Сказание о наших готских предках

Это часто признается. Ибо сохранившиеся до наших дней рунические надписи действительно кратки, сакральны, часто глубокомысленны и многозначны. Поскольку каждый из двадцати четырех знаков рунного ряда-«футарка», наряду со своим буквальным значением, обладает и символическим содержанием. Тем большим было разочарование многих искренних и отнюдь не воинствующих сторонников превосходства германской культуры, когда оказалось, что не удалось найти подтверждения ни глубокой древности рун, ни их общегерманского характера, даже в незапамятные времена.

«Для установления возраста и происхождения рунического письма важно уяснить себе, что нам по сей день не известно ни одной (рунной — В.А.) надписи, вырезанной до начала третьего века после Рождества Христова» (Рейхгардт). Конечно, «Рейхгардт нам не Евангелие». И пишет он, прежде всего, о надписях на т. н. рунических камнях. И другие исследователи датируют древнейшую руническую надпись на т. н. Фелингенском кубке, найденном на Нижнем Рейне, «сменой эр», т. е. концом I в. до Р.Х.-началом I в. п. Р.Х. Но ведь именно на рубеже II–III вв. п. Р.Х. готы пришли на берега Евксинского понта!

Может быть, кто-то очень огорчится и разочаруется, узнав, что германцы (или славяне — вспомним «Влесову книгу»!), в отличие, скажем, от семитских или других народов Древнего мира, не принадлежали к числу первых изобретателей письменности, творивших с ее помощью всяческие чудеса, на которые способно написанное слово. В утешение таким разочарованным можно привести следующее соображение. Или указать на следующий исторический факт. Силы Древней Европы, или, точнее, силы населявших ее древних культурных народов иссякли, странным образом, почти одновременно. Своим пробуждением (после, казалось бы, окончательного и бесповоротного заката), она была обязана, в основном, германцам (и, впоследствии, славянам). Ибо они, хотя и были нецивилизованными народами, подобно степным наездникам и кочевникам евразийских степей, видели в этой уступленной им в добычу Европе не только «щедро накрытый пиршественный стол», но и сферу приложения своих буйных, еще не растраченных сил. Воспринимая освоение Европы как свою великую задачу. Немногим более ста лет после их опустошительных грабительских походов — а что такое сто лет в жизни народа? — мы видим, что германцы, чьи корабли и разбойничьи шайки разоряли римскую Европу, стали осознавать свою ответственность за ее судьбу. Основывать в «римской» Европе собственные государства (или, во всяком случае, пытаться их основывать). Поднимать на щитах своих царей (переняв римский обычай поднимать на щите новопровозглашенных императоров, приветствуя их поднятыми копьями). И даже делиться избытком своей силы и боевого духа с неприятелем. С приходящим во все больший упадок Римом. С «мировой» державой, которая возможно, давно бы перестала существовать без германских вспомогательных войск и без великих полководцев германского происхождения. И в первую очередь — без готских «федератов», пусть даже становившихся порою ренегатами.

На протяжении последующих десятилетий события развивались, как будто по написанному кем-то заранее сценарию, сменяя друг друга с головокружительной быстротой, во все ускоряющемся темпе. На службу Риму, в «федераты», пошли не «царские готы», не привычные к славе и сильной государственной власти восточные, «днепровские», готы — остготы, присоединившиеся к гуннам. А западные готы, вестготы, породившие великих правителей и выдающихся военачальников. И попытавшиеся создать себе на римских землях царство во главе с собственным царем. Хотя еще и не оправившись толком от страха, который на них нагнали гуннские «кентавры».

Характерной особенностью истории вестготов было противостояние вождей — сначала Ариариха и Аориха, впоследствие же — Атанариха и Фритигерна. Во всяком случае, они были самыми знаменитыми «князьками» готов (Иордан), наиболее авторитетными представителями целой группы высших представителей готской родовой знати. Об этом мы узнаем из душераздирающего по своей драматичности повествования Иордана об «измене» Фритигерна сначала Атанариху, а затем — Римской империи, которой он поклялся хранить нерушимую верность:

«Их (готов — В.А.) постигли, — как это бывает с народом, когда он еще непрочно обосновался на месте, — оскудение и голод; тогда приматы («примат» — латинский аналог германского «фуристо», «первый», т. е. «князь» — В.А.) их и вожди, которые возглавляли их вместо королей (т. е. царей — очередное указание на узурпацию власти над готами Фритигерном «со товарищи» — В.А.) — а именно Фритигерн, Алатей (Алафей — В.А.) и Сафрак, сострадая нуждам войска, попросили римских полководцев Лупицина и Максима открыть торжище. И действительно, на что только не вынудит пойти “проклятая золота жажда” (которую римляне — заметим в скобках — любили приписывать кому угодно — карфагенянам-пунам, гуннам, готам и вандалам, но только не себе, любимым! — В.А.)? (римские — В.А.) Военачальники, побуждаемые алчностью, пустились продавать (своим новым готским «союзникам», отдавшимся под покровительство «Вечного Рима» — В.А.) не только мясо, баранье или бычье, но даже дохлятину — собачыо и других нечистых животных, причем по высокой цене; дело дошло до того, что любого (готского — В.А.) раба продавали за один хлеб или за десять фунтов говядины. Когда же ни рабов, ни утвари не стало, жадный купец, требовал у побежденных нуждой их сыновей. Видя в этом спасение своих детей, родители поступают, следуя рассуждению, что легче потерять свободу, чем жизнь: ведь милосерднее быть продану, но питаему в будущем, чем оставаться у своих, но умереть».

В приведенном выше отрывке из «Гетики» Иордан описывает последний, самый глубокий кризис вестготского народа в дни Атанариха и Фритигерна. «Раздрай», фактически приведший к образованию у готов двух отдельных «государств». Но и вызвавший у готов приступ столь яростной ненависти к Риму и римлянам, которая, пожалуй, не уступала ненависти к ним гуннского царя с готским именем (или прозвищем) Аттила. В отличие от Фритигерна, умудренный жизнью Атанарих, вероятно, старший годами (понимание приходит с опытом) судья-«юдекс» готского народа, не питал ни малейших иллюзий в отношении жителей восточной половины Римской империи. Он предвидел, что для греков, сирийцев и всякого рода метисов «Второго Рима» голодные и отчаявшиеся готы станут желанным объектом безжалостной эксплуатации. Не только Иордан, но и другие античные авторы — например, Аммиан Марцеллин — подробно описывали, как все происходило. Как римляне сначала разрешали переправляться через Истр из «Готтиуды» только безоружным, беззащитным, безответным готским женщинам и детям, сочтя этих беженцев самой желанной и легкой добычей. Как «ромеи» потребовали от готов-мужчин сдать оружие. Как продавали им собачью падаль за полновесное золото (награбленное в свое время готами, возможно, на римских землях, но ведь «чужими грехами свят не будешь» — как христиане, римляне должны были это знать).

«… во главе военных сил (Восточного Рима — В.А.) стояли как на подбор ЛЮДИ С ЗАПЯТНАННЫМ ИМЕНЕМ (выделено нами— В.А.). На первом месте были Лупицин и Максим, первый — комит во Фракии, второй — командир, вызывавший к себе ненависть, оба они могли соперничать между собою в неосмотрительности. Их зловредное корыстолюбие было причиной всех бед. Оставляя в стороне другие проступки, которые названные командиры или другие при их попустительстве позволили себе самым позорным образом в отношении переходивших к нам (римлянам — В.А.) иноземцев (готов — В.А.), ничем до этого не провинившихся, я расскажу об одном столь же постыдном, сколь и неслыханном деянии, которое не могло бы быть признано извинительным, даже в глазах судей, замешанных в этом деле. Пока варвары, переведенные на нашу сторону, терпели голод, эти опозорившие себя командиры завели постыдный торг: за каждую собаку, которых набирало их ненасытное корыстолюбие, они брали по одному рабу и среди взятых уведены были даже сыновья старейшин» («Деяния»).

Голод, терзавший готских беженцев, доверившихся алчным римлянам, был, вероятно, попросту невыносим. Весь народ готов, видимо, настолько обессилен, что позволил совершиться этому позору.

Правда, свое оружие готы сохранили. И у Фритигерна, к которому они присоединились, после ухода в горы разъяренного их изменой Атанариха, скоро появились все основания одобрить это решение:

«Случилось в то бедственное время, что Лупицин, как римский военачальник, пригласил готского князька Фритигерна на пир, сам же замыслил против него коварный обман. Фритигерн, не подозревая об обмане, пришел на пиршество с небольшой дружиной и, когда угощался в помещении претория, услышал крик несчастных умерщвляемых: солдаты военачальника по приказу последнего пытались перебить его товарищей, запертых в другой части [здания]; однако резко раздавшийся голос погибающих отозвался в настороженных ушах Фритигерна; поняв и открыв обман, он обнажил меч, покинул пир, с великой отвагой и стремительностью избавил своих соратников от угрожавшей им смерти и воодушевил их на избиение римлян. Воспользовавшись случаем, эти храбрецы предпочли лучше погибнуть в сражении, чем от голода, и вот тотчас же поднимают они оружие, чтобы убить Лупицина и Максима. Этот самый день унес с собой как голод готов, так и безопасность римлян. И начали тогда готы, уже не как пришельцы и чужаки, но как [римские] граждане и господа повелевать землевладельцами и держать в своей власти все северные области (восточной половины Римской «мировой» империи — В.А.) вплоть до Данубия» (Иордан).

Бешенство, вызванное в обманутых имперскими чиновниками «варварах» невыносимо подлым поведением «ромеев», было неописуемым. Как вспоминал в своей «Римской истории» Аммиан, римские воины даже не могли уснуть в своих палатках от страха перед «бешеными» готами. Позорные воспоминания о неслыханном унижении, пережитом каждым готом, каждой готской семьей на земле римских «союзников», привело к результату, которого и следовало ожидать. К беспощадному опустошению всей римской Фракии «взбесившимися» готами. В союзе с сарматами, т. е. аланами-асами (такими же светловолосыми и светлоглазыми, как асы нордической мифологии). А также, согласно ряду источников — с гуннами (отнюдь не едиными, как и сами готы — не зря ведь часть гуннов поддерживала еше готов Винитария в борьбе с гуннами Баламбера). Не без помощи римских подданных, недовольных «своей, родной» имперской властью. И в первую очередь — злоупотреблениями ненасытных чиновников налоговой службы.

Доведенные до белого каления, «они (готы «со товарищи» — В.А.) рассеялись по всему берегу Фракии и шли осторожно вперед, причем сдавшиеся сами римлянам, их земляки, или пленники указывали им богатые селения, особенно те, где можно было найти изобильный провиант. Не говоря уже о «врожденной дерзости», большим подспорьем было для них то, что «каждый день присоединялось к ним множество земляков из тех, кого продали в рабство купцы, или тех, что в первые дни перехода на римскую землю, мучимые голодом, продавали себя за глоток скверного вина или за жалкий кусок хлеба. К ним присоединилось много рабочих с золотых приисков, которые не могли вынести тяжести налогов; они были приняты с единодушным согласием всех и сослужили большую службу блуждавшим по незнакомым местностям готам, которым они указывали скрытые хлебные склады, места убежища жителей и тайники. Только самые недоступные или лежавшие далеко в стороне места остались не задетыми при их передвижениях. Не разбирали они в своих убийствах ни пола, ни возраста и все предавали на своем пути страшным пожарам; отрывая от груди матери младенцев и убивая их, брали в плен матерей, забирали вдов, зарезав на их глазах мужей, через трупы отцов тащили подростков и юношей, уводили, наконец, и много стариков, кричавших, что они достаточно уж пожили на свете. Лишив их имущества и красивых жен, скручивали они им руки за спиной и, не дав оплакать пепел родного дома, уводили на чужбину» («Деяния»).

Видимо, зря все-таки корпел Вульфила над сокращением Священного Писания, «вымарывая» из него самые кровожадные места. Или без этой «редактуры» просвещенные им готы вели бы себя еще хуже?..

После ряда сражений с неясным исходом в 378 г. произошла кровавая бойня под Адрианополем, нынешним Эдирне в европейской Турции. Разгром, ставшей для римлян не просто вторыми Каннами, но, поистине, репетицией Армагеддона, Страшного суда. Ибо отношение вестготов к римлянам, к своей собственной судьбе, роли и задаче на римской земле изменились самым решительным образом. Кровавое поле битвы под Адрианополем стало началом и исходной точкой великих готских завоевательных походов через всю оцепеневшую от страха римскую Европу. Нам с вами, уважаемый читатель, очень повезло. Ибо, на наше счастье, как раз Адрианопольская битва (а точнее говоря — резня) была описана ее непосредственным участником (с римской стороны). И это описание дошло до нас. Аммиан Марцеллин описал ее нам не только со всей обстоятельностью и профессионализмом римского штабного офицера. Но и с присущим ему литературным талантом, помноженным на незабываемые личные впечатления и воспоминаниями о том страшном дне. О «черном дне» римских вооруженных сил. Сначала Аммиан излагает краткую предысторию разгрома римских легионов «варварами». Описывая принятие арианским автократором Востока Флавием Валентом II рокового решения отклонить миротворческую миссию присланного в римский лагерь готами христианского (по всей видимости — арианского) пресвитера. И напасть на своих готских единоверцев. Причем напасть на «варваров» в одиночку, не дожидаясь подхода войск императора Запада Флавия Грациана (чтобы не делить с ним победных лавров!). Силами одной своей армии. К тому же давно не кормленной. «Людей и лошадей мучил страшный голод» («Деяния»).

Затем историк как бы вводит нас в самую гущу битвы под Адрианополем:

«Со всех сторон слышался лязг оружия, неслись стрелы. Беллона (римская богиня войны — В.А.), неистовствовавшая со свирепостью, превосходившей обычные размеры, испускала бранный сигнал на погибель римлян; наши начали было отступать, но стали опять, когда раздались задерживающие крики из многих уст. Битва разгоралась, как пожар, и ужас охватывал солдат, когда по несколько человек сразу оказывались пронзенными копьями и стрелами. Наконец, оба строя столкнулись наподобие сцепившихся носами кораблей, и, тесня друг друга, колебались, словно волны во взаимном движении. Левое крыло подступило к самому табору (готскому кругообразному укреплению из повозок, т. н. вагенбургу — В.А.), и если бы ему была оказана поддержка, то оно могло бы двинуться и дальше. Но оно не было поддержано остальной конницей, и враг сделал натиск массой; оно было раздавлено, словно разрывом большой плотины, и опрокинуто. Пехота оказалась, таким образом, без прикрытия, и манипулы (римские подразделения по двести человек, состоявшие из двух центурий каждая, получившие свое название от навершия боевого значка, имевшего форму человеческой руки, по-латыни: «манус» — В.А.) были так близко один от другого, что трудно было пустить в ход меч и отвести руку. От поднявшихся облаков пыли не видно было неба, которое отражало угрожающие крики. Несшиеся отовсюду стрелы, дышавшие смертью, попадали в цель и ранили, потому что нельзя было ни видеть их, ни уклониться» (Аммиан).

Очевидно, Аммиан описывает истребление большей части римской пехоты в холмистых окрестностях Адрианополя, за чьими спасительными стенами уже не могло укрыться разбитое императорское войско. Каждый овраг и лог, каждая ложбина и лощина превращались в смертельную западню. Римские легионарии и ауксилиарии, сгрудившиеся, вынужденные сражаться в страшной тесноте и давке, были в куда менее выгодном положении, чем сохранявшие подвижность готы с их союзниками (конными аланами и гуннами), чьи стрелы и дротики не знали промаха.

«Когда же высыпавшие несчетными отрядами варвары стали опрокидывать лошадей и людей, и в этой страшной тесноте нельзя было очистить места для отступления, и давка отнимала всякую возможность уйти, наши в отчаянии взялись снова за мечи и стали рубить врага, и ВЗАИМНЫЕ (выделено нами — В.А.) удары секир (уважаемый читатель, вероятно, обратил внимание на наличие такого типично германского оружия, как боевые топоры, и у «варваров», и у «римлян» — по большей части — тех же «варваров» — В.А.) пробивали шлемы и панцири. Можно было видеть, как варвар в своей озлобленной свирепости с искаженным лицом, с подрезанными подколенными жилами, отрубленной правой рукой или разорванным боком, грозно вращал своими свирепыми глазами уже на самом пороге смерти; сцепившиеся враги вместе валились на землю, и равнина сплошь покрылась распростертыми на земле телами убитых. Стоны умирающих и смертельно раненых раздавались повсюду, вызывая ужас. В этой страшной сумятице пехотинцы, истощенные от напряжения и опасностей, когда у них не хватало уже ни сил, ни умения, чтобы понять что делать, и копья у большинства были разбиты от постоянных ударов, стали бросаться лишь с мечами на густые отряды врагов, не помышляя уже больше о спасении жизни и не видя никакой возможности уйти…»

Исход той эпохальной битвы римлян с «варварами» окончательно решила готская конница, которая «вернулась (на поле боя — В.А.) с Алафеем и Сафраком во главе вместе с отрядом аланов. Как молния появилась она с крутых гор и пронеслась в стремительной атаке, сметая все на своем пути» (Аммиан).

Данное беспристрастным Аммианом описание Адрианопольской резни не дает нам общей картины построения войск противоборствующих сторон и хода сражения. Но из него явствует, что римское войско было окружено, отрезано и заперто на холмистой местности. В результате безмерной переоценки августом Востока Валентом II своих собственных сил и фатальной недооценки им сил противника. Единственным римским военачальником, предостерегавшим злополучного императора от недооценки готов и их военного могущества, был «магистр эквитум» (начальник конницы) Виктор, сармат по происхождению — типичный «федерат». «Варвару» Виктору, поседевшему на римской службе (именно он активно участвовал в «челночной дипломатии» перед заключением «тильзитского» мира с Атанарихом посреди полноводного Истра), наверняка не раз приходилось иметь дело с готами (и своими соплеменниками-сарматами, союзными готам). Поэтому он настоятельно советовал императору, взяв готский стан в окружение, дождаться подкреплений из западной половины империи, которые обещал прислать август римского Запада Грациан. Но август римского Востока Валент и окружавшие его льстецы, уверенные в легкой победе, сочли сарматского «федерата» пораженцем (если не тайным ренегатом). И, вопреки всем предостереженьям осмотрительного Виктора, перешли в гибельное для римлян наступление. Забыв древнее правило римских стратегов: никогда не пренебрегай противником, каким бы ничтожным и слабым тот ни казался.

Судя по всему, римляне ошибались и в оценке численности готского народа-войска. По недостоверным донесениям лазутчика, готов было не более десяти тысяч. Эта ложная разведывательная информация (если не прямая «деза» — возможно, лазутчик был готом или иным ненавистником империи вообще либо императора Валента — в частности) укрепила уверенность августа Нового Рима в конечном успехе. Значит, римлян было под Адрианополем не меньше двенадцати или даже пятнадцати тысяч опытных бойцов (хотя и спешно набранных из разных легионов). Готов же «со товарищи», коль скоро они обладали в действительности подавляющим численным превосходством и смогли нанести опытным легионерам сокрушительное поражение, было, по меньшей мере, тысяч тридцать (если не все сорок, хотя никак не сто — утеврждавшие последнее греко-римские авторы полностью оправдывали пословицу «у страха глаза велики»). Весьма внушительная военная сила для той эпохи римской истории (в которую, по оценкам историков, во всей Европе, включая «Скатинавию», насчитывалось не больше 6 миллионов германцев). В отличие от Иордана и некоторых его современников (чуждых военному делу и в армии никогда не служивших), непомерно преувеличивающих численность тогдашних армий, профессиональный военный Аммиан, ветеран множества компаний, как раз в данном вопросе вполне достоин доверия.

Значит, под Адрианополем готы «со товарищи» (о численности присоединившихся к «варварам» римских перебежчиков мы можем только догадываться) пошли «ва-банк». Выставив в поле против римлян всех способных носить оружие (включая захваченное у римлян). Развязав против римского самодержца Валента, так сказать, всенародную войну. Памятуя о постигшем их при переходе через Истр всенародном несчастье, отучившем их доверять римлянам. Одержанная готами победа была полной, полнее и быть не могло. Под Адрианополем пало тридцать пять римских трибунов (включая командующих легионами). Бежали все, кто уцелел. Даже славившиеся особой стойкостью армянские конные отряды. Даже «вернейшие из верных» — германцы-батавы, лучшие кавалеристы римской армии со времен Клавдия Друза Германика — пасынка Октавиана Августа. Сам восточный император Флавий Валент не пережил «черного дня» своих легионов. Правда, он не доблестно пал в жестокой сече с готами (как, скажем, в свое время — общеримский император Деций, сбитый готскими «варварами» в бою с коня в болото и в этом болоте утонувший). А погиб мучительной и совсем не героической смертью уже после боя. Утверждали, что: «Валент не сразу испустил дух, но несколько кандидатов и евнухов (как же без них? — В.А.) отнесли его в деревенскую хижину и скрыли на хорошо отстроенном втором этаже (как видно, не такие уж плохие были у иных крестьян Второго Рима хижины! — В.А.). Пока там ему делали неопытными руками перевязку, хижину окружили враги, не знавшие, кто он. Это и спасло его от позора пленения. Когда они (готы — В.А.) попытались сломать запертые на засовы двери и их стали обстреливать сверху, то, не желая терять из-за этой задержки возможности пограбить, они снесли вязанки камыша и дров, подложили огонь и сожгли хижину вместе с людьми. Один из кандидатов, выскочивший через окно, был взят в плен варварами. Его сообщение о том, как было дело, повергло в большое горе варваров, так как они лишились великой славы взять живым правителя римского государства. Тот самый юноша, тайком вернувшийся потом к нашим, так рассказывал об этом событии» («Деяния»).

В первую очередь победоносные германцы были раздосадованы, думается, тем, что лишились огромного выкупа. Который непременно получили бы за Валента II, попадись он им живым. Возможно, богачам Второго Рима пришлось бы отвалить «варварам» за плененного теми императора Востока столько золота, сколько Валент весил (а весил он немало). Но и без того роковой для римлян день 9 августа 378 г. принес готам «со товарищи» несметную добычу. И, самое главное, им удалось окончательно сломить вооруженное сопротивление восточных римлян. Военная фортуна (или Фрауйя-Христос) отдали готам на поток и разграбление всю Фракию до самого Босфора. Специфическое расположение Адрианополя на трех реках делало поле битвы настолько тесным, что неистовое «бешенство» готов не могло не восторжествовать над легионами и ауксилиями армии константинопольского императора, лишенными свободы маневра. Римляне оказались неспособными даже на организованный отход. Мало того! Когда отважный сармат Виктор попытался собрать горсть воинов, чтобы вывести из сечи раненого августа Востока, он не смог найти никого, кто был бы готов за ним последовать. «И в гиблом бегстве потерялся» (как сказал бы греческий трагик Эсхил).

Так что под Адрианополем римские легионы и ауксилии пережили не просто разгром, а форменную катастрофу. Аммиан приводит скорбный список вельмож, сановников и представителей нобилитета римского Востока, нашедших в этот день смерть на кровавом поле брани. «Варварами» были убиты магистр педитум (командующий пешими войсками) Себастиан (Севастиан), его предшественник на этой должности Траян; комес стабули (начальник императорской конюшни) Валериан, магистр оффиций (заведующий дворцовым управлением) Эквиций. Среди павших трибунов был трибун промотов — римской отборной конницы — Потенций, сын магистра милитум Урсицина, давнего друга и соратника самого Аммиана. «Уцелела, как известно, только треть (римского — В.А.) войска» («Деяния»). Все разбежались, кто куда…

После краткого некролога сожженному заживо готами августу Востока Валенту, Аммиан описывает, как готы безуспешно попытались взять Адрианополь, отчаянно обороняемый римскими чиновниками, гражданами и уцелевшими воинами. Возможно, все еще пребывавшие во власти охватившего их бешенства и ненависти к римлянам, готы сами лишили себя плодов одержанной победы, ожидавшей их в «городе Адриана» богатой добычи и хранившихся там сокровищ покойного августа Валента. Добытых «жадным до чужого добра» восточно-римским августом-арианином «неправыми путями». Ибо: «В стремлении заполучить большие богатства он не знал меры» (Аммиан). Триста римских пехотинцев, стоявших на самом бруствере, «построившись тесным клином», вышли из города, чтобы перейти на сторону осаждающих (судя по клинообразному построению и попытке переметнуться к готам, эти «римские мужи» сами, вероятно, были готами или, во всяком случае, германцами!). Но ратоборцы Фритигерна перебили их всех до единого. Другие осажденные, наблюдавшие со стен и башен за бойней, учиненной готами под стенами города, сделали из происшедшего надлежащие выводы. И больше перебежчиков не было. Защитники Адрианополя, знавшие теперь, что пощады им не будет, бились с примерной стойкостью.

В конце концом готов утомили сопряженные с немалыми потерями, но неизменно безуспешные попытки взять Адрианополь приступом. Сняв осаду, они присоединились к своим соратникам, грабившим беззащитную сельскую местность. Сопряженных с этим ужасов Аммиан уже не описывает. Зато не без удовлетворения сообщает о решительных действиях военного магистра Юлия, командующего (восточно-)римскими войсками «по ту сторону Тавра»: «Получив известие о несчастьях, произошедших во Фракии, он отдал относительно всех готов, которые были приняты до этого на службу и распределены по разным городам и укреплениям, тайный приказ ко всем их командирам, — все были римляне, что в наше время случается редко (еще одно свидетельство прогрессирующей варваризации римской армии, коснувшейся даже высшего командного состава — В.А.), — в котором повелевал всех их, как по одному сигналу, в один и тот же день, вызвать в предместье как бы для выдачи обещанного жалованья и перебить. Это разумное распоряжение было исполнено без шума и промедления, и благодаря этому восточные провинции были спасены от великих бедствий» («Деяния»).

Что ж, дело известное, «хороший варвар — мертвый варвар» …

Аммиан завершает книгу XXXI своей «Римской истории» главой о смерти августа Востока Валента и следующими словами: «в эти дни магистр армии по эту сторону Тавра, Юлий, отличился решительным поступком, имевшим спасительные последствия < … > Вот что я, бывший солдат и грек по происхождению, изложил по мере сил, начав от правления Цезаря Нервы и доведя рассказ до гибели Валента. Я обещал в труде своем представить истину и нигде, как думаю, сознательно не отступил от этого обещания умолчанием или ложью. Остальные события пусть опишут другие, более сильные, чем я, имеющие преимущество молодых лет и учености. Если же они — будь это им угодно — примутся за подобное, то мой им завет — дать своей речи более высокий полет».

Позднейшая историография воздала Аммиану по заслугам. Он по праву считается одним из наиболее правдивых и достойных доверия античных историков. Ибо не просто оправдывает или осуждает того или иного героя своих «Деяний», но и неизменно приводит достаточно веские доводы в поддержку своей позиции. Правда, роль современника и очевидца связана и с определенными недостатками изложения. Особенно заметными при описании Аммианом Марцеллином событий последнего года, описанного в «Деяниях», и нескольких предшествующих лет. Заметно, что, потрясенный шумом битвы, гибелью друзей, и увлеченный ходом действия, стремительно разворачивающегося у него на глазах, историк поневоле отводит первостепенное место личным переживаниям и впечатлениям, как бы отодвигая на второй план события, действительно важные для истории — роковое решение императора Востока Валента II и эпохальные последствия этого решения.

И лишь наблюдателю, находящемуся в большом историческом отдалении, бросается в глаза происшедшая резкая перемена обстановки. Всего за несколько лет мучимые голодом и страхом, обездоленные готские беженцы, отчаявшиеся устоять перед гуннским натиском и готовые поселиться в Римской «мировой» империи из милости, на любых, пусть даже самых унизительных, условиях, превратились в могущественную силу. Это преображение вестготских общин произошло под воздействием постигшего их огромного несчастья и вызванного им всплеска ненависти к римлянам. Но то, что готские мигранты смогли одержать столь убедительную военную победу над прославленными римскими легионами — «непобедимыми и легендарными» (говоря словами известной песни советских времен), было, возможно связано с тем, чему готы научились всего двумя-тремя годами ранее в борьбе с гуннами. А научились готы подвижным, мобильным способам ведения боя, активному использованию конницы (не только алано-сарматской, но и своей собственной), стрелков из лука. В отличие от других германцев, традиционно отдававших предпочтение ударному клинковому и древковому оружию ближнего боя. А из дальнобойного оружия применявших в основном метательные копья.

Фритигерн, во всяком случае, хорошо усвоил данный готам гуннами урок.

Но готы не уяснили себе чего-то другого. Возможно, даже более важного. Что после столь масштабной победы они фактически стали хозяевами «Ромейской василии». А быть хозяином — не значит грабить свое собственное достояние. Что, поселившись в новом доме, следует заботиться о его сохранности — от подпола до чердака. Но откуда было готам взять это понимание? Ведь они, подобно вандалам, аланам и гуннам, не были привычны к жизни в собственном доме. Они проносились, как разрушительный вихрь, по градам и весям, оставляя за собой море крови и слез…ну, и, разумеется, пустые сундуки. Однако, в общем, после их набегов ничего, по сути дела, не менялось. Фритигерн не сумел воспользоваться плодами победы, двинуться дальше, на Царьград. Чтобы провозгласить себя там императором. И принять бразды правления из рук до смерти перепуганных скопцов и коррумпированных «просвещенных» вырожденцев, воображавших, что повелевают миром с берегов Босфора…

Оказавшийся не способным оценить всего масштаба собственной победы, Фритигерн дал римлянам время собраться с мыслями и с силами. Назначив уже знакомого нам опытного полководца Феодосия, или же Теодозия, из рода знаменитого воителя Траяна (при котором Римская империя распространилась на Востоке до Персидского залива) главнокомандующим войск, брошенных на вестготов, царьградские олигархи не замедлили провозгласить его в 379 г. императором Востока. Под пером бесчисленных велеречивых клириков-кафоликов новоиспеченный август, яростный гонитель арианства и ревнитель православия, вошел в историю под прозвищем Великого.

В пользу справедливости присвоения ему этого прозвища говорят такие факты, как запрет Феодосием I Великим всех вероисповеданий, кроме православной христианской веры, упразднение им в 393 г. Олимпийских игр (чисто языческих по духу и происхождению) и объединение Феодосием под своим скипетром обеих половин Римской державы (394). Хотя он правил империей, объединенной им (в последний раз за всю ее историю) всего лишь пару месяцев (394–395). А после смерти Феодосия I Римская империя окончательно разделилась на западную и восточную часть.

Против присвоения ему прозвища «Великий» говорит зверская жестокость, с которой этот суровый воин, рано лишившийся отца (магистра конницы при императоре Запада Валентиниане, казненного по проискам придворных интриганов в 376 г.), подавлял восстания и волнения собственных подданных. Кровавые бани, устроенные Феодосием своим строптивым подданным в Фессалонике в 390 г., а год спустя — в Александрии, могут сравниться разве что с массовым истребленьем новгородцев при разгроме Новгорода другим благоверным государем — Иоанном Грозным в 1569 г. Не зря святитель Амвросий Медиоланский даже не впустил августа Феодосия Великого в храм Божий, пока благочестивый император не покается в пролитой им невинной крови.

Вместо того, чтобы перехватить Феодосия по пути из Испании в юго-восточную Европу и отнять у него империю, победоносные вестготы дали ему облапошить себя в ходе бесконечных переговоров. И истощить готские силы в ходе нескольких сражений и многочисленных стычек. Как прикажете обрисовать иначе ситуацию, в которой победитель непонятным образом вдруг превратился в побежденного? Ситуацию, в которой расправивший плечи готский народ, способный, при желании, легко захватить и сохранить за собой ВСЕ, согласился удовольствоваться отдельными (причем отнюдь не самыми богатыми) римскими землями? Своего рода «резервациями», отведенными готским военным поселенцам «по всемилостивому повелению благочестивого василевса ромеев»?

Это повторялось постоянно. Т. н. «варвары» давно уже, благодаря своему мужеству и боевому духу, достигли в римском войске высших должностей и почестей. Вплоть до званий военных магистров, патрициев, членов сената (или, по-гречески, синклита). И даже удостаивались занесения в «фастес консулярес» — консульские фасты (ежегодные списки высших должностных лиц — консулов, бывших в прежние времена правителями Римской республики и оставшихся в имперскую эпоху обладателями, пусть и не дававшего реальной власти, но по-прежнему весьма престижного консульского титула). Германцы и тесно связанные с ними, не менее доблестные, сарматы, или же аланы, занимали самые ответственные посты. Готы Сар, Аспар и Гайна, вандал (по отцу) Стилихон были лишь самыми известными из них. Из многих десятков «федератов», выделявшихся своими выдающимися воинскими качествами и талантами из среды римского высшего командного состава. Не говоря уже о среднем. Но в решающие моменты, в ходе переговоров, когда решались важнейшие вопросы, народы, из среды которых выходили эти «столпы империи ромеев», всякий раз шли по пути наименьшего сопротивления. Довольствуясь выплатой римлянами дани (замаскированной под жалованье за охрану «мирными» варварами «нерушимых» римских границ от других, «немирных» варваров) и предоставлением им римских земель для поселения. Хотя могли получить все и сразу. Тот несомненный факт, что «варвары» все еще стремились не разрушить, а лишь использовать империю, римскую великую державу, сразу бросается в глаза. Представляя собой, возможно, самую наглядную поведенческую параллель между вестготским племенным союзом и действующим одновременно с ним остготско-гуннским союзом разбойников. Государство оставалось неоспоримо римским. Ибо ни предшественники Аттилы, ни преемники Германариха явно не знали, чем им заменить Римскую империю. И потому «варвары», польщенные вниманием «культурных» римлян, охотно принимали милостиво протянутую им руку императора Феодосия. Хотя тот беззастенчиво и постоянно похищал или присваивал себе плоды всех одержанных ими ради него и для него побед и, в своем православном рвении, притеснял их веру. Хотя благочестивый император всегда был и оставался скорей безжалостным военачальником, чем милостивым «отцом отечества (и всех своих подданных)». Хотя… а, впрочем, хватит… Сказанного более чем достаточно. Приведем в подтверждение нашей мысли лишь краткую цитату замечательного, на наш взгляд, отечественного популяризатора истории Валентина Дмитриевича Иванова из авторских комментариев к его увлекательной и правдивой книге «Русь Изначальная» — пожалуй, лучшему в русской художественной литературе произведению о взаимотношениях «ромеев» с «варварами» (включая наших готских, и не только готских, предков, несомненно, очень удивившихся бы, в случае своего воскрешения, царящей в наши дни на всей Руси Великой несколько неожиданной для первой половины XXI столетия безудержной «византофильской аллилуйщине»):

«Тут со всей очевидностью выяснилось, что готы не задавались целью завоевания империи, они защищали справедливость так, как они ее понимали».

Похоже, Царь Небесный воздал царю земному Феодосию сторицей за столь важную заслугу, как созыв Никейского собора с целью укрепления и консолидации молодой христианской веры. Фритигерн внезапно умер. А непреклонный Атанарих даже согласился, как мы знаем, удостоить Новый Рим своим посещением. Чтобы угодить в гостепримные объятия римского самодержца Феодосия, готового, в своей неизреченной милости, к «братскому» примирению с «заблудшим», но великодушно им прощенным готом. И даже вышедшего запросто пешком навстречу готскому «судье», прибегнувшему к его высочайшему покровительству. «Кто старое помянет — тому глаз вон (а кто забудет, тому — два)»… Обласканный благочестивым василевсом, бесприютный Атанарих выразил свой восторг в проникновенных словах, донесенных до нас Иорданом: «Император — это, несомненно, земной бог, и всякий, кто поднимет на него руку, будет сам виноват в пролитии своей же крови» («Гетика»). Мы также знаем, что вскоре после примирения с благочестивым василевсом, «юдекс» готов тихо опочил в «царственном граде» на Босфоре. Почил, как говорится, с миром. Впрочем, никому доподлинно не ведомо, не подмешал ли некий услужливый скопец «лучшему из готов» что-нибудь в пиршественную чашу. Или в лекарственное питье. Темна вода во облацех… Мы ничего о тайне смерти Атанариха не знаем. И никогда узнать не сможем. Потому что вряд ли хор панегиристов василевса Константина I пел более слаженно, чем хор панегиристов василевса Феодосия, удостоившегося от Бога милости не только избежать покушения со стороны совего военачальника Луция (пытавшегося возродить язычество), но также пережить Фритигерна и Атанариха. Аларих же в то время был еще ребенком. Предоставленной Римской империи, по милости небес, двенадцатилетней передышкой она воспользовалась для обуздания готского могущества. Постаравшись завлечь буйных простодушных «варваров» в «ласковые сети» римского утонченного «искусства жизни».

Последний «общеримский» август Феодосий I Великий, «друг готов» (как называет его Иордан), охотно приглашал к себе своих противников (естественно, поодиночке). Принимая их радушно, дружелюбно, хлебосольно, всячески стремясь их обласкать. И эти грубые вояки, как медведи, которых ласковые укротители почесывают за ухом, наслаждались тем, что константинопольские чаровницы терлись своей нежной, благовонной от восточных притираний кожей об их медвежью шкуру, позволяли им себя ласкать своими медвежьими лапами, опьяняя их непривычными дикарям на вкус пряными винами. Естественно — цельными, без примеси воды. Можно себе представить, как над облапошенными «варварами» втихомолку потешались хитрые и просвещенные «ромеи». «Ваше благородие, госпожа чужбина,/ Сладко обнимала ты, да только не любила / В ласковые сети постой, не лови…»

Впрочем, возможно, император Феодосий I и впрямь испытывал определенную слабость (или даже привязанность) к добродетельным, «не испорченным цивилизацией» готским богатырям. Чью верность своим моральным принципам, своему «кодексу чести», в конце концов, восхвалял в «Германии» еще Корнелий Тацит. Интересно, обладал ли автократор Флавий Феодосий I в самом деле, а не только в представлениях своих панегиристов, таким же гармоничным, истинно царственным, телосложением, как его предок императорвоитель Траян и германцы у Тацита? И такими же белокурыми волосами (вообще-то типичными для германцев, а не для уроженцев Испании, вроде него)? Сходный во многих отношениях с Траяном, получившим от благодарных римлян титул «Наилучший» (Оптим), он, однако, отличался от своего доблестного предка способностью обуздывать свою природную воинственность и страсть к завоеваниям. Что, впрочем, не мешало самодержцу Феодосию исполнять с честью, «по-траяновски», свой воинский долг, когда вести войну было необходимо. Иначе он, несмотря на свои христианские добродетели, не удостоился бы прозвища Великого. Ибо данный эпитет мог прилагаться только к государю, сочетавшему в себе качества доброго христианина и выдающегося военачальника. Панегиристы восхваляли также умеренность благоверного императора в телесных наслаждениях, помогавшую ему, чьим любимым времяпровождением были прогулки пешком, сохранить даже на склоне лет отменное здоровье. Равно как и присущие добродетельному августу высокие понятия о целомудрии, пристойности, благовоспитанности и порядочности как необходимых качествах всякого человека. А также о святости установленных природой и религией семейных уз. Что и было подтверждено изданными василевсом Феодосием законами (названным в его честь «Кодексом Феодосия», первым официальным сводом законов Римской империи, предвосзитившим во многом знаменитый «Кодекс Юстиниана»).

Похвалы восстановителю имперского единства, охотно привечающему «варваров», дабы они служили римским интересам, превращались в подлинные гимны, когда речь заходила о нем как представителе воинствующей церкви и разрушителе идольских капищ. «Император романорум» Феодосий I удостоился величайших похвал, скажем, от блаженного Иеронима Стридонского, за разрушение храма и идола Сераписа в Александрии — одного из семи чудес света, и в то же время — центра оппозиционных римскому самодержавию сил, выступавших против автократии под знаменем язычества (сегодня бы сказали — «родноверия»). Разрушение храма Сераписа (а заодно — Александрийского Музея — Храма Муз — религиозного, исследовательского, учебного и культурного центра не только греко-египетского, но и всего средиземноморского эллинизма, простоявшего восемьсот лет) сопровождалось, согласно некоторым источникам, очередным сожжением Александрийской библиотеки. Эту библиотеку, правда, жгли, по разным поводам, и до, и после Феодосия Великого, все, кому, так сказать, не лень. Римские императоры Гай Юлий Цезарь, Септимий Бассиан Каракалла, Луций Домиций Аврелиан, «господин и бог» Иовий Диоклетиан, арабский халиф Омар… «Но все же, все же, все же…». Рискуя прервать в очередной раз канву повествования, не могу не привести в данной связи любопытный исторический анекдот, касающийся отношения разных народов к книгам. По утверждению анонимного «Продолжателя Диона»: «Готы, вторгшись в пределы Римской империи и разорив среди прочего город Афины, собрали там все книги и хотели их сжечь. Некто из готов. считавшийся у них человеком весьма рассудительным, помешал этому, заметив, что римляне, посвящая досуг книгам, совершенно пренебрегают военным делом». Но это так, к слову…

Из всех православных иерархов только святой епископ Амвросий Медиоланский, обладавший широким кругозором, единственный христианин среди критиков последнего объединителя Римской державы (сплошь язычников), осмелился наложить на Феодосия церковное покаяние. Правда, не за сожжение книг, а во искупление «кровавой бани» в Фессалонике.

История кровавой фессалоникийской бойни и противостояния между августом Феодосием Великим и епископом Амвросием (оба были впоследствии причислены христианской церковью к лику святых) — не просто исторический анекдот. Ибо она не только освещает характер императора и стойкость князя церкви перед лицом императорской власти. Но и показывает, как действовали два сильных духом человека, являвшихся на рубеже IV и V вв. такими же соперниками, какими через несколько лет было суждено стать двум представителям следующего поколения — выдающимся военачальникам Стилихону и Алариху. Двум германцам, числившимся (и тот, и другой!) на римской службе…

Амвросий Медиоланский (годы жизни: 340–397) был младшим сыном префекта претория, управлявшего Галлией, частью Испании, Британией и римской Германией. Т. е. обладавшего властью, почти равной императорской. Будущий епископ, проповедник и гимнограф происходил из семьи, принявшей христианство в начале IV в. Святая мученица Сотерия, пострадавшая в дни Диоклетиановых гонений, приходилась ему двоюродной сестрой. Один из четырех великих латинских учителей церкви, обративший в христианство и крестивший блаженного Августина Аврелия, Амвросий получил блестящее классическое образование в духе древних традиций римской родовой аристократии.

Высокообразованному молодому отпрыску знатного рода была открыта дорога к высоким должностям. Поначалу карьера Амвросия носила чисто светский характер. Получив довольно краткие наставления в христианской вере, молодой римлянин некоторое время управлял североиталийской областью Лигурией в чине префекта. Но после смерти епископа Авксентия Медиоланского, неожиданно стал одним из кандидатов в его преемники. Такое в те времена не было чем-то необычным. Нам известно немало случаев избрания епископов разных городов их жителями путем голосования. «Пер аккламационем», как выражались в таких случаях римляне. Но в случае избрания Амвросия дело не обошлось без политической игры. Согласно житию святого, он самыми разными, даже сомнительными, способами сопротивлялся своему избранию. Но в действительности будущий епископ, вероятнее всего, проявил себя искусным тактиком. Тонким политиком, сумевшим вселить в клир Медиоланской епархии уверенность в будущем. И избранным в 35-летнем возрасте, как человек, готовый к компромиссам.

Амвросий не был неистовым фанатиком-идолоборцем вроде епископа Афанасия Александрийского. Все-таки сказывалось полученное им в юности классическое античное образование. Но он рассматривал церковь, членом которой стал после крещения и рукоположения в епископы, как некое особое царство. «Цивитас Деи», где не могло быть иного царя и иной власти, кроме Царя Небесного и его священнослужителей. Сложилась уникальная в своей парадоксальности ситуация. Церковник, которому, с учетом происхождения и образования, «светил» скорее императорский престол, чем епископская кафедра, противостоял мирянину, обретшему величие и императорский престол благодаря своей борьбе за христианство. Они были едины только в вере. Во всем же остальном не могли не стать противниками. Первыми контрагентами великого противостояния между церковной и светской властью, между священством и царством, под знаком которого проходила вся история христианской цивилизации вплоть до Нового Времени.

И в самом деле — то, что произошло в Медиолане, нынешнем Милане, между Феодосием и Амвросием, как бы предвосхищало то, что через семьсот лет после них произошло в итальянской Каноссе между императором «Священной Римской империи» Генрихом IV и непреклонным папой (епископом) римским Григорием VII. Разница была лишь в том, что император Феодосий действительно совершил тяжкий грех пред Богом и людьми. Повелев в приступе гнева истребить тысячи своих подданных. Когда после этих событий август Феодосий хотел помолиться в церкви, святой Амвросий не пустил его за храмовый порог, обвиняя в убийстве невинных и требуя покаяния.

Дело было весной 390 г. «Служилый» гот Ботерих (Бутерих) командовал императорскими войсками в провинции Иллирия (Иллирик). Свою власть он осуществлял с помощью «варварских», главным образом — готских — «федератов» на римской службе. Жители Фессалоник(и) — портового города с многочисленным плебсом (погречески — охлосом), чью горемычную, от трудного детства до нищей старости, жизнь кое-как скрашивали периодические государственные подачки в виде «хлеба и зрелищ» — любили колесничные бега не меньше, чем жители Рима и Константинополя, Александрии, Антиохии и Карфагена. Колесничие были популярны среди масс своих фанатов не меньше «звезд» современного «большого спорта». Поэтому приказ строгого моралиста Ботериха взять под стражу одного из самых популярных колесничих, снискавшего дурную славу своими сексуальными излишествами и оргиями, в т. ч. и с участием эфебов, т. е. мальчиков (что, по тогдашним представлениям, не соответствовало нормам христианской нравственности), вызвал возмущение черни. Плебс крупнейшего города Македонии восстал, требуя немедленно освободить колесничего из-под стражи. Как человека, необходимого для предстоящих скачек. Ботерих отказался удовлетворить требование цирковых фанатов. Разъяренные греки убили «традиционно ориентированного» готского сановника (легкомысленно ходившего по улицам без охраны), забросав его камнями (а заодно — и других императорских чиновников).

Наказание, которому благоверный василевс подверг мятежных фессалоникийцев, было настолько исключительным и необычным по своей изощренности, что вызвало среди историков немало споров. Феодосий повелел объявить о проведении цирковых игр на городском стадионе. С тем, чтобы заманить на стадион сторонников нетрадиционно ориентированного «народного героя»-колесничего. После чего воины императора должны были блокировать все выходы с ристалища и перебить запертую на цирковых трибунах городскую чернь. Согласно некоторым источникам, благочестивый август даже приказал истребить ЗАРАНЕЕ ОПРЕДЕЛЕННОЕ (выделено нами — В.А.) число горожан (предвосхищая тем самым большевицкую практику «разнарядок» на истребление «врагов советской власти», спускаемых «сверху» на «места» в ходе массовых «чисток»). Таким коварным способом Феодосий решил утолить жажду мести своих германских «федератов» за убитого бунтовщиками Ботериха.

Однако вскоре император умерил свой гнев, несмотря на то, что — к недовольству греков и римлян — всячески (а на взгляд «староримлян» — чересчур) заботился о своих варварах-«федератах». И срочно выслал в Фессалонику гонца, чтобы отменить уже отданный жестокий приказ. Но гонец опоздал. Массовое избиение любителей колесничных бегов уже состоялось. По разным оценкам, жертвой мечей и копий императорских наемников в амфитеатре Фессалоник пало от семи до пятнадцати тысяч человек. Узнав об этой бойне (повторенной впоследствии на царьградском ипподроме во время восстания «Ника» благоверным императором Юстинианом I — правда, в троекратном размере и без последующего покаяния), епископ Амвросий объявил, что не будет служить Божественную литургию в присутствии Феодосия, пока тот не очистится от пролитой крови, сотворив достойный плод покаяния.

Феодосий, естественно, «взвесил на весах благоразумия» всю тяжесть возможных последствий своего совершенного в приступе слепого гнева необдуманного шага. 18 августа 390 г. он, по настоянию Амвросия, издал в Вероне указ, получивший силу закона, по которому приведение в исполнение смертных приговоров откладывалось на тридцать дней после их вынесения. Что можно расценивать как почти трогательную попытку императора, так сказать, защититься от самого себя. Но в то же время, разумеется — и как признание им своей слабости, которая могла оказаться для императора роковой. Епископ Амвросий простил самодержцу совершенное тем злодеяние только через восемь месяцев. Покаяние, которого епископ требовал от императора, тот принес на Рождество Христово 390 г. Феодосий, без знаков императорского достоинства, вошел в кафедральный собор Медиолана. Он с громким плачем многократно преклонил колена перед собравшейся в храме паствой, моля Бога о прощении за свой необдуманный приказ. Лишь после этого епископ Амвросий допустил покаявшегося в своем грехе императора к святому причастию.

Эта сцена, послужившая предметом и темой множества комментариев и произведений искусства, была в действительности лишь одним из многочисленных примеров противостояния духовной и светской власти. Конфронтации, в которой новая церковь неизменно одерживала верх над властью древних императоров.

Авторитет епископа Амвросия был так велик, что он оказывал влияние на всю политику императора Феодосия, тем самым создав значимый прецедент в отношениях государства и церкви.

Кроме случая с августом Феодосием Великим и епископом Амвросием Медиоланским, можно, в качестве примера противостояния «царства и священства», указать на вовлеченного в аналогичный конфликт с Феодосием I папу римского Сириция (384–399). Однако главной причиной конфликта, думается, была не столько политика императора в отношении к церкви, сколько склонность Феодосия продвигать готов на ведущие посты. Причем не только в отведенных им, как «федератам», пограничных областях Римской державы, но и в ее центральных областях. Амвросий, истинный, православный христианин-кафолик с языческим образованием и как бы хранитель духа и традиций древнего мира, в определенной мере олицетворял собой эзотерические и аристократические тенденции. Не зря считается, что «его мистические гимны не чужды неоплатонизму плотиновского извода» (Википедия). А искренний приверженец истинного, кафолического, православного христианства Феодосий был в то же время здравомыслящим профессиональным военным, закаленным в боях военачальником, испытывавшим явную симпатию к молодой, нерастраченной варварской силе своих готских «федератов». Что и проявлялось в его (про)готской политике. В то же время царившие в Новом Риме коррупция и упадок нравов явно внушала отвращение Феодосию, видевшему в них главную причину разложения государственного организма, гнившего, так сказать, на корню. Разумеется, сам август тоже то и дело поддавался (в жизни, а не в житии) различным искушениям античных мегаполисов (ничем не уступавших в этом отношении современным мировым столицам, если не превосходивших их). Но, возможно, именно угрызения совести, терзавшие римского императора-воителя, нередко сокрушенно признававшегося в собственной греховной слабости, способствовали столь характерному для василевса Феодосия пристрастию к готам, неиспорченным «благами городской культуры и цивилизации». В то же время ему, опытному военному, было понятно, что, как воины, эти «варвары» давно превзошли дегенерировавших во всех отношениях «природных римлян», только и думавших, как бы им половчее «откосить» от службы «в доблестных рядах».

Им бы не драться, а девок раздевать! Щуплые цыплята, сукины дети! В баню их, что ли, позвать – Самих догола раздеть их…

Так, кажется, писал поэт? Впрочем, довольно об этом…

Политика, проводимая августом Феодосием I Великим в отношении германцев, способствовала массовому переселению в Римскую империю и поступлению на римскую службу, прежде всего, готов и, в первую очередь — вестготов. Так сказать, их интеграции. Причем не только в чисто географическом плане (хотя и одно это было бы весьма важным), но и в плане духовном, культурном, цивилизационном. Начатый Феодосием процесс интеграции германских мигрантов всего через несколько лет нашел свое выражение в сенсационных военных успехах вестготов в самой Италии, сердце Римской империи. То, что каких-то десяти-двенадцати лет вполне хватило для сплочения разрозненных шаек грабителей, орудовавших под предводительством разных, нередко враждебных друг другу, князей, в народ, подчиненный одному царю и беспрепятственно передвигающийся по всей Римской империи, можно понять, лишь с учетом следующего факта. Не меньше половины высшего командного состава в войсках Феодосия составляли германцы. Правда, еще Константин I Великий открыл германцам доступ к высшим командным должностям — вплоть до должности военного магистра (магистер милитум), т. е. главнокомандующего. Примечательно, что как при Константине, так и при Феодосии, германские военачальники на римской службе были, в большинстве своем, язычниками. Либо — арианами (т. е. не христианами, с точки зрения Никейского Собора, чьим постановлениям добрый кафолик Феодосий неуклонно следовал во всех сферах, за исключением военной).

Выражаясь современным языком, германцы составляли крупнейшую этническую группу в составе офицерского корпуса римской армии. Его другая половина состояла из немногочисленных природных римлян и более многочисленных выходцев из римских провинций (колоний). Т. е. греков, сарматов, иллирийцев, представителей народов Малой Азии и Ближнего Востока, кельтов (бриттов, галлов) и иберов, сарацин (арабов), мавров, нумидийцев, египтян и др. Не все германцы на «ромейской» службе были безупречны. Как то подобало бы героям германского эпоса. Скажем, магистер милитум франк Флавий Арбогаст неосмотрительно вверг Римскую империю в (очередной) глубокий кризис, пытаясь проводить собственную, своекорыстную политику. Но, в общем и целом, германские «федераты» на римской службе и их предводители оставались самой надежной опорой императорской власти. Они, всегда отменно храбрые, действительно любили и умели воевать, страдая лишь от недостатка дисциплины (в римском понимании). Только в случаях, когда из-за их недисциплинированности возникали трения, германцы могли порой и взбунтоваться.

Служилые германцы, происходившие из царских или княжеских родов, поддавались порой искушению, не удовлетворяясь своей высокой, но все же подчиненной должностью, попытаться завладеть римским императорским престолом. Или фактически узурпировать власть над Римской империей, возведя на ее престол свою послушную марионетку. Такое случалось, хотя и нечасто. Взять, к примеру, Флавия Рихомера, франка-язычника на римской службе, ставшего консулом в 384 г. Или другого, упомянутого выше, язычника-франка — Арбогаста, командовавшего на протяжении целого десятилетия вооруженными силами Римской державы. В 392 г. он провозгласил императором свою марионетку Евгения (такого же закоренелого язычника), но не устоял в борьбе с Феодосием Великим. Служилые франки Флавий Бавтон и происходивший из царского рода Меробавд также достигли в римской армии высших командных должностей, добившись огромного влияния при «ромейском» императорском дворе.

«Унижение, до которого дошли римляне, до сих пор возбуждает в нас почтительное сострадание, и мы были бы готовы сочувствовать скорби и негодованию их выродившихся потомков, если бы в душе этих последних действительно возникали такие чувства. Но пережитые Италией общественные бедствия заглушили гордое сознание свободы и величия. В века римской доблести провинции подчинялись оружию республики, а граждане ее законам до той поры, когда эти законы были ниспровергнуты внутренними раздорами, а город и провинция сделались раболепной собственностью тирана. Конституционные формы, смягчавшие или прикрывавшие их гнусное рабство, были уничтожены временем и насилием; италийцы сетовали то на присутствие, то на отсутствие монархов, которых они или ненавидели, или презирали, и в течение пяти столетий пережили все бедствия, порождаемые своеволием армии, прихотями деспотизма и тщательно выработанной системой угнетения. В тот же самый период времени варвары вышли из своей неизвестности и из своего ничтожества; германские и скифские (сарматские, аланские — В.А.) воины были допущены внутрь римских провинций сначала как слуги, потом как союзники и, наконец, как повелители римлян, которых они то оскорбляли, то охраняли. Ненависть народа сдерживалась страхом; он уважал за мужество и за блестящие подвиги воинственных вождей, на которых возлагались высшие должности империи, и судьба Рима долго зависела от меча этих страшных пришельцев» (Гиббон).

Стань эти высокопоставленные «федераты» ренегатами, им ничего не стоило бы завладеть всей «мировой» империей путем государственного переворота. Ведь Римская держава и без того фактически была в их полной власти. Но Рим, благодаря своей тысячелетней харизме, официально все еще пользовался слишком большим уважением у всех «народов» («гентес»). К «народам» гордые «потомки Ромула» себя не причисляли. Как бы возвышаясь над ними, привычно глядевшими на римлян снизу вверх.

Впрочем, хотя императоры все еще были преимущественно «римлянами», т. е. романизированными греками, иллирийцами, в редких случаях пунийцами-карфагенянами — как Септимий Север и его сын Бассиан Каракалла, сирийцами — как Гелиогабал и Александр Север, фракийцами — как Гай Юлий Вер Максимин, арабами или маврами — как например, Марк Юлий Филипп или Марк Опеллий Макрин (время целых династий «ромейских» василевсов исаврийского, армянского, хазарского происхождения еще не пришло), их жены были нередко германками. Дочь Бавтона, консула 385 г., по имени Элия Евдок(с)ия стала императрицей, причем одной из наиболее известных. Германцы пользовались почти повсеместным признанием и кажущейся нам почти невероятной популярностью в римской среде. Особенно на верхних этажах имперской социальной иерархии. Чему, конечно же, в немалой степени способствовала непомерная страсть «ромеев» к шутовству и лицедейству. Часто превращавшаяся в подлинную лудоманию. От первоначальных контактов с «германскими варварами», окрашенных, в немалой степени, тонкой, непонятной этим «дикарям» иронией, дело со временем дошло до прямо-таки театральных сцен. В ходе которых, например, всесильный временщик Руфин, префект претория Востока, при триумфальной встрече возвращавшихся в Царьград с победой готских «федератов», принимал их парад, одетый готом, в готском вооружении. А влиятельные придворные евнухи облачали своим жирные телеса в «варварскую» меховую одежду, столь подчеркивавшую мужественность германских полководцев римской армии. Вспомните, уважаемый читатель, доблестного Максим(ус)а в исполнении Рассела Кроу из первых кадров фильма «Гладиатор», посвященных военным действиям в Бойгеме при императоре Марке Аврелии (кстати говоря, испанце по происхождению, как предок Феодосия Великого — Марк Ульпий Нерва Траян, да и сам Феодосий Великий). «Римский с германцем — братья навек! Крепнет единство народов и рас…»?

Могло ли все это казаться естественным такому трезвому политику и здравомыслящему человеку, как Феодосий Великий? Считал ли этот опытный военачальник, что даже верные ему, нашедшие в Риме приют, прошедшие военную подготовку в рядах римских войск, проникшиеся (пусть и чисто внешне) римским духом, «прирученные», «романизированные» германцы не опасны для древней, «вечной», «мировой» империи «потомков Ромула», которую они так стойко и отважно защищали в конце IV столетия? Или он втайне понимал, что «от осинки не родятся апельсинки?»

Конечно, Феодосий I мог бы оправдаться отсутствием у него иного выбора. Теснимая со всех сторон врагами, Римская империя выбрала наименьшее из зол. Сделав ставку на верных, белокурых храбрецов, способных защитить ее от буйных, непокорных азиатских дикарей. Пришло, наконец, время проводить различие между полезными и вредными для империи «варварами». Как в начале III в., при императоре Септимии Бассиане Каракалле — осчастливить провинциалов, жителей римских колоний, дарованием им римского гражданства.

Так что не будем осуждать августа Феодосия, вот уже более полутора тысячелетий носящего прозвище «Великий». И требовать от него, да еще задним числом, невозможного — утихомирить и остановить бушующий морской прибой. Тем более, что уже родились люди, которым было суждено оседлать его волны, и мчаться по морю, как бог Посейдон. Одним из них был германец Аларих, гот царского рода. Другим — не германец, носящий, однако германское, готское имя, означающее «Батюшка». Бич Божий и Потрясатель Вселенной. Аттила.

Могущественный царь Аларих

Главу, посвященную вестготскому царю Алариху, можно было бы озаглавить и иначе — Аларих и Стилихон. Если бы автор настоящей книги не посвятил ее готам, он охотно сделал бы героем этой главы военного магистра Стилихона. Вандала, все деяния которого полностью противоречили тому, что обычно связывают с понятием «вандализм». Римлянами же, участвовавшими в этой готско-вандальской «пробе сил», были наследники Феодосия I. Два юных императора, отличавшиеся распущенностью нрава, ограниченностью ума и поразительной слабостью воли. Аркадий (которому в год смерти его отца было семнадцать лет), наследник восточной части Римской империи.

И Гонорий (ему было и того меньше — всего восемь!), унаследовавший власть над ее западной частью. Чтобы представить себе, до чего докатился Рим, достаточно только сравнить этих т. н. «самодержцев» Римской державы с ее реальными правителями — ментором обоих августейших недорослей вандалом Стилихоном и его главным недругом — вестготом Аларихом (чье имя означает в переводе с готского «Всеобщий Царь», «Всецарь» или «Могущественный Царь»).

Аркадий, старший сын императора Феодосия Великого от благородной Фациллы, пятикратный консул, родился в Испании в 377 г. п. Р.Х. В ту пору Феодосий был еще частным лицом, проводивший свой досуг в уединенном поместье под Кавкой. Сын Феодосия I, зачатый будущим восстановителем имперского единства на досуге в сельском уединении, с рождения страдал таким недостатком физических сил, что было невозможно надеяться на его успешное умственное развитие в будущем. Т. е. Аркадий, провозглашенный августом уже в пятилетнем возрасте, был кретином от рождения. Тщедушным, низкорослым, слабосильным, хилым и невзрачным. К тому же выглядел всегда сонливым. Впрочем, возможно ему мешала выспаться крепкая пышнотелая германка Элия Евдоксия, делившая с ним императорское ложе. Его духовные интересы ограничивались каллиграфией и религиозными упражнениями. Примечательным в этом жалком существе представляется лишь то, как быстро молодая церковь воспользовалась управляемостью столь слабого правителя, манипулируя им без особого труда. Начиная с V в., церковь с успехом делала это еще не раз. За исключением, возможно, суровых указов, направленных против языческих святилищ и языческого культа, а также против еретических христианских сект, за все время правления Аркадия ни одна государственная инициатива не исходила от него самого. Согласно труду Эдуарда Гиббона «Упадок и разрушение Римской империи», даже дети Аркадия были зачаты не им: «Евдоксия, молодая и красивая женщина, давала волю своим страстям и презирала мужа. Комес (комит — В.А.) Иоанн пользовался по меньшей мере дружеским доверием императрицы, и народ называл его истинным отцом Феодосия Младшего (будущего императора Востока Феодосия II, 401–450 — В.А.)». Откровенно говоря, ничего лучшего этому второму Феодосию и пожелать-то было невозможно. Ибо сын первого Феодосия, если и не был полным импотентом, то явно страдал от недостатка мужской силы (как это часто бывает с поздними детьми, вроде Аркадия). Евдок(с)ия нашла тот же выход из ситуации, какой был впоследствии найден оказавшимися в аналогичном положении Марией Стюарт, Анной Австрийской, Еленой Глинской и многими другими женщинами, как венценосными, так и не венценосными. В противном случае британцы не имели бы Иакова I, французы — Людовика XIV, русские — Ивана IV, не говоря уже об иных примерах, менее известных и оставшихся совсем неизвестными.

Впрочем, о Феодосии II говорить было еще рано. Пока что Римской «мировой» империей правил ее воссоединитель Феодосий I. Благоверный василевс решил восстановить наследственную монархию. Отличавшийся, в общем, умеренным образом жизни, старавшийся избегать излишеств, вызывающих болезни, он надеялся править единолично еще много лет (видимо, поэтому ему было особенно тяжело умирать). Император не питал особых иллюзий в отношении своих будущих наследников Аркадия и Гонория. Хотя Гонорий (Онорий) был еще слишком мал, чтобы отец мог в нем окончательно разочароваться. Тяготы одной из постоянных и нескончаемых войн с соправителями, узурпаторами и кандидатами в узурпаторы императорской власти осенью 394 г. приковали Феодосия Великого к одру болезни. Расхворавшийся «реститутор империи» повелел доставить к нему в Медиолан младшего сына — Гонория. На которого, как уже говорилось выше, возлагал несколько большие надежды. Чтобы провозгласить его там августом Западной империи, уравняв во власти, правах и почестях с его старшим братом — августом (с пяти лет) Аркадием, правившим империей Восточной.

После кратковременного улучшения состояния императора Феодосия Великого 17 января 395 г. наступил кризис. Восстановитель римского единства пребывал в агонии. Его сыновьям было, соответственно, восемнадцать и одиннадцать лет. Империи же отовсюду угрожали враги — как внешние, так и внутренние. О чем свидетельствовал только что завершенный Феодосием с большим трудом поход против узурпатора Евгения, магистра скринорум, т. е. начальника имперской канцелярии (вздумавшего, по указке Арбогаста, отделить от империи Италию).

Но был в Римской державе человек, для которого смерть Феодосия I означала, что настал его великий час. Вандал Стилихон. Рано поседевший на римской службе полуварвар, которому Феодосий Великий подчинил, кроме войск, только что одолевших узурпатораязычника Евгения, вооруженные силы всей Римской империи (хотя реально ему подчинились лишь войска ее западной половины). Благодаря этому важнейшему обстоятельству вся римская военная мощь (к сожалению, только формально, что, однако, выяснилось далеко не сразу) сосредоточилась в руках человека, которому было суждено стать главным врагом вестгота Алариха. Причем врагом, явно превосходящим готского вождя своими военно-политическими талантами. Не раз державшим в своих руках судьбу Алариха, которого легко мог уничтожить, превратив пленных готов в «двуногий скот». В руках Стилихона, щедро одаренного судьбой организатора, практика и стратега. И в то же время — единственного римского военачальника, чья верность императорской власти оставалась неизменной даже в том умопомрачительном хитросплетении интриг, в который неуклонно погружалась умирающая Римская империя.

Стилихон приблизился к смертному одру Феодосия. По хриплому, прерывистому дыханию августейшего больного, полководец понял, что конец императора близок. Умирающему василевсу было давно известно, что Аркадий не сможет править римским Востоком без советов ловкого и хитроумного префекта претория Руфина, а Гонорий не сможет править римским Западом, не опираясь на авторитет епископа Амвросия. Ничего большего, чем помощь советами и руководство, и не требовалось. Ибо август, даже одиннадцатилетний — уже венчанный государь, и в опекунах или регентах не нуждается. Вопрос заключался в другом. В чьи руки передать командование вооруженными силами двуединой, отныне, империи? Кто будет защищать Римскую державу и императорскую власть обоих августов?

На это был не способен ни разжиревший на константинопольских хлебах, похотливый и трусливый галлоримлянин Руфин (сластолюбец, краснобай, мастер придворной интриги в «византийском» стиле), ни церковный иерарх Амвросий Медиоланский (безупречный во всех прочих отношениях, но преданный больше «священству», чем «царству»).

Оставался только Флавий Стилихон. Магистер милитум — главнокомандующий римской армией — , супруг племянницы императора — Серены и, таким образом, почти зять умирающего Феодосия (ибо Серена была падчерицей последнего объединителя империи).

Пристрастные современники, принадлежавшие к враждебным партиям, настолько исказили сведения о последнем разговоре лежащего на смертном одре императора с его «вернейшим из верных». Поэтому у нас нет окончательной ясности по поводу объема власти и полномочий, полученных Стилихоном от Феодосия. Тем не менее, большинство историков считает, что, согласно последней воле Феодосия, оба его сына были вверены заботам Стилихона. Возможно, восстановитель единства империи сознательно назначил Стилихона опекуном обоих августов — западного и восточного. С целью предупредить развал с таким трудом собранной им воедино Римской «мировой» империи на западную и восточную половины, не допустить их взаимного отчуждения. Хотя император передал каждому сыну в наследство его «удел» (или, по-готски — «одал» — «наследственное владение»!), они, братья, должны были оставаться братьями, а империя — единым целым. Иначе непонятно, для чего Феодосий Великий всю жизнь занимался «собиранием воедино всех римских земель». Логично? На наш взгляд — вполне.

В ту зиму 395 г. во всей Римской «мировой» державе не нашлось бы никого, способного решить задачу спасения ее от развала лучше вандала Стилихона. Мало того, любой другой, назначенный опекуном несовершеннолетних августов, неминуемо стал бы лишь «фактором риска». Хотя стратеги-«федераты» вроде гота («скифа») Гайны или франка Флавия Бавтона и придали, своей первозданной германской мощью, в сочетании с римским боевой выучкой, неожиданные, новые импульсы дряхлой империи, им не хватало качеств, необходимых военачальнику для того, чтобы стать государственным деятелем. Мало быть искусным полководцем, чтобы успешно управлять империей.

Вандалу Стилихону приходилось сражаться не только с вестготами Алариха. Он всю жизнь боролся также с интриганами и узурпаторами. Но никогда — с вверенными его опеке императорскими сыновьями, выступавшими на исторической арене как самостоятельные правители. Стилихон имел все — деньги, власть, почет. Ничего большего себе он — фактический властитель всей римской Европы и в то же время «слуга верный своих природных государей» — не желал.

Стилихон был отпрыском одного из княжеских семейств вандальского народа. Хотя некоторые источники говорят, что в его жилах текла не просто княжеская, но даже «царская» кровь. Но это противоречие — кажущееся. Ибо германские выборные «военные (войсковые) цари» (как можно убедиться на примере родственных вандалам готов) могли избираться из довольно широкого круга членов знатного рода. Такая выборная царская власть обладала явным преимуществом перед наследственной императорской властью. Способной противопоставить самим лучшим и сильным во всех отношениях представителям «варваров» германского, сарматского или гуннского происхождения только слабовольных, слабосильных «маменькиных сынков» из одряхлевших семейств «потомков Энея и Ромула».

Уже отец магистра Стилихона дослужился в римском войске до высоких должностей. И выслужил римское гражданство. А сын его уже родился римским гражданином (как апостол Павел). Он получил блестящее римское образование. Не забывая и не отрицая при этом своего германского происхождения. Особенно ценным «экспертом по германским делам» делало Стилихона в глазах его римских хозяев свободное владение тремя языками:

1) «общегерманским» (своего рода «языком межплеменного общения», понятным всем германским племенам, странствующим по «римскому миру»),

2) латинским — официальным государственным языком всей Римской империи и

3) греческим — языком римского образованного общества, по крайней мере, сo II в. до Р.Х., все больше вытеснявшим латинский при константинопольском дворе и вообще на римском Востоке.

Быстро продвигавшийся по служебной лестнице благодаря своей выдающейся храбрости, Стилихон, причисленный к сословию римских всадников (лат. ордо эквестер), второму по знатности после сенаторского сословия (лат. ордо сенаториус), ставший любимцем императора, был в 383 г. направлен тем во главе римского посольства в Персию, именовавшуюся при стоявших там тогда у власти Сасанидах «Эраншахром» (или, говоря по-нашему, «Арийским царством»). Тогда ему было около двадцати пяти лет. Значит, на момент смерти Феодосия Великого, его верному «римскому» вандалу не исполнилось еще и сорока. Он был мужчиной, так сказать, в самом расцвете лет, сил и талантов. Или, как говорили греки — «акме». Видимо, жажда власти и богатства пробудилась в Стилихоне под впечатлением невероятной роскоши двора персидского «царя царей» (которому, как следует заметить, со времен Диоклетиана, римские императоры открыто подражали, но, как видно, недостаточно — сказывалась не столь давняя привычка римлян к деспотии). Высокорослому, атлетически сложенному и молчаливому (как то приличествовало достойному мужу) посланнику «вечного» Рима удалось прельстить чарующих мужские взоры луноликих пери Сасанидского двора. Но он посвящал свой досуг не любовным утехам, а охоте на тигров и львов (!). Любимой потехе персидской знати, вплоть до самого «царя царей» (судя по дошедшим до нас многочисленным изображениям на серебряных блюдах и других произведениях искусства сасанидского периода). И своей сдержанностью совсем сводил с ума прелестных персиянок.

Стилихон копил силы для будущего брачного союза (и, возможно, уже знал — с кем). После успешного завершения своей дипломатической миссии в великий Эраншахр, молодой римский дукс (подчиненный по должности военному магистру, в свою очередь подчиненному префекту претория, выше которого был только император), повел к алтарю племянницу императора с красивым, звучным именем Серена («Ясная»), удочеренную августом Феодосием I Великим и сделавшую своего законного супруга зятем воссоединителя Римской империи. Пока был жив великий православный император, Стилихону, удостоенному высших воинских почестей и получившему все высшие воинские чины, а в придачу — богатейшие поместья и роскошный дворец под Царьградом, не о чем было беспокоиться.

Но и после кончины самодержца Феодосия I военный магистр Запада и Востока Флавий Стилихон не спешил начать борьбу со своим главным и самым опасным соперником — притязавшим на всю реальную власть магистром оффиций и префектом претория Востока патрицием Руфином. Вместо этого он во главе войска отправился на беспокойную ренскую границу. В походе на германцев, стремительность и эффективность которого вызвала всеобщее восхищение, Стилихон лишний раз подтвердил свой выдающийся талант стратега. Все великие полководцы мировой истории могли похвастаться военными успехами, аналогичными успехам не достигшего еще и сорока вандала, только что вступившего в верховное командование римскими вооруженными силами. Но лишь очень немногие из них отличались такой стремительностью и таким умением преодолевать горы, реки, леса. Так и просится на язык знаменитая суворовская триада: «Глазомер, быстрота и натиск». Должно быть, Стилихону удалось надолго впечатлить и покорить приренские «народы» не только силой оружия, но и силой своих слов и своей личности. Ибо мир, продиктованный германцам на Рене-Рейне Стилихоном, не нарушался целых двадцать лет. Дольше, чем мир, заключенный с германцами там же когда-то самим Гаем Юлием Цезарем…

Затем Стилихон повернул на восток, где двуединой «вселенской» монархии «славных потомков Энея и Ромула» досаждали вестготы. Во главе со своим молодым царем Аларихом (Алариком, Алареиксом) они опустошали восточную часть «мировой» империи, особенно свирепствуя в Греции. Возможно, Стилихону доложили, что вестготские грабители при этом, странным образом, щадили обширные владения патриция Руфина, неизменно обходя их стороной. Дело было явно нечисто. Аларих (370–410) был не просто жадным до добычи «варваром», хватавшим, без разбору, все, что попадалось ему под руку. Несмотря на свою молодость, он был достаточно умен, чтобы играть роль «язычка» на весах. Военно-политических весах, колеблющихся между Восточным и Западным Римом, между братьями-августами Аркадием и Гонорием. На деле же — между галлом Руфином и вандалом Стилихоном.

Когда Стилихон и Аларих встретились, по прихоти судьбы на поле брани, то произошло смертельное противоборство между двумя германцами царского рода на римской земле. Ибо отпрыск вандальских царей вел на вестготов римские войска (состоявшие в немалой части из германцев, что, однако, в данном случае, неважно). Не только народы-мигранты вносят путаницу в историю IV в., но и их владыки и вожди способствуют этой путанице, в т. ч. своими брачными союзами и браками своих сыновей и дочерей…

Как бы то ни было, запомним следующее. Аларих был не просто «военным царем», не просто избранным на время военных действий «лучшим из рубак», а потомственным государем, притязавшим на высшую власть. Он был отпрыском царской вестготской династии Балтов (Балтиев) — знатнейшего готского рода, после Амалов (если верить Иордану). Род Балтов имел для вестготов столь же большое значение, как род Амалов — для остготов. Тем не менее, багаж наших знаний о Балтах весьма скуден. Никто, насколько нам известно, не взял на себя труд проследить их генеалогию до ее мифических корней. Да что там корни! Даже в кроне родословного древа Балтов-Балтиев нам еще многое неясно. А то, что представляется, на первый взгляд, ясным, порой лишь кажется таким (ввиду недостатка надежных свидетельств).

По мнению В.Б. Егорова: «Свидетельству Иордана о существовании у везеготов своего княжеского дома Балтов можно верить или ине верить, но существование княжества в Полоцке уже во времена “призвания варягов” признают даже наши летописи. Древность династии полоцких князей косвенно подтверждается в летописях и тем, что их генеалогия (по которой первым князем Полоцка-Полтеска-Полотеска указан некий варяг Рогволод, «пришедший из-за моря» — В.А.), хотя и “притянутая за уши к Рюрику”, дается все же отдельно < … > А ведь Полоцк, по-скандинавски Paltesk/balt(e)sk, переводится просто как “Балтский” и, сдедовательно, прямо напрашивается в родовое гнездо правителей тервингской династии Балтов» («Русь и снова Русь»). Но это так, к слову…

«Балта» вроде бы означает (как и латинское слово «аудакс») — «храбрый», «смелый», «отважный». Значит, Балты (не имеющие ничего общего с Балтийским морем и народами балтской языковой семьи, вроде эстиев-пруссов) суть «Храбрые». Самые храбрые из представителей храброго готского народа. «Храбрейшие из храбрых». Такими и должны быть повелители храбрых, их цари или князья («фуристо», «передовые бойцы», «воины первой шеренги»). Тем более странно, что вестгот Аларих — первый исторически засвидетельствованный Балт. Первый готский деятель, чье имя может быть однозначно связано с этим родом. Правда, Рейнгард Венскус высказал в своей статье, вошедшей в «Реальный лексикон германской древности», предположение, что Балтом был царь вестготов Ариарих, заключивший в 332 г. договор с императором Константином Великим. В пользу этого предположения, по мнению Венскуса, свидетельствовало быстрое возвышение и полновластие внука Ариариха — известного нам «тиуданса» Атанариха. Пользовавшегося столь непререкаемым авторитетом среди готов и римлян, что, даже разбитый на поле боя гуннами, лишенный власти Фритигерном и бежавший под защиту римлян, старик-«судья» был принят василевсом Феодосием со всеми почестями — так сказать, «по первому разряду». Подобных почестей не удостаиваются ни выскочки, ни узурпаторы. Поэтому можно предположить, что все виднейшие и авторитетнейшие правителя вестготского племенного союза избирались из рода Балтов, по меньшей мере, на протяжении столетия, прежде чем Аларих был провозглашен первым вестготским царем в полном смысле этого слова. Первым, за которым все племена безоговорочно пустились в авантюру.

Поэтому такой царственно-гордой была реакция Алариха, добросовестно таскавшего со своими вестготами для василевса Феодосия Великого каштаны из огня, но не получившего обещанной награды. Когда в решающей двухдневной битве войск самодержца Феодосия с коварным узурпатором Евгением (язычником, вздумавшим оторвать от «мировой державы» если не всю западную половину, или, по крайней мере, Италию) при Фригиде в 394 г., Евгений (фактически же — его «закулисный кукловод» франк Арбогаст, столь же закоренелый язычник) был разбит, главная заслуга в этом принадлежала вестготским «федератам». Именно двадцать тысяч вестготов Алариха сражались в первых рядах войск Феодосия и понесли самые тяжелые потери (половину своей численности), однако принесли объединителю Римской империи победу. Благодаря железной дисциплине, которой Аларих спаял своих вестготов, они не испугались внезапно налетевшей бури, приведшей в смятение суеверных (как и все язычники) воинов Евгения и Арбогаста. Что также способствовало победе Феодосия Великого над узурпатором. Многие вестготы считали, что их тяжелейшие потери при Фригиде — на совести двуличного августа Феодосия (якобы делавшего все для ослабления их племени, рассматриваемого им как источник потенциальной угрозы для империи).

В январе 395 г. благоверный император Феодосий I почил в Бозе. Ушел в мир иной человек, за которым вестготы числили «должок», причем (по их убеждению) немалый. Его военачальник и регент империи Стилихон отправил десять тысяч уцелевших после усмирения Италии и крайне недовольных вестготских «федератов» во главе с Аларихом в отведенные им еще раньше для поселения области Нижней Мёзии — части римской Фракии, между местом слияния Сава-Савы с Данубом, на западе, и позднейшей Добруджей, на востоке, у Понта Евксинского. Условия этого похода обострили и без того напряжённую ситуацию. Приготовленные запасы оказались недостаточными, были израсходованы, и вестготы начали в открытую грабить те земли, по которым проходили. Им явно не хотелось возвращаться к землепашеству и прочим радостям сельской жизни. Вдали от богатых городов, где было чем поживиться. И где они в ходе войны много чего насмотрелись. То, что они участвовали в гражданской войне между римлянами, в которой германцам на римской службе дозволялось грабить лишь «слегка» («когда от много берут немножко, то это не кража, а только дележка»), до разочарованных вестготских «федератов», не привыкших вникать в тонкости, попросту не доходило. И вестготы возроптали. Тем более, что нанимались на римскую службу по договору, заключенному в 392 г. с Феодосием I Великим. А не с его преемниками. В их глазах договор утратил силу со смертью Феодосия.

Вестготы требовали от Алариха, чтоб он, приведший их к победе при Фригиде, вел их и дальше. К новым, так сказать, победам. Под его предводительством они намеревались возвратиться в земли, где можно было легко взять все, что понравится. Вместо того, чтобы пахать, сеять и только потом собирать урожай. Вестготы вторглись в Грецию. Несмотря на тяжёлые потери, готам не удалось прорваться через долину Темпы. Но Аларих сумел вдоль южных предгорий Олимпа проникнуть в долину Ларисы. Между тем Стилихон (наверняка прекрасно понимавший, что «промедление смерти подобно»), поспешно возвратился с Рена. Замирив тамошних германцев, они не намерен был позволить возмутившимся вестготам помешать его великим планам. Планам, направленным на реальное подчинение себе всех римских вооруженных сил, а затем и на обретение фактического господства над всей двуединой империей. Ради этого Стилихон был согласен забыть на время о споре между западными и восточными римлянами о том, кому владеть Восточной Иллирией.

Спешными маршами он повел легионы на восток. Прежде чем Аларих сообразил, что к чему, войска Стилихона окружили вестготский вагенбург. Заняв столь выгодные во всех отношениях позиции, что вестготы пали духом. Только что преисполненные ратного пыла, они принялись обследовать горные склоны, тщетно ища возможности вырваться из окружения. Но тут явился вестник их спасения — экстренный гонец из Константинополя. Объявивший волю Аркадия, юного императора Второго Рима. В действительности же — волю самозваного — в отличие от Стилихона! — опекуна этого умственно отсталого юнца, коварного патриция Руфина, полным ходом готовившегося женить Аркадия на своей дочери. Стилихону с его войсками предписывалось немедленно покинуть земли восточной половины Римской империи. Поскольку благоверный василевс Аркадий его, Стилихона, на помощь не звал. «Да не виноватый я, он сам пришел!.»

Был ли этот «ловкий» ход Руфина неожиданностью для проницательного Стилихона? Был ли магистр милитум разочарован? Или мрачно усмехнулся? Или выругался, на манер Гая Валерия Катулла, одного из лучших римских стихотворцев: «Педикабо эго вос эт иррумабо!» (лат. «Я поимею вас и спереди и сзади!»), если не похлеще? Или, быть может, горестно вздохнул о смертном часе Феодосия, вверившего его заботам обоих своих сыновей и обе половины империи? Ясно было, что врагом, укравшим у него столь близкую победу над вестготскими бунтовщиками, был не двенадцатилетний цареградский «самодержец». А его «кукловод» Руфин. Поэтому Стилихон, соблюдая внешние приличия (не мог же он, верный слуга империи, открыто отказаться подчиниться воле императора!), во главе западноримских войск убрался восвояси. Так и не уничтожив взятых им в окружение вестготов Алариха.