Помоги проекту - поделись книгой:
- Пойдем, Карри, - продолжила Кейт, сжалившись над семнадцатилетней девушкой, проводившей свою первую субботу вдали от дома. - Немного поправь прическу, и пошли.
- Я пойду с вами? - Лицо Карри просияло.
- Конечно. Неужели ты думала, что мы оставим тебя здесь одну? - На самом деле Кейт решила это только сейчас, увидев потрясение девушки, поверившей, что ее действительно заставят варить черепаху.
- Мэм, вы настоящий джентльмен, - с чувством сказала Карри и побежала надевать чистую блузку и втыкать в прическу еще две шпильки.
Каноник Моран был маленьким, суетливым человеком с бледно-голубыми глазами, подслеповатыми и близорукими. Он думал, что почти все люди от природы добры; это выгодно отличало его от других приходских священников, считавших большинство людей порождениями зла.
Среди молодых священнослужителей ходил слух, что Маунтферн - место просто сказочное. И молодой священник брат Хоган тоже считал, что ему крупно повезло. Когда перед концертом каноник Моран садился в красивое большое кресло и ставил на скамеечку часто немевшие ноги, он был счастлив. С жаром хлопал каждому номеру и хвалил всех монахов и монахинь, которых знал поименно. Каноник знал, что присяжный поверенный мистер Слэттери-старший сделал вклад, позволивший церкви сменить ужасные старые шторы новыми. Он знал, что многословных благодарностей отцу и сыну Слэттери не требуется, но зато не скупился на похвалы щедрости владельцев молочной Дейли, приславшим пирожные к восьмичасовому чаю, или отличным программкам, напечатанным за счет владельца писчебумажного магазина Леонарда. По субботам каноник начинал отпускать грехи в пять часов, чтобы успеть все закончить к концерту. Брат Хоган знал про веру каноника Морана в то, что доброе слово и благочестивая надежда на лучшее будущее принесут его прихожанам максимальную пользу. А сами прихожане, видя сонные бледно-голубые глаза старого каноника, были уверены, что он вдобавок еще и глухой и не узнает голосов, шепотом исповедующихся ему в грехах.
Брат Хоган считал Маунтферн городком мирным и дружелюбным. Хотя мечты, которые он питал в семинарии, оказались слишком честолюбивыми, однако молодой священник разделял веру каноника в то, что всюду есть души, заслуживающие спасения, и что в глазах Господа организация концертов для здешних жителей имеет такую же ценность, как миссионерство в языческих странах или руководство клубом для малолетних правонарушителей в бандитском районе большого города.
Считалось, что мистер Слэттери-младший ухаживает за мисс Линч, поэтому он был просто обязан прийти на концерт для моральной поддержки его устроительницы. Молодой человек сидел рядом с Кейт Райан, двумя принаряженными маленькими мальчиками и девушкой с покрасневшими глазами по имени Карри.
- Как хозяину дома удалось избежать этого крупного культурного события? - с завистью спросил Фергус Слэттери.
- Кто-то должен был остаться в баре. Все выглядит так, словно здесь собралась половина графства, но вы не поверите, какое количество мужчин находит предлог выпить, пока их дети выступают на этой сцене, - ответила Кейт.
- Рад за него, - искренне ответил Фергус. - Я не могу сослаться на то, что работаю в субботу вечером. Люди считают, что адвокаты вообще ничего не делают. Но моя контора слишком близко отсюда. Мне поверят только в том случае, если увидят в окне с засученными рукавами.
Фергус лукаво улыбнулся. «Похож на высокого неуклюжего мальчишку, - подумала Кейт, - хотя ему уже двадцать шесть. Или двадцать семь?» Для нее он всегда был неугомонным студентом, приезжавшим домой на каникулы. Хотя теперь Фергус практически полностью вел дела отцовской конторы, ей было трудно смотреть на него как на взрослого. Наверное, в этом была виновата внешность; с его вихрами не мог справиться ни один парикмахер. Рубашки молодого человека тщательно гладила верная экономка Слэттери мисс Парселл, но воротнички почему-то всегда криво сидели на его шее. Кейт ничуть не удивилась бы, узнав, что он покупает рубашки не того размера или неправильно застегивает пуговицы. У Фергуса были темные глаза, и если бы он носил длинные черные пальто, то мог бы выглядеть очень элегантным.
Однако часть очарования мистера Слэттери-младшего заключалась в том, что он просто не мог быть элегантным; этот молодой человек был абсолютно равнодушен к своей внешности и к тому, что все невесты Маунтферна возлагали на него большие надежды.
- Хотите сказать, что пришли сюда без всякой охоты? Несмотря на то что Нора Линч лезет вон из кожи, чтобы произвести на вас впечатление? - недоверчиво спросила Кейт.
- На меня?
- Конечно. Для чего девушке тратить все свои силы на такую ерунду и прозябать в этой дыре? Только для того, чтобы доказать вам, что она чего-то стоит.
- Но почему она доказывает это именно мне?
- Разве вы с ней не встречаетесь? - Мужчины приводили Кейт в изумление. Неужели они действительно так глупы, как кажутся?
- Да, конечно. Мы ходим в кино и на танцы, но это ничего не значит. - Казалось, Фергус искренне недоумевал.
- Ничего не значит? Что вы хотите этим сказать? Только настоящее чудовище может довести девушку до такого состояния, а потом говорить, что это ничего не значит. Знаете, чем старше я становлюсь, тем сильнее верю в правоту монахинь: все мужчины в глубине души - дикие животные.
- Но это действительно ничего не значит! - с жаром возразил Фергус. - Мы не любим друг друга, у нас нет общих планов и общих надежд. Мы ничего друг другу не говорили и ни о чем не договаривались. Честное слово.
- Верю, - саркастически ответила Кейт. - О боже, не дай мне или кому-нибудь из моих родных влюбиться в адвоката. Он всегда сумеет защитить себя.
- Но она не думает… - начал Фергус. И в этот момент на сцене появилась ослепительная Нора Линч, сделавшая прическу в салоне «Розмари» и надевшая новое желтое платье, достаточно короткое, чтобы быть модным, и в то же время достаточно длинное, чтобы не вызвать нареканий у каноника, монахинь и монахов. Она выразила надежду на то, что первое совместное мероприятие доставит удовольствие всем, поблагодарила каноника, сестер и братьев, спонсоров, детей и их родителей и сказала, что публике предстоит прекрасный вечер. Она здесь человек со стороны, а потому благодарит за предоставленную возможность включиться в дела местной общины. В глубине души она чувствует, что всегда была и будет ее членом.
- Сколько вам лет, Фергус Слэттери? - внезапно прошептала Кейт.
- Двадцать семь, - ответил сбитый с толку молодой человек.
- Двадцать семь? И вы пытаетесь меня убедить в том, что эта молодая женщина не имеет на вас видов? Да простит вас Господь, Фергус. Простит и вразумит.
- Спасибо, Кейт. - Фергус не понимал, осуждают его или жалеют, но ни то ни другое ему не нравилось.
Дара Райан чувствовала себя так, словно проглотила мороженое целиком; в животе стояла холодная тяжесть, и девочка боялась, что ее стошнит.
- Я не смогу читать, - сказала она Мэгги Дейли.
Но Мэгги ей не поверила.
- Перестань, Дара. Ты прекрасно читала стихи в школе.
- Это совсем другое дело. - Дара подошла к двери, которую они должны были охранять, и заглянула в щель. - О боже, там полно народу! - с ужасом сказала она.
- Им поправится, - успокоила ее Мэгги.
Ио в таком состоянии Дара начала бы спорить с кем угодно.
- Нет, не понравится. Стихотворение на ирландском, они не поймут в нем ни слова.
- Но зато как оно будет звучать!
- Чем произносить красивые, но бессмысленные звуки, лучше взять гонг, поколотить в него три минуты, а потом выслушать аплодисменты и поклониться.
Мэгги хихикнула. Если Дара начала высказываться в таком духе, значит, все будет хорошо.
У самой Мэгги сольного номера не было. Она была членом хора девочек, которому предстояло спеть «Аве Мария» Гуно, а потом вернуться на сцену еще раз и исполнить «Мне никогда не увидать стихи прекраснее деревьев». А вот Дара должна была на глазах у всего Маунтферна прочитать «Cill Cais»; по словам мисс Линч, это было оплакивание старого дома, развалины, похожей на Фернскорт. Правда, в том доме жили ревностные старые католики, регулярно служившие у себя мессу, которую посещала вся округа.
- Дара, на выход.
Мэгги Дейли пожала подруге руку, скрестила пальцы на счастье и стала следить за Дарой, шедшей на сцену.
Мисс Линч, прекрасно знавшая, что никто не поймет смысла стихотворения без перевода, сказала, что история «Cill Cais» известна всем и каждому. Польщенные зрители понимающе кивнули друг другу и стали ждать, когда дочка Райанов прочитает им то же самое по-ирландски. Голос Дары звучал уверенно; при этом она, как учила мисс Линч, смотрела в дальние ряды. Затем раздалась буря аплодисментов, одобрительные возгласы, и Дару сменил на сцене хор мальчиков.
Брат Кин выбрал для исполнения три самые красивые «Ирландские мелодии» Мура. Он заявил, что его питомцы споют эти мелодии с тем же воодушевлением, с которым их писал Томас Мур. И без тени юмора добавил, что хотя эта музыка как нельзя лучше подходит для двенадцатилетних мальчиков, однако шестерых все же пришлось исключить, потому что незадолго до концерта у них начал ломаться голос.
Эта мелодия Мура была у брата Кина самой любимой. Он не понимал, почему слова о ветрах и жидкостях (в том числе испускаемых человеческим организмом), казалось, написанные огненными буквами на листочках, которые держал перед собой каждый исполнитель, вызывали у хористов такое веселье. Сорок стоявших перед ним мальчиков с величайшим трудом сдерживали смех. Монах бросил на них яростный взгляд и перешел ко второй песне, к несчастью, называвшейся «Встреча струй». Двусмысленность названия заставила весь хор фыркнуть, и брат Кин решил сурово поговорить с мальчишками в более подходящем для этого месте.
В цену билетов входила стоимость чая, сандвичей и пирожных. За приготовлением сандвичей наблюдала почтмейстерша миссис Уилан - по всеобщему признанию, самый славный человек в Маунтферне. Кожа этой маленькой жилистой женщины была смуглой - то ли от редкого в центральных графствах солнца, то ли от постоянного ветра, дувшего от побережья к побережью. У Шейлы Уилан были три брошки в виде камей, когда-то проданные ей заезжим торговцем: розовая, зеленая и бежевая. Она прикалывала брошки к воротникам белых блузок и делала это с незапамятных времен. Кроме того, у Шейлы были три юбки, которые она носила целую вечность, и несколько кардиганов из тонкой шерсти, похоже, связанных ею собственноручно. Обычно она вязала вещи для других. кофточки для младенцев, рождавшихся в окрестностях Маунтферна регулярно, шали для старушек и школьные свитеры для детей, которые в них нуждались. Миссис Уилан всегда имела лишний моточек шерстяных ниток, который, по ее словам, было жалко выбросить. У нее было доброе лицо и дальнозоркие бледно-голубые глаза, не способные сосредоточиться на том, что не выносило слишком пристального взгляда.
Казалось, она не проявляла к личной жизни остальных прихожан ни малейшего интереса: не замечала того, кому приходят, а кому не приходят денежные переводы от эмигрантов, не видела, что пенсии и пособия по безработице получают обеспеченные люди, имеющие работу.
Она спокойно и даже не без интереса отвечала на прямые вопросы о местонахождении мистера Уилана, но никогда не говорила, что супруг бросил ее ради замужней жительницы Дублина, после чего эта пара произвела на свет четверых детей. Если кто-то спрашивал, когда он вернется, миссис Уилан настраивалась на философский лад и отвечала, что ответить на этот вопрос очень трудно. Впрочем, как и на многие другие. После чего речь заходила не о месте пребывания мужа миссис Уилан, а о Смысле Жизни.
Фергус Слэттери всегда говорил, что именно к такой женщине обратится человек, совершивший убийство. Как ни странно, в окрестностях Маунтферна действительно имелся убийца: сын фермера, спьяну набросившийся на собственного отца. И пришел он не в церковь, не в полицейский участок, а на почту, держа в руках орудие убийства, которым стали вилы.
Миссис Уилан привлекла к делу церковь и полицию, но сделала это без шума и в свое время. То, что человек не в своем уме обратился именно к ней, никому не показалось странным; Шейла объяснила, что бедняга направлялся к канонику, но зашел на почту, потому что там горел свет.
Никто не знал и того, что именно Шейла посоветовала женщинам срезать с хлеба корку и приготовить по тарелке сандвичей каждой. Это означало, что обещание будет выполнено, хотя у самой Шейлы хлопот прибавится. Фергус знал это, потому что мисс Парселл не могла сделать выбор между яичной пастой и яйцами с майонезом. Чтобы решить вопрос, ей потребовалось трижды обсудить его с миссис Уилан.
- Вы - единственная умная женщина в этом городе… - начал Слэттери.
- Чем могу помочь, Фергус? - просто спросила она.
- Думаете, я сказал это только потому, что чего-то от вас хочу?
- Ничего подобного. - И все же она продолжала ждать.
- Меня действительно сватают с Норой Линч?
- Почему вы спрашиваете?
- Потому что так говорит Кейт Райан, женщина, которую я люблю и уважаю. А ясно, как божий день, что я вовсе не собирался этого делать.
- Ну, если произошло недоразумение, я не сомневаюсь,. что вы сможете его развеять.
- Но есть ли само недоразумение? Именно об этом я вас и спрашиваю, миссис Уилан. Я не хочу развеивать недоразумение, которого не существует.
- Фергус, мне никто ничего не говорит.
- Я спрашиваю о себе, не о других.
- Я уже говорила, что не разбираюсь в чужих делах, но знаю, что, если возникнет какая-то проблема, вы сумеете ее решить. Так или иначе.
- Иными словами, мне следует сказать прямо: «Я не хочу на тебе жениться»?
Выражение глаз миссис Уилан изменилось. Ее взгляд говорил, что откровенность Фергуса зашла слишком далеко. Что присяжному поверенному следует быть еще более скрытным, чем почтмейстерше.
- Фергус, многие люди обращаются к вам со своими делами. Так же, как раньше обращались к вашему отцу. В конце концов, это ваша работа. Если вы захотите найти нужные слова, то найдете их.
- Миссис Уилан, из вас получился бы образцовый военнопленный, - ответил Слэттери. - Вы умеете свято хранить тайну.
После концерта Фергус и Нора собирались проехаться. Все благодарности и поздравления были высказаны; люди возвращались домой, наслаждаясь теплым летним вечером. Старшие дети отправились к мосту. В кинотеатре устроили дополнительный вечерний сеанс, и многие пошли смотреть фильм. Фергус открыл дверь машины, и Нора Линч бегом устремилась к нему.
У маленькой полноватой Норы была чудесная кожа и щечки как яблочки. Ее светлые волосы были аккуратно подстрижены, а губы слегка накрашены.
- Может быть, съездим в холмы? - спросил Фергус, пока Нора надевала белый жакет с желтой отделкой, хорошо сочетавшийся с платьем.
- В холмы? - удивилась она.
- Там тихо, а я хочу кое-что тебе сказать.
Глаза Норы засияли, лицо порозовело.
С удовольствием, - хрипловато сказала она чужим голосом.
У Фергуса засосало под ложечкой. Эта симпатичная, недалекая маленькая болтушка, с которой они целовались десятки раз, явно думала, что он собирается сделать ей предложение.
Он медленно включил двигатель и поехал в холмы.
Глава вторая
«Лицензированная пивная Райана», как и любой ирландский паб 1962-го года, имела постоянных клиентов, которые никогда ей не изменяли. Казалось, о расширении клиентуры никто не заботился. Она была той же, что и во времена отца Джона; людям, жившим в этой части Маунтферна, было удобно приходить сюда, а не в центр. Кое-кто считал, что Райану, жившему на окраине, крупно повезло. Тех, кто входил к Фоли, Конвею или Данну и выходил от них, видел весь город.
Когда отец Джона был жив, пивная торговала еще и бакалейными товарами. Сундук для чая все еще занимал свое место, но теперь он был пуст. Неподалеку находилась бакалея Лоретто Куинн, муж которой погиб во время несчастного случая. Даже если бы Райаны хотели вернуться к прежнему, с их стороны было бы нечестно лишать ее куска хлеба. Кроме того, большинству жителей окраины нравилось ходить за покупками в центр, а заодно чинно прогуляться по Бридж-стрит, где можно было людей посмотреть и себя показать. Пивная Райана, находившаяся немного в стороне, не годилась для еженедельной закупки продуктов.
Джон Райан был рад, что Кейт его поддержала. Для жительницы Дублина она поразительно быстро приспособилась к Маунтферну; Кейт лучше его знала местные слухи и то, что происходило в городке. Именно Кейт помогала детям делать уроки, находила и обучала прислугу - деревенских девушек, которые после освоения домоводства уезжали в более крупные и шумные города. Кейт работала в баре так, словно родилась для этого. Она прекрасно знала, когда можно принять участие в общей беседе, а когда этого делать не следует.
Кейт до блеска шлифовала стаканы и опорожняла большие пепельницы с надписью «Золотые хлопья» на ободке. Ей нравились значившиеся на вывеске слова «Бочковое виски», хотя это уже не соответствовало действительности. Отец Джона, как большинство трактирщиков, покупал у винокура бочонок виски, хранил его на складе и платил акцизный сбор, когда забирал бочонок для продажи и разлива по бутылкам.
В те дни на каждой бутылке значилось имя Джона Брайана, но теперь винокуры не одобряли такую старомодную самонадеянность. Они предпочитали продавать виски уже в бутылках. Но Кейт все еще любовно полировала вывеску; каждое утро она поднималась по приставной лестнице с мылом, водой и тряпками.
Так же она вела себя и за стойкой: драила украшения бара так, словно те были настоящими произведениями искусства. Во многих пивных стояли шаржированные стаффордширские фигурки футболистов и игроков в травяной хоккей, облаченных в цвета того или иного графства. На подставках фигурок было написано «Спортсмены, добро пожаловать на все площадки». Кейт объяснила близнецам смысл каламбура так, что Джон пришел в восторг[3].
Он смотрел на эту надпись тысячу раз, но не замечал ее и не задумывался над тем, что она значит. Непростительно для человека, который считал себя поэтом.
Здесь Кейт тоже была молодцом. Она никогда не задавала вопроса, с какой стати толстый владелец деревенской пивной возомнил, что он может писать стихи. Напротив, она садилась к Джону на колени и просила прочитать написанное. Кейт опускала голову на его плечо и одобрительно вздыхала, а иногда спрашивала, что он хотел сказать тем или иным образом. У нее были длинные темные кудри и очень темные, почти черные глаза. Она никогда не ворчала из-за того, что Джон слишком много времени проводил в спальне, пытаясь писать, хотя такие попытки предпринимались часто. Она с удовольствием работала в баре, лишь изредка напоминая мужу, что он должен быть там в решающие моменты вроде ленча или вечерних новостей, передававшихся по «Радио Эйреанн» в половине седьмого. Клиенты имели право рассчитывать на то, что в это время их кружки будет наполнять хозяин дома, а заодно и выражать свое мнение о том, что случилось за день.
Джон Райан религиозностью не отличался. Во время мессы он старался держаться в задних рядах, летом - на открытом воздухе и думал о вещах, не имевших отношения к службе. И все же он благодарил Господа за то, что встретил Кейт.
Этого легко могло не произойти. Если бы в тот день мастерская Джека Койна не была закрыта, девушки не обратились бы к нему. Если бы прокол шины произошел на одиннадцать миль[4] позже, подруги очутились бы в предместьях большого города. Если бы Кейт путешествовала с опытной туристкой, которая могла бы сама заклеить прокол, а не с хихикающей девицей, едва умевшей ездить на велосипеде…
Думать об этом было слишком тяжело. Как и о той черной полосе, которая настала тогда, когда Джон воспользовался своим шансом и начал регулярно встречаться с Кейт, а его мать сказала, что ни одна ветреная дублинка не ступит на порог этой солидной семейной пивной. Он был готов уйти из дома, но Кейт уговорила его. Бедная старуха просто боялась потерять его так же, как мужа и всех остальных членов семьи. Два ее сына стали священниками и жили далеко от Маунтферна, две дочери ушли в монастырь и уехали еще дальше, в Австралию, а два младших сына эмигрировали в Америку и не помышляли о возвращении.
Кейт говорила, что он должен проявить терпение. Рано или поздно старая миссис Райан передумает, а сама Кейт тем временем освоит профессию барменши в Дублине. И она действительно пошла учиться, бросив ради этого хорошо оплачиваемую должность секретаря в адвокатской конторе и став девочкой на побегушках в маленькой гостинице, где можно было освоить и работу за стойкой.
К тому времени, когда миссис Райан смягчилась, Кейт уже знала, как следует подать большую или маленькую порцию светлого или темного виски, когда с клиента уже достаточно, с кого требовать оплаты наличными, с кого - чеком, а кому отпускать напитки в кредит. Свадьба была скромная. Шел 1948 год, денег у них было не густо и родни тоже. Спасибо и на том, что присутствовала мать Джона. С кислым лицом, в черном платье, но все же присутствовала.
У самой Кейт родных вообще не было. Мать, считавшая себя великомученицей, умерла от тоски. Ее отец женился снова, но был уверен, что на его новую жену все смотрят сверху вниз, и потому никуда не ходил. Никакие уговоры не могли заставить их прийти на свадьбу, а потому в церкви присутствовали лишь четыре подружки Кейт, в том числе Люси -та самая, которая не умела заклеивать проколы.
Вот так Кейт О’Коннелл и вышла за тучного светловолосого поэта Джона Фрэнсиса Райана, которому пришлось заняться семейной пивной сначала для того, чтобы доставить удовольствие матери, а потом, после кончины миссис Райан, чтобы содержать жену и четверых детей.
Кейт говорила Джону, что тоже благодарит за него Господа. Причем говорила серьезно. Каждый вечер она становилась на колени и молилась три-четыре минуты, как бы ни любил и ни желал ее муж.
- Ты можешь помолиться позже, - уговаривал Джон.
- Нет, позже я усну в твоих объятиях, - отвечала она.
Кейт заверяла Джона, что благодарит небеса за его честность и доброту, за то, как он смотрит на мир, и за четверых чудесных детей. Никто из следивших за тем, как улыбались друг другу в пивной шустрая Кейт и медлительный Джон, и не догадывался, до какой степени эти двое нуждались друг в друге и использовали черты характера, которых не было у другого. Возможно, мужчины думали, что младший из сыновей старого Райана правильно сделал, женившись на красивой городской девушке, которая сумела вдохнуть в его бизнес новую жизнь. Возможно, женщины Маунтферна говорили, что Кейт О’Коннелл, однажды прикатившая в их городок на велосипеде и не имевшая ни кола ни двора, встала на ноги, выйдя замуж за владельца пивной. Но на самом деле все было сложнее.
Кейт, не уверенная в себе и в том, что она сумеет найти свое место в жизни, лучше всех понимала, что скромный, но надежный Джон Райан обеспечил ей кров и очаг. Знала, что он никогда не изменит ей и не перестанет любить - в отличие от ее отца. Знала, что ей не придется притворяться, чтобы доставить Джону удовольствие, как приходилось притворяться перед другими с четырнадцати лет. Знала, что ее лаконичность - иногда чрезмерная - сбивала детей с толку и что только Джон мог объяснить малышам, что к чему.
Поделиться книгой: