], т. к. основное их стремление — построить демократическую модель медицинской системы и оградить ее от влияния партии.
Я. Агранов предлагал провести следующие мероприятия: ликвидировать Общество русских врачей им. Пирогова как нелегальное, закрыть журнал этого общества как орган врачебно-политической оппозиции, ликвидировать комиссию Помгола при обществе и его отделения на местах, а также арестовать деятелей «контрреволюционного» съезда врачей. Именно Агранов предложил высылать особенно «активных» врачей в голодающие губернии. Кроме этого, он советовал ввести в секцию врачей «хотя бы в качестве технического сотрудника» ответственного коммуниста (т. е. доносчика). Все эти предложения были рассмотрены и поддержаны Н. Семашко[67]. Таким образом, на наш взгляд, важнейшим фактором, повлиявшим на весьма агрессивную позицию большевиков по отношению к медицинским работникам, было стремление врачей к организованности, к тесному сотрудничеству на основе общего опыта и достижений. Большевики боялись формированию оппозиции вокруг медицинских структур и авторитетных профессоров унив ерситетов.
Н. Семашко неоднократно обращал внимание В. Ленина, что «интеллигенция плохо помогает в борьбе с голодом»[68], особенно медперсонал. Наибольшую тревогу Семашко вызывало их стремление объединиться и восстановить прежнюю систему организации медицины, о чем свидетельствует его письмо В. И. Ленину[69]. В нем Семашко делится своими мыслями после очередного съезда врачей. Так, он находит опасным несколько сформированных течений, а именно, стремление врачей заменить «советскую медицину» страховой и земской, и желание врачей сформировать некие собственные «самодеятельные» организации. Семашко пугало также желание врачей «стать вне общепрофессионального рабочего движения» и «стремление самоорганизоваться на основе печатного органа». Журнал «Общественный врач», по мнению Н. Семашко, грозил «выродиться в орган противосоветской пропаганды». В этом письме-кляузе нарком здравоохранения не делал никакой попытки объяснить требования врачей. Более всего беспокоила Н. Семашко возможность врачей объединиться и тем самым оказать поддержку небольшевистским партиям. Н. Семашко также поименно называл некоторую опасную «верхушку» врачей, выступавших на съезде.
Подобного рода борьба в первые годы советской власти, когда использовались разные методы как кнута, так и пряника (в основном, правда, кнута), была бы вполне понятна и объяснима, если бы не одно обстоятельство — эпоха эпидемии. Опасность и тотальность эпидемии, как видно из приведенной выше цитаты Ленина, была вполне ясна большевикам. Зимой 1922 г., когда Н. А. Семашко и Я. Агранов готовили списки «неблагонадежных» специалистов, в Самаре, например, каждый день хоронили больше сотни умерших от тифа и голода. В июне — августе 1922 г. шли аресты врачей. Опубликованные документы ВЧК-ГПУ-ОГПУ дают представление о 46 специалистах. Троих вынудили покинуть страну (так называемый Философский пароход), 22 человека отправились «по этапу» принудительно работать на отдаленных территориях страны, 21 врачу позволили работать и заниматься медицинской деятельностью. Многие медицинские сотрудники, даже те, кто сразу пошел за советской властью и героически трудился в борьбе с сыпняком, с этих самых пор находились «под колпаком» и в дальнейшем были репрессированы, судьбы многих сложились трагически. Даже Лев Александрович Зильбер, который работал во время эпидемии сыпного тифа в тяжелейших условиях на Нижней Волге, впоследствии провел несколько лет в сталинских лагерях в Печоре. Многим специалистам «грехи» припомнили и во время печально известного «дела врачей».
Резюмируя сказанное выше, подчеркнем следующее. Большевики столкнулись с выбором: дать врачам полную свободу, все ресурсы, которые можно, только бы остановить эпидемию. Врачи — как мы увидим в дальнейшем, знали о вакцинации, о мерах борьбы с тифом и другими болезнями, среди них были великие эпидемиологи и бактериологи, и нужно было только услышать их и сделать, как они велели. Борьба с эпидемиями была бы невозможна без врачей, героизм которых, их работа в тяжелейших условиях разрухи — главные факторы победы над сыпняком. Врачи постоянно подвергались опасности заражения. Многие из них умерли, заразившись сыпным тифом. Врачам надо было предоставить диктаторские полномочия… Но при этом был риск угрозы для власти. Поэтому первый вариант не подходил. Второй вариант — усилить диктатуру власти, подчинить или устранить несогласных, и будь что будет. Власть — это самое важное для В. И. Ленина. Все остальное, даже эпидемия, уносившая жизнь миллионов, было вторично.
В отношении В. Ленина к проблеме сыпного тифа был еще один момент. И хотя описываемый далее сюжет несколько выпадает из контекста сугубо политического, нам он представляется очень важным.
Владимир Ильич, будучи прекрасным аналитиком и теоретиком, в первые годы пребывания у власти боялся на только протестов и саботажа — для этого у него были свои «специалисты»: преданные, бескомпромиссные, жесткие. Ленин опасался
И первым, кто сказал об этом, фактически обличив власть большевиков, был Питирим Александрович Сорокин, написавший труд «Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь». Бывший активист партии кадетов, помощник А. Керенского, приват-доцент Петербургского университета, П. Сорокин случайно избежал казни[70]. Сорокин, безусловно, был интересен для Ленина как оппонент. После беседы с П. Сорокиным в Бутырской тюрьме Ленин написал свою статью — «Ценные признания Питирима Сорокина»[71], где в свою очередь «разоблачал» «мелко-буржуазные» взгляды ученого (после этой беседы Ленин решил сохранить жизнь будущему профессору Гарварда, но билет на Философский пароход ему был «забронирован»). В указанной работе П. Сорокина речь идет о голоде, а не о сыпном тифе. Но их значение как факторов социальной депрессии практически тождественно.
Что же такого было написано в книге П. Сорокина про голод, что вызывало возмущение большевиков[72]? Голод, как впервые с научной точки зрения доказал П. Сорокин, является важнейшим фактором или детерминатором социальной жизни. «Голодание деформирует и течение душевных процессов, и содержание сознания (идеи, представления, убеждения, теории, etc), и всю интеллектуально-познавательную сферу психики», — пишет ученый. Голодные люди не только не могли быть опорой революции, но вся система советской власти — это, по сути, «пышные и высокие речевые рефлексы», — идеология, которая перераспределяет и тем самым изменяет экономико-продовольственную организацию общества[73].
Следуя логике великого социолога, можно смело заявить, что эпидемия того размаха, как была в России в первые годы советской власти, — также
Глава 5
Город заболел: сыпной тиф и городская среда
История сыпного тифа в России — это история трагедий, индивидуальных и массовых. Это и жизненные драмы простых русских людей — обывателей, и катастрофа целых городов, губерний и всей страны в целом.
Но это еще и гибель городской среды русских городов.
Вопрос о том, как люди чувствовали себя, живя в катастрофе, и как они воспринимали сыпной тиф, очень важен и, на наш взгляд, в исторической науке недооценен. Сыпной тиф, как уже было сказано ранее, навсегда уничтожил «старые» города. Конечно, уничтожению «старого» мира способствовала новая власть, ее нововведения, прямые или косвенные запреты на все то, что когда-то было частью дореволюционных традиций царского времени. Нельзя скидывать со счетов и мощную антирелигиозную политику, направленную на утверждение новых культов, и важный социально-экономический компонент, когда многие горожане, причисленные к контрреволюции, вынуждены были бежать, оставляя городские дома. Но сыпной тиф в этом процессе — аккомпанемент всего, всей этой безумной песни, которая «исполнялась» в городах.
В литературе 1950–1970-х гг. есть направление, которое называется «деревенская проза». Писатели-«деревенщики» показали уникальность исчезающего мира русской деревни. На самом деле, в эпоху сыпного тифа и в 1920-х гг. мы видим похожий лейтмотив в литературе: были созданы проза и стихи о том, как умирает мир «старого города». Литература Гражданской войны, прошедшая через прокрустово ложе советской цензуры, часто полна героических мотивов, темы борьбы и победы, как правило, — чрезмерно идеологизирована. Вместе с тем совершенно забыт целый литературный пласт о том, что реально чувствовали люди и как они видели процесс разрушения дорогой их сердцу городской среды.
В стране разруха. Свирепствует страшная болезнь — тиф. Люди голодают — нет хлеба
Анна Ахматова, например, писала, как изменился Петербург в 1920 г., как голод и сыпняк преобразил городскую среду. Город будто стал собственной тенью. В воспоминаниях поэтессы Петербург эпохи сыпняка — это город-призрак: с выцветшими афишами, которые напоминают о некогда прекрасных событиях прошлого — концертах и поэтических вечерах, с вывесками над исчезнувшими, некогда шикарными магазинами, где даже спустя годы чувствовался запах шоколада и роскоши. «Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака, зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди. В Гостином дворе можно было собрать большой букет полевых цветов. Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон „Крафта“ еще пахло шоколадом. Все кладбища разгромлены. Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность»[74]. Позже, в 1942 г., А. Ахматова, находясь в эвакуации, в Ташкенте, переболела тифом и вновь написала нем:
Похожее описание города-призрака — белого Ростова-на-Дону — можно видеть у Владимира Ветлугина. Блестящий журналист, позже ставший автором произведения «Авантюры гражданской войны» (изданного в Париже в 1921 г.), Ветлугин стал свидетелем важных событий в истории России. Его описания родного города, где свирепствует сыпной тиф, — потрясающая иллюстрация эпохи сыпняка. В книге «Герои и воображаемые портреты»[76] он со всей трагичностью и болью передает ощущения жизни в катастрофе, — в городе, где умирают все и всё. Ветлугин называет сыпняк «всероссийским палачом». В Ростове литератор заразился сыпным тифом, так что в дальнейшем мог описать свои переживания во всех деталях. Между прочим, не переживи он тиф — потери были бы не только в русском литературном мире. Именно Ветлугин-Рындзюн (позже он подписывался А. Ветлугин) написал сценарий к фильму «Ист сайд, Вест сайд»: эмигрировав в Америку после окончательного поражения Добровольческой армии, Ветлугин подружился с Л. Б. Майером, совладельцем киностудии «Metro-Goldwyn-Mayer» и писал чрезвычайно успешные сценарии к голливудским фильмам, иногда выступая и продюсером.
Ждут открытия магазина
«На каждом шагу Его дыхание, — пишет В. Ветлугин, вспоминая Ростов-на-Дону в эпоху эпидемии. — Он — Его Величество Сыпняк. В окнах магазинов, торговавших раньше фотографическими принадлежностями, выставлена камфора, аспирин и пр., с надписями: „Настоящее английское“, „Привезено из-за границы“, „Остатки стоков“». Ветлугин красочно повествует о том, как народ прямо-таки охотится за лекарствами, воспринимая самые простые средства как панацею, цепляясь за малейшую надежду на выздоровление или хотя бы возможность себя обезопасить. Люди, вынужденные стоять в очередях или толпе, боятся задеть друг друга даже невзначай: даже в мелочах все чувствуют опасность, уязвимость, вероятность заразиться, «поймать» вошь. Ветлугин со свойственной ему иронией называет это невиданным конкурсом вежливости, где сосед представляется соседу человеком зараженным, который лишь из злости ходит, вместо того чтобы слечь. «Коснешься — марсианин перескочит — и готово: две, три недели, и в твой дом явятся двадцать пять пенсне, двенадцать легких, три трубы»[77]. Боязнь куда-то сходить, сесть к извозчику, коснуться соседа даже на мгновение, страх смерти — все это характерно для эпохи сыпняка. Заражение невозможно контролировать, опасность подцепить крохотного врага повсюду, смерть каждую секунду рядом, она может исходить от любого человека — незнакомца, соседа, ребенка, даже собственных родителей — и ничего сделать нельзя.
По улицам бродят беспризорные.
Их родители погибли на фронте или умерли от голода и болезней
Сыпной тиф заслоняет всю повседневность человека: она изменяется невообразимо. У Аркадия Аверченко крушение старой городской среды показано через гротеск. Аверченко в рассказах часто доводит ситуацию до абсурда: из жизни людей исчезают книги, им просто не до чтения, надо постоянно добывать дрова и еду. В его художественном творчестве показано, как сыпняк становится частью повседневности человека. У Аверченко мир разделен на две части: до и после революции. Писатель воспринял революцию в России как обман простых людей и никогда не сотрудничал с большевиками. В рассказе «Тайна графа Пурсоньяка (a la совдеп)» А. Аверченко изображает с характерной для него иронией, как все, что видят обыватели первых лет советской власти воспринимается исключительно через призму их жизненных реалий. Когда «скучающая, угрюмая, полуголодная публика» расположилась в кинотеатре для просмотра немого кино, она по-своему понимает происходящее. Когда на экране появляется начало истории о том, что граф Пурсоньяк потерял жену через два года после свадьбы, зрители мгновенно выдвигают версию ее смерти: сыпняк.
«— Вишь ты, — раздается в темноте сочувственный голос. — Отчего же она так скоро скапустилась?
Другой, тоже невидимый, отвечает:
— Мало ли? Сыпнячок или просто соседи на мушку взяли…»
Люди не видят и не понимают сюжет: все их мысли только о том, чтобы достать еду, дрова и не заразиться сыпным тифом. Продолжение истории — граф увозит дочь учиться в монастырь, публика трактует в реалиях революции:
«А только почему это он дочку сдал в монастырь? Нешто в монастырях учат?
— И очень просто: монастырь реквизировали, монахов по шеям, а замест этого — школа! Штука простая. А это что? „Когда дочь выросла, граф поехал, чтобы взять ее из монастыря“»[78]…
Трупы в амбаре
Люди в своей повседневной жизни настолько привыкли добывать еду, дрова (связка дров считалась лучшим подарком даже в Москве), бороться с сыпняком, что когда видят, как дровосек на экране убивает волка, чтобы спасти графа, чей-то голос спрашивает:
«— А что, товарищи, волков едят?
— Отчего ж. Та же собака, только формат побольше.
— Да что ж это они от волка уходят, даже не оглянувшись. Эй, товарищи! Съестное забыли!»
Люди не могут абстрагироваться от своей голодной реальности, от событий Гражданской войны. Овацию вызывает сюжеты с едой: оказывается, что у бедного дровосека на столе столько еды, сколько все зрители не видели за месяц. Сюжет приводит графа в лес, где он встречает возлюбленную.
Конечно, А. Аверченко — мастер гротеска. В его рассказах много подобных преувеличений. Например, в истории «Урок в советской школе» голодные дети по книжке изучают, какой бывает еда. В другом рассказе писатель изображает главных российских политиков Троцкого и Ленина в образах беспутного мужа и сварливой жены («Короли у себя дома»). За всеми этими образами мы видим не только гениальную сатиру, но и то, несколько обычен и
У другого мастера сатиры — Михаила Зощенко — тема тифа также представлена, и снова писатель, хоть и с иронией, говорит нам о том, насколько привычен и обычен был сыпной тиф. Как известно, Зощенко в первые годы Гражданской войны воевал в Красной армии, так что сыпняк был ему знаком. В рассказах, опубликованных в 1930-е гг., он позволяет себе иронию по отношению к системе здравоохранения (возможно, проблемы первых лет советской власти он по ряду причин перенес в более поздние произведения). Так, в рассказе «История болезни» герой рассказывает, как его привезли в больницу с брюшным тифом. Больница ему не понравилась. «Все-таки только больного привезли, записывают его в книгу, и вдруг он читает на стене плакат: Выдача трупов от 3-х до 4-х»[79]. То, что фельдшер не верит в его выздоровление, а жене посылают по ошибке предложение «получить тело мужа», у Зощенко — забавные случаи, но какова реальность, скрытая за этой иронией? Безусловно, высокая смертность в больницах, огромные заполненные больными палаты, перегруженный персонал. Когда герой другого рассказа М. Зощенко — «Фотокарточка» — показывает свою фотографию сержанту для оформления пропуска, тот недоволен сходством и говорит: «Какой-то больной сыпным тифом. Даже щек нет. Пойдите переснимитесь»[80]. «Фотокарточка» напечатан был значительно позже изучаемого времени, но реалии Гражданской войны забыты не были.
Городские жители, разумеется, боялись сыпного тифа, не важно, был ли город «красным» или «белым». Они боялись даже не столько самого заболевания, сколько внезапности, с которой человек впадал в беспамятство. Очень правдиво передает ощущение страха рассказ Надежды Тэффи, которая, кстати, тоже переболела сыпным тифом, но уже позже, в эмиграции во Франции. «Одна барышня пошла в церковь, на похороны своего знакомого. А там ее спрашивают: „Отчего, мол, у вас такой глубокий траур?“ Она говорит: „Вовсе не траур, а просто черное платье“. А ей показывают: „Почему же у вас на юбке серая полоса нашита?“ Взглянула — а это все паразиты. Ну, она, натурально, хлоп в обморок. Начали ее приводить в чувство, смотрят, а она уже вся в тифу»[81]. Такими историями-сплетнями делятся персонажи «Воспоминаний» Н. Тэффи. В некоторых произведениях писательницы 1917–1920 гг. можно увидеть не только жизненные реалии той эпохи: голод, дефицит продуктов и, конечно, сыпняк. Тэффи блестяще рассказывает о крушении «старого» мира и о том, как женщины стремятся сохранить его, выхватить из мрака надвигающейся катастрофы хотя бы часть того прекрасного, что у них было, что делало их дамами, а не базарными бабами, которые пытаются «урвать» себе кусок.
Женские «глупости» вроде моды, красивых причесок, разговоры о поэтических вечерах — о чем-то
Беспризорники в подвале
Городской мир — это не только дома и улицы, это люди, которые чувствовали вкус и смысл жизни, свою, пусть небольшую, роль в мире. Все это побеждает сыпняк, он делает прежнюю жизнь невозможной. В городах-призраках живут теперь люди-тени. Вот почему сыпной тиф — необычайная трагедия городов: городская повседневность теперь — не прогулки в парке, не театр и магазины, не культурные события и даже не семейная жизнь. Повседневность городов теперь — смерть.
Когда Надежда Александровна спрашивает в парикмахерской насчет комнаты, ей советуют подождать, потому что там «неуютно». Уют во время Гражданской войны — непозволительная роскошь, и потому Н. А. Тэффи настаивает, чтобы снять ту комнату. «Все-таки я вам советую немножко обождать. Там двое тифозных. Если умрут, так, может быть, сделают дезинфекцию… Немножко подождите», — был ответ[82].
Смерть как часть повседневной жизни — ключевой момент для понимания жизни в эпидемии. Во многих мемуарах эпохи сыпняка упоминается смерть известных людей. Ветлугин, например, описывает похороны в Новороссийске Евгения Трубецкого (он умер от сыпняка в 1920 г.) — видного философа, правоведа, общественного деятеля. Ветлугина удивило то, что похороны этого человека, казалось бы, не только известного, но очень почитаемого и авторитетного, были немноголюдны: смерть была настолько привычной, что люди теряли само ощущение трагедии. Сыпняк в 1920 г. — это просто смерть, которая всех уравнивает: великих и безвестных, богатых и нищих. Поэт В. Нарбут это описал удивительно ярко.
Так вот какой навоз для запашки, сыпняк, ты месишь и без дрожжей! Простер над жизнью людскую кару, прикинулся знойною блохой и — скачешь, скачешь по тротуару за долей, старушкою глухой.
Сыпняк — само коварство, непобедимый рок, который всех уравнивает и превращает в прах, и среди умерших от тифа нет никаких героев, идеалистов или аристократов, они — лишь изувеченная плоть. Плоть человека у Нарбута сравнивается с нечистотами. Филологи считают, что в подобных образах Нарбут близок к поэзии авангарда, для которого «производство ценностей из отбросов» является одной из основных идей. Есть мнение также, что в картине мира В. Нарбута существует не только представление о плоти как «удобрении», но человеческое тело может само выступать подобием семени, прорастая, будучи помещенным в землю[83].
Важнейшим социальным последствием сыпного тифа было изменение структуры общества: сыпняк уничтожил многие семьи. Как известно, после Гражданской Россию захлестнула волна беспризорников. Сколько их было, точно сказать сложно. По данным БСЭ, в 1921 г. число их достигало 4–6 млн, А. Б. Рожков указывает, что в 1922 г. можно говорить о 7 млн беспризорных детей[84]. Как бы то ни было, это еще одна проблема, вплотную связанная с исследованием эпидемии сыпного тифа. Беспризорные дети — это жертвы не столько войны (ведь матери остались бы живы у большинства из них), сколько эпидемии. Когда в течение нескольких дней умирает вся семья — единственный выход — идти в город, к вокзалу. Там можно пересидеть в самый мороз, там могут привезти какую-нибудь еду, там же можно что-нибудь добыть, найти, украсть… Выпросить, если повезет. Примечательно, что в это время появляется даже особая детская литературы о тифе.
«Вчера весь день Наташка просила хлеба, одну только корочку, — так начинается пронзительный рассказ А. В. Кожевенникова „Мамка искать будет“»[85]. «Брат Авдейко уговаривал потерпеть, не мучить мамку. Сегодня Наташка замолчала и только тусклыми глазами смотрела на мать». Мать ушла «добывать хлеба» и не вернулась. Дети идут на Рязанский вокзал просить подаяния, но народ настолько обнищал, что никто не подает, они скитаются по морозным рязанским улицам, кутаясь в рванье и пытаясь согреть друг друга, и в конце голодная девочка замерзает насмерть в объятиях братика. В рассказе «Слепец-Мигай и поводырь Егорка-Балалайка» мальчик водит своего ослепшего от трахомы приятеля по вокзалам, просит подаяния или хлеба, поет за милостыню. Заночевать в вокзале они почитают за необыкновенное везение. «Заснули Мигай и Балалайка в вокзале. — Теперь нас не выгонят. Ты — слепой, я — поводырь твой. Куда инвалидов? Никакой дезинфекцией не выживешь…»[86]. Дети скитаются по окрестностям, их реальность безнадежна и беспросветна. Возникает вопрос, зачем это было рекомендовано к прочтению детям младшего и среднего возраста? В конце 1920-х гг., когда массово издавалась подобная литература, было важно указать на разницу в положении детей: десять лет советской власти — и вот уже вроде бы нет умирающих от голода детей. Возможно, и сейчас актуальным было бы переиздать подобную литературу: современные дети, возможно, иначе взглянули бы на мир.
Беспризорники
И в конце 1920-х гг., и позже в детской литературе трагедия первых лет советской власти — это трудности, которые советские люди преодолели все вместе, и основной урок, который дети должны были извлечь, — следовать за партией, — в этом заключалась педагогическая роль подобных произведений. Таким же, по сути, является диафильм «По пути великого почина» Э. Генкиной[87], в котором рассказывалось, как жили дети прежде — нищенствовали на улицах, — и как в дальнейшем стали строителями и работниками, как важно это строительство для всеобщего блага.
В поэме для детей «Беглянка» повествуется о девочке Машутке, которая осталась сиротой после смерти родителей от тифа, у нее только больной и немощный дедушка, бывший слесарь, живут они в подвале и голодают.
Машутка однажды покидает дом, знакомится с отрядом пионеров, которые говорят «Мы внуки Ильичевы, мы дети Октября!». Девочка уходит с ними в зеленый лагерь, где они рассказывают ей «правду» про богатых и бедных. Машутка вернулась к дедушке только осенью, дедушка ее простил за побег.
Беспризорник
Подобные произведения, во-первых, не приукрашивают реальность Гражданской войны, напротив, детские писатели передают и страшный голод, и «обжору-тиф», и объясняют, почему дети просто сбегали из дома: искать еду. Все эти ужасы — последствия буржуазного строя. Во-вторых, в детской литературе названо спасение, выход из положения — идти за пионерами, комсомольцами, детьми Октября, так как за ними будущее. В детской литературе, таким образом, память о голоде и тифе становится инструментом педагогического воспитания нового поколения, которое не должно забывать об ужасах буржуазного строя, чтобы построить новую жизнь.
Поделиться книгой: