Помоги проекту - поделись книгой:
Ксенофонт Афинский
Сократические сочинения
КСЕНОФОНТ, ЕГО ЖИЗНЬ И СОЧИНЕНИЯ
Биографические сведения
Сведения о жизни Ксенофонта приходится почерпать почти исключительно из его собственных сочинений. Правда, до нас дошла его биография, составленная Диогеном Лаэртским (уроженцем города Лаэрты в Киликии), компилятором II века н. э., но она, как и биографии других лиц, составленные этим автором, дает сведения и слишком недостаточные по количеству и иногда, может быть, даже малодостоверные, хотя он ссылается на более древние источники.
Уже год рождения Ксенофонта неизвестен: приходится определять его приблизительно путем комбинирования отрывочных сведений, как будто противоречащих друг другу. Так, по сообщению Диогена (II, 5, 22) и Страбона (IX, 403), Ксенофонт участвовал в сражении при Делии в Беотии в 424 году и был спасен Сократом. Так как молодые люди с 18 до 20 лет несли военную службу только внутри Аттики (см. примеч. 24 к «Воспоминаниям» III, 5)[1], то Ксенофонту в 424 году должно было быть не менее 20 лет, и потому годом его рождения надо считать 444-й или еще более ранний. С этим выводом вполне сходится собственное свидетельство Ксенофонта в начале его «Пира» о том, что он сам присутствовал на этом пире, который устроен был Каллием в честь победы его любимца Автолика на гимнастическом состязании. Год этого состязания, а следовательно и пира, определен в точности — 422-й. А так как все гости на этом пире были взрослые молодые люди, лет двадцати с лишком, то надо заключить, что и Ксенофонт был не ребенком, т. е. что в 422 году ему было более 20 лет: это опять приводит нас приблизительно к тому же году рождения его. Такой же вывод надо сделать на основании года его смерти. Правда, этот год нельзя определить с точностью: по показанию Стесиклида (у Диогена II, 6, 56), он умер в 360 году; но ввиду того, что в «Истории Греции» (VI, 4, 36) Ксенофонт упоминает одно событие 357 года и что его трактат «О доходах» написан, судя по некоторым данным, в 356 году, годом смерти его можно считать только 356-й или более поздний. А так как, по свидетельству Лукиана («Долголетние», 21), Ксенофонт прожил с лишком 90 лет (по свидетельству Деметрия у Диогена, II, 6, 56, «умер достаточно старый»; по свидетельству Диодора Сицилийского, XV 76, — «крайне старый»), то опять-таки это указывает на рождение его между 450-м и 440-м годами. Этого мнения и держались прежние филологи. Но английский историк Митфорд (Mitford) в своей «Истории Греции» («The history of Greece», 1822, т. V, гл. 23), а потом знаменитый голландский критик Кобет (Cobet), не упоминая Митфорда, в своих «Новых чтениях» («Novae lectiones», 1858, стр. 534 и след.) указали на целый ряд мест в Ксенофонтовом «Анабасисе», на основании которых можно заключить, что Ксенофонту во время похода Кира в 401 г. (см. об этом ниже) было меньше 30 лет и что поэтому рождение Ксенофонта надо относить к какому-нибудь году между 430-м и 425-м. Большинство новых биографов Ксенофонта принимает эту дату[2]. Тем не менее она едва ли верна, и, по-видимому, надо вернуться к мнению прежних ученых. Дело в том, что все указанные Кобетом места в «Анабасисе» очень неопределенны (III, 1, 14; III, 1, 25; VI, 4, 25; VII, 3, 46; VII, 6, 34): в них как будто говорится о молодости Ксенофонта, но при растяжимости понятия «молодой», — в древних языках даже значительно большей, чем в новых, — можно было назвать молодым и человека лет 43-х. К. В. Крюгер (K. W. Krüger) в своем исследовании о жизни Ксенофонта («De Xenophontis vita» в «Historisch-philologische Studien», 1851, II, S. 262 u. ff.) прекрасно доказал недостаточную убедительность выводов на основании этих мест «Анабасиса».
А между тем Кобету и его последователям приходится, ради этих неопределенных мест «Анабасиса», считать недостоверным известие об участии Ксенофонта в сражении при Делии (в 424 году). «Хорошо, — говорит Кобет (стр. 539), — что у нас есть лучший свидетель, — очевидец, который в Платоновом “Пире” (221 A) очень интересно рассказывает, как Сократ отступал после этого поражения: Алкивиад, верхом на лошади, сопровождал Сократа и Лахета и довел их до безопасного места». Гуг (Hug) в примечании к этому месту Платонова «Пира» высказывает предположение, что известие о спасении Ксенофонта Сократом в сражении при Делии основано на смешении его с Алкивиадом. Но в таком случае пришлось бы предположить двойное смешение — не только лиц, но и сражений, потому что Алкивиад был спасен Сократом в сражении при Потидее в 432 году. Рассказ Алкивиада в Платоновом «Пире», пожалуй, еще может бросить тень подозрения на детали известия о спасении Ксенофонта Сократом, по крайней мере в Страбоновой версии (IX, 7), — о том, что Сократ, «во время бегства увидя Ксенофонта упавшим с лошади и лежавшим, взял его на плечи и нес много стадий, пока не прекратилось бегство». Но в Диогеновой версии последней детали нет: Сократ в сражении при Делии «спас Ксенофонта, упавшего с лошади, взяв на себя». А в таком виде, может быть, нет противоречия между этим рассказом и рассказом Алкивиада: тут могут разуметься разные моменты сражения; рассказ Алкивиада относится к более позднему времени бегства, чем спасение Ксенофонта в самом сражении. Но даже если все известие о спасении Ксенофонта Сократом признать за вымысел, то нет основания считать вымыслом основную часть известия, — участие Ксенофонта в сражении при Делии (что только и важно для биографии Ксенофонта); этой части известия рассказ Алкивиада во всяком случае не противоречит. К тому же надо заметить, что неупоминание Ксенофонта в Алкивиадовом рассказе не доказывает того, что Ксенофонт не был каким-либо действующим лицом в описываемой сцене: древние ученые — Атеней (XI, 504 E), Диоген (III, 34), Авл Геллий (XVI, 3) — высказали предположение, что между Платоном и Ксенофонтом была вражда. Новые критики, правда, доказали (особенно Бёк) (Böckh) несостоятельность этой гипотезы. Но факт остается фактом, и довольно странным: Платон в своих сочинениях ни разу не упоминает Ксенофонта, а Ксенофонт упоминает Платона один раз, и то вскользь («Воспоминания» III, 6, 1). Поэтому Алкивиадов рассказ у Платона не может свидетельствовать против известия об участии Ксенофонта в сражении при Делии.
Но мало того, что Кобету и его последователям, в угоду их гипотезе, приходится отвергать известие об участии Ксенофонта в сражении при Делии; они не верят и заявлению самого Ксенофонта в начале «Пира» о том, что он лично присутствовал на пире Каллия и, следовательно, в 422 году был уже взрослым. Это заявление автора критики или совсем замалчивают или считают его вымыслом, литературным приемом, — без всякого основания. Между тем Ксенофонт говорит это вполне серьезно[3]: прибегать к такой фикции здесь ему не было никакой надобности: он мог бы дать описание этого пира с чужих слов, как Платон делает это в своем «Пире» и в других диалогах; напротив, было бы смешно и явно указывало бы на фикцию, если бы Ксенофонт говорил о своем присутствии там, где он не мог быть по возрасту[4].
Однако Ксенофонт в «Защите» и в «Воспоминаниях», IV, 8, не говорит, что он лично присутствовал на суде и при последних днях Сократа, а слышал об этом от Гермогена; точно так же в «Воспоминаниях» в одних случаях он говорит, что сам слышал беседу Сократа или присутствовал при ней: например, II, 4, 1; II, 5, 1; IV, 3, 2; в других случаях он употребляет выражение «говорят»: например, о разговоре Сократа с Критием в I, 2, 30, о разговоре Алкивиада с Периклом в I, 2, 40; в некоторых случаях говорит довольно неопределенно «мне известно»: например, IV, 4, 5; IV, 5, 2. Ввиду этого нет основания сомневаться в правдивости заявления Ксенофонта о его присутствии на пире Каллия в 422 году.
Итак, на основании приведенных известий и соображений, надо думать, что Ксенофонт родился не позже 444 года, а умер не раньше 356 года до н. э.
Во всяком случае прожил он долго, — лет 90, как мы видели. О первой половине его жизни, до 401 года, у нас нет почти никаких сведений. Каково было социальное и материальное положение его отца, неизвестно; но, судя по тому, что он дал сыну образование, достаточное для литературной деятельности, и судя по тому, что Ксенофонт служил в кавалерии, как видно из известия о сражении при Делии, надо думать, что он не принадлежал к бедным людям.
Так как большая часть первого периода его жизни прошла во время долгой войны, которую вела Спарта с Афинами (431—404 годы), то, несомненно, по достижении 18-летнего возраста он должен был принимать участие в военных операциях. На это отчасти указывает и его опытность в военном деле во время похода Кира: нельзя думать, чтобы войско выбрало его вождем в том опасном положении, в каком оно находилось в Азии, если бы не видело в нем человека, хорошо знакомого с военным делом. По одному известию, о котором мы только что упоминали, он участвовал в сражении при Делии во время Пелопоннесской войны; но, как мы видели, этот факт возможен только при предположении, что он родился не позднее 444 года; поэтому новейшие биографы его, относящие его рождение ко времени около 430 года, считают это известие не заслуживающим веры. Есть еще известие, что он был взят в плен в каком-то сражении с беотийцами и во время плена слушал беседы софиста Продика. Но достоверным фактом из первого периода его жизни является его знакомство с Сократом; сохранился даже рассказ (впрочем, может быть, вымышленный) о том, как произошло это знакомство. Сократ, будто бы, однажды встретил Ксенофонта в узком переулке, загородил ему дорогу палкой и спросил, где продаются разные съестные припасы. Когда Ксенофонт ответил, Сократ спросил его опять, где люди делаются добродетельными. Ксенофонт не знал, что ответить. Тогда Сократ сказал: «В таком случае иди со мною и учись». Вот и все, что мы знаем о жизни Ксенофонта до 401 года.
В 404 году кончилась война, принесшая Афинам поражение и позор; произошла перемена образа правления: вместо демократии была установлена олигархия; во главе правления были «Тридцать тиранов». Что делал Ксенофонт в это время? На чьей стороне он был, — аристократии или демократии? Судя по тому, что он относился к демократии враждебно, вероятно, он был в это время на стороне Тридцати. Если верно предположение некоторых его биографов, что он по происхождению принадлежал к классу всадников и в правление Тридцати служил в кавалерии, то надо думать, что после свержения Тридцати и восстановления демократии он очутился в весьма неприятном положении, так как люди, служившие в кавалерии при Тридцати и бывшие верными исполнителями их воли, были особенно ненавистны демократической партии. Если это так, то вполне понятным является желание Ксенофонта покинуть отечество и пойти на службу к персидскому царевичу.
Это событие, бывшее поворотным пунктом в жизни Ксенофонта, произошло так.
В Персии с 424 года до н. э. царствовал Дарий II Ноф. У него было двое сыновей: Артаксеркс и Кир. Кир был любимым сыном матери их, Парисатиды, и она хотела сделать наследником престола Кира, который хотя и был младшим братом, но родился уже после вступления отца на престол. Но Дарий распорядился иначе. Когда Кир достиг 17-летнего возраста в 407 г., он сделал его сатрапом, т. е. правителем области, занимавшей бо́льшую часть Малой Азии, а Артаксеркса назначил наследником престола.
Молодой сатрап окружил себя греческими выходцами и имел наемный отряд греческих солдат. Он принимал участие в греческой политике и помогал спартанцам против афинян в конце Пелопоннесской войны. Незадолго до смерти отец вызвал его к себе в Вавилон (404 год). Лишь только Дарий умер, как Кир был обвинен в заговоре против брата, вступившего на престол. Он не избег бы смерти, если бы мать не выпросила ему помилования и не отправила его обратно в его сатрапию.
Вернувшись туда со злобой в сердце, он немедленно приступил к тайной организации задуманного им плана мести. Распустив слух, что соседний сатрап Тиссаферн имеет замыслы против греческих городов в Малой Азии, он стал собирать новый отряд греческих солдат для их защиты. С этой целью он поручил спартанскому эмигранту Клеарху, беотийцу Проксену, приятелю Ксенофонта, и другим греческим искателям приключений, собравшимся при его дворе, набирать для него войско под предлогом похода против Тиссаферна или горного населения Писидии. Город Сарды был сборным пунктом, Писидия — мнимой целью; все замыслы против Артаксеркса были тщательно скрыты. В это время сам «великий царь» находился в полном неведении относительно намерений брата: он думал, что один сатрап собирается воевать с другим, что случалось нередко и не заслуживало его внимания.
Одним из приглашенных в собираемое войско был Ксенофонт. Проксен, находившийся в Сардах у Кира, прислал Ксенофонту письмо с приглашением прибыть к Киру, обещая сделать его другом Кира, которого, как он писал, он ценит дороже своего отечества. Ксенофонт посоветовался с Сократом по поводу этой поездки. Сократ, согласно со своими религиозными воззрениями, а к тому же опасаясь, как бы Ксенофонту сограждане не поставили в вину дружбу с Киром, помогавшим во время войны Спарте против Афин, посоветовал Ксенофонту поехать в Дельфы и вопросить бога об этом деле. Ксенофонт спросил Аполлона, кому из богов надо приносить жертвы и молиться, чтобы наилучшим образом совершить путь, который он имеет в виду, и благополучно вернуться. Аполлон указал ему, каким богам надо приносить жертвы. Вернувшись в Афины, Ксенофонт сообщил ответ оракула Сократу. Сократ упрекнул его, что он не спросил предварительно о том, что лучше ему — ехать или оставаться, а сам решил, что надо ехать, и спросил лишь о том, как лучше всего совершить этот путь. «Но раз ты так спросил, — прибавил Сократ, — то надо исполнить все, что бог повелел». Тогда Ксенофонт, принеся жертвы богам, которых указал Аполлон, отплыл из Афин и застал в Сардах Проксена и Кира уже готовыми выступить в поход. Проксен представил его Киру, который так же, как и Проксен, желал, чтобы Ксенофонт остался, и обещал отпустить его тотчас по окончании похода. Поход, по словам Кира, был направлен против писидийцев. Таким образом, Ксенофонт согласился принять участие в походе, обманутый Киром, но не Проксеном, который не знал, что поход будет против самого царя; и никто другой из греков этого не знал, кроме одного Клеарха. Так рассказывает сам Ксенофонт об этом событии, решившем судьбу остальной его жизни («Анабасис» III, 1).
Что побудило Ксенофонта участвовать в этой экспедиции? Выше мы сказали, что его положение в Афинах после восстановления демократии, вероятно, было незавидное, если он скомпрометировал себя в правление Тридцати. Но, как он сам говорит в приведенном сейчас месте «Анабасиса», Сократ указывал ему на опасность дружбы с Киром: она должна была скомпрометировать его еще больше в глазах сограждан. Таким образом, участие в походе лишь временно избавляло его от тяжелого положения на родине, а в будущем грозило ему еще бо́льшими неприятностями. Надо думать, что к Киру его влекли те же соображения, которыми руководился его приятель Проксен, а именно надежда «приобрести громкое имя, большое влияние и много денег» («Анабасис» II, 6, 17). Правда, Ксенофонт говорит, что в войске Кира он не был «ни стратегом, ни лохагом (т. е. сотником), ни рядовым». Но в таком случае совершенно непонятно, что же он делал в войске. Нельзя предполагать, что он был на положении простого туриста, желавшего посмотреть невиданные страны: такой ничего не делающий человек был бы только обузой в дальней экспедиции, и, конечно, ни Проксен не пригласил бы его, ни Кир не стал бы уговаривать его остаться, если бы не видел в нем полезного человека. Вероятно, не занимая официально никакой должности, все-таки какую-нибудь роль он играл: может быть, был при Кире советником или кем-то в этом роде. И в сражении при Кунаксе (см. ниже) он участвовал («Анабасис» I, 8, 15), только в качестве не наемника, а добровольца. Да и невероятно, чтобы впоследствии, когда греческое войско лишилось командиров, лохаги проксеновского отряда выбрали вождем Ксенофонта («Анабасис» III, 1, 26), если бы он не выказал так или иначе знания военного дела.
Весной 401 года Кир выступил в поход против Артаксеркса с войском, в котором было около 13000 греческих наемников. Дойдя беспрепятственно до деревни Кунакса (недалеко от Вавилона), Кирово войско встретилось с войском Артаксеркса. В происшедшем здесь сражении Кир был убит, но греческое войско одержало победу. Со смертью Кира для греков исчезла и цель похода. Надо было возвращаться в Грецию, от которой они были очень далеко, окруженные врагами. Греческих военачальников персы заманили к себе как бы для переговоров и отправили к Артаксерксу, который велел их казнить. Греческий отряд решился с оружием в руках проложить себе дорогу в Малую Азию и возвратиться на родину. Они выбрали себе новых предводителей, в числе которых, и притом одним из главных, был Ксенофонт.
Среди очень тяжелой борьбы с врагами и с природой грекам удалось дойти, после восьмимесячного похода, до южного берега Черного моря, потеряв около трети своего состава, а оттуда они перешли во Фракию, где большая часть их нанялась опять на военную службу к фракийскому царю Севту. После этого Ксенофонт отвел преданное ему войско на службу спартанцам, начавшим в это время (399 год) войну с персами в Малой Азии, и, по-видимому, сам остался в Азии, не вернувшись на родину; а когда в Азию явился спартанский царь Агесилай (396 год), Ксенофонт сблизился с ним, и Агесилай навсегда остался для него любимым героем. Вместе с ним возвратился он в Грецию и находился при нем во время битвы при Коронее (394 год), где спартанцы сражались не только против фиванцев, но и против афинян, бывших в союзе с фиванцами. Вернуться на родину Ксенофонту так и не пришлось (да, может быть, он и сам не стремился): он был заочно приговорен афинянами к изгнанию из отечества. Когда именно последовал такой приговор, в точности неизвестно: вероятно, постановление об этом состоялось уже после сражения при Коронее. Во время Коринфской войны (394—387 годы) Ксенофонт, по-видимому, сопровождал Агесилая в его походах. Спартанцы отблагодарили его за оказанные им услуги, стоившие ему изгнания из отечества: они подарили ему дом и участок земли в местечке Скиллунте в Элиде близ Олимпии. Здесь он жил с женой и двумя сыновьями, Гриллом и Диодором, и провел много лет вдали от общественной жизни, — занимался сельским хозяйством, охотой, литературными трудами и принимал друзей. Эта спокойная, идиллическая жизнь в очаровательном уголке продолжалась до 371 года, когда во время войны между Спартой и Фивами фиванцы разбили спартанцев при Левктрах, и Ксенофонт вынужден был оставить Скиллунт и переселиться в Коринф зимою 370—369 года. В 369 году Афины и Спарта заключили союз между собою, и приговор об изгнании, тяготевший над Ксенофонтом, был отменен (когда именно, неизвестно). Тем не менее на родину он не вернулся, но в 362 году послал обоих сыновей в Афины, и они в числе афинских всадников участвовали в кавалерийском сражении, которым началась битва при Мантинее (в Аркадии) между спартанцами и афинянами с одной стороны и фиванцами с другой. В этом сражении Грилл был убит. Когда известие об этом пришло к Ксенофонту, он совершал жертвоприношение. Услышав о смерти сына, он снял с головы венок; но когда гонец добавил, что сын его умер смертью храбрых, он снова надел венок и сказал: «Я знал, что сын мой смертен». Это — последний рассказ из жизни Ксенофонта. Но он еще долго жил после этого в Коринфе, где и умер в глубокой старости — не ранее 356 года.
Литературная деятельность Ксенофонта
Ксенофонт — писатель плодовитый и разносторонний. Все, что им написано, по-видимому, дошло до нас; вероятно даже, что некоторые из сочинений, носящих его имя, на самом деле не принадлежат ему; но это — вопрос очень спорный: одно и то же сочинение признается одними учеными за подлинное, другими — за подложное. Сочинения, дошедшие под его именем, принято делить на следующие группы: 1) исторические: «Анабасис», «История Греции», «Агесилай», «Киропедия»; 2) философские: «Воспоминания о Сократе», «Защита Сократа на суде», «Домострой», «Пир», «Гиерон»; 3) политические: «Государственное устройство Спарты», «Государственное устройство Афин», «Доходы (Аттики)»; 4) дидактические: «Гиппархик», «О верховой езде», «Кинегетик».
В
О
В
В трактате
Сочинение
Характерные черты Ксенофонта как человека можно наблюсти в «Домострое» лучше, чем в остальных Сократических сочинениях его, потому что в «Домострое» он выражает свои собственные взгляды (см. введение к «Домострою»), тогда как в «Воспоминаниях», «Защите» и «Пире» он излагает лишь мысли других лиц.
Как писателя Ксенофонта очень ценили в древности. Его называли аттической музой, аттической пчелой; Цицерон находит, что его речь слаще меда и что его голосом как бы говорили Музы («Оратор» IX, 32 и XIX, 62); «сами Грации сложили его речь», по словам Квинтилиана (X, 1, 82).
Восторженный отзыв о Ксенофонте, особенно о речах в «Анабасисе», дает Дион Златоуст (около 100 года н. э.) в речи XVIII (т. 1, стр. 284 издания Диндорфа) (Dindorf), где он говорит об авторах, на которых следует учиться будущему оратору. «Ксенофонт, думаю я, даже один — из древних может быть достаточным для государственного деятеля. Будет ли кто полководцем на войне, или правителем города, или оратором в народном собрании, совете, суде и пожелает не только как оратор, но и как государственный деятель и царский сановник сказать речь, действительно соответствующую такому мужу, — самый лучший, самый полезный для всего этого автор, по моему мнению, Ксенофонт. Мысли его ясны, просты, для всякого доступны; способ выражения мягок, приятен, увлекателен; много в нем силы убеждения, много прелести, украшений, так что его искусство похоже не только на мастерство слова, но даже на очарование. Вот, например, если пожелаешь хорошенько вчитаться в его “Анабасис”, то не найдешь ни одной темы, на которую тебе представится возможность говорить, чтобы у него не было на нее рассуждения, и он может служить образцом для всякого, кто хочет им руководиться или ему подражать. Нужно государственному деятелю ободрить упавших духом, — он много раз показывает, как это делать. Нужно к чему-нибудь склонить и побудить, — на всякого знающего греческий язык подействуют увещательные речи Ксенофонта; у меня по крайней мере дух приходит в волнение, я плачу иногда, читая речи среди таких великих деяний. Нужно побеседовать разумно с людьми, имеющими о себе преувеличенное понятие, и не навлечь на себя неприятности от их недовольства и в то же время не унизиться до позорного раболепства перед ними, но при этом всячески постараться доставить им удовольствие, — и это есть у него. Как вести тайные переговоры с высшими военными чинами (губернаторами) без народа, а равно и переговоры с народом; каким образом вести беседы с царскими сановниками; как обманывать врагов с целью вредить им, а друзей — для их пользы; как людям во время фальшивой тревоги говорить правду безобидно и внушить им доверие; к каким обманам прибегают сильные; какие военные хитрости употребляют люди и на какие они попадаются, — все это в достаточном количестве содержат его сочинения. Так как, думается мне, он примешивает к действиям речи, не понаслышке известные ему и не сочиненные в подражание действительным, но которые он произносил при своих действиях, то они вышли у него очень убедительными во всех сочинениях, а особенно в упомянутом мною выше. Будь уверен, ты ни в коем случае не пожалеешь об этом: нет, и в совете и в народном собрании ты почувствуешь, что он протягивает тебе руку помощи, если ты ревностно будешь стремиться беседовать с ним».
Более сдержанный отзыв дает о нем Дионисий Галикарнасский, говоря, что речь его, хотя и приятна в высшей степени, но не красива, насколько должна бы быть («О сочетании слов», гл. X). Смысл этой фразы тот, что в речи Ксенофонта нет высоты стиля и полновесности, какая есть, например, у Фукидида; поэтому, как замечает Цицерон, речь Ксенофонта не годится оратору для подражания. А приятность его стиля заключается в простоте и ясности; у него нет риторических прикрас. Сократические сочинения в этом отношении тоже не представляют исключения: тут легкая, разговорная, но изящная речь. Но один упрек Дионисия справедлив: у Ксенофонта нет «этопеи» (какой особенно отличается Лисий); он не старается придать речам говорящих у него лиц соответствующий им колорит, так что «людям необразованным и варварам он влагает в уста иногда речи философские» — это относится все больше к «Киропедии». Но и в «Домострое» звучит неестественно в устах Сократа упоминание о заботах персидского царя о земледелии и особенно упоминание Кира и его похода (IV, 18—19).
Кроме своего основного значения, как свидетельство непосредственного слушателя Сократа о его жизни, действиях и учении, Сократические сочинения Ксенофонта представляют для современного читателя еще большой исторический и культурно-бытовой интерес. В них много жанровых картинок, в которых ярко рисуется афинская жизнь в конце V века до н. э.[5].
ВОСПОМИНАНИЯ О СОКРАТЕ
ВВЕДЕНИЕ
Содержание «Воспоминаний»
«Воспоминания о Сократе» в 4 книгах (по древней терминологии) написаны Ксенофонтом с целью реабилитировать Сократа в общественном мнении и доказать, что он казнен несправедливо. Этой апологетической цели Ксенофонт старается достигнуть двумя способами: отрицательным и положительным. Как обыкновенно бывает в судебных речах, так и в этом сочинении Ксенофонт сперва доказывает несостоятельность обвинений, предъявленных Сократу противной стороной, будто он был вредным для государства человеком, а затем приводит факты из жизни и учения Сократа, свидетельствующие о том, что он был полезным членом общества. Первая часть, — собственно защита, — очень коротка: она заключается в двух первых главах первой книги; всю остальную часть сочинения, начиная с третьей главы первой книги, занимает вторая часть, в которой излагаются преимущественно беседы Сократа с разными лицами на разные темы. Ввиду того что эта вторая часть во много раз больше первой, все сочинение названо в подлиннике «Ἀπομνεμονεύματα», что буквально значит «рассказы по памяти о достойных упоминания вещах»; может быть, это название дано даже не автором, а кем-либо в более поздние времена. На самом деле, ввиду основной цели сочинения, правильнее было бы озаглавить его «Апология (т. е. защита) Сократа», как и озаглавлено другое, меньшее сочинение Ксенофонта, посвященное той же цели. Мы теперь называем первое сочинение по большей части латинским словом «Меморабилии» (т. е. достойные упоминания вещи).
Беседы Сократа изложены Ксенофонтом не в систематическом порядке, т. е. не представляют собою систематического свода учения Сократа; но группировка их по темам до некоторой степени все-таки проведена. С I 3 до II 1 трактуются преимущественно темы о благочестии, воздержности, хвастовстве. С II 2 до II 10 речь идет о благодарности и обязанностях по отношению к родным и друзьям. Таким образом, первые две книги посвящены темам о добродетелях и обязанностях, касающихся всех людей. В III книге приведены беседы Сократа с разными лицами об их занятиях, ремеслах, искусствах (военное дело, государственное управление, определение понятий в диалектике, живопись, скульптура, искусство любви) и о некоторых случаях в практической жизни (например, о неполучении ответа на приветствие, о несоблюдении хорошего тона за обедом). В IV книге (за исключением главы 4, содержащей разговор Сократа с софистом Гиппием о справедливости) представлен образ действий Сократа по отношению к разного рода юношам. В последней главе IV книги — заключение, резюмирующее все свойства Сократа.
Порядок бесед, как я сказал, нельзя назвать систематическим. Но в сумме получается довольно цельный очерк философии Сократа. Мы видим, что он был занят исключительно нравственной философией, этикой, и в «Воспоминаниях» даны ответы на все главные вопросы этики. Древние делили этику на три части: 1) учение о благах и о высшем благе, 2) учение о добродетелях, 3) учение об обязанностях.
I. Благо, к которому должен стремиться человек, по учению Сократа у Ксенофонта, есть полезное; а полезное — то, что служит к достижению цели (IV 6, 9). Поэтому нет абсолютного блага, а есть только благо относительное, — полезное к тому, для чего оно полезно. Таким образом, что для одного полезно, для другого может быть вредно. Высшая цель, к которой человек должен стремиться, есть счастье жизни. Следовательно, благо есть то, что полезно для достижения этой высшей цели, счастья жизни, и высшее благо есть счастье жизни. Но это счастье заключается не во внешних благах, а в таких благах, которые человек приобретает себе трудом, деятельностью. Телесное здоровье составляет также долю счастья, потому что без него не может быть духовного здоровья. Чем меньше человек зависит от внешних предметов, тем больше он подобен божеству.
Блага, сумма которых составляет высшее благо, т. е. счастье жизни, упоминаются следующие:
1) Хорошее здоровье и телесные силы, потому что они содействуют нравственной жизни. Надо заниматься гимнастическими упражнениями, потому что они укрепляют не только тело, но и душу (III 12).
2) Духовное здоровье, умственные способности и все способности души (III 12, 6).
3) Искусства и науки, потому что они очень полезны для хорошей и счастливой жизни; однако заниматься ими надо лишь до того предела, пока они полезны для жизни, а занятие предметами, далекими от жизни и скрытыми от глаз человека, бесполезны и отвлекают нас от изучения полезных вещей (IV 7).
4) Дружба — тоже ценное и полезное благо. Но она может быть только между хорошими людьми. Она возникает в нас от восхищения добродетелью другого; это восхищение внушает нам благожелательность и старание привязать к себе друга благодеяниями разного рода. Основа дружбы — правдивость. Поэтому самый краткий и верный путь к дружбе — стараться быть такими, какими мы хотим казаться другу (II 4; 5; 6).
5) Согласие между родителями, детьми и братьями, потому что они созданы божеством для взаимной помощи (II 2; 3).
6) Гражданская община или государство, потому что, если оно благоустроено, то обеспечивает всем гражданам великие выгоды (III 7).
II. Для достижения благ, на которых зиждется счастье, мы должны украшать душу добродетелью, т. е. такою силою, при помощи которой мы можем усвоить себе блага, доставляющие счастье. Чтобы представить яснее образ добродетели, древние философы разлагали добродетель на четыре главные части (основные добродетели): мудрость, храбрость, справедливость, воздержность (или самообладание). Сократ принимал только три основных добродетели: воздержность (или самообладание), храбрость и справедливость, а мудрость он не считал за отдельную добродетель. Мудрость, т. е. знание, как различать хорошее или дурное (или, по Сократу, полезное и вредное) и как первое применять, а второго избегать, он отождествлял с добродетелью вообще, так что храбрость, справедливость и воздержность (самообладание) суть только части мудрости (III 9, 1—5). Поэтому мудрый — тот, кто познал хорошее (полезное) и согласно этому направляет жизнь, потому что, кто познал хорошее (полезное), тот будет всегда делать то, что находится в согласии с хорошим (полезным). Что совершается добродетельным образом, т. е. воздержно, справедливо и храбро, то хорошо и полезно; что противоположно добродетели, — дурно и вредно. Кто познал добродетели, будет поступать добродетельно; кто не познал их, тот, если бы даже и хотел, не может поступать добродетельно. Таким образом, знание (хорошего и дурного) и действие (хорошее или дурное) неразделимы (III 9, 5).
1. Воздержанность Сократ называл основой добродетели. Она состоит в обуздании страстей и подчинении их рассудку. Без нее мы не можем делать ничего хорошего и доставлять пользу и удовольствие себе и другим. Благодаря ей мы с радостью беремся за труд. Без труда боги не дают нам ничего хорошего. Во всяком положении она дает нам выбирать наилучшее и делает нас способными к деятельности (I 5; II 1; IV 5).
2. Храбрость есть знание, как справляться с опасностями умно и неустрашимо. Только того следует считать храбрым, кто знает опасности и умеет в них действовать, как должно (IV 6, 10—11).
3. Справедливость есть знание, как соблюдать законы, существующие у людей. Есть два рода законов: писанные и неписанные. Соблюдение писанных законов есть основа благоденствия государства (IV 6, 5—6; IV 4, 10—18; IV 2, 13—19). Неписанные законы — те, которые даны самими богами человеческому роду и соблюдаются во всех странах одинаковым образом (IV 4, 19—24).
III. Обязанность есть закон, которому мы должны следовать в жизни. Но этот закон должен быть в согласии с учением о высшем благе. Так как, по воззрению Сократа, хорошее и полезное — одно и то же, то закон предписывает нам обязанность при всяком действии руководиться тем, что мы считаем наиболее полезным (IV 2, 14—17). Сопоставление главнейших обязанностей находится в II 1, 28. Ввиду непрочности благ человеческой жизни, надо стремиться иметь как можно меньше потребностей (IV 2, 34; I 6, 10). Если человеческий ум слишком слаб, чтобы понять, что надо делать, следует узнавать это от богов посредством гаданий. Что боги существуют, властвуют над миром и заботятся о роде человеческом, об этом свидетельствуют порядок мира, устройство человеческого организма и другие факты. Мы должны поэтому чтить богов и, если будем это делать, то можем быть уверены, что они готовы оказывать нам помощь в делах, скрытых от человеческого ума (I 4; IV 3).
Историческое значение «Воспоминаний»
Сократ излагал свои мысли в устной форме, в разговорах с разными лицами; до нас дошли сведения о содержании этих разговоров в сочинениях его учеников, Платона и Ксенофонта, и лишь в ничтожной доле в сочинениях Платонова ученика, Аристотеля. Ввиду большого числа и объема сочинений Платона и Ксенофонта, может казаться, что философия Сократа нам известна с полной точностью. Но тут есть препятствие: Платон и Ксенофонт во многих отношениях представляют учение Сократа различно. Достаточно привести один пример. У Ксенофонта («Воспоминания» II 6, 35) Сократ разделяет общее мнение, что врагам надо делать больше зла, чем они могли бы сделать; а у Платона («Критон» 49c) Сократ, вопреки общему мнению, говорит, что не следует платить обидой и злом никому на свете, какое бы зло ни сделали люди. Отсюда в науке возник вопрос, о том, кто из них представляет учение Сократа в более чистом виде. Вопрос этот породил целую литературу и решается совершенно различно: одни ученые видят в Ксенофонте самый чистый источник сведений о Сократовой философии; другие, напротив, считают Ксенофонта никуда не годным или мало годным свидетелем и отдают предпочтение Платону. Некоторые утверждают, что единственным достоверным источником для характеристики Сократа служит комедия Аристофана «Облака», где Сократ представлен софистом и безбожником. Наконец, многие признают важными показания о Сократе всех трех основных свидетелей: Платона, Ксенофонта и Аристотеля.
Для нашей цели важно рассмотреть вопрос, насколько достоверны свидетельства Ксенофонта, заключающиеся в «Воспоминаниях». Пригодность «Воспоминаний» для этого подвергается сомнению в трех отношениях.
1) Одни говорят, что «Воспоминания» сильно интерполированы, т. е. что автором большей части этого сочинения был не Ксенофонт, а какие-то другие лица более позднего времени и что эти дополнения к «Воспоминаниям» потом были соединены с подлинным текстом Ксенофонта в одно целое.
2) Другие находят, что Ксенофонт намеренно изобразил учение Сократа не таким, каким оно действительно было.
3) Третьи думают, что Ксенофонт был неспособен понять учение Сократа и потому ненамеренно представил его философию в искаженном виде.
Рассмотрим эти теории.
Родоначальником первой теории — об интерполяциях в обширных размерах — был Людвиг Диндорф, который в предисловии к своему оксфордскому изданию «Воспоминаний» (1862 г.) выставил гипотезу о том, что это сочинение переработано кем-то в более позднюю эпоху. Представители этого направления впоследствии дошли до абсурда: руководясь чисто субъективными мотивами о том, что Сократ у Ксенофонта изображен недостойным его образом, или соображениями, касающимися языка, они считают подложною большую часть «Воспоминаний». Если взять сумму мест, которые Крон (Krohn) и Гартман (Hartman) считают подложными, то окажется, что из 145 страниц греческого текста «Воспоминаний» в стереотипном издании только 10 страниц принадлежат Ксенофонту! Лучшим опровержением этой теории служит то, что сами представители этого направления противоречат друг другу: Гартман, например, признает подлинными, ввиду литературных достоинств, как раз те места, которые Крон по другим соображениям решительно считает подложными, и, наоборот, Гартман считает подложными многие места, которые Крон считает подлинными. Это направление теперь в значительной степени вышло из моды.
Представители второго направления — о намеренном изображении учения Сократа самим Ксенофонтом не в истинном его виде — указывают на то, например, что Ксенофонт, имея в виду только апологетическую цель, пропускал в своем сочинении те элементы Сократовой философии, которые он считал непригодными для этой цели. И действительно, Ксенофонт в I 3, 1 указывает, что он приведет из запаса своей памяти факты и беседы, доказывающие пользу, которую Сократ приносил друзьям. Наоборот, в I 1, 16 он перечисляет много тем, на которые Сократ вел беседы, но на некоторые из этих тем он не приводит ни одной беседы (например, о том, что такое государство и государственный муж), — вероятно, потому, что они не нужны были для апологетической цели.
Что «Воспоминания» заключают в себе не все беседы Сократа, это видно не только из приведенного сейчас свидетельства самого Ксенофонта, но вполне понятно и само собою: в I 1, 10 Ксенофонт говорит, что Сократ ежедневно и утром и вечером ходил в многолюдные места и там говорил на разные темы: «по большей части он говорил, так что всякий мог его слушать». Если даже считать знакомство Ксенофонта с Сократом кратковременным (хулители Ксенофонта стараются возможно более уменьшить время их знакомства, хотя это противоречит некоторым древним известиям и свидетельству самого Ксенофонта: см. введение к «Пиру»), все-таки в таком маленьком сочинении, как «Воспоминания», невозможно было бы воспроизвести все рассуждения Сократа. Да из приведенных слов Ксенофонта (в I 3, 1) видно, что Ксенофонт не все их и запомнил. Но такой же упрек, конечно, можно сделать и Платону.
Однако эта неполнота не умаляет ценности собранного Ксенофонтом материала: во всяком случае, как видно из приведенного выше обзора содержания «Воспоминаний», взгляды Сократа на большую часть тем этики изложены в «Воспоминаниях». К тому же, как указывает Гиппий Сократу в виде упрека, с которым Сократ соглашается (IV 4, 6), Сократ говорил «всегда» одно и то же на одни и те же темы, и потому можно с достаточной вероятностью предполагать, что у Ксенофонта в памяти осталось хоть по одному разговору на каждую тему, который он и использовал в «Воспоминаниях», если он нужен был для его апологетической цели.
Но представители этого направления идут гораздо дальше, — предполагают, что апологетическая тенденция есть только фикция, служащая Ксенофонту прикрытием для изложения отчасти собственных мыслей, отчасти заимствованных у Антисфена, ученика Сократова, основателя кинической школы философов. Последняя гипотеза неубедительна уже ввиду недостаточности наших сведений об учении Антисфена, и к тому же нельзя ручаться, что мысли, считающиеся Антисфеновыми, на самом деле не принадлежат Сократу и что Антисфен, ревностный ученик Сократа, не заимствовал сам эти мысли у него.
Если бы можно было доказать с полной вероятностью, что «Пир» и «Домострой» первоначально составляли с «Воспоминаниями» одно целое (такое предположение существует: см. во введениях к этим сочинениям), это было бы некоторым доказательством в пользу фиктивного характера «Воспоминаний», так как в обоих этих сочинениях (особенно в «Домострое») можно предполагать с некоторым правом, что автор, по крайней мере иногда, влагает собственные мысли в уста Сократа[6]. Но, так как мнение об их первоначальном единстве с «Воспоминаниями» есть лишь гипотеза, то и этот аргумент не свидетельствует против исторической достоверности «Воспоминаний».
Против мнения, что Ксенофонт в «Воспоминаниях» пользуется именем Сократа для изложения собственных мыслей, говорит, между прочим, то обстоятельство, что Ксенофонт сам является действующим лицом лишь в одном разговоре (I 3, 9 и след.). Если бы он стремился к изложению своих мыслей, что помешало бы ему выводить себя как можно чаще действующим лицом? Ведь, наверное, он не один этот раз беседовал с Сократом, но не считал эти беседы подходящими для цели своего сочинения и потому не поместил их. Таким образом, мы видим в «Воспоминаниях» такую же скромность со стороны Ксенофонта, как в «Пире», где он, хотя и говорит о своем личном присутствии на описываемом торжестве, ни разу больше о себе не упоминает. Даже в «Домострое», где, по предположению критиков, под именем Исхомаха скрывается сам Ксенофонт, он не пожелал выставить себя действующим лицом.
Представители третьего направления думают, что Ксенофонт не мог понять учение Сократа и по этой причине изложил его философию в искаженном виде. Это предположение основано в первую очередь на очень низкой оценке некоторыми новыми критиками умственных способностей Ксенофонта. Одним из представителей этого направления является и Гомперц (Gomperz) (автор известного сочинения «Греческие мыслители», 2 тома которого переведены на русский язык). Гомперц, например, говорит о «скудости его ума» («Греческие мыслители», т. II, стр. 94). «Мы охотно верим ему, — продолжает Гомперц, — когда он со вздохом восклицает: разобрать все его (Сократа) определения понятий было бы очень трудным делом. Иными словами, можем мы сказать: старому офицеру на покое очень трудно углубиться в диалектические тонкости» (там же, стр. 103). «Если бы великий афинянин (Сократ) обращался к юношам в гимнасиях и к взрослым на рынке только с теми скучными, елейными и позитивно-догматическими речами, совершенно лишенными исследования понятий и диалектической формы, которым уделено так много места в “Меморабилиях”, то он, конечно, не привлек бы к себе даровитых людей своего времени и не мог бы оказать на них никакого влияния» (там же, стр. 102). «Простые, легко понятные мысли (Сократа) переданы невыносимо пространно и придавлены грузом примеров, из которых каждый был бы излишним. Как бесконечно подробно в разговоре с Лампроклом, старшим сыном Сократа, развивается мысль, что неблагодарность дурна и что самый дурной род ее есть неблагодарность к родителям» (там же, стр. 102). Вся эта критика Гомперца субъективна и не имеет никакого реального основания. Мы совершенно не знаем, как разговаривал Сократ со своими случайными собеседниками; но, судя по тому, что многие из них были очень невысокого социального положения, надо скорее предполагать, что он выражался просто, доступно для понимания даже самого простого человека. Поэтому, может быть, ему надо было выражаться пространно и приводить много примеров. Ксенофонт указывает, что педагогические приемы Сократа были различны смотря по человеку (IV 1, 3), и вполне естественно, что в разговоре с сыном своим Лампроклом (II 2), по-видимому, мальчиком лет тринадцати, он нашел нужным выражать свои мысли пространно; если бы Сократ разговаривал на эту тему с таким профессором философии, как Гомперц, то, наверное, не стал бы так развивать эту мысль. К тому же упрек в пространности надо отнести не только к Ксенофонту, но и к Платону: способ выражения Платонова Сократа часто еще пространнее, чем Ксенофонтова[7].
Если беседы Сократа, записанные в «Воспоминаниях», были так скучны для его слушателей и не могли оказывать на них влияния, как говорит Гомперц, то как объяснить тот факт, что Ксенофонтовы «Воспоминания» казались древним читателям интересными? Из огромной греческой литературы до нас дошли лишь очень немногие сочинения, — конечно, те, на которые был спрос в древности, которые поэтому переписывались. Ксенофонтовы сочинения дошли до нас все, и притом в большом количестве рукописей: это служит доказательством, что они находили читателей. Очевидно, вкусы древних были не одинаковы со вкусами Гомперца и подобных ему критиков, и беседы Сократа в «Воспоминаниях» не казались древним читателям такими скучными, елейными и т. д., какими они кажутся этим критикам.
Диалектические тонкости как раз были редко уместны в популярных беседах, и Ксенофонт, может быть, мало приводит их именно по этой причине, а не потому, чтобы углубляться в них считал трудным делом. К тому же насмешка Гомперца над старым офицером основана на неверном понимании слов Ксенофонта в IV 6, 1: Ксенофонт говорит здесь не о трудности понять Сократовы определения понятий, а о том, что
Никакого реального основания нет считать Ксенофонта неспособным понять философию Сократа. Правда, мы не знаем ничего о его социальном положении, воспитании; но уже самый факт, что он был учеником Сократа, показывает, что у него были духовные запросы; к Сократу он был близок, как видно из его рассказа о совещании с Сократом перед поездкой к Киру в 401 году (см. выше в биографии Ксенофонта); обществом Сократа он пользовался довольно долго (до отъезда к Киру в 401 году), — сколько именно, мы не знаем: одни говорят — год, другие — три года, третьи — десять лет; но ничто не мешает предполагать, что и еще больше, если считать годом рождения его 444-й или еще более ранний и верить его заявлению в начале «Пира», из которого видно, что уже в 422 году он пользовался обществом Сократа (см. «Пир» I 1 и введение к нему). Слог его сочинений, простой, но вместе с тем изящный[8], показывает значительную степень его образования; недаром в древности так восхищались им, называя его аттической музой, аттической пчелой и т. д. К тому же Сократ, как я уже упомянул, несомненно, выражался очень просто и удобопонятно для всякого. Почему же думать, что только Ксенофонт не понимал того, что понимали все его сограждане?
Таким образом, именно малое количество исследования понятий и чересчур тонкой диалектики скорее говорит в пользу того, что у Ксенофонта Сократ изображен ближе к действительности, чем у Платона. Этот же вывод надо сделать и из того, что у Ксенофонта беседы Сократа имеют сравнительно малые размеры, тогда как Платоновы диалоги, иногда большие и даже огромные, вроде «Государства», производят впечатление, хотя и прекрасного, но все-таки искусственного литературного произведения, а не действительной беседы.
Вообще говоря, если читать «Воспоминания» без всякой предвзятой мысли, получается впечатление правдивости рассказа. Недоверие к Ксенофонту основано лишь на предвзятой теории, что такой мудрец, как Сократ, не мог говорить о таких обыденных вещах и так просто, как он говорит у Ксенофонта. Критики думают, что подобными речами Сократ не мог бы оказывать влияние на афинян: и это ни на чем реальном не основано. В Платоновом диалоге «Эвтидем» выведены два софиста, говорящие совершенно нелепые софизмы, и тем не менее они пользовались большим успехом у публики. Влияние Сократа основано было на какой-то чарующей прелести его речей, по-видимому, не вполне поддававшейся определению. Вот что говорит Алкивиад в Платоновом «Пире» по этому поводу: «Когда кто-нибудь слушает тебя или твои рассуждения в передаче другого, хотя бы он и плохо говорил, мы все, слушатели, будет ли то женщина, или мужчина, или мальчик, бываем вне себя и находимся под властью их» (215d). «Если бы кто захотел слушать беседы Сократа, — продолжает Алкивиад, — они показались бы ему сначала крайне смешными… Он говорит о вьючных ослах, о каких-нибудь медниках, сапожниках, кожевниках; как будто он всегда твердит одно и то же в одних и тех же выражениях, так что всякий невежественный и недалекий человек посмеялся бы над его рассуждениями. Но стоит раскрыть их и заглянуть в их внутреннее содержание, сейчас же окажется, что они более, чем какие-либо другие рассуждения, имеют внутренний смысл, глубоко божественны, заключают в себе множество образов добродетели и затрагивают множество вопросов или, вернее сказать, все, что надлежит иметь в виду всякому, желающему сделаться нравственным человеком» (221e—222a). Едва ли диалектические определения понятий могли бы производить такое впечатление, особенно на женщин (совсем необразованных) и детей!
Таким образом, нет оснований думать, что Ксенофонт намеренно или ненамеренно искажал учение Сократа. Конечно, «Воспоминания» — не стенографическая запись бесед Сократа; автор писал через много лет после разлуки с Сократом в 401 году; неточности непременно должны быть. Но даже и в этом случае неточности могут быть меньше, чем нам кажется. По свидетельству Ксенофонтова биографа, Диогена Лаэртского, Ксенофонт делал записи бесед Сократа. В этом нет ничего неправдоподобного: в Платоновом диалоге «Теэтет» (143a) Эвклид сообщает о своих записях одного разговора Сократа, который сам делал к нему дополнения и исправления. И, может быть, по этой причине возможна была и устная передача Сократовых рассуждений спустя много времени после их произнесения: так, разговоры в диалогах «Федон» и «Пир» изображены Платоном как происходящие задолго (в «Пире» даже за несколько лет) до передачи их. Из слов Платона надо заключить, что на замечательные беседы Сократа в его кругу смотрели как на важные события, о которых каждый желал получить сведения. Так, Аполлодор в Платоновом «Пире» (172c) сообщает, что он во время своего почти трехлетнего общения с Сократом старается знать каждый день, что говорит и делает Сократ. В пользу предположения о записях Сократовых бесед Ксенофонтом говорит другое предположение, что Ксенофонт во время похода в Азии вел какие-то записи, как это ни странно: иначе едва ли можно объяснить его сообщения о числе пройденных в день войском парасангов и тому подобных подробностях, помнить которые спустя много времени было бы невозможно.
На основании всего вышеизложенного надо признать все сомнения относительно соответствия действительности мемуаров Ксенофонта недостаточно обоснованными; напротив, в них мы имеем ценный исторический материал, и Ксенофонт должен быть поставлен наряду с Платоном (и Аристотелем) как источник для изучения философии Сократа. Вся древность была такого же мнения о «Воспоминаниях».
В противовес мнениям разных хулителей Ксенофонта приведу мнение проф. Ф. Ф. Зелинского («Древнегреческая литература эпохи независимости», ч. 1, 1919 г., стр. 149): «Ученики Сократа распадаются на две довольно четко разграниченные группы: одни видели в нем учителя жизни, другие — вождя на пути философских исканий. К первым принадлежали: его ровесник и друг Критон, Алкивиад, Критий…, но еще в большей мере был таковым уже знакомый нам Ксенофонт. Для его справедливой оценки надо помнить это, — что он принадлежал к первой, а не ко второй группе и вовсе не стремился быть творцом в области философского мышления; при этом условии потеряет всякое значение тривиальный вопрос, “понял” ли он или “не понял” своего великого учителя: он брал у него то, в чем сам нуждался, а именно диалектически обоснованную науку жизни. Защищая его впоследствии от нападений софистически настроенных людей, пытавшихся затмить его посмертную славу, он написал свое главное философское произведение, свои благородные “Воспоминания о Сократе” в 4-х книгах. Начиная со скромной и сдержанной защиты Сократа как гражданина, автор в дальнейшем дает ряд сократовских бесед в том виде, в каком они после многих лет остались в его памяти, — о сыновней и братской любви, о дружбе, о долге гражданина, ремесленника, военачальника и т. д. Это — одна из драгоценнейших книг, оставленных нам древностью; она была признана таковою за все время духовного развития человечества и заслуживает этого признания и поныне. Надо только уметь быть справедливым и помнить, что то, что в наших глазах портит ее впечатление, — ее излишнее подчас многословие и пояснение того, что и без того уже ясно, — было неизбежным последствием стремления именно к диалектическому обоснованию нравственных правил при молодости самой диалектической науки».
КНИГА I
Глава 1
[Опровержение первого пункта обвинения: Сократ не отрицал богов]
(1) Часто удивлялся я, какими это доводами лица, возбудившие судебный процесс против Сократа, убедили афинян, что он заслужил смертного приговора от сограждан. В обвинительном акте против него было сказано приблизительно[9] так: «Сократ виновен в том, что не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества; виновен также в том, что развращает молодежь».
(2) Что касается первого пункта обвинения, будто он не признает богов, признаваемых государством, какое доказательство этого они привели? Жертвы он приносил часто как дома, так и на общих государственных алтарях: это все видали; к гаданиям прибегал: это тоже ни для кого не было тайной. По всему городу шли толки о рассказах Сократа, что божественный голос[10] дает ему указания: это-то, мне кажется, и послужило главным основанием[11] для обвинения его в том, что он вводит новые божества. (3) На самом же деле он так же мало вводит нового, как и все прочие люди, признающие искусство узнавать будущее, которые делают это по птицам, голосам, приметам и жертвам[12]: они предполагают, что не птицы и не встречные люди знают, что полезно для гадающих, но что боги через них указывают это; и Сократ думал так же. (4) Но по большей части люди выражаются так, что птицы и встречные их отклоняют от чего-нибудь или побуждают; а Сократ как думал, так и говорил: божественный голос, говорил он, дает указания. Многим друзьям[13] своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указания божественного голоса, и, кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался. (5) Однако, кто не согласится, что он не хотел бы казаться друзьям ни дураком, ни хвастуном? А он казался бы и тем и другим, если бы, выдавая свои советы за божественные откровения, потом оказывался бы солгавшим. Отсюда видно, что он не стал бы предсказывать, если бы не был уверен в истине своих слов. А можно ли в этом поверить кому-либо кроме бога? Если же он верил богам, то как же он мог не признавать, что боги существуют? (6) Мало того, он так еще поступал по отношению к друзьям: дела необходимые[14] он советовал делать так, как, по их мнению, их можно сделать всего лучше; а в тех случаях, когда исход дела был неизвестен, он посылал их к оракулу спросить, следует ли это делать[15]. (7) Так, например, кто хочет с успехом заниматься хозяйством или заведовать государственными делами, тому, говорил он, нужно еще погадать. Правда, чтобы стать хорошим плотником, кузнецом, земледельцем, начальником над людьми, а также хорошо в этих делах разбираться, или чтобы стать хорошим счетчиком, домохозяином, военачальником, — всеми такими знаниями, думал он, может овладеть, конечно, и человеческий ум[16] [17]; (8) но самое главное в них, говорил он, боги оставляют себе, и ничего из этого люди не знают. Так, например, тот, кто образцово засадил для себя деревьями участок земли, не знает, кто будет собирать плоды; кто построил себе превосходный дом, не знает, кто будет жить в нем; знаток стратегии не ведает, полезно ли быть стратегом; человек, опытный в государственных делах, не знает, полезно ли стоять во главе государства; женившийся на красавице себе на отраду не знает, не будет ли через нее терпеть горе; породнившийся через брак с влиятельными лицами в городе не знает, не лишится ли он из-за них отечества[18]. (9) Сократ говорил, что если кто воображает, будто в подобных случаях нет ничего зависящего от бога, а все будто бы зависит от человеческого рассудка, тот — безумец; безумцы также и вопрошающие оракул о том, что боги предоставили людям самим познать и решать, как, например, если бы кто стал спрашивать, какого человека лучше взять в возницы, — умеющего править, или не умеющего; или какого лучше взять на корабль, — умеющего управлять им, или не умеющего; вообще, кто вопрошает богов о том, что можно узнать посредством счета, измерения, взвешивания, и о тому подобных вещах, тот, думал он, поступает нечестиво. Что боги предоставили людям познать и делать, тому, говорил он, должно учиться; а что людям неизвестно, о том стараться узнать волю богов посредством гаданий: к кому боги милостивы, тому они дают указания.
(10) Затем Сократ всегда был на глазах у людей: утром ходил в места прогулок и в гимнасии, и в ту пору, когда площадь бывает полна народа[19], его можно было тут видеть; да и остальную часть дня он всегда проводил там, где предполагал встретить побольше людей; по большей части он говорил, так что всякий мог его слушать. (11) Тем не менее никто никогда не видал и не слыхал от него ни одного нечестивого, противного религии слова или поступка.
Да он и не рассуждал на темы о «природе всего», как рассуждают по большей части другие; не касался вопроса о том, как устроен так называемый философами «космос»[20] и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление. Напротив, он даже указывал на глупость тех, кто занимается подобными проблемами[21].
(12) Первый вопрос относительно их, который он рассматривал, был такой: считают ли они себя уже достаточно знающими то, что нужно человеку, и потому приступают к изучению таких предметов, или же, оставляя в стороне все человеческое, а занимаясь тем, что касается божества, они думают, что поступают как должно? (13) Он удивлялся, как они не понимают, что это постигнуть человеку невозможно, когда даже те из них, которые больше всех гордятся своим уменьем рассуждать на эти темы, несогласны между собою, а относятся друг к другу как к сумасшедшим. (14) Ведь некоторые сумасшедшие не страшатся даже и страшного, а другие опасаются даже неопасного; одни не считают непристойным говорить или делать что бы то ни было хоть среди толпы, другие находят, что не следует даже показываться людям; одни не почитают ни храма, ни алтаря, ни вообще ничего божеского, другие благоговеют перед всякими камнями, кусками дерева, животными. Так и занимающимся вопросами о естестве мира: одним кажется, что сущее едино, другим, — что оно беспредельно в своей множественности[22]; одним кажется, что все вечно движется, другим, — что ничто никогда не может двинуться; одним кажется, что все рождается и погибает, другим, — что ничто никогда не может ни родиться ни погибнуть[23]. (15) По поводу их он высказывал еще такое соображение: кто изучает дела человеческие, надеется осуществлять то, чему научится, как для себя, так и для других, для кого захочет. Но думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода? (16) Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее: кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает названия раба.
(17) В отношении тех его убеждений, которые не были известны, ничего удивительного нет, что судьи пришли к ошибочному заключению о нем; но не удивительно ли, что они не приняли во внимание того, что все знали? (18) Однажды, сделавшись членом Совета и принеся присягу, которую приносят члены Совета, в том, что они будут при исполнении этой должности руководиться законами, он попал в председатели Народного собрания[24]. И вот когда народу захотелось осудить на смертную казнь стратегов Фрасилла и Эрасинида с их коллегами, всех одним голосованием, вопреки закону, Сократ отказался поставить это предложение на голосование, несмотря на раздражение народа против него, несмотря на угрозы многих влиятельных лиц: ему было важнее соблюсти присягу, чем угодить народу вопреки справедливости и обезопасить себя от угроз[25]. (19) Да, его вера в промысл богов о людях была не такова, как у большинства людей, которые думают, что боги одно знают, другого не знают; Сократ был убежден, что боги все знают, — как слова и дела, так и тайные помыслы, что они везде присутствуют и дают указания людям обо всех делах человеческих.
(20) Ввиду этого я удивляюсь, как же афиняне поверили, что Сократ неразумно мыслит о богах, — Сократ, который никогда не сказал и не сделал ничего нечестивого, а, наоборот, говорил и поступал так, что всякий, кто так говорит и поступает, был бы и считался бы в высшей степени благочестивым человеком.
Глава 2
[Опровержение второго пункта обвинения: Сократ не развращал молодежь]
(1) Удивительным кажется мне также и то, что некоторые поверили, будто Сократ развращает молодежь, — Сократ, который, кроме упомянутых качеств, прежде всего был всех на свете воздержаннее в любовных наслаждениях и в употреблении пищи, затем лучше всех переносил холод, жару и всякого рода труды и к тому же был воспитан в такой умеренности в потребностях, что, при совершенно ничтожных средствах, обладал всем ему необходимым. (2) Но если он сам был таким, то как он мог сделать других безбожниками, нарушителями законов, чревоугодниками, сластолюбцами, неспособными к труду неженками? Напротив, он многих отвратил от этих пороков, внушив им стремление к добродетели и подав надежды, что если они станут заботиться о себе, то будут людьми нравственными. (3) А между тем, он никогда не брался быть учителем в этом отношении; но, так как все видели, что он таков, то это давало надежду людям, находившимся в общении с ним, что они, подражая ему, станут такими.
(4) Однако и тело он сам не оставлял без заботы и тех, кто не заботился о нем, не хвалил. Так, он осуждал тех, которые чрезмерно наедаются и тем чрезмерно себя перегружают[26], а находил полезным есть столько, сколько душа принимает с удовольствием, чтобы переваривать пищу удовлетворительно: такой распорядок он считал и довольно здоровым и не мешающим заботиться о душе. (5) Но при этом он не любил пышности и щегольства ни в одежде, ни в обуви, ни в других жизненных потребностях.
И корыстолюбцами он не делал своих собеседников: от всяких страстей он отвращал их, а с тех, кто желал общения с ним, не брал денег. (6) В таком бескорыстии он видел заботу о свободе; а кто берет плату за свои беседы, тех он презрительно называл продавцами самих себя в рабство, так как они обязаны разговаривать с теми, с кого берут плату. (7) Он удивлялся, как это человек, объявляющий себя учителем добродетели, берет деньги и не видит громадной пользы для себя в приобретении доброго друга, а боится, что тот, кто достигнет нравственного совершенства, не воздаст величайшей благодарности своему величайшему благодетелю. (8) Сократ, напротив, не обещал никому никогда ничего подобного, но верил, что если его собеседники воспримут то, что он одобряет, то они на всю жизнь останутся добрыми друзьями и с ним и между собою. Так как же такой человек мог бы развращать молодежь? Разве только забота о добродетели есть развращение!
(9) — Но, клянусь Зевсом, — говорил обвинитель[27], — Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы: он говорил, что глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов[28], тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям.
(10) Я, напротив, думаю, что люди образованные, чувствующие в себе способность давать в будущем полезные советы согражданам, меньше, чем кто-либо другой, бывают склонны к насильственным действиям: они знают, что насилие сопряжено с враждой и опасностями, а путем убеждения можно достигнуть тех же самых результатов без опасности, пользуясь любовью: кого заставляют силой, тот ненавидит, как будто у него что-то отняли, а на кого воздействуют убеждением, тот любит, как будто ему сделали одолжение. Поэтому несвойственно образованным людям действовать насилием: такие поступки свойственны людям, обладающим силой, но без разума. (11) Затем, кто осмеливается действовать насилием, тому нужно иметь сообщников, и немало; а кто может убеждать, тому не нужно никого: он уверен, что и один он может убеждать. Да и к убийствам таким людям прибегать несвойственно: кто захочет убивать человека вместо того, чтобы он, оставаясь в живых, был его послушным орудием?
(12) — Однако, — говорил обвинитель, — двое бывших друзей Сократа, Критий[29] и Алкивиад[30], очень много зла наделали отечеству. Критий при олигархии[31] превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью, а Алкивиад при демократии среди всех отличался невоздержностью, заносчивостью, склонностью к насилию.
(13) Если они причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их; я расскажу только, какого рода была их связь с Сократом. (14) Как известно, оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах: они хотели заправлять всем и всех превзойти славой. А они знали, что Сократ живет на самые скромные средства, вполне удовлетворяя свои потребности, что он воздерживается от всяких удовольствий и что угодно может сотворить с любым своим собеседником. (15) Можно ли сказать, что люди такого рода, как я их выше охарактеризовал, видя это, в своем стремлении к общению с Сократом руководились желанием вести жизнь, какую он вел, и иметь его воздержность? Или же они надеялись, что благодаря общению с ним могут стать очень ловкими ораторами и дельцами? (16) Я, со своей стороны, убежден, что если бы бог дал им на выбор или всю жизнь жить, как Сократ, или умереть, то они предпочли бы умереть. Это видно было по их действиям: как только они почувствовали свое превосходство над товарищами, они сейчас же отошли от Сократа и предались государственной деятельности, ради которой они к нему и стремились.
(17) По поводу этого, пожалуй, можно сказать, что Сократу не следовало учить своих собеседников политике, не научив их сперва властвовать собою. Против этого я не возражаю. Но все учителя, как я вижу, не только показывают ученикам собственным примером, как они сами исполняют свое учение, но и словом стараются склонить их к принятию своих мнений. (18) И Сократ, я знаю, являл собою друзьям образец высоконравственного человека и вел превосходные беседы о добродетели и о других обязанностях человека. И они, я знаю, пока были в общении с Сократом, умели властвовать собой, — не из страха, что Сократ накажет их или побьет, но потому, что тогда они действительно считали такой образ действий самым лучшим.
(19) Пожалуй, многие, называющие себя философами, возразят, что никогда справедливый не может стать несправедливым, владеющий собою — нахалом и, вообще, кто научился чему-нибудь, чему можно выучиться, никогда не может обратиться в незнающего. Я держусь другого мнения об этом: подобно тому, как телесную работу не может исполнять тот, кто не упражняет тело, так и душевную работу, как я вижу, не может исполнять тот, кто не развивает душу, ибо он не может ни делать того, что нужно делать, ни воздерживаться от того, от чего нужно воздерживаться. (20) Поэтому и отцы удаляют сыновей, хотя бы они были и нравственными, от людей испорченных: они убеждены, что общение с хорошими людьми служит школой добродетели, а общение с дурными — ведет к ее уничтожению. Об этом свидетельствуют и поэты[32], — один говорит:
Поделиться книгой: