Сочинения

(10) Если же мы в страхе отступим, это обернется против нас, и ни местность, ни друг не защитят того[306], кого оружие не защитит. (11) Более того, солдаты, наши противники не находятся в таком же угрожаемом положении, в каком мы: мы боремся за отечество, за свободу, за жизнь[307], для них же нет никакой надобности сражаться за власть немногих людей. (12) Тем отважней нападайте, помня о своей прежней доблести. (13) Вы были вольны с величайшим позором для себя влачить жизнь в изгнании[308]; кое-кто из вас, лишившись своего достояния в Риме, мог рассчитывать на постороннюю помощь. (14) Поскольку такое положение вам казалось мерзким и нестерпимым для мужчины, вы решили разделить со мной эти опасности. (15) Если хотите избавиться от них, вам нужна отвага: один лишь победитель достигает мира ценой войны. (16) Ведь искать спасения в бегстве, отвернув от врага оружие, защищающее наше тело, — подлинное безумие[309]. (17) В сражении наибольшая опасность всегда грозит тому, кто больше всего боится. Отвага заменяет собой крепостную стену.

(18) Когда я смотрю на вас, солдаты, и думаю о ваших подвигах, меня охватывает великая надежда на победу. (19) Ваше присутствие духа, молодость, доблесть воодушевляют меня, как и [сознание] неизбежности, которая даже трусов делает храбрыми. (20) Ведь враг, несмотря на свое численное превосходство, окружить нас не может: ему мешает недостаток места. (21) Но если Фортуна не пощадит вашей доблести, не позволяйте врагам с легкостью перебить вас и, чтобы вас, взятых в плен, не перерезали, как скотину, сражайтесь, как подобает мужчинам, если же враги одержат над вами победу, пусть она будет кровавой и горестной».

59. (1) Сказав это, Катилина, чуть помедлив, велит проиграть сигнал и выводит на равнину войско, построенное рядами; затем, спешив всех[310], дабы придать солдатам мужества, уравняв всех перед опасностью, расставляет войско сообразно с местностью и его составом: (2) так как равнина лежала между горной цепью слева и крутыми скалами справа, то Катилина выставил вперед восемь когорт, а остальные разместил в резерве более тесным строем. (3) Из них он перевел в первый ряд центурионов, всех отборных и вторично призванных солдат, а из рядовых — всех наилучших, имевших оружие. Правым крылом он приказал командовать Гаю Манлию, левым — некоему фезуланцу, сам же вместе с вольноотпущенниками и колонами[311] встал рядом с орлом[312], по преданию находившимся в войске Гая Мария во время войны с кимврами.

(4) В рядах противника Гай Антоний, страдавший болезнью ног[313], вверил войско своему легату Марку Петрею[314], так как сам не мог участвовать в сражении. (5) Тот выставил вперед когорты ветеранов, которых он призвал ввиду угрожающего положения[315], позади них — остальное войско в резерве. Сам он, верхом объезжая ряды, обращался к каждому солдату по имени, ободрял их, напоминал, что они с безоружными разбойниками сражаются за отечество, за своих детей, за алтари и очаги. (6) Старый военный, более тридцати лет прослуживший в войсках как трибун, префект, легат, претор[316], он знал в лицо большинство солдат и их подвиги; упоминая о них, он зажигал в солдатах мужество.

60. (1) Произведя смотр всем своим силам, Петрей подает сигнал трубой и приказывает когортам медленно наступать; то же делает и неприятель. (2) Сблизившись настолько, чтобы легковооруженные смогли завязать сражение[317], противники с оглушительными криками сошлись со знаменами наперевес; солдаты отбрасывают копья, пускают в ход мечи. (3) Ветераны, вспомнив былую доблесть, ожесточенно теснят врагов в рукопашной схватке; те храбро дают им отпор, сражаются с величайшим пылом. (4) В это время Катилина с легковооруженными находился в первых рядах, поддерживал колебавшихся, заменял раненых свежими бойцами, заботился обо всем, нередко бился сам, часто поражал врага; был одновременно и стойким солдатом, и доблестным полководцем. (5) Петрей, увидев, что Катилина вопреки ожиданиям яростно сопротивляется, бросил преторскую когорту[318] против центра вражеского строя и перебил солдат, беспорядочно и в разных местах дававших отпор в одиночку; затем он напал на остальных солдат на обоих флангах. (6) Манлий и фезуланец пали, сражаясь в первых рядах. (7) Заметив, что его войско рассеяно и он остался с кучкой солдат, Катилина, помня о своем происхождении, бросается в самую гущу врагов, и там в схватке его закалывают.

61. (1) Только тогда, когда битва завершилась, и можно было увидеть, как велики были отвага и мужество в войске Катилины. (2) Ибо чуть ли не каждый, испустив дух, лежал на том же месте, какое он занял в начале сражения. (3) Несколько человек в центре, которых рассеяла преторская когорта, лежали чуть в стороне, но все, однако, раненные в грудь. (4) Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди вражеских тел. Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, какой он отличался при жизни. (5) Словом, из всего войска Катилины ни в сражении, ни во время бегства ни один полноправный гражданин не был взят в плен, (6) так мало все они щадили жизнь — как свою, так и неприятеля. (7) Однако победа, одержанная войском римского народа, не была ни радостной, ни бескровной, ибо все самые стойкие бойцы либо пали, либо покинули поле боя тяжело раненными. (8) Но многие солдаты, вышедшие из лагеря осмотреть поле битвы и пограбить[319], находили, переворачивая тела врагов, один — друга, другой — гостеприимца или родича; некоторые узнавали и своих недругов, с которыми бились. (9) Так все войско испытывало разные чувства: ликование и скорбь, горе и радость.

ЮГУРТИНСКАЯ ВОЙНА

1. (1) Несправедливо сетует на природу свою род людской — будто ею, слабой и недолговечной[320], правит скорее случай, чем доблесть. (2) Ведь, наоборот, во зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и [надо признать, что] природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. (3) Далее, жизнью людей руководит и правит дух[321]. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять. (4) Но если человек, охваченный дурными страстями, погряз в праздности и плотских наслаждениях, после того как некоторое время предавался губительному сладострастию, то он, как только у него, ввиду нестойкости его духа, не станет сил, времени и способностей, винит в этом немощь своей природы; погрешившие взводят вину, каждый свою, на обстоятельства[322]. (5) Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного <и губительного>, то не столько ими управляли бы события, сколько сами они ими управляли бы и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие.

2. (1) Ибо, как человек состоит из тела и из души, так все наши действия и наклонности следуют одни — природе тела, другие — природе души. (2) Ведь прекрасная внешность, большое богатство, как и сила тела и все прочее в этом роде, быстро разрушаются, но выдающиеся деяния ума, как и душа, бессмертны. (3) Словом, для благ, относящихся к телу и имуществу, существуют как начало, так и конец, и все возникшее уничтожается, а растут, ее стареет; дух же, нетленный, вечный правитель человеческого рода, движет всем и правит всем, а им не правит ничто. (4) Тем более следует удивляться порочности тех, кто, предавшись плотским удовольствиям, проводит свой век в роскоши и безделии, но уму своему, лучше и выше которого в человеческой природе нет ничего, позволяет коснеть в небрежении и вялости, особенно когда столь многочисленны и столь разнообразны занятия для духа, приносящие людям величайшую славу.

3. (1) Из них магистратуры и командование[323], словом, всякая забота о делах государственных, в наше время[324] совсем не кажутся мне желанными, так как, с одной стороны, не доблести воздается почет, с другой стороны, те, кому он достался путем обмана, не обретают ни безопасности, ни большего почета[325]. (2) Ибо посредством насилия править родиной или родными[326] ты, правда, можешь и при этом пресечешь злоупотребления, но это небезопасно — тем более что все перевороты предвещают резню, изгнание и другие враждебные действия, (3) Но стараться понапрасну и, затратив много сил, пожинать одну только ненависть — полное безумие; (4) разве только кем-нибудь случайно овладеет позорное и пагубное желание пожертвовать ради могущества кучки людей своей честью и свободой.

4. (1) Однако среди других умственных занятий наибольшую пользу приносит повествование о прошлом. (2) Так как о ценности этого повествования высказывались многие, то я нахожу нужным о ней умолчать — также и для того, чтобы никто не подумал, что я по заносчивости сам расхваливаю свое усердие. (3) Но, пожалуй, найдутся люди, которые — раз я решил жить вдали от дел государства — назовут такой большой и такой полезный труд плодом праздности, люди, которым, несомненно, кажется величайшей деятельностью приветствовать народ и угощениями добиваться его благосклонности[327]. (4) Если они задумаются над тем, в какие времена достиг магистратур я[328], какие мужи добиться этого же не смогли[329] и какие люди вошли в сенат впоследствии[330], то они, конечно, признают, что я скорее с полным основанием, а не из лености переменил свое решение и что государство получит от моего досуга[331] выгоду большую, чем от деятельности других. (5) Ведь я не раз слыхал, что Квинт Максим, Публий Сципион[332] и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков[333], загораются сильнейшим стремлением к доблести. (6) Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывает на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков. (7) А найдется ли при нынешних нравах человек, который поспорил бы со своими предками честностью и настойчивостью, а не богатством и расточительностью? Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; (8) как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает[334]. (9) Я, однако, увлекся и зашел чересчур далеко, так как нравы сограждан вызывают во мне тоску и досаду; возвращаюсь теперь к своему повествованию.

5. (1) О войне писать я буду — той, что народу римскому пришлось вести с нумидийским царем Югуртой, — во-первых, потому что она была трудна и жестока и шла с переменным успехом; во-вторых, потому, что тогда впервые был дан отпор гордости знати[335]. (2) Борьба эта перемешала все божеское и человеческое и дошла до такого безумия, что гражданским распрям[336] положили конец только война и опустошение Италии. (3) Но прежде чем описывать эти события, возвращусь несколько назад, дабы все было более понятным и более очевидным.

(4) Во время второй Пунической войны, когда карфагенский полководец Ганнибал нанес Италии ущерб, беспримерный с тех пор, как Рим достиг могущества, нумидийский царь Масинисса[337], удостоенный нашей дружбы Публием Сципионом, который впоследствии за свою доблесть получил прозвище «Африканский»[338], совершил много, и притом замечательных, воинских подвигов. Ввиду этого после победы над карфагенянами и пленения Сифакса[339], стоявшего во главе обширной и могущественной державы в Африке, римский народ все города и земли, захваченные в войне, принес в дар царю. (5) Поэтому Масинисса оставался нашим добрым и верным другом. Но его смерть была и концом его державы.

(6) Затем сын его, Миципса, получил единоличную царскую власть, так как его братья Мастанабал и Гулусса умерли от болезни[340]. (7) У Миципсы были сыновья Адгербал и Гиемпсал, а сына Мастанабала Югурту, которого Масинисса, как прижитого от наложницы, оставил частным лицом[341], он держал у себя в доме, воспитывая его наравне с собственными сыновьями.

6. (1) Когда Югурта вырос, он в расцвете сил, красивый лицом и еще более выдающийся умом, не опустился до развращающих роскоши и праздности, он, по обычаю своего народа, скакал верхом, метал копье, состязался со сверстниками в беге, и, хотя он всех превосходил славой, все его любили. Кроме того, он проводил много времени на охоте, первым или одним из первых поражал льва или иного дикого зверя; больше всех делал, меньше всех говорил о себе. (2) Миципса вначале этому радовался, полагая, что доблесть Югурты прославит его царствование; однако, поняв, что при его преклонных летах и при молодости его сыновей юноша приобретает все большее влияние, он, весьма озабоченный этим, над многим стал задумываться. (3) Его страшила человеческая натура, жадная до власти и неудержимая в исполнении своих желаний; кроме того, возраст его и его сыновей, позволяющий даже скромному человеку в надежде на добычу встать на превратный путь; наконец, разгоревшаяся в нумидийцах преданность Югурте, которая, устрани он предательски такого мужа, могла бы, как он опасался, привести к мятежу или войне.

7. (1) Столкнувшись с этими затруднениями и понимая, что человека, столь угодного народу, ему не устранить ни силой, ни хитростью, поскольку Югурта был храбрым воином и стремился к воинском славе, Миципса решил подвергнуть его опасностям и так испытать судьбу. (2) И вот во время Нумантинской войны[342], посылая римскому народу вспомогательные войска — конницу и пехоту, Миципса, рассчитывая на то, что Югурта, либо кичась своей доблестью, либо из-за свирепости врагов, скорее всего погибнет, назначил его начальником нумидийцев, которых он посылал и Испанию. (3) Но все обернулось совсем не так, как он думал. (4) Ибо, как только Югурта, обладавший быстрым и острым умом, узнал характер Публия Сципиона, тогда командовавшего римлянами, и повадки врагов, он ценой многих трудов и многими стараниями, а кроме того, беспрекословно повинуясь Сципиону и часто подвергаясь опасностям, быстро стал настолько известен, что наши горячо полюбили его, нумантинцам же он внушал величайший ужас. (5) И в самом деле, — это необычайно трудно — он был в бою храбр и разумен в совете; второе обыкновенно делает предусмотрительного боязливым, первое — отважного опрометчивым[343]. (6) И вот командующий стал поручать Югурте чуть ли не все трудные дела, считать его одним из своих друзей, с каждым днем ценить его все больше и больше, так как и советы, и действия его всегда приносили удачу. (7) К этому присоединялись щедрость души и изощренность ума, и этим Югурта приобрел близкую дружбу многих римлян.

8. (1) В те времена в наших войсках было весьма много новых и знатных людей, предпочитавших богатство добру и чести, имевших поддержку в Риме, могущественных среди союзников и не столько почитаемых, сколько известных. Посулами своими они всячески разжигали честолюбие Югурты: умри царь Миципса, ему одному достанется Нумидийская держава — ведь он наделен необычайной доблестью, в Риме же все продажно. (2) Но когда после разрушения Нуманции Публий Сципион решил отпустить вспомогательные войска, а сам возвратиться на родину, он, наградив Югурту и высказав ему величайшую хвалу на солдатской сходке, увел его в свой шатер[344] и там доверительно посоветовал ему поддерживать дружбу с римским народом официально, а не частным путем и не быть щедрым к кому угодно: опасно-де покупать у нескольких человек то, что принадлежит многим; если он захочет оставаться верен своим правилам, то к нему сами собой придут и слава, и царская власть; если же он проявит чрезмерную торопливость, то его же деньги увлекут его в пропасть.

9. (1) Сказав это, Сципион отпустил Югурту, вручив ему письмо к Миципсе; оно было такого содержания: (2) «В Нумантинской войне твой Югурта проявил величайшую доблесть, что тебя, я уверен, обрадует. За его заслуги я полюбил его; к тому, чтобы сенат и римский народ отнеслись к нему так же, я приложу всяческие старания. Тебя же, помня о нашей дружбе, поздравляю. Этот муж достоин тебя и деда своего Масиниссы».

(3) И вот царь, которому письмо полководца подтвердило то, что он знал по слухам, встревоженный и доблестью, и влиянием Югурты, изменил свое отношение к нему и начал подкупать его милостями; он тотчас же усыновил его[345] и в завещании назначил своим наследником наравне с сыновьями. (4) Сам он через несколько лет, удрученный болезнями и старостью, понимая, что конец его близок, в присутствии друзей и родичей, а также сыновей своих Адгербала и Гиемпсала, как говорят, сказал Югурте приблизительно следующее:

10. (1) «Малым ребенком, потерявшим отца, лишенным средств и надежд на будущее, взял я тебя, Югурта, в царский дом, полагая, что за благодеяния свои стану тебе не менее дорог, чем был бы, породив тебя. И в этом я не ошибся. (2) Ибо, даже если не говорить о твоих других ценных и выдающихся качествах, ты, совсем недавно[346] возвратившись из-под Нуманции, прославил меня и мое царствование и доблестью своей сделал римлян, наших друзей, нашими величайшими друзьями. В Испании славе нашего рода придан новый блеск[347]. Словом, — и это самое трудное для людей — ты славой своей одолел зависть[348].

(3) Ныне, так как природа полагает предел моей жизни, то той вот правой рукой[349], честным словом царя прошу и заклинаю тебя: люби моих сыновей, по рождению твоих близких, а ввиду моей милости к тебе — братьев, и не приближай к себе сторонних людей, вместо того чтобы держать при себе кровно с тобой связанных. (4) Не войско и не сокровища — оплот царствования, но друзья, которых невозможно ни оружием заставить, ни золотом добыть: их приобретают исполнением долга и верностью. (5) Кто лучший друг, чем брат брату? Иными словами, кто из сторонних людей окажется верен тебе, если близким своим ты врагом будешь? (6) Я, со своей стороны, передаю вам царство крепким, если будете честными людьми; если же будете дурными, то — слабым. Ибо согласием малые государства укрепляются, от разногласия величайшие распадаются. (7) Но тебе, Югурта, старшему годами и мудростью, больше, чем им, подобает заботиться о том, чтобы все было благополучно. Ведь во всякой борьбе более могущественный, даже если он терпит обиду, все же, так как он сильнее, кажется обидчиком. (8) Вы же, Адгербал и Гиемпсал, чтите, уважайте этого достойного мужа, подражайте ему в доблести и старайтесь не создавать впечатление, будто я взял на руки[350] сына лучшего, чем те, которых я породил».

11. (1) Югурта, хотя и понимал, что царь говорил неискренне и таил в душе совсем другое, все-таки, сообразуясь с обстоятельствами, ответил на это благожелательно. (2) Через несколько дней Миципса умер. Молодые цари, с царским великолепием отдав ему последний долг, собрались обсудить сообща все дела. (3) И вот Гиемпсал, самый младший из них, жестокий от природы, уже и прежде презиравший Югурту за его незнатность, так как он не был равен им ввиду происхождения своей матери, сел справа от Адгербала, чтобы Югурта не оказался в середине, что считается у нумидийцев почетным. (4) Однако затем, уступив настояниям брата воздать должное летам, он с трудом согласился пересесть по другую сторону. (5) Когда они подробно обсуждали дела правления, Югурта среди прочего заметил, что следовало бы отменить все постановления и решения последнего пятилетия, ибо в течение этого срока Миципса, удрученный годами, был слаб рассудком. (6) На это Гиемпсал ответил, что и он такого мнения, ибо сам Югурта в течение последних трех лет приобщился к царствованию через усыновление[351]. (7) Эти слова запали Югурте в сердце глубже, чем можно было подумать. (8) И с этого времени он, охваченный гневом и опасениями, замышлял, подготовлял и таил в душе лишь одно — как бы ему хитростью захватить Гиемпсала. (9) Когда исполнение этого замысла затянулось, а его неукротимая злоба не смягчалась, он решил добиться своего любым способом.

12. (1) Во время первой встречи царей, о которой я говорил выше, из-за разногласий было решено разделить сокровища[352] и для каждого установить границы владений. (2) И вот назначается время для всех этих действий, но прежде всего для раздела имущества. В ожидании этого цари разъехались, каждый в свою сторону, близко от места, где хранились сокровища. (3) Гиемпсал в городе Фирмиде случайно попал в дом человека, который, как ближайший ликтор[353] Югурты, всегда пользовался его расположением и доверием. Югурта не скупится на обещания этому неожиданно подвернувшемуся ему пособнику и поручает ему отправиться к себе в дом якобы для его осмотра и подобрать вторые ключи к входным дверям; ибо первые ключи [каждый вечер] вручались Гиемпсалу; впрочем, сам он в нужное время прибудет с большим отрядом. (4) Нумидиец быстро исполняет поручение и, как его научили, ночью приводит солдат Югурты. Они, ворвавшись в дом, в разных местах стали искать царя, убивать одних людей сонных, других — попадавшихся им навстречу, обыскивать потаенные места, взламывать запоры, все заполнять шумом и вызывать смятение; тем временем находят Гиемпсала, спрятавшегося в каморке рабыни, где он, испугавшись и не зная дома, вначале нашел убежище. (6) Нумидийцы, как им приказали, доставляют Югурте его голову.

13. (1) Весть о таком ужасном злодеянии быстро разносится по всей Африке[354]. Адгербала и всех бывших подданных Миципсы охватывает страх. Нумидийцы разделяются на две части: большинство становится на сторону Адгербала, на сторону другого[355] — более искушенные в войне. (2) Югурта снаряжает многочисленные войска, одни города присоединяет силой, другие — с их согласия; он готовится править всей Нумидией. (3) Адгербал, хотя и отправил в Рим посланцев сообщить сенату об убийстве брата и о собственном печальном положении, все же, надеясь на свое многочисленное войско, готовился бороться с оружием в руках. (4) Но когда дело дошло до сражения, то он, будучи побежден, бежал с поля боя в Провинцию, а затем поспешил в Рим. (5) Югурта же, осуществив свои замыслы и захватив всю Нумидию, на досуге обдумывая содеянное, стал бояться римского народа и надеялся противопоставить его гневу только алчность знати и собственные деньги. (6) Поэтому он через несколько дней отправил в Рим послов с большим запасом золота и серебра и велел им прежде всего одарить его старых друзей[356], затем приобрести новых — словом, не мешкая, щедростью своей подготовить все, что только будет возможно. (7) Как только послы прибыли в Рим и, следуя наказу царя, передали богатые подарки его гостеприимцам и другим людям, имевшим тогда сильное влияние в сенате, произошла столь разительная перемена, что величайшая ненависть знати к Югурте сменилась ее расположением и благоволением к нему. (8) Одни в надежде [на награду], другие, будучи подкуплены, обходя сенаторов одного за другим, уговаривали их не выносить чересчур сурового решения насчет Югурты. (9) Когда послы уверились в успехе, сенат в назначенный день принял обе стороны. Тогда, как нам известно, Адгербал сказал следующее:

14. (1) «Отцы сенаторы, отец мой Миципса, умирая, велел мне помнить, что только управление Нумидийским царством поручено мне, законная же верховная власть над ним — в ваших руках; в то же время [я должен] стараться и в мирное время, и во время войны быть возможно более полезным римскому народу и видеть в вас своих родных, своих близких: если я буду так поступать, то ваша дружба будет для меня войском, богатствами, опорой царствования. (2) Пока я следовал наставлениям своего родителя, Югурта, величайший из всех преступников, каких земля выносит[357], презрев вашу державу, меня, внука Масиниссы и прирожденного союзника и друга римского народа[358], лишил царской власти и всего имущества.

(3) Однако сам я, так как мне, отцы сенаторы, пришлось испытать столь тяжкие злоключения, хотел бы просить вас о помощи не столько за услуги своих предков, сколько за мои личные, а более всего я желал бы, чтобы римский народ оказывал мне милости, в каких я бы не испытывал нужды, а уж если бы они понадобились, то чтобы римляне оказывали их мне как мои должники. (4) Но так как честность сама по себе нуждается в защите и не от меня зависело, каков будет Югурта, то у вас ищу я прибежища, отцы сенаторы, для которых — и это величайшее несчастье для меня — я вынужден быть бременем, прежде чем начать приносить вам пользу. (5) Другие цари либо, побежденные в войне, были вами удостоены дружбы, либо, оказавшись в трудном положении, становились вашими союзниками; наш дом установил дружеские отношения с римским народом во времена Карфагенской войны, когда мог рассчитывать скорее на его верность своему слову, чем на его счастливую судьбу[359]. (6) Не допускайте, отцы сенаторы, чтобы я, потомок нумидийских царей, внук Масиниссы, тщетно просил вас о помощи!

(7) Не будь у меня никаких других оснований для получения помощи от вас, кроме моей жалкой судьбы, — того, что я, еще недавно царь, могущественный своим происхождением, добрым именем, богатствами, теперь, угнетенный бедствиями и беспомощный, ожидаю помощи со стороны — все же величию римского народа[360] подобало бы пресечь противозаконно и не допускать, чтобы чье бы то ни было царство расширялось посредством преступления. (8) Но я сам был изгнан из тех пределов, какие римский народ предоставил моим предкам, — из тех, откуда мой отец и дед вытеснили Сифакса и карфагенян[361]. Ваших милостей лишили меня, отцы сенаторы, вас презрели, совершив беззаконие по отношению ко мне!

(9) Увы, горе мне! Вот к чему, отец Миципса, привели твои милости: тот, кого ты сделал равным твоим сыновьям и участником в управлении царством, стал губителем твоего рода! Никогда, значит, семья наша не будет знать покоя? Всегда будет она страдать от кровопролития, от меча, от изгнания? (10) Пока карфагеняне были в силе, мы неизбежно терпели всяческие жестокости: враги были под боком, вы, друзья наши, — вдалеке; вся надежда наша была на оружие. После того как Африка была избавлена от этой чумы, мы с радостью наслаждались миром; ибо врагов у нас не было, разве только тот, на которого так смотреть нам при казали бы вы[362]. (11) И вот Югурта, кичась своей нестерпимой наглостью, преступностью и гордостью, неожиданно убив моего брата и притом своего родственника, сперва завладел его царством, как добычей, затем, не в силах столь же коварно захватить меня, под защитой вашей державы менее всего ожидавшего насилия и войны, он добился того, что я, как видите, лишенный отчего дома, средств и подавленный несчастьями, в любом месте чувствую себя в большей безопасности, чем в собственном царстве.

(12) Сам я, отцы сенаторы, разделял мнение, которое при мне высказывал мой отец: те, кто строго соблюдает дружбу с вами, выполняют нелегкие обязанности, но зато находятся в большей безопасности, чем кто-либо другой. (13) Насколько это зависело от нашей семьи, она старалась поддерживать вас во всех войнах; наша безопасность во времена мира — в вашей власти, отцы сенаторы! (14) Отец оставил нас, двух братьев; третьего, Югурту, думал он, милости его соединят с нами. Один из братьев убит; я с трудом спасся от нечестивых рук другого брата. (15) Что делать мне? Вернее, куда мне, несчастному, обратиться? Всякая защита со стороны моего рода исчезла: отец, как это было неизбежно, склонился перед законом природы; брата преступно лишил жизни родственник, которому это подобало менее всего; близкие, друзья, другие родные погибли — одни от одного несчастья, другие от другого: схваченные Югуртой, одни были распяты на кресте, другие брошены диким зверям; немногие, которым сохранили жизнь, во мраке темниц влачат в горе и слезах существование более тяжкое, чем смерть.

(16) Если бы все то, что я утратил, или те отношения, которые из близких стали враждебными, оставались неизменными, все-таки, случись со мною какое-нибудь непредвиденное несчастье, вас стал бы я умолять, отцы сенаторы, в чьем ведении сообразно с величием вашей державы и законность, и всяческие противозакония. (17) Но теперь, изгнанный из отчего дома, одинокий и лишенный всех почестей, куда могу я обратиться, к кому воззвать?[363] К народам ли, или к царям, которые все, из-за нашей дружбы к вам, враждебны нашей семье? Да найдется ли такое место, где бы не оказалось многочисленных напоминаний о враждебных действиях моих предков? Или, вернее, может ли ко мне почувствовать сострадание человек, когда-то бывший вашим врагом? (18) Наконец, Масинисса внушил нам, отцы сенаторы, что мы должны почитать один только римский народ и не заключать ни новых союзов, ни новых договоров, что крепчайшим оплотом для нас будет дружба с вами; если счастье изменит вашей державе, то погибать нам вместе. Доблестью своей и благоволением богов вы велики и могущественны; все удается и повинуется вам; тем легче вам карать за обиды по отношению к вашим союзникам.

(20) Одного боюсь я — как бы личная дружба с Югуртой не увлекла кого-нибудь из тех, кто мало его знает, на ложный путь. Как я слыхал, люди эти усиленно стараются, обходят вас одного за другим, докучают каждому из вас просьбами не решать ничего заочно, не расследовав дела; по их словам, я прибегаю к вымыслу и притворяюсь изгнанным, тогда как мог оставаться в своем царстве. (21) О, если бы тот, чьи нечестивые действия ввергли меня в эти несчастья, притворялся точно так же, и когда-нибудь вы или бессмертные боги наконец позаботились о делах человеческих! Тогда тот, кто ныне преступлениями своими не только горд, но даже прославлен, понесет, отягощенный всяческими видами зол, тяжкую кару за свою неблагодарность нашему отцу, за убийство моего брата и за мои бедствия.

(22) Вот теперь, мой горячо любимый брат, хотя ты и лишился жизни безвременно и от руки того, кому это менее всего подобало, все же твоей участи, думаю я, следует скорее радоваться, чем скорбеть о ней. (23) Ведь ты не царскую власть утратил, но одновременно со смертью избавился от необходимости бежать от изгнания, нищеты и от всех бедствий, обрушившихся на меня. Я же, несчастный, с отцовского престола ввергнутый в столь тяжкие беды, являю собой зрелище превратностей человеческой судьбы, не зная, что мне делать — мстить ли за злодейство по отношению к тебе, когда сам нуждаюсь в помощи, или заботиться о своем царстве, когда моя жизнь и смерть зависят от помощи сторонних людей[364]. (24) О, если бы смерть достойно увенчала мою злую судьбу и меня по справедливости не стали презирать, если бы я под тяжестью бед склонился перед противозаконием![365] Но теперь мне и не хочется жить, и нельзя умереть без позора. (25) Отцы сенаторы, ради вас самих, ради ваших детей и родителей, во имя величия римского народа помогите мне в моем несчастье, пресеките беззаконие, не допускайте, чтобы Нумидийское царство, принадлежащее вам, погибало из-за преступлений и кровопролития в нашей семье!»

15. (1) Когда царь закончил речь, послы Югурты, полагаясь больше на подкуп, чем на правоту своего дела, коротко ответили: Гиемпсал убит нумидийцами за его жестокость, Адгербал, по собственному почину ведущий войну, жалуется, побежденный, на то, что сам не смог совершить преступление; Югурта просит сенат считать его тем же, каким он проявил себя под Нуманцией, и не придавать словам недруга большего значения, чем его собственным поступкам. (2) Затем обе стороны покидают курию. Сенат тотчас же обсуждает дело. Покровители Югурты и большинство сенаторов, поддавшиеся их влиянию, стали презрительно отзываться о речи Адгербала, восхвалять доблесть Югурты; своим личным влиянием, речами, короче говоря, всяческими способами брали они под защиту чужое злодеяние, точно это касалось их собственной славы. (3) Напротив, немногие, кому честность и справедливость были дороже богатства, предлагали помочь Адгербалу, а за смерть Гиемпсала сурово покарать; (4) из них — более всего Эмилий Скавр, человек знатный, деятельный, властолюбивый, жаждущий могущества, магистратур, богатств, но умевший хитро скрывать свои пороки[366]. (5) Убедившись в том, что царь прибегает к позорному и беззастенчивому подкупу, он, побоявшись, как бы мерзкое своеволие, как это бывает в подобных случаях, не разожгло ненависти, обуздал свою обычную алчность.

16. (1) Однако в сенате победила та сторона, которая истине предпочитала деньги, вернее, влияние. (2) Выносится постановление, чтобы десять легатов разделили некогда принадлежавшее Миципсе царство между Югуртой и Адгербалом. Главой этого посольства был Луций Опимий[367], человек известный и в ту пору могущественный в сенате, так как он, будучи консулом, после убийства Гая Гракха и Марка Фульвия Флакка с величайшей жестокостью использовал победу знати над плебсом. (3) Хотя Югурта и относил Опимия к числу своих недругов в Риме, он все же крайне радушно принял его и подарками и многочисленными обещаниями достиг того, что тот начал ставить выгоду царя выше своего доброго имени, честного слова, наконец, всех своих интересов. (4) Подойдя к другим послам таким же образом, Югурта пленяет[368] большинство из них; лишь немногим их честное слово оказалось дороже денег. (5) При разделе часть Нумидии, граничащую с Мавританией, более богатую и более населенную, передают Югурте; другая, более привлекательная внешне, более богатая гаванями и строениями, стала владением Адгербала[369].

17. (1) Ход моего повествования, думается мне, требует, чтобы я дал краткое описание Африки и рассказал о племенах, с которыми мы вели войну или были в дружбе. (2) Что касается местностей и народов, которых ввиду тамошней жары, трудных условий жизни и наличия пустынь посещают меньше, то я едва ли смог бы сообщить о них достоверные сведения. Прочее же рассмотрю возможно короче.

(3) Разделяя земной круг, большинство ученых признало Африку его третьей частью; некоторые указывали, что существуют только Азия и Европа, и относили Африку к Европе[370]. (4) Она ограничена с запада проливом между нашим морем и Океаном[371], с востока — покатой равниной; население называет это место Катабатмом[372]. (5) Море бурное, без гаваней. Земля для хлебных злаков плодородна, пригодна для скотоводства, для деревьев неблагоприятна. Небо и земля бедны водой. (6) Люди отличаются здоровьем, быстры, выносливы. Большинство из них умирает от старости, кроме тех, кто погибает на войне или от диких зверей, ибо болезнь редко уносит человека. Прибавлю, что там водится много ядовитых животных.

(7) Но о том, какие люди жили в Африке вначале, какие переселились туда впоследствии и как они смешались между собой, я (хотя сведения эти и не совпадают с общепринятым мнением) все-таки расскажу в немногих словах — как это перевели для меня из пунийских книг, называвшихся книгами царя Гиемпсала[373], и как это представляют себе сами жители этой страны. Впрочем, за достоверность пусть отвечают сообщившие это.

18. (1) Африку вначале населяли гетулы и ливийцы[374], суровые и дикие люди; они питались мясом зверей и растениями, подобно скоту. (2) Они не подчинялись ни обычаям, ни закону, ни какой-либо власти. Ведя бродячую жизнь, они, скитаясь, устраивали привал там, где их заставала ночь. (3) Но когда Геркулес умер в Испании[375] (так, во всяком случае, думают африканцы), его войско, составленное из разных племен, потеряв предводителя, вскоре распалось, потому что многие добивались власти каждый для себя. (4) Из его состава мидяне, персы и армяне, переплыв на судах в Африку, заняли местности, ближайшие к нашему морю; (5) но персы держались ближе к берегу Океана; они пользовались килевыми днищами перевернутых кораблей как шалашами, потому что в стране не было ни древесины, ни возможности купить ее или выменять у испанцев: (6) бескрайнее море и незнание языка препятствовали торговле. (7) Мало-помалу они путем браков смешались с гетулами; так как они, знакомясь со страной, часто направлялись в одни, затем в другие места, то они сами назвали себя номадами[376]. (8) Впрочем, до сего времени постройки нумидийских крестьян, которые они называют мапалиями[377], продолговатые дома с изогнутыми боками, напоминают собою килевые днища кораблей. (9) К мидянам и армянам присоединились ливийцы (ведь они жили ближе к Африканскому морю[378], гетулы — более к югу, невдалеке от жаркой области), и вскоре у них появились укрепленные города; ибо, отделенные от Испании только проливом, они завязали с ней меновую торговлю. (10) Ливийцы постепенно исказили наименование «мидяне» и называли их на своем варварском языке маврами. (11) Могущество персов на короткое время возросло, и впоследствии они под именем нумидийцев, ввиду своей многочисленности покинув родное племя, завладели ближайшими к Карфагену областями, которые именуются Нумидией. (12) Затем и те и другие при взаимной поддержке оружием или страхом подчинили себе соседние племена, возвеличили свое имя и умножили славу, особенно те, которые распространились до берегов нашего моря, так как ливийцы были менее воинственны, чем гетулы. В конце концов нижней частью Африки почти целиком завладели нумидийцы; побежденные слились с победителями и приняли их имя.

19. (1) Впоследствии финикияне[379], одни — чтобы уменьшить численность населения на родине, другие — стремясь к господству, побудив простой народ и других людей, жадных до переворотов, основали на морском побережье Гиппон[380], Гадрумет[381], Лепту[382] и другие города, и те, вскоре значительно усилившись, стали для своих городов-основателей одни оплотом, другие украшением. (2) Впрочем, о Карфагене я предпочитаю умолчать, чем говорить мало, так как пора скорей перейти к другому. (3) Итак, в сторону Катабатма, отделяющего Египет от Африки[383], вдоль моря первая — Кирена, колония фереян[384], далее — две Сирты, между ними Лепта; далее — Алтари Филенов[385]; эти места рассматривались карфагенянами как границы их державы с Египтом; затем следуют другие пунийские города. (4) Остальные области вплоть до Мавретании населены нумидийцами; ближайшие к Испании — мавры. (5) Южнее от Нумидии, как я узнал, обитают гетулы, одни оседло, другие, как кочевники, ведут более дикий образ жизни; (6) за ними обитают эфиопы; далее лежат области, выжженные солнцем.

(7) Так вот, во время Югуртинской войны большей частью пунийских городов и областей, которыми карфагеняне владели в последнее время, правил римский народ через своих наместников; значительная часть области гетулов и Нумидии, до самой реки Мулукки[386], была подвластна Югурте; всеми маврами повелевал царь Бокх, знавший только имя римского народа и ранее неизвестный нам ни в мирное, ни в военное время. (8) Об Африке и ее жителях сказано достаточно.

20. (1) Когда послы, разделив царство, покинули Африку и Югурта увидел, что, несмотря на испытанный им страх, он получил награду за свое преступление, он, убедившись в правильности того, что друзья говорили ему под Нуманцией — что в Риме все продажно[387], и одновременно загоревшись от посулов тех, кого он недавно осыпал подарками, устремил свои помыслы к царству Адгербала; (2) сам он деятельный, воинственный человек, а тот, на кого он идет, — мирный, невоенный, мягкий от природы, уступающий противозаконию, скорее склонный к боязни, чем внушающий ее. (3) И вот Югурта внезапно вторгается[388] с большим отрядом в его владения, захватывает много пленных, скот и другую добычу, предает огню дома, как враг занимает своей конницей большую часть страны. (4) Затем вместе со всем войском он возвращается к себе, полагая, что Адгербал, вне себя от обиды, будет с оружием в руках мстить ему за причиненные ему обиды и что это явится поводом к войне. (5) Но тот, не считая себя равным ему в военном отношении и полагаясь на дружбу римского народа больше, чем на нумидийцев, направил к Югурте послов с жалобами на обиды. Хотя они принесли оскорбительный ответ, он все-таки решил стерпеть все, но не начинать войны, так как предыдущая его попытка оказалась неудачной. (6) Но это не уменьшало жадности Югурты, она возросла еще больше — в мыслях он уже захватил все царство Адгербала. (7) Поэтому он и начал войну — но уже во главе не отряда грабителей, как раньше, а хорошо снаряженного войска и открыто стал добиваться власти над всей Нумидией. (8) И всюду, где бы он ни проходил, он разорял города и деревни, собирал разную добычу, укреплял в своих солдатах мужество, во врагах усиливал страх.

21. (1) Как только Адгербал понял, что должен либо покинуть свое царство, либо защищать его оружием, он волей-неволей снаряжает войска и выступает навстречу Югурте. (2) И вот оба войска укрепились невдалеке от моря, у города Цирты[389], и так как день был на исходе, то сражения не начинали. Но к концу ночи, еще в полумраке, солдаты Югурты по поданному им знаку врываются во вражеский лагерь и обращают в бегство солдат Адгербала, одних полусонных, других хватавшихся за оружие. Адгербал с несколькими всадниками бежит в Цирту, и не будь там множества людей, носивших тогу[390], которые отбросили преследователей от городских стен, то война между двумя царями началась бы и завершилась в один и тот же день. (3) Затем Югурта окружил город[391]и приступил к его осаде с помощью крытых щитов, башен и разных машин[392], торопясь все закончить еще до возвращения послов, которых, как он слыхал, Адгербал отправил в Рим еще до сражения.

(4) Сенат, узнав о войне между ними, направляет в Африку троих молодых людей[393], дабы они сообщили обоим царям, что сенат и римский народ велят и постановляют, чтобы цари прекратили военные действия и [решали свои споры на основе права, а не путем войны]: это подобает сенату и римскому народу, как и царям.

22. (1) Послы поспешно приезжают в Африку, тем более что в Риме, пока они готовились к отъезду, пошли разговоры о происшедшем сражении и об осаде Цирты; но слухи эти были неопределенными. (2) Выслушав послов, Югурта ответил, что для него дороже и важнее всего повиноваться воле сената; он-де с молодых лет всячески старался заслужить одобрение всех честнейших людей; доблестью, а не дурными качествами приобрел он расположение Публия Сципиона, выдающегося мужа; за эти же качества, а не из-за отсутствия сыновей Миципса усыновил его как члена царской семьи. (3) Однако чем больше честности и рвения проявил он в делах, тем меньше склонен он терпеть несправедливость. (4) Адгербал коварно покушался на его жизнь; узнав об этом, он тотчас же пресек это преступление; римский народ будет несправедлив и не прав, если помешает ему воспользоваться правом народов[394]; наконец, он в ближайшее время направит в Рим послов с подробным сообщением. (5) На этом обе стороны расстались. Обратиться к Адгербалу у послов возможности не было[395].

23. (1) Югурта, убедившись в отъезде послов из Африки и не будучи в состоянии взять Цирту приступом, окружил ее стены валом и рвом[396], построил башни и разместил в них бойцов[397]. Днем и ночью он действовал силой и хитростью; то соблазнял защитников стен наградами, то запугивал их; своих солдат он уговаривал проявить мужество — словом, готовился изо всех сил. (2) Как только Адгербал понял, что он в отчаянном положении, что враг неумолим, на помощь надежды нет, что из-за недостатка всего необходимого затягивать войну невозможно, он выбрал из людей, бежавших вместе с ним в Цирту, двух храбрейших, всяческими обещаниями и просьбами отнестись с состраданием к его положению убедил их пройти ночью через вражеские укрепления к ближайшему берегу моря и отправиться в Рим.

24. (1) Нумидийцы в течение нескольких дней исполнили его приказание. В сенате было прочитано письмо Адгербала такого содержания:

(2) «Не по своей вине, отцы сенаторы, столь часто обращаюсь я к вам с мольбами; меня вынуждает насилие со стороны Югурты, которым овладело столь сильное желание уничтожить меня, что он уже не чтит ни вас, ни бессмертных богов и более всего хочет пролить мою кровь. (3) Вот уже пятый месяц меня, союзника и друга римского народа[398], держат в осаде; мне не помогают ни милости, оказанные Югурте отцом моим Миципсой, ни ваши постановления; от чего страдаю я сильнее — от меча или от голода, не знаю. (4) Продолжать писать о Югурте мне не велит моя участь; я уже давно убедился, что несчастным людям мало верят. (5) Впрочем, он, как я понимаю, имеет в виду завладеть чем-то большим, чем я сам, и не надеется одновременно сохранить вашу дружбу и мое царство; чему придает он большее значение, не тайна ни для кого. (6) Ведь сначала он убил брата моего Гиемпсала, затем из царства моего отца изгнал меня. Это были, конечно, бесчинства, касавшиеся нас одних и не относившиеся к вам. (7) Но теперь ваше царство захватил он оружием; меня, которого вы поставили властителем над нумидийцами, он держит в осаде; какое значение придал он словам послов, показывает мое опасное положение. (8) Что еще могло бы подействовать на него, если не сила вашего оружия? (9) Я сам хотел бы, чтобы и то, что я пишу, и мои прежние жалобы в сенате[399] оказались пустыми, а не чтобы мое жалкое положение подтверждало мои слова. (10) Но так как я родился, чтобы служить доказательством злодеяний Югурты, то молю вас избавить меня уже не от смерти и несчастий, а лишь от власти моего недруга и от пыток. Нумидийским царством, принадлежащим вам, располагайте, как найдете нужным, меня же вырвите из нечестивых рук. Заклинаю вас величием вашей державы, вашей верностью дружбе, если только сохранилось у вас хоть какое-то воспоминание о деде моем Масиниссе».

25. (1) После чтения этого письма кое-кто из сенаторов предложил отправить войско в Африку и как можно быстрее оказать помощь Адгербалу; что же касается Югурты, то тем временем обсудить дело, раз он не повиновался послам. (2) Но все те же доброжелатели царя всеми силами воспротивились такому постановлению. (3) Так общественные интересы, как это бывает в большинстве случаев, были полностью принесены в жертву частным. (4) Но все-таки в Африку посылают пожилых знатных людей, в прошлом занимавших высшие должности[400]. Среди них был Марк Скавр, о котором мы уже говорили, консуляр и тогда старейшина сената[401]. (5) Они, так как дело это вызывало всеобщее негодование и так как нумидийцы в то же время настоятельно просили их, на третий день взошли на корабль. Быстро прибыв в Утику[402], они шлют письмо Югурте: ему надлежит как можно скорее явиться в Провинцию, они присланы к нему сенатом.

(6) Югурта, узнав, что люди известные и, как он слышал, влиятельные в Риме прибыли, чтобы помешать его планам, сперва взволновался, раздираемый страхом и жадностью: (7) он боялся гнева сената, если не подчинится послам; однако ослеплявшее его честолюбие увлекло его к начатому преступлению. (8) В конце концов в его алчной душе взял верх дурной замысел. (9) Окружив Цирту, он старается ворваться в нее возможно большими силами, главным образом надеясь на то, что, заставив врагов разделиться, либо силой, либо коварством найдет путь к победе. (10) Когда это не удалось и Югурта не смог осуществить свое намерение, то есть захватить Адгербала до своей встречи с послами, он, не желая дальнейшими проволочками раздражать Скавра, которого боялся больше других, прибыл в Провинцию с несколькими всадниками. (11) И вот, хотя послы от имени сената угрожали Югурте тяжкой карой за отказ снять осаду, они, затратив много слов, все же отбыли ни с чем.

26. (1) Когда слух об этом дошел до Цирты, италийцы, доблестно защищавшие городские стены, уверенные в том, что если они сдадутся, то величие римского народа[403] обеспечит им неприкосновенность, стали советовать Адгербалу сдаться самому и сдать Югурте город, выговорив у него лишь собственную неприкосновенность; об остальном, по их словам, позаботится сенат. (2) Хотя Адгербал мог поверить чему угодно, но только не честному слову Югурты, он все же, так как в случае его несогласия италийцы смогли бы принудить его, по их совету сдался. (3) Югурта прежде всего казнил его, подвергнув пыткам, затем перебил всех взрослых нумидийцев и римских купцов, кто только ни попадался с оружием в руках.

27. (1) Когда в Риме узнали о случившемся и событие это стали обсуждать в сенате, то те же приспешники царя, затягивая обсуждение, часто пуская в ход личное влияние, а порой прибегая к перебранке, пытались смягчить впечатление от жестокости совершенного. (2) И если бы избранный плебейский трибун Гай Меммий[404], человек деятельный и враждебный знати, не разъяснил римскому народу, что речь идет о том, чтобы благодаря нескольким властолюбивым людям добиться снисхождения сената к злодеянию Югурты, то все негодование, конечно, утихло бы из-за проволочек при обсуждении — столь всесильны были влияние и деньги царя. (3) Но так как сенат, сознавая свою вину, боялся народа, то на основании Семпрониева закона[405] провинциями для будущих консулов назначил Нумидию и Италию; (4) консулами были избраны Публий Сципион Насика[406] и Луций Бестия Кальпурний[407]; Кальпурнию досталась Нумидия, Сципиону — Италия. (5) Затем набирают войско, чтобы перевести его в Африку, выносят постановление о жалованье и прочем, что может понадобиться для войны.

28. (1) Югурта, получив неожиданное известие об этом (ведь он был убежден в том, что в Риме все продается), отправляет к сенату сына и двух своих друзей и велит им — подобно тому, как велел тем, кого посылал после убийства Гиемпсала, — всем предлагать деньги. (2) Когда они уже подъезжали к Риму, Бестия запросил сенат[408], согласен ли он принять послов Югурты внутри городских стен; сенаторы постановили: если послы не намерены заявить о сдаче царства и самого царя, то им надлежит покинуть Италию в десятидневный срок. (3) На основании решения сената консул велит объявить это нумидийцам. Так они, ничего не добившись, уезжают на родину.

(4) Тем временем Кальпурний, когда войско было набрано, делает своими легатами влиятельных знатных людей, надеясь, что они авторитетом своим загладят проступки, какие он сможет допустить[409]. Одним из них был Скавр, о чьей натуре и повадках мы говорили выше[410]. (5) Дело в том, что наш консул отличался многими замечательными свойствами души и тела: был вынослив в трудах, обладал острым умом, был достаточно предусмотрителен, хорошо знал военное дело, очень твердо противостоял опасностям и козням, однако над всеми этими достоинствами брала верх алчность. (6) И вот легионы прошли по Италии в Регий[411], оттуда переправились в Сицилию, затем из Сицилии в Африку. (7) Обеспечив себя припасами, Кальпурний стремительно вторгся в Нумидию и в ходе боев захватил много пленных и несколько городов.

29. (1) Но как только Югурта через послов стал соблазнять его деньгами и указывать ему на все трудности войны, которую он ведет, то намерения его, болезненно-алчного, быстро переменились. (2) Сообщником и исполнителем всех своих замыслов он избирает Скавра; тот вначале, хотя большинство его единомышленников уже было подкуплено, ожесточенно вел войну с царем, но огромная сумма денег все-таки совлекла его с пути добра и чести. (3) Югурта сперва пытался купить себе лишь перемирие, рассчитывая, что он тем временем благодаря подкупу и влиянию друзей чего-нибудь добьется в Риме; но впоследствии, узнав о причастности Скавра к делу, он, преисполнившись величайшей надеждой на восстановление мира, решил сам вести с ними переговоры[412]обо всех условиях. (4) Тем временем консул в знак доверия посылает своего квестора Секстия в Вагу[413], город Югурты, под предлогом получения зерна, насчет которого консул в присутствии всех отдал приказания послам Югурты, поскольку в ожидании сдачи соблюдалось перемирие. (5) И вот царь, как он надумал, прибывает в лагерь и, кратко высказавшись перед военным советом о негодовании, которое вызвали его действия[414], и об условиях сдачи, об остальном ведет тайные переговоры с Бестией и Скавром; затем, на следующий день, после того как были рассмотрены все предложения, его капитуляцию принимают. (6) По требованию военного совета квестору передают тридцать слонов, много скота и лошадей вместе с небольшой суммой денег. (7) Кальпурний выезжает в Рим на выборы магистратов[415]. В Нумидии и в нашем войске воцаряется мир.

30. (1) Когда распространилась молва о событиях в Африке и о том, как все произошло, в Риме повсюду и во всех собраниях стали обсуждать действия консула. Простой народ возмущался, отцы сенаторы были встревожены. Одобрить ли им столь позорный поступок или же постановление консула отменить, они не знали. (2) Более всего мешало им оставаться верными долгу и чести могущество Скавра, так как именно его называли советчиком и сообщником Бестии. (3) Но Гай Меммий, о чьем независимом уме и ненависти к могущественной знати мы говорили выше[416], в то время как сенат колебался и медлил, убеждал на сходках народ покарать виновных, призывая его не изменять ни государству, ни делу своей свободы, указывал ему на многие высокомерные и жестокие поступки знати — словом, всячески разжигал гнев простого люда.

(4) Так как в те времена Меммий славился в Риме своим красноречием, то я и счел уместным записать одну из его многочисленных речей и приведу именно то, что он по возвращении Бестии сказал на сходке; содержание его речи таково:

31. (1) «По многим причинам я бы не выступал перед вами, квириты[417], не будь моя преданность государству превыше всего[418]: могущество знати, ваше долготерпение, полное отсутствие правосудия, а особенно то, что бескорыстие скорее навлекает опасность, чем приносит почет. (2) Мне не хочется говорить о том, каким посмешищем для гордыни кучки людей были вы последние пятнадцать лет[419], сколь бесславно погибли ваши защитники[420], оставшиеся не отмщенными, как от праздности и беспечности развратились вы сами, (3) которые даже теперь, когда недруги в ваших руках[421], не воспрянете духом и все еще боитесь тех, кому вам подобает внушать страх. (4) Но хотя это и так, я все-таки готов вступить в борьбу с могуществом знати. (5) Сам я, во всяком случае, свободой, завещанной мне моим отцом, воспользуюсь. Будет ли это тщетно или принесет пользу, зависит от вас, квириты!

(6) Впрочем, не склоняю вас к тому, к чему вас часто склоняли ваши предки, — к вооруженному выступлению против беззаконий. Ни в применении силы, ни в сецессии[422] нужды нет. Их собственный образ жизни погубит их. (7) После убийства Тиберия Гракха, стремившегося, по их словам, к царской власти[423], против римского народа были начаты судебные преследования; после убийства Гая Гракха и Марка Фульвия[424] многие люди из вашего сословия тоже были казнены в тюрьме, и всем этим бедствиям положил конец не закон, а их произвол[425]. (8) Но допустим, что возвращение народу его прав означало стремление к царской власти и все то, за что невозможно покарать без кровопролития, было совершенно законно. (9) В прежние годы вы молча негодовали, глядя, как государственная казна опустошается, как цари и свободные народы платят дань нескольким знатным людям[426], как одним и тем же людям достались и высшая слава, и огромные богатства. Но им мало было безнаказанно совершать такие преступления. И в конце концов законы, величие ваше, все божеские и человеческие установления были отданы на милость врагов. (10) И те, кто совершил это, не чувствуют ни стыда, ни раскаяния; нет, они у вас на глазах шествуют во всем своем блеске[427], хвалясь своими жречествами и консулатами, кое-кто и своими триумфами, словно все это свидетельство оказанного им почета, а не их добыча[428]. (11) Рабы, купленные за деньги, не переносят несправедливой власти своих господ[429]. А вы, квириты, рожденные повелевать? Станете ли вы равнодушно терпеть рабство?

(12) Но кто такие они — те, кто захватил власть в государстве? Злодеи, чьи руки в крови[430], люди неимоверной алчности, зловреднейшие и в то же время надменнейшие, которым данное ими слово, приличие, сознание долга, вообще честное и бесчестное — все служит для стяжания. (13) Одни из них видят для себя защиту в том, что убили плебейских трибунов, другие — в том, что возбудили противозаконные судебные дела, большинство — в том, что учинили резню среди вас. (14) Поэтому чем хуже поступил тот или иной человек, тем в большей он безопасности. Страх, какой они должны были бы испытывать за свои преступления, они внушили вам благодаря вашей трусости; всех их он и объединил, заставив одного и того же желать, одно и то же ненавидеть, одного и того же страшиться. (15) Но между честными людьми это дружба, между дурными — преступное сообщество. (16) И заботься вы о свободе в той же мере, в какой они загорелись стремлением к господству, государство, конечно, не подвергалось бы разорению, как это происходит теперь, и ваши милости[431] распространялись бы на наилучших, а не на наглейших людей. (17) Предки ваши ради получения прав и утверждения своего величия путем сецессии с оружием в руках дважды занимали Авентин[432]. А вы? Неужели вы, чтобы защитить полученную от них свободу, не приложите всех сил — и тем решительнее, что утратить достигнутое — позор больший, чем вообще ничего не достигнуть?

(18) Мне скажут: “Что же ты предлагаешь? Карать тех, кто предал государство врагу?”[433] — Но не оружием и не насилием, ибо вас, поступивших так, это было бы еще менее достойно, чем их, которые бы этому подверглись, а судебными преследованиями и на основании показаний самого Югурты. (19) Если он действительно готов сдаться, то, конечно, подчинится вашим приказам; если же он ими пренебрежет, то вы, очевидно, узнаете цену этому миру, вернее, сдаче, благодаря которой совершивший преступления Югурта останется безнаказанным, несколько могущественных людей получат величайшие богатства, государство же понесет ущерб и будет опозорено. (20) Разве только вы все еще не сыты их господством и вам больше по душе прежние времена, когда царства, провинции, законы, право, суд, война и мир — словом, все дела божеские и человеческие находились в руках немногих, а вы, римский народ, непобедимый для врагов, повелитель всех племен, были довольны и тем, что оставались живы; что же касается рабского состояния, то кто из вас осмеливался ему противиться?[434]

(21) И хотя сам я признаю величайшим позором для мужчины покорно сносить противозакония, не карая за него, все-таки, если бы вы простили преступнейших людей, поскольку они граждане, я примирился бы с этим, если бы мягкосердечие это не грозило вам гибелью. (22) Ибо им при всей их беззастенчивости мало будет своего безнаказанного злодеяния, если в будущем их не лишат свободы действий, и у вас навек сохранится беспокойство, когда вы поймете, что вам придется либо быть рабами, либо отстаивать свободу оружием. (23) И право, какая может быть надежда на их честное слово или на согласие с ними? Они хотят властвовать, вы — быть свободными; они — совершать противозаконные действия, вы — их пресекать; наконец, с союзниками нашими они обращаются как с врагами, с врагами — как с союзниками[435]. (24) Возможны ли при столь противоположных намерениях мир и дружба?

(25) Поэтому настоятельно советую вам не оставлять столь тяжкого преступления безнаказанным. Речь идет не о хищениях из государственной казны и не о насильственном изъятии денег у союзников; хотя это и тяжкие преступления, однако, поскольку к ним привыкли, им уже не придают значения; заклятому врагу выдан авторитет сената, выдана ваша держава[436] в Риме и на войне торгуют интересами государства. (26) Если это не будет расследовано, если виновные не понесут кары, то что останется нам, как не жить, покоряясь тем, кто все это совершил? Ведь безнаказанно делать все что угодно — это и значит быть царем[437].

(27) И я не убеждаю вас, квириты, видеть в своих согражданах скорее преступников, чем честных людей; но, прощая дурных, не губите честных[438]. (28) К тому же в делах государства забыть о благодеянии гораздо лучше, чем о злодеянии; честный человек, если его благодеяниями пренебрегут, становится лишь менее склонен к ним, дурной же делается подлее. (29) Вообще, если бы не нарушалась справедливость, мы бы редко нуждались в помощи трибуна».

32. (1) Часто ведя подобные речи, Меммий убедил народ отправить к Югурте Луция Кассия[439], бывшего тогда претором, чтобы он, от имени государства поручившись царю за его неприкосновенность, привез его в Рим, дабы легче на основании его показаний было раскрыть преступления Скавра и его соучастников, которых Меммий обвинял во взяточничестве. (2) Пока это происходило в Риме, военачальники, которых Бестия оставил в Нумидии, совершили по примеру своего командующего множество преступлений, притом позорнейших: (3) одни, соблазненные золотом, отдали Югурте слонов, другие продали ему перебежчиков, третьи собирали добычу среди усмиренного населения; (4) так сильна была алчность, охватившая их подобно недугу.

(5) И вот, когда Гай Меммий добился принятия своего предложения[440], чем привел к ужас всю знать, претор Кассий выезжает к Югурте и убеждает его, испытывавшего страх и неуверенность в себе, поскольку он сознавал свою вину, что раз он уже сдался римскому народу, то лучше испытать на себе его сострадание, нежели силу. Кроме того, как частное лицо Кассий от себя лично обещает неприкосновенность, чему царь придает не меньшее значение, чем ручательству от имени государства. Таково было в те времена доброе имя Кассия.

33. (1) И вот Югурта совсем не по-царски, в самой жалкой одежде[441], прибыл с Кассием в Рим (2) и, обладая большой душевной силой, поддержанный теми, чье могущество, а вернее, злодейство помогло ему ранее совершить все описанное нами выше, за немалые деньги склонил на свою сторону плебейского трибуна Гая Бебия, чтобы тот, бессовестный по натуре, ограждал его от правого и неправого суда. (3) Все же Гай Меммий, созвав сходку (хотя народ враждебно относился к царю и одни требовали, чтобы его отвели в тюрьму, другие — чтобы его, если он не назовет своих соучастников в преступлении, по обычаю предков казнили как врага)[442] и больше заботясь о своем авторитете, чем давая волю гневу, успокаивал страсти, смягчал раздражение и, наконец, подтвердил, что, насколько это зависит от него, слово, данное от имени государства, будет нерушимо. (4) Затем, когда наступила тишина, он, представив Югурту собравшимся[443], произносит речь, напоминает о его преступлениях в Риме и Нумидии, говорит о его злодеяниях по отношению к отцу и братьям: римский народ, хотя и знает, с чьей помощью и при чьем пособничестве он их совершил, все-таки хочет получить явные доказательства именно от него; если Югурта откроет правду, он может вполне рассчитывать на честное слово и милосердие римского народа, если же будет молчать, то сообщников своих не спасет, но погубит себя и его надежды рухнут.

34. (1) Когда Меммий закончил речь и предложил Югурте отвечать, плебейский трибун Гай Бебий, который, как мы уже говорили, был подкуплен, велел царю молчать[444], и, хотя присутствовавшая на сходке толпа, крайне раздраженная, угрожала ему криками, взглядами, напором и иными проявлениями гнева, все-таки победило бесстыдство. (2) Так народ и ушел со сходки осмеянным; Югурта, Бестия и другие, которых беспокоило это судебное расследование, приободрились.

35. (1) В Риме жил тогда нумидиец по имени Массива, сын Гулуссы, внук Масиниссы; как противник Югурты еще во времена раздоров между царями[445], он после падения Цирты и убийства Адгербала бежал из отечества. (2) Спурий Альбин, вместе с Квинтом Минуцием Руфом бывший консулом на следующий год после Бестии[446], посоветовал ему — так как он потомок Масиниссы, а Югурту за его преступления ненавидит и опасается — требовать, чтобы сенат предоставил ему царскую власть над Нумидией. (3) Консул, жаждавший войны, предпочитал все привести в движение, а не оставлять в покое. Ему в качестве провинции досталась Нумидия, Минуцию — Македония[447].

(4) Когда Массива начал действовать, то Югурта, у которого не было достаточной защиты в лице друзей, так как одних останавливали угрызения совести, других — дурная молва и страх, приказал Бомилькару, самому близкому и наиболее преданному человеку, за деньги (как он поступал не раз) нанять убийцу и устроить Массиве засаду, причем сделать это в величайшей тайне, а если же это не удастся — убить нумидийца любым способом. (5) Бомилькар быстро выполняет поручение царя и при помощи людей, мастеров такого дела, выясняет, какими путями ходит Массива, покидая дом, в каких местах бывает и в какое время. Затем в удобном месте он устраивает засаду. (6) И вот один из тех, кто был нанят для покушения, нападает на Массиву, но делает это несколько неосмотрительно; он, правда, убивает его, но, будучи схвачен, по настоянию многих, и прежде всего консула Альбина, дает показания. (7) К суду привлекают — не столько на основании права народов[448], сколько из чувства справедливости и чести — Бомилькара, спутника человека, приехавшего в Рим и получившего от государства ручательство в неприкосновенности. (8) Но Югурта, даже изобличенный в столь тяжком злодеянии, перестал отрицать явное преступление только тогда, когда понял, что негодование, вызванное его поступком, сильнее его влияния и денег. (9) И вот, хотя при первом слушании дела он и представил пятьдесят поручителей из числа своих друзей[449], он, заботясь о собственной царской власти больше, чем о поручителях, тайно отсылает Бомилькара в Нумидию, испугавшись, что остальные его подданные побоятся повиноваться ему, если Бомилькар будет казнен. Сам Югурта через несколько дней отправился туда же, получив от сената повеление покинуть Италию[450]. (10) Выехав из Рима, он, как говорят, несколько раз молча оглянувшись, наконец произнес: «Продажный город, обреченный на скорую гибель, — если только найдет себе покупателя!»

36. (1) Тем временем Альбин, поскольку война возобновилась, срочно перевозит в Африку припасы, жалованье и прочее, что могло понадобиться солдатам, и тотчас же выезжает туда сам, чтобы еще до комиций, время которых приближалось[451], закончить войну с помощью оружия, или благодаря сдаче противника, или иным образом. (2) Югурта, со своей стороны, тянул время и выдвигал то одни, то другие причины для задержки; то обещал сдаться, то притворялся напуганным, то отходил при нашем наступлении, а вскоре, дабы его сторонники не изверились в нем, наступал, — словом, медля и с военными действиями, и с заключением мира, он издевался над консулом. (3) Кое-кто тогда даже думал, что Альбин посвящен в планы царя, и предполагал, что после такой спешки подобная медлительность в ведении войны объясняется не столько нерадивостью, сколько злым умыслом. (4) Но спустя некоторое время, когда сроки созыва комиций приблизились, Альбин, оставив в лагере претором своего брата Авла[452], направился в Рим.

37. (1) В ту пору государство сотрясалось от распрей, вызванных трибунами. (2) Плебейские трибуны Публий Лукулл и Луций Анний, несмотря на противодействие коллег, старались продлить срок своих полномочий, и раздоры эти весь год препятствовали созыву комиций[453]. (3) Благодаря этой задержке Авл, который, как мы уже говорили выше, оставался в лагере в качестве пропретора, возымев надежду либо выиграть войну, либо получить от царя деньги, угрожая ему войском, в январе месяце[454] снял солдат с зимних квартир и большими переходами, несмотря на суровую зиму, дошел до города Сутула[455], где хранились сокровища царя. (4) Хотя из-за непогоды и неудобной местности не было возможности ни взять, ни осадить город (ибо глинистая равнина вокруг его стен во время зимних дождей превратилась в болото), Авл все-таки либо для вида, дабы внушить царю еще больший страх, либо ослепленный желанием взять город из-за его сокровищ, начал придвигать навесы, возводить насыпь и поспешно вести другие работы, которые могли бы оказаться полезными для его замысла.

38. (1) Югурта же, убедившись в тщеславии и неопытности легата, коварно подстрекал его безрассудство, каждый раз направлял к нему гонцов с просьбами о пощаде, а сам, будто избегая его, водил свое войско по лесистым местностям и тропам. (2) Наконец, подав Авлу надежду на соглашение, Югурта склонил его, сняв осаду Сутула, последовать за ним в отдаленные местности, сделав вид, словно отступает. (3) Тем временем Югурта с помощью лазутчиков денно и нощно пытался разложить римское войско, подкупая центурионов и начальников турм[456]: одних — чтобы они перешли на его сторону, других — чтобы по данному им знаку они покинули свои посты. (4) Сделав все, что задумал, он поздней ночью внезапно окружил лагерь Авла крупными силами нумидийцев. (5) Римские солдаты, потревоженные неожиданным нападением, одни хватались за оружие, другие прятались, третьи ободряли перепугавшихся; смятение царило повсюду. Врагов было множество, ночное небо заволокло тучами, опасность грозила с двух сторон[457]; что было безопаснее — бежать или оставаться на месте — не знал никто. (6) Из тех, кого мы назвали подкупленными[458], одна когорта ливийцев[459] с двумя турмами фракийцев и несколькими простыми солдатами перешла на сторону царя, а центурион-примипил[460] третьего легиона позволил врагам пройти через укрепления, которые должен был оборонять, и туда ворвалось множество нумидийцев. (7) Наши, ударившись в позорное бегство (большинство — бросив оружие), заняли ближайший холм. (8) Ночь и грабеж в лагере задержали врагов и помешали им воспользоваться победой. (9) На другой день Югурта объявляет Авлу во время переговоров: хотя он, отрезав Авла и его войско, угрожает им голодом и оружием, все же, памятуя о превратности судьбы, он, если Авл заключит с ним договор, никому не причинит вреда и лишь проведет всех под ярмом[461]; кроме того, Авл должен покинуть Нумидию в течение десяти дней. (10) Хотя эти условия были тяжелыми и унизительными, все же, раз уж приходилось выбирать между ними и смертью, мир был заключен, как того желал царь.

39. (1) Когда об этом узнали в Риме, граждан охватили страх и скорбь; одни печалились о славе Римской державы, другие, незнакомые с военным делом, боялись за свою свободу; Авлом возмущались все, а больше всего те, кто уже не раз прославился на войне, за то, что он, будучи при оружии, искал спасения в позоре, а не в бою. (2) Поэтому консул Альбин[462], опасаясь, что преступление брата навлечет на него ненависть, а затем и судебное преследование, доложил сенату о заключенном договоре, а тем временем все-таки набирал пополнение для войска, требовал вспомогательных отрядов от союзников и латинян[463] — словом, всячески торопился. (3) Сенат, как ему и надлежало, постановляет, что без повеления его и народа никакой договор не мог быть заключен[464]. (4) Консул, которому плебейские трибуны не дозволяли вывести с собой набранные им войска, через несколько дней отправляется в Африку, ибо все войско, на основании соглашения выведенное из Нумидии, зимовало в Провинции[465]. (5) Прибыв туда, Альбин горел желанием преследовать Югурту и успокоить негодование, вызванное действиями брата, но, обнаружив, в каком состоянии войско, которое вследствие падения дисциплины (о разгроме и уже и не говорю) разложилось из-за разврата и разгула, ввиду сложившихся обстоятельств не счел возможным что-либо предпринять.

40. (1) Тем временем в Риме плебейский трибун Гай Мамилий Лиметан[466] предложил народу начать судебное преследование тех, по чьему совету Югурта пренебрег постановлениями сената, и тех, кто, будучи легатами или военачальниками, взял у него деньги, кто ему отдал слонов и перебежчиков, а также и против тех, кто заключил соглашение с врагами насчет мира или войны. (2) Предложению этому чинили препятствия (но делали это тайно, через друзей, особенно через латинян и италийских союзников): одни — сознавая свою вину, другие — опасаясь суда из-за взаимной ненависти борющихся сторон, так как открыто выступать против предложения Лиметана они не могли — это означало бы, что они одобряют подобные действия. (3) Но трудно даже представить себе, насколько решителен был народ и с каким единодушием утвердил он предложение[467] — не столько из своей преданности государству, сколько из ненависти к знати, против которой этот удар и был направлен: так сильно было ожесточение обеих сторон. (4) И вот, когда все прочие были охвачены страхом, Марк Скавр, который, как мы уже говорили[468], был легатом Бестии, к радости народа и при растерянности среди своих единомышленников, когда гражданская община все еще оставалась в тревоге, добился, чтобы — поскольку по предложению Мамилия назначались три расследователя[469] — его самого избрали одним из них. (5) Следствие велось строго и придирчиво, в угоду городским толкам и пристрастию народа. Как это часто бывало со знатью, так теперь народ, добившись победы, проникся высокомерием.

41. (1) Впрочем, дурная склонность к раздорам между народом и знатью, а впоследствии ко всяческим порокам возникла в Риме несколькими годами ранее[470], во времена мира и изобилия всего того, чему люди придают наибольшую ценность[471]. (2) Ибо до разрушения Карфагена римский народ и сенат делили между собой государственные дела мирно, проявляя сдержанность, и граждане не оспаривали друг у друга ни славы, ни господства[472]: страх перед врагами заставлял гражданскую общину быть верной своим добрым правилам. (3) Но когда люди избавились от этого страха, разумеется, появилось то, чему благоприятствуют счастливые обстоятельства, — распущенность и гордость. (4) И спокойствие, к которому стремились во времена несчастий, теперь, когда его достигли, оказалось более тягостным и более суровым, чем сами эти несчастия. (5) Ибо знать начала произвольно пользоваться своим высоким положением, народ — своей свободой, каждый стал тянуть к себе, грабить, хватать. Так обе стороны растащили все; государство, находившееся между ними, оказалось растерзано. (6) Впрочем, знать была более могущественна своей сплоченностью, народ же, разъединенный и рассеянный ввиду его многочисленности, был слабее. (7) Во времена войны и мира дела вершились кучкой людей; в ее же руках были казна, провинции, магистратуры, пути к славе и триумфы[473]; народ страдал от военной службы и от бедности; военную добычу расхищали полководцы и их приближенные. (8) В то же время родителей и маленьких детей солдат, если их соседом являлся более могущественный человек, выгоняли из их жилищ. (9) Так вместе с могуществом распространялась безмерная и ненасытная алчность; она не знала ничего святого и оскверняла и опустошала все, пока сама себя не погубила. (10) Ибо, как только среди знатных нашлись люди, способные предпочесть истинную славу несправедливому могуществу[474], гражданская община стала волноваться, и среди граждан стали возникать раздоры, подобные землетрясению.

42. (1) И вот, когда Тиберий и Гай Гракхи, чьи предки во время Пунической и других войн возвеличили государство[475], начали требовать свободы для простого народа и раскрывать преступления кучки людей, то знать, чувствуя себя виновной и потому обеспокоенная, при посредстве союзников и латинян, а иногда римских всадников, которых надежда на союз с нею оторвала от народа, воспротивилась действиям Гракхов и убила сначала Тиберия, а затем через несколько лет и Гая[476], избравшего тот же путь (первый был трибуном, второй — триумвиром по выводу колоний), вместе с Марком Фульвием Флакком. (2) В своей жажде победы Гракхи, конечно, проявили недостаточную сдержанность. (3) Но для честного человека лучше быть побежденным, чем дурным путем одолеть несправедливость. (4) Использовав эту победу по своему произволу, знать истребила или изгнала многих людей, что в дальнейшем усилило не столько ее могущество, сколько ее неуверенность. В большинстве случаев это и приводит к падению великих государств, поскольку одни хотят любым способом побеждать других и беспощадно карать побежденных. (5) Но если бы я стал подробно и в соответствии с важностью предмета рассуждать о стремлениях сторон или о нравах всей гражданской общины, то мне скорее не хватило бы времени, чем материала. Поэтому возвращаюсь к начатому.

43. (1) После заключения договора Авлом и позорного поражения нашего войска избранные консулы Метелл и Силан[477] разделили между собой провинции, причем Нумидия досталась Метеллу, деятельному мужу и хоть и противнику популяров, но человеку, известному своей безукоризненной справедливостью. (2) Едва вступив в должность, он направил все свои помыслы на войну, которую ему предстояло вести, решив, что все остальные дела он будет вести сообща со своим коллегой. (3) И вот, не доверяя старому войску, он набирал солдат, отовсюду привлекал вспомогательные силы, запасал оборонительное и наступательное оружие и прочие средства, необходимые для похода, вдоволь припасов — словом, все то, что обычно нужно во время войны в разных условиях и при недостатке многого. (4) Впрочем, о предоставлении ему этого на основании решения сената[478] усерднейшим образом заботились союзники и латиняне, цари, по собственному почину присылавшие вспомогательные войска, и, наконец, вся гражданская община. (5) Когда все было подготовлено и собрано согласно его плану, Метелл отбывает в Нумидию, внушив согражданам большую надежду как своими высокими достоинствами, так более всего тем, что не склонялся перед богатством[479]; между тем до этого времени именно из-за алчности магистратов наши военные силы в Нумидии оказались разбиты, а вражеские окрепли.

44. (1) Но когда он прибыл в Африку, проконсул Спурий Альбин[480] передал ему войско бездействующее, утратившее воинский дух и выносливость в опасностях и лишениях, на словах более храброе, чем на деле, склонное грабить союзников и само страдавшее от грабежей, чинимых врагами, не знавшее ни дисциплины, ни порядка. (2) Поэтому у нового полководца было больше тревог из-за дурных нравов солдат, чем надежд, связанных с их многочисленностью. (3) Метелл все-таки решил (хотя отсрочка выборов[481] и сократила время летних походов и сам он полагал, что граждане с нетерпением ожидали исхода событий) приступить к военным действиям лишь после того, как восстановит в войске прежнюю дисциплину. (4) Ибо Альбин, павший духом после поражения брата и войска, решив не выходить за пределы Провинции, в течение всего времени летних походов, пока был облечен империем[482], держал солдат преимущественно в постоянных лагерях[483]; разве только смрад или недостаток корма для лошадей заставлял его переходить на другое место. (5) Но лагерей не укрепляли[484] и ночных часовых не выставляли[485], как того требовал воинский устав. Всякий покидал знамена по своему усмотрению; бродячие торговцы днем и ночью слонялись среди солдат и, бродя, опустошали поля, врывались в усадьбы, захватывали, споря между собой, добычу — скотину и рабов и выменивали на них у купцов привозное вино и другие товары; кроме того, солдаты продавали зерно, отпускавшееся им казной[486], и покупали себе хлеб на каждый день. Словом, это войско страдало всяческими пороками лености и разврата, какие только можно назвать или себе представить, а также и многими другими.

45. (1) В этом трудном положении Метелл, по моим сведениям, был не менее великим и мудрым мужем, чем в боевых действиях, с такой воздержностью находил он разумную середину между заискиванием и суровостью. (2) Своим приказом он устранил все, что способствовало праздности, запретив кому бы то ни было продавать в лагере хлеб и всякую вареную пищу, бродячим торговцам — следовать за войском, гастатам[487] и простым солдатам — иметь в лагере или в походе раба или вьючный скот; для всего прочего он установил разумную меру. Кроме того, он каждый день менял место лагеря, двигаясь в разных направлениях, ограждал лагерь валом и рвом, словно враг был близко, выставлял ночных часовых, одного близко от другого, и сам проверял их вместе с легатами; в походе находился то в передних, то в задних рядах, часто в середине, следя за тем, чтобы никто не выходил из строя, чтобы солдаты шли сомкнутыми рядами за знаменами и чтобы каждый нес пищу и оружие[488]. (9) Так, не столько наказывая солдат, сколько удерживая их от проступков, он быстро укрепил в них воинский дух.

46. (1) Тем временем Югурта, как только узнал от лазутчиков о действиях Метелла и одновременно получил известия из Рима о его неподкупности, усомнился в своем успехе и только тогда действительно попытался капитулировать. (2) Он отправляет к консулу послов с изъявлением покорности[489], чтобы они просили лишь сохранить жизнь ему и его сыновьям, а все остальное пусть будет во власти римского народа. (3) Но Метеллу из опыта его предшественников давно были известны вероломство нумидийцев, их непостоянство, склонность к мятежу. (4) Поэтому он ведет переговоры с каждым из послов отдельно и, после того как в ходе осторожных расспросов приходит к заключению, что они готовы служить ему, щедрыми обещаниями склоняет их доставить ему Югурту, лучше всего живым, а если не удастся — мертвым. Официально же он велит послам передать царю благоприятный для него ответ. (5) После этого он через несколько дней во главе боеспособного войска вступает в Нумидию, где в отличие от обычного положения во время войны в домах было множество людей, а скот и земледельцы находились в поле. Из городов и мапалий[490] навстречу войску выходили царские префекты[491], готовые снабжать его зерном, перевозить припасы — словом, делать все, что им прикажут. (6) Тем не менее Метелл, не ослабляя из-за этого своей бдительности, но ведя себя так, как если бы враг находился поблизости, двигался вперед в боевом строю, далеко разведывая все вокруг; он полагал, что упомянутые проявления покорности лишь видимость и что его заманивают в западню. (7) Поэтому он сам шел впереди с когортами легковооруженных и с отборным отрядом пращников и лучников; легат Гай Марий[492], возглавлявший всадников, командовал задними рядами; на обоих флангах он придал трибунам легионов[493] и префектам когорт[494] всадников вспомогательных войск, чтобы находящиеся среди них легковооруженные воины отбивали нападения вражеской конницы всюду, где бы она ни появилась. (8) Ибо Югурта был столь коварен и так хорошо знал местность и военное дело, что трудно было сказать, когда он более опасен — отсутствуя или присутствуя, в мирное или в военное время.

47. (1) Невдалеке от пути следования Метелла находился нумидийский город Вага, наиболее посещаемое в царстве торговое место, где обычно селились и вели дела многие люди из Италии. (2) Здесь консул разместил гарнизон — и чтобы испытать, как они отнесутся к этому, и ввиду выгод местоположения; кроме того, он приказал доставить ему зерно и прочее, что могло бы понадобиться для войны, решив (и в этом его убеждало общее положение дел), что присутствие многочисленных дельцов поможет снабжению войска и охране того, что уже собрано. (3) Между тем Югурта еще настойчивей направлял послов с просьбой о мире, обещая передать Метеллу все, за исключением жизни своей и своих сыновей. (4) Этих послов, как и первых[495], консул, склонив к предательству, отпускал домой; царю он и не отказывал в мире, которого тот просил, и не обещал его, выигрывая время и ожидая, когда послы исполнят свои обещания.

48. (1) Сопоставив слова Метелла с его действиями и увидев, что против него самого используют его же приемы (ведь ему говорили о мире, а в действительности вели против него жесточайшую войну, заняли его важнейший город, причем враги разведывали местность и пытались расположить население в свою пользу), Югурта волей-неволей решил взяться за оружие. (2) Выведав, куда следует неприятель, он, рассчитывая одержать победу благодаря преимуществам местности, собирает как можно больше воинов всех родов оружия и, двигаясь тайными тропами, опережает войско Метелла.

(3) В той части Нумидии, которая при разделе досталась Адгербалу, протекает река под названием Мутул, начинающаяся на юге. Приблизительно в двадцати милях от нее в таком же направлении тянется горная цепь, пустынная и безлюдная. От ее середины отходит тянущийся, сколько хватит глаз, холм, покрытый дикой оливой, миртом и другими видами деревьев, растущими на сухой и песчаной почве. (4) Равнина между рекой и горной цепью была пустынна из из-за нехватки воды, за исключением мест близ реки, поросших кустарником; здесь часто пасся скот и бывали земледельцы.

49. (1) Растянув свой строй, Югурта занял холм, который, как мы сказали, расположен поперечно. Командовать слонами и частью пехоты он приказал Бомилькару и объяснил, что ему делать; сам он расположил свои войска вместе со всей конницей и отборной пехотой ближе к горе. (2) Затем, обходя турмы и манипулы[496], он убеждал, вернее, заклинал солдат, помня о своей прежней доблести и победе, защищать его и его царства от алчности римлян: они будут сражаться с теми, кого они, победив, провели под ярмом; у врагов переменился начальник, но не дух; все то, что полководец должен был предусмотреть, он предусмотрел: прежде всего, более возвышенное место, и то, что они, будучи знакомы с местностью, будут сражаться с теми, кто ее не знает, и то, что они будут иметь численное превосходство, и то, что они не новички, а искушенные в ратном деле воины. (3) Итак, пусть они будут готовы по данному им знаку напасть на римлян — этот день либо увенчает все их труды и победы, либо станет началом величайших несчастий. (4) Кроме того, обращаясь к каждому в отдельности — ко всем, кого он за их воинские заслуги ранее награждал деньгами и отмечал почестями, он напоминал им о своих милостях и ставил их в пример другим; словом, в соответствии с характером каждого он своими обещаниями, угрозами, просьбами поднимал дух —тем или иным способом. И тут Метелл, не знавший о присутствии врагов, заметил их, когда с войском спускался с горы. (3) Сперва он не понял, что означает это необычное зрелище, ибо лошади и нумидийцы находились в кустарнике и не были целиком скрыты низкими зарослями, но при этом нельзя было понять, что же это такое, так как сами они и их знамена не были видны из-за особенностей местности и примененной ими хитрости. Быстро распознав западню, он остановил свое войско. (6) Изменив боевой порядок, он на правом фланге, ближайшем к врагу, установил в три линии воинов, включая резерв, между манипулами расставил пращников и лучников, всю конницу разместил на флангах и, не тратя времени, сказав лишь несколько слов, чтобы ободрить солдат, в том же порядке, какой он им придал, повернув влево передние ряды, повел их на равнину[497].

50. (1) Но, увидев, что нумидийцы сохраняют спокойствие и не спускаются с холма, Метелл, опасаясь, что его войско, из-за жаркого времени и недостатка воды, может пострадать от жажды, послал вперед к реке легата Рутилия[498] с когортой легковооруженных и частью конницы, чтобы заранее занять место для лагеря; он полагал, что враги частыми нападениями и ударами во фланг постараются замедлить его продвижение и, не веря в успех своего оружия, будут рассчитывать на усталость его солдат и на мучающую их жажду. (2) Затем, сообразуясь с условиями местности, он в том же боевом строю, в каком спускался с горы, стал постепенно продвигаться вперед; Мария он поставил позади первых рядов[499], сам находился вместе со всадниками левого фланга, оказавшимися во время перехода в первых рядах.

(3) Югурта, увидев, что последние ряды войска Метелла прошли мимо его первых рядов, отрядом пехоты численностью около двух тысяч занял гору, с которой ранее спустился Метелл, дабы она случайно не послужила отходящему противнику местом для отступления, а затем для постройки укрепления; потом он, подав знак, внезапно напал на врагов. (4) Одни нумидийцы разили наши последние ряды[500], другие нападали на левый и правый фланги[501], действовали ожесточенно и наседали, всюду нарушая боевой порядок римлян. Даже те из наших, кто более стойко давал отпор врагам, все же были беспомощны в этой беспорядочной битве, получая удары лишь издали и не имея возможности нанести ответный удар или сразиться врукопашную. (5) Заранее наученные Югуртой всадники всякий раз, когда на них нападала римская турма, отступали не сомкнутым строем и не в одно место, но по возможности в разные стороны. (6) Так они, превосходя противника численно, если и не могли отбить у врагов охоту преследовать их, нападали с тыла или с флангов на рассеявшихся солдат; но так как холм был для отступления удобнее равнины, то лошади нумидийцев, привычные к местности, именно по нему легко уходили через кустарник; наших же задерживала труднопроходимая и непривычная для них местность.

51. (1) Впрочем, общая картина сражения была пестрой, неопределенной, ужасной и даже жалкой. Одни, отделившись от своих, отступали, другие нападали на врагов; солдаты не следовали за знаменами и не соблюдали строя; где кто попадал в опасное положение, там он и отбивался; оружие оборонительное и наступательное, лошади и люди, враги и наши граждане — все смешалось; по плану и по приказу не делалось ничего, все зависело от случая. (2) День уже клонился к концу, а исход сражения все еще не был ясен. (3) Наконец, когда все уже изнемогали от лишений и зноя, Метелл, увидев, что натиск нумидийцев слабеет, постепенно собрал солдат воедино, восстановил боевой строй и поставил четыре когорты легионеров[502] против вражеской пехоты. Ее значительная часть, утомившись, занимала возвышенность. (4) Одновременно Метелл настоятельно убеждал солдат не падать духом и не допускать, чтобы уже готовый бежать враг победил; ведь у них нет ни лагеря, ни какого бы то ни было укрепления, куда бы они смогли отойти при отступлении; вся их надежда — на оружие. (5) Но не бездействовал и Югурта: обходил своих солдат, ободрял их, возобновлял сражение и сам во главе отборных сил нападал на всех участках, поддерживал своих, наседал на колебавшихся врагов, а тех, в чьей стойкости он убедился, старался остановить, поражая издали.

52. (1) Так сражались два выдающихся полководца, равные друг другу духом, но неравные силами. (2) Ибо на стороне Метелла была доблесть его солдат, против него — особенности местности; Югурте благоприятствовало все, кроме качества его солдат. (3) Наконец, римляне, поняв, что укрытия у них нет и что враг не принимает сражения (а день уже клонился к вечеру), отошли, как им было приказано, на находившийся против них холм. (4) Не удержав своей позиции, нумидийцы были отброшены и обращены в бегство; некоторые погибли, большинство спаслось благодаря своему проворству и тому, что противник не знал местности.

(5) Тем временем Бомилькар (его, как мы говорили выше[503], Югурта поставил во главе слонов и части пехоты), после того как Рутилий его опередил, постепенно стянул свои силы вниз на равнину и, пока легат быстро двигался к реке, куда его послали, без помех, как того требовали обстоятельства, установил боевой порядок, но не переставал следить за тем, что делает неприятель и где он. (6) Когда Бомилькар получил сведения, что Рутилий уже укрепился и ничего не предпринимает, и когда в то же время крики оттуда, где сражался Югурта, усиливались, он, опасаясь, что легат, узнав о происходящем, может оказать поддержку римлянам, находящимся в трудном положении; ряды свои, которые он сомкнул, не надеясь на храбрость солдат, теперь растянул шире, дабы помешать продвижению врагов, и в таком строю двинулся на лагерь Рутилия.

53. (1) Римляне вдруг заметили большое облако пыли; ибо кустарник, который рос на этих местах, закрывал обзор. Сперва они подумали, что это ветер гонит сухой песок, но затем, увидев, что пыль клубится равномерно и все более приближается по мере движения войска, они, поняв суть дела, поспешно взялись за оружие и, исполняя приказ, встали перед лагерем. (2) Когда нумидийцы приблизились, обе стороны бросились друг на друга с громкими криками. (3) Нумидийцы держались, пока надеялись на помощь слонов, но, увидев, что римляне обходят слонов, наткнувшихся на ветви деревьев и потому рассеявшихся, обратились в бегство, и большинство из них, бросив оружие, ушло невредимыми под прикрытием холма и под покровом уже наступавшей ночи. (4) Четыре слона были захвачены, все остальные, числом сорок, убиты. (5) Римляне, хотя и были утомлены переходом, постройкой лагеря и сражением, радовались своей победе; все же, так как Метелл медлил больше, чем они ожидали, они строем и осторожно выступили навстречу ему, (6) ибо коварство нумидийцев не допускало ни медлительности, ни беспечности. (7) Вначале ввиду ночной темноты, когда одни уже были невдалеке от других, вследствие шума, указывавшего на приближение врага, они вызывали взаимный страх и тревогу, и эта неизвестность могла бы привести к печальным последствиям, если бы всадники, посланные вперед обеими сторонами, не выяснили положения вещей. (8) И вот страх неожиданно сменяется радостью; солдаты весело окликают друг друга по имени, рассказывают о происшедшем и слушают рассказы, причем каждый превозносит до небес собственные подвиги. Таковы ведь дела человеческие: при победе даже трусам дозволено хвастать, несчастье же принижает даже храбрых.

54. (1) Метелл, проведя в этом лагере четыре дня, раненым оказал помощь, отличившихся в боях по воинскому обычаю наградил, всех вместе на сходке похвалил и поблагодарил. Он призывал их проявлять такое же мужество и впредь, в менее трудных делах; по его словам, ради победы они сражались достаточно, предстоящие труды будут уже ради добычи. (2) Тем временем он все же послал перебежчиков и других подходящих людей разузнать, где Югурта и что он делает, малый ли у него отряд или целое войско и как он, побежденный, себя ведет. (3) Но царь удалился в лесистые местности, служившие естественной защитой, и там набирал войско многочисленнее, чем прежнее, но слабое и нестойкое, которому земледелие и скотоводство были больше по душе, чем война. (4) Это происходило потому, что за бежавшим царем не последовал никто из нумидийцев, кроме царских всадников[504]; каждый ушел туда, куда считал нужным, и это не считается позором для воинов — таковы их нравы.

(5) Метелл, видя, что царь и теперь все еще непреклонен, что война возобновляется, причем такая, какая угодна только Югурте, борьба неравная, когда победа его войскам обойдется дороже, чем врагам поражение, решил продолжать войну не в сражениях и не в боевом строю, а иным способом. (6) Поэтому он вторгается в самые богатые области Нумидии, опустошает поля, захватывает и предает огню множество крепостей и городов, слабо укрепленных или не имеющих гарнизона; взрослых людей истребляет, все остальное велит отдавать солдатам на разграбление. Страх перед такими действиями привел к тому, что римлянам выдали многочисленных заложников, вдоволь предоставили зерно и прочее, что им могло бы понадобиться; везде, где требовалось, были поставлены гарнизоны.

(7) Эти действия пугали царя гораздо больше, чем проигранное сражение; (8) ибо его, возлагавшего все надежды на отступление, заставляли преследовать врага, его, который не смог защитить удобные для него позиции, вынуждали сражаться на неудобных. (9) Все же, исходя из общего положения дел, он принимает решение, казавшееся ему наилучшим: большей части войска приказывает оставаться в тех местах, а сам с отборными всадниками следует за Метеллом; двигаясь по ночам, крупными дорогами, он, оставшись незамеченным, нападает врасплох на рассеявшихся римлян. (10) Большинство из них, безоружные, погибают, многие попадают в плен, ни один не ускользает невредимым; затем нумидийцы, прежде чем из лагеря[505] могла бы прийти помощь, уходят к ближайшим холмам, как им было приказано.

55. (1) Между тем в Риме царила огромная радость, когда там узнали о действиях Метелла, о том, как он соблюдает сам и поддерживает в своем войске старинную дисциплину, как он даже в невыгодной позиции все же оказался победителем благодаря своей доблести и завладел вражеской землей, а Югурту, возгордившегося из-за трусости Альбина, заставил искать спасения в пустынях или в бегстве. (2) Поэтому в благодарность за счастливый исход событий сенат назначил молебствия бессмертным богам[506]; гражданская община, еще недавно встревоженная и обеспокоенная исходом войны, ликовала, Метелла же всячески прославляли. (3) И потому тем больше усилий прилагал он для победы, всячески старался ускорить ее, но все-таки принимал меры предосторожности, чтобы нигде не оказаться уязвимым для врага; он помнил, что вслед за славою идет зависть. (4) И чем сильнее его прославляли, тем он был более осторожен, и после коварного налета Югурты римское войско уже не охотилось за добычей, рассыпавшись по местности; когда возникала нужда в зерне или в корме для лошадей, когорты пехотинцев при поддержке всей конницы выставляли прикрытие. Часть войска Метелл вел сам, остальную — Марий. (5) Впрочем, страна опустошалась не столько грабежами, сколько огнем. (6) Лагерь разбивали в двух местах, расположенных неподалеку одно от другого: когда надо было применить силу, все были налицо; (7) в иных случаях, чтобы на широком пространстве обращать врага в бегство и внушать ему страх, они действовали порознь. (8) Тем временем Югурта следовал за римлянами по холмам, выбирал время и место для битвы там, куда, по его сведениям, должен был прийти противник; он отравлял корм для скота и воду в источниках, которых и так было недостаточно, появлялся то перед Метеллом, то перед Марием, нападал на замыкающие ряды колонны и тотчас же отступал к холмам, снова угрожал то одним, то другим, не вступал в сражение, но и не давал покоя, лишь препятствуя осуществлению планов противника.

56. (1) Римский командующий, увидев, что хитрости врага изматывают его силы и что царь избегает сражения, решил осадить большой город под названием Зама[507], оплот этой части царства, полагая, что Югурта вынужден будет прийти на помощь находящимся в беде подданным и тогда там произойдет бой. (2) Но царь, проведав об этом замысле от перебежчиков, совершив большие переходы, опередил Метелла. Он убеждает жителей оборонять городские стены, дав им в помощь перебежчиков, наиболее надежных людей в его армии, так как изменить ему они не могли; кроме того, он обещает, что в нужный момент сам подойдет с войском. (3) Отдав эти распоряжения, он удаляется в наиболее скрытую местность, но вскоре узнает, что Марий с несколькими когортами прямо с дороги послан за зерном в Сикку[508] — первый город, который отпал от царя после его поражения[509]. (4) Он отправляется туда ночью с отборной конницей и, когда римляне уже выходили из города, завязывает сражение у городских ворот; одновременно он громким криком призывает жителей Сикки напасть на когорты с тыла; по его словам, Фортуна дает им возможность совершить достославное деяние; если они свершат его, то впоследствии он будет царствовать, а они — жить свободно и безбоязненно. (5) И не поспеши Марий выйти из города и ударить по врагу, все или, во всяком случае, большинство жителей Сикки, конечно, перешли бы на сторону царя — так велико непостоянство нумидийцев! Но солдаты Югурты, поддержанные царем, некоторое время сопротивлялись, но все-таки, когда натиск усилился, понеся незначительные потери, разбежались.

57. (1) Марий подошел к Заме. Город этот, расположенный на равнине, был защищен не столько природой, сколько человеческим искусством, ни в чем не испытывал нужды и был богат оружием и людьми. (2) И вот Метелл, проведя подготовку в соответствии с требованиями места и времени, окружает городские стены войсками, указывает каждому из легатов его участок. (3) Затем по данному знаку солдаты со всех сторон поднимают громкий крик, но это не пугает нумидийцев; враждебно и решительно настроенные, они сохраняют спокойствие. Начинается битва. (4) Римляне сражаются каждый на свой манер: одни — на расстоянии, пулями из пращей[510] и камнями, другие подступают к городской стене — часть подкапывает ее, часть взбирается на нее по лестницам, чтобы вступить в рукопашную схватку. (5) Со своей стороны, горожане скатывают на ближайших врагов камни, швыряют столбы, колья, кроме того, льют на них горящий деготь, смешанный с серой и кусками смолистого дерева[511]. (6) Но даже и тем нашим солдатам, которые были далеко от городской стены, страх не давал надежной защиты: многих из них поражали дротики, пущенные из метательных орудий[512] или брошенные рукой, и как храбрые, так и трусы, хотя их слава неодинакова, подвергались одинаковой опасности.

58. (1) Пока шло сражение у Замы, Югурта с сильным отрядом внезапно напал на вражеский лагерь. Так как часовые были беспечны и ожидали всего, чего угодно, только не сражения, он ворвался в городские ворота. (2) Наши, пораженные страхом, стали действовать по-своему, думая лишь о себе: одни обратились в бегство, другие схватились за оружие; много было раненых и убитых. (3) Однако из всей массы солдат не более сорока человек, помнивших, что они римляне, сомкнув ряды, заняли более возвышенное место, и выбить их оттуда не удавалось никакими усилиями. Дротики, пущенные в них издалека, они даже метали обратно и, сражаясь горсткой против многочисленных врагов, не давали промаха. Если же нумидийцы подступали ближе, то они выказывали подлинное мужество и с величайшим ожесточением истребляли врагов, отбрасывали их и обращали в бегство. (4) Между тем Метелл в пылу битвы услышал крики врагов у себя в тылу, затем, повернув коня, увидел, что солдаты бегут в его сторону, и понял, что это свои. (5) Он тут же посылает к лагерю всю конницу, а затем, не медля, Гая Мария с когортами союзников и со слезами на глазах заклинает его их дружбой и благополучием государства не допустить, чтобы пятно позора легло на победоносное войско и чтобы враги ушли безнаказанно. (6) Марий быстро выполнил приказ. Югурта же, натолкнувшись на препятствие, которым стали укрепления нашего лагеря, когда одни его солдаты переваливались через вал, другие теснились в узких местах, в спешке мешая друг другу, отступил на укрепленные позиции, понеся большие потери. (7) Метелл, не завершив начатого дела[513], с наступлением ночи возвратился с войском в лагерь.

59. (1) На другой день, прежде чем вновь приступить к осаде, Метелл приказывает всей своей коннице расположиться перед лагерем с той стороны, где мог появиться царь; ворота[514] и ближайшие к ним участки он распределяет между трибунами, сам же направляется к городу и, как и накануне, штурмует городскую стену. (2) Тем временем Югурта из укрытия неожиданно нападает на наших. Передние, напуганные, на какое-то время приходят в смятение, но другие быстро приходят им на помощь. (3) Нумидийцы не смогли бы сопротивляться долго, если бы их пехота, действуя вперемежку с конницей[515], не причиняла нам большого ущерба. Всадники, поддержанные пехотой, не нападали, чтобы затем отступить, как принято в конном бою, но, атакуя на лошадях, вносили беспорядок в наши ряды; таким образом, когда вступала в действие легковооруженная пехота, противник был почти разгромлен.

60. (1) В это же самое время под Замой кипела битва. Отважнее всего сражались там, где командовали легаты и трибуны, причем каждый рассчитывал не столько на других, сколько на самого себя; также действовали и горожане: всюду нападали или отбивали нападения; обе стороны наносили одна другой удары с большим пылом, чем от них защищались. (2) Боевой клич вперемежку с ободрительными возгласами, радостными криками и стонами, как и звон оружия, поднимались к небесам; дротики летели с обеих сторон. (3) Защитники стен всякий раз, когда враги давали им хотя бы малую передышку, издали напряженно наблюдали за битвой конницы. (4) В зависимости от того, как шли дела у Югурты, на их лицах можно было заметить то радость, то испуг. И, словно их соотечественники могли их услышать или увидеть, одни из них давали советы, другие ободряли, или делали знаки рукой, или наклонялись вперед, или делали движения в разные стороны, как бы уклоняясь от дротиков или метая их. (5) Заметив это, Марий (а именно он командовал на этом участке) нарочно ослабил натиск и притворился, будто не уверен в успехе; он позволил нумидийцам без помех наблюдать за битвой, данной царем. (6) А когда они прониклись участием к своим, Марий неожиданно большими силами штурмует городскую стену, и наши солдаты, поднявшись по лестницам, уже почти захватывают ее гребень, когда сбегаются горожане и обрушивают на них камни, горящую смолу и другие предметы. (7) Наши сперва оказывали сопротивление, но затем, когда лестницы одна за другой подломились, те, кто стоял на них, свалились на землю, остальные отступили, кто как смог — большинство раненые и лишь немногие невредимые. (8) Наконец, ночь заставила соперников прекратить битву.

61. (1) Метелл, убедившись в тщетности своих усилий — и что города ему не взять, и что Югурта сражается только из засады или на выгодной для него позиции, а лето между тем уже прошло, — отступил от Замы и разместил гарнизоны в тех городах, которые перешли на его сторону и были достаточно защищены природой или укреплениями. (2) Остальное войско он отправил на зимние квартиры в ту часть Провинции, что граничила с Нумидией. (3) Но это время[516] он, в отличие от других, не отдал ни отдыху, ни удовольствиям; но, так как оружие не приносило ему успеха в войне, он решил раскинуть сети царю при помощи его же друзей и использовать их вероломство как оружие. (4) И вот Метелл обращается к Бомилькару, который когда-то вместе с Югуртой был в Риме и оттуда, хотя у него и были поручители, бежал от суда за убийство Массивы[517], и дает ему множество обещаний, так как у того при его величайшей дружбе с царем была и величайшая возможность его предать. (5) Прежде всего Метелл добивается того, что Бомилькар тайно посещает его для переговоров; затем, заверив его честным словом в том, что если он ему передаст Югурту живым или мертвым, то сенат обеспечит ему безнаказанность и передаст все имущество царя, Метелл легко получает согласие нумидийца, вероломного от природы и боявшегося, что его самого в случае заключения мира с римлянами по условиям договора могут выдать на расправу.