Помоги проекту - поделись книгой:
— Но он даже не смотрит, когда проходит, как будто меня не бывает!
— Стесняется, наверное. Подарите ему что-нибудь в ответ.
— У Мурочки роди`лась чорненькая Мица, ему, наверное, нужен такой хорошенький котёночэк? Это же радость.
— Боюсь, котёночек будет слишком. Приготовьте ему что-нибудь вкусное для начала.
— О, я знаю мамин штрудель, это недорого! — обрадовалась Тиква и убежала к себе.
Поль не надеялась устроить её счастье, всего лишь хотела, чтобы Тиква снова засветилась. А высокий тощий кукольник, немного не от мира сего, вполне мог ей понравиться. По вечерам Поль видела, как нескладный человек сидит в кресле-качалке и рассеянно общается с очередной марионеткой. Не разыгрывает никаких сцен, просто кукла рядом с ним совершает маленькие неуловимые движения — поправляет волосы, трогает его за колено и показывает куда-то в сторону моря, когда заходящее солнце раскрашивает облака золотым и розовым. После того, как закат угасает, они вместе уходят в дом, иногда кукла спотыкается на пороге и хватает человека за штанину, чтобы не упасть.
Вечером у певицы со второго этажа опять был урок, и Поль в тоске слушала затейливые рулады, перемежающиеся задушенными хрипами ученика. Наконец установилась благословенная тишина и Поль смогла сосредоточиться на очередном абзаце. Издатель ждал новую книжку для девочек — неуверенная очкастая хорошистка влюбилась в первого красавца класса и пытается привлечь его внимание. Сюжеты, которые ей заказывали, оригинальностью не отличались, но Поль старалась внести в шаблонный текст хоть немного жизни. Ей ли не знать, сколько брутальных фантазий бродит в головах бледненьких хорошисток. Ирочка Немировская как раз мечтала ворваться на школьный двор на мотоцикле и небрежно припарковать его у ограды, когда после затянувшейся паузы певица издала совсем уж дикий звук. Подавилась она, что ли? Но последовавший цикл стонов всё объяснил. Хлопнула дверь, это Дани вышел на порог и уважительно замер. Ривка высунулась из окна и прокомментировала происходящее — осуждает, наверное, подумала Поль.
Через час, когда ученик уползал с урока, Поль и сама охотно бы на него взглянула, такой талант на дороге не валяется. Даже хотелось его поблагодарить — как эта женщина поёт, так пусть лучше трахается.
Когда сгустились сумерки, и соседи окончательно затихли, Поль выскользнула из дома на охоту.
Никакой романтики, не мужчин она ловила — покемонов. Игрушка появилась совсем недавно, и ещё до официального релиза стала модным хипстерским развлечением. Вполне взрослые люди добывали тестовые версии приложения и ходили по улицам, уткнувшись носами в экраны телефонов. Поль обожала быть в тренде и сразу же нашла продвинутого человека, который установил ей игру. Теперь долгие прогулки обрели смысл, она не просто бродила по городу, но охотилась. Правда, почти перестала смотреть по сторонам, следя за виртуальной картой, но это неважно — одним параллельным миром стало больше, вот и всё.
В округе самой щедрой на покемонов была площадь Бялик, там стояло сразу четыре покестопа — точки, вокруг которых чаще всего пасутся покемоны. Это потому, что в реальности там находились несколько знаковых мест: старая, колониального стиля мэрия, нежная, будто королева Елизавета в бальном платье; музей музыки, сам по себе обыкновенный, но выкрашенный в неуловимый цвет лососины, который в полной мере не передавался ни на одном фото; фонтанчик и пруд с розовыми кувшинками и медленными разноцветными рыбами — одну из них, точнее, одного, крупного и золотого карпа кои с приметным пятном на боку, Поль знала уже несколько лет, со времён первых визитов в Тель-Авив. И, конечно, дом Бялика — большого поэта, сиониста, приехавшего в Израиль в двадцатые годы и потерявшего голос от счастья. Ничем иным Поль не могла объяснить тот факт, что он, ставший здесь живым классиком, бросил писать стихи. Она вспоминала притчу о стрелке компаса, всегда указывающей на Север, и только на Северном полюсе сходящей с ума, потому что ей больше некуда стремиться.
Дом Бялика был прелестным изнутри и снаружи. Даже превращённый в музей и тем лишённый уюта, он хранил отблески очарования, которым при жизни, наверное, был полон: жестокое летнее солнце заглядывало в окна столовой мягко, просвечивая насквозь тонкие фарфоровые чашки, похожие на заледеневшие цветы; широкий письменный стол и безупречные кресла в кабинете будто обязывали — сиди и твори; книжные полки от пола до потолка как бы намекали, что ждут не дождутся от хозяина новых томов; арабские орнаменты, вплетённые в европейский интерьер, будили воображение, а уж маленький сад и вовсе располагал к вдохновению. Очевидно, что в таких условиях нормальный человек делать стихи не способен. Быть счастливым, писать статьи, принимать гостей, пить — сколько угодно, но для искусства сбывшаяся мечта оказалась неплодотворна. По крайней мере, эта версия была утешительна для Поль, своего дома не имевшей.
Площадь Бялик она любила ещё и потому, что там, в месте своего покоя и слабости, где вечерами можно ложиться на тёплые камни, обрамляющие прудик, слушать болтовню фонтана, смотреть в густое черничное небо и быть бессильной, как старая собака — там она пережила свою первую воздушную тревогу. Когда зашло солнце, вокруг перестали носиться дети, здание мэрии подсветили снизу, а кувшинки уснули — именно тогда душистые сумерки разорвал очень страшный звук, который Поль сразу узнала, хотя никогда раньше не слышала. Его можно описывать по-разному, но правдивее всего сказать просто: «Очень страшный». Звук, с которым мёртвое железо летит убивать именно тебя, рвать именно твоё тело, только что бывшее почти прозрачным и текучим, а теперь уплотнившееся для того, чтобы принять в себя раскалённые осколки и разорваться на куски.
Тут надо понимать, что быть в Тель-Авиве убитым ракетой, это надо иметь особенную удачу, которой Поль не обладала. Арабские снаряды чаще всего дальностью не отличаются, это в приграничных районах они несут смерть, а сюда долетает только салют, и то редко, до того лет двадцать назад случалось. Но животному ужасу, который будит в советском ребёнке вой сирены, не объяснишь. Слишком много фильмов о войне мы смотрели в детстве, чтобы не бояться этого низкого отвратительного звука.
И тут на белом крыльце мэрии появился человек, заорал и замахал руками. И все, кто был на площади, очень быстро оказались внутри здания и, стараясь не делать лишних движений, спустились в маленькую комнату без окон. Никто не выглядел испуганным, кроме женщины с малышом, люди подчёркнуто спокойно подождали минут десять, потом кивнули друг другу и разошлись.
Вот и весь опыт. И только потом, вернувшись в своё временное туристическое пристанище, которое снимала на Буграшов, Поль осознала, что впервые побывала в старой мэрии, в которую отчаянно хотела попасть, но не с билетом на экскурсию, а как-нибудь необычно, волшебным случаем. И кто скажет, что у неё не получилось, куда уж необычнее. Поль развеселилась и оценила красоту момента так высоко, что площадь Бялик не осталась для неё осквернённой из-за пережитого страха, и поселиться в Израиле не расхотелось. Всё равно это место чудес, и, если они иногда бывают пугающие — ничего: такая жизнь, такой мазаль.
Позже ей, конечно, стало горько, она всем сердцем пожалела весёлый город Тель-Авив, который за два десятка лет забыл этот вой, а теперь услышал снова. Ему бы помнить только отпечаток босых ног на мелком песке, ему бы курить траву, пахнуть соком листьев гата, ромашковым мылом и морем. Подкармливать котиков, развлекаться, обдирать туристов и есть то, от чего толстеют. А вместо этого придётся думать про войну, которая всегда была рядом, но всё же не сыпалась вот так на голову. У Поль в минуты беды возникало забавное сочувствие к счастливым и богатым — мы-то, пуганые и бедные, привычно справимся, а у них, в безмятежности живших, разом рушится весь безопасный мир. Тогда она ещё не понимала, что у славных жителей Тель-Авива есть и опыт терактов, и страшная память Катастрофы, и веселы они не от невинности, а от любви.
Теракты, как часть повседневной реальности, Поль осознала совсем недавно — с этой осени пошла новая волна, которую даже называли третьей интифадой. Почти каждый день начинался со сводок о нападениях в разных частях страны, а в Тель-Авиве это случилось первого января, на тусовочной улице Дизенгоф.
Парень с коротким итальянским пулемётом расстрелял посетителей кафе и сбежал. Его потом поймали, но Поль тогда впервые увидела, как Тель-Авив замер от горя, и это был не официально объявленный траур, а личная боль каждого жителя, в чей город пришла смерть. Сама Поль чувствовала себя оскорблённой тем, что на место её любви покусились. Но улицы очищали от крови и битого стекла, ставили свечи, делали мемориалы и снова жили. На набережной Поль часто проходила мимо простенькой скульптуры — две плоские фигуры девочки и мальчика с надписью «Не перестанем танцевать». В июне двухтысячного здесь была взорвана дискотека — сотня раненых юных людей, двадцать один погибший, но и после этого город живёт, любит и танцует.
И всё-таки Поль чувствовала себя в безопасности, сидя в кафе или гуляя по ночному городу — в нём жила радость, а там, где радость, смерть надолго не задерживается. И теперь пришла на пустую сонную площадь охотиться, ткнула пальцем в один покестоп и засмеялась. Какой-то игрок-альтруист подвесил к нему манок, привлекающий покемонов, а сам ушёл, но порадовало её не это. Там было указан ник доброго человека и Поль аж запищала от умиления — звали его
Позже, придя домой и всё ещё улыбаясь, Поль погуглила — вдруг какой мем, которого она не знала. Нет, всё-таки ник парня, немного, но наследившего в сети. Всего ничего: поиграл в варкрафт, отметился на сайте знакомств и на форуме о правах геев. Из-за последнего факта Поль открыла его анкету с некоторым сомнением, но искал он девушку. Бедный заинька, такой умненький, любит авторское кино, книги и даже немного философствует в рамках двух абзацев «о себе». «Ох, малыш, так мы корову не продадим», — сочувственно подумала Поль. Хотя на фото был хороший мальчик с печальными глазами и волевым подбородком, да и анкета старая, сейчас наверняка возмужал и растерял наивность. На форуме нежный Жопа, как немедленно окрестила его Поль, высказался о гей-параде в Иерусалиме. Дескать, он всячески за то, чтобы сделать гей-сообщество видимым, но в идее проводить шоу в святом городе есть определённый вызов и провокация, что несколько недружелюбно.
«Ну и слава богу, хоть не гомофоб», — подумала Поль и закрыла браузер. Она не имела мнения об иерусалимском параде, а тель-авивский любила.
Он проходил в начале июня, когда жара уже накрывала город, но по вечерам ещё отступала. К августу раскалённый воздух пропитает даже ночи и прохлады не останется нигде, кроме как под кондиционером, а пока мучительными были только несколько солнечных часов. И, конечно, шествие развесёлых людей приходилось именно на это время.
Колонна выдвигалась из парка Ган Меир, где был городской ЛГБТ-центр, и в сопровождении платформ с танцующими фриками двигалась по городу к морю и там останавливалась на праздник, длящийся до самой ночи.
Впервые попав на парад, Поль смутно ожидала чего-то чудовищно-непристойного, разврата и публичных оргий, но, кажется, перепутала карнавал с кинки-пати. Это был праздник любви всякой, и потому в стотысячной толпе смеялись и танцевали красивые люди, чей пол, ориентация и возраст не имели значения. Весь Тель-Авив обожал этот праздник и стекался на берег, нарядившись в радужные боа, микрошортики, маски, украсив себя блёстками и ярким макияжем. Всё это было очень шумно, смешно, потно и совершенно безопасно, как физически, так и для неокрепших душ.
Поль смутно надеялась, что в ночи начнутся настоящие безобразия, но всегда так уставала в первые жаркие часы, что к вечеру ломалась и отправлялась домой. Остальная часть города тоже ликовала — владельцы квартир для туристов задирали цены до небес, рынок дорожал, кафешки были битком и делали двойную выручку. Не веселилась только полиция: слишком много работы. Поль вспомнила прошлогоднюю сценку: усталый полицейский сидит на парапете и мрачно смотрит на разноцветную толпу, тоже, наверное, хочет гулять. Мимо воздушной походкой проплывает парень и нечаянно роняет недокуренный косяк прямо под ноги стражу порядка. Ойкает, всплёскивает руками, затаптывает улику и утанцовывает дальше. А полицейский сидит, как сидел, праздник же у людей.
А в кафе видела здоровенного татуированного мужика, который держал за руку юношу и изредка легко целовал ему пальцы. Поль поняла: будь на месте мальчика девочка, это ничего не изменило бы. Важно одно, сколько любви и нежности у тебя есть для другого человека. И ещё, насколько ты способен их проявлять, хотя бы изредка, хотя бы поцелуем, объятием, эсэмэской. Любовь красива. Красива любовь двух немолодых мужчин, проживших вместе двадцать лет и держащихся за руки, когда идут вечером в супермаркет. Красива любовь двух взрослых женщин, вырастивших общего сына. Красива страсть юных мальчиков и девочек, нашедших друг друга. Уродлива, опасна и беззаконна только ненависть.
Почти всю жизнь вечеринки и праздники вызывали у Поль одно и то же состояние. Шла туда в ожидании чудес, но сразу же чувствовала себя чужеродной, как трезвенник в пьяной компании. Но и алкоголь не помогал, некоторое время она слонялась в толпе, а потом уходила в полной уверенности, что оставляет за спиной нечто прекрасное, к чему не смогла приобщиться. И только здесь было иначе, Поль шла сквозь парад и парад шёл сквозь неё. Он не отторгал, она могла остаться, сколько захочет, а уходя знала, что дверь не захлопывается — возвращайся в любой момент.
Единственным праздником, который Поль потеряла с переездом, был Новый год. Это не стало для неё неожиданностью, многие говорили, что в бесснежных странах его не чувствуется, тем более, в Израиле, где другой календарь. Да и сама Поль выяснила этот факт заранее, на собственной шкуре. Ближе к декабрю в головах у замёрзших московских людей иногда возникает блестящая мысль: а что если встретить Новый год у моря? Стоит додуматься до этой идеи, как воображение услужливо подсовывает рассудку набор картинок. Не потный Таиланд или Гоа, что-нибудь поближе и попрохладнее — пальмы в снегу и серое море, ветер гонит по пляжу перекати-поле и сдувает песок в маленькие фотогеничные дюны. Мужчины видят себя в шерстяных пальто нараспашку, но с поднятыми воротниками, с небрежными шкиперскими шарфами и в трёхдневной щетине. Женщины представляют, как будут кутаться в большую тёмную шаль, а ровный ветер станет аккуратно сдувать вправо кудри и длинные юбки. Можно романтично стоять на камнях у воды или брести вдоль берега по бледно-жёлтому морщинистому песку, и ноги в крепких башмаках оставят на нём красивые следы. Привезёшь ли к морю творческий кризис, разбитое сердце или внезапную тоску среднего возраста — неважно, главное, впереди несколько дней в молчании, наедине со стихией, вдали от вульгарных застолий. Хотя никто не отметает для себя возможность зайти в новогоднюю полночь в незнакомый бар, зажечь бенгальский огонёк и встретиться взглядом с другим умным одиночеством.
Улыбка, душистый глинтвейн, и вот уже две пары красивых следов от крепких башмаков остаются на берегу. Мужчина берёт женщину за руку, и она тихо радуется, что надела митенки — он подносит её порозовевшие пальчики к губам и греет своим дыханием. За кадром происходит секс, потные тела сплетаются при свечах в красивых гостиничных интерьерах. Потом каникулы кончаются, они улетают разными самолётами, он на день раньше. Она же смотрит в иллюминатор, думает, что сказку нужно выбросить из головы, но в аэропорту видит знакомое пальто, улыбку, цветы.
Можно сколько угодно умножать штампы и хихикать над ними, но идея всё равно кажется очаровательной. Ровно до того момента, пока не попробуешь её воплотить.
Поль, кажется, всё сделала правильно, но не учла пустяка — в декабре в субтропиках бывает отвратительно.
Зимние бури скверные, по лицу хлещет холодный косой дождь, ураган срывает с подоконников цветочные горшки, к морю не подойти, ветер просто не выпускает на берег: когда утром она вышла на узкую улицу, ведущую к воде, её едва не сбило с ног. Пришлось вернуться обратно в арендованную квартиру на Шенкин.
В прихожей заглянула в зеркало: красные обветренные щёки, спутанные волосы дыбом, мокрая одежда липнет к телу, и это после двадцатиминутной прогулки. Кондиционер не справляется с сыростью и нет даже батареи, чтобы высушить дурацкую шаль. В воздухе, вместо ванильно-коричных ароматов, витает лёгкий, но отчётливый запах плесени. До некоторой степени помог ром из соседнего магазина, но в целом это слишком далеко от мечты.
Ближе к полуночи шторм немного утих, и Поль решила попробовать ещё раз. Только оделась по-человечески — в длинный глухой плащ, надела перчатки, надвинула капюшон, затянула все завязки, чтобы нигде не дуло. Ей удалось дойти до воды и даже немного постоять на ветру, представляя, что все печали уходящего года уносятся в море. Но долго не продержалась, махнула рукой и домой — в бар в таком виде не потащишься. Встретила полночь в сети и к двум отправилась спать.
Через три дня буря закончилась, дождь на время прекратился и ей удалось совершить несколько кинематографичных прогулок вдоль моря, но на идеальный Новый год это точно не походило. Ну и ладно, решила Поль, зато её миновали мерзкая консьюмеристская лихорадка, пьянство и переедание. (Она отказалась считать обжорством маленький торт «Рыжик», купленный в последний момент в русском магазине на Алленби.)
Когда Поль переехала окончательно, в первый год для праздника ей хватило ханукальных огоньков, одинокой, залитой дождём ёлки в Яффо, и общего лихорадочного состояния, связанного с переменой участи. Беспокойство она ощутила в начале апреля, когда проснулась в слезах. Снился снег, ничего особенного, и не то, чтобы она скучала о зиме, наоборот, мороз ужасал её всю жизнь, лишая воли и сил. Но приснилось, будто она босая, в платье, бежит по свежей пороше, которая лишь слегка холодит ноги, а на щёки падают крупные снежинки и тут же тают, оставляя чистую влагу. Воздух тёплый, белизна искрится, и всё происходит так, как на свете не бывает, оттого и плакала. А ещё осознала, что снега не видела год, уехала, когда он ещё не выпал, и не увидит минимум месяцев семь, если вообще соберётся прилететь будущей зимой. И тут-то на неё обрушилась тоска.
В тот год поездка в Москву так и не случилась, дела не требовали её присутствия, а людей, к которым бы стоило стремиться, там не осталось. Но Поль твёрдо собиралась навестить Россиюшку этим летом — если уж не целовать снег, то хотя бы погрызть берёзу в Александровском саду, сбежав от удушающей израильской жары. Словечко «Россиюшка» подцепила у Нико, только он произносил его с изрядным пренебрежением, а у Поль оно звучало с эмигрантской грустью, над которой она сама же и подсмеивалась. Чего грустить, любишь страну — живи в ней, не живёшь — не ной. Но чтобы там жить, Поль тосковала недостаточно, ей всего лишь хотелось снега зимой и дождика летом.
Хотя сейчас, в начале апреля, Тель-Авив был идеален, и дожди случались, и жара пока не началась. По весне Поль себя чувствовала точно так же, как в средней полосе ранней осенью — ещё хорошо, но уже знаешь, что впереди ад, только не ледяной, а расплавленный. Пока же Поль много гуляла, осваивая новые районы и незнакомые кафешки.
В среду собралась в Сарону, туристический тель-авивский уголок, который вообще-то не любила. По соседству с тремя огромными башнями Азриэли городские власти отреставрировали немецкий квартал со старыми домиками, превращёнными в бутики и рестораны, отдельно поставили хипстерский рынок с дорогущими лавками. Пространство выглядело очень милым и совершенно неживым, любопытные тель-авивцы поначалу охотно там гуляли, но Поль сомневалась, что их интереса хватит надолго. А пока людей было много, лучшие кафешки со всего города открыли возле рынка свои филиалы, и Поль пришла навестить тамошний «Макс Бреннер».
Заведение специализировалось на шоколаде — белый, чёрный, горький, пряный, во всех видах и формах, разнообразный и разнузданно жирный. Одного посещения нормальному человеку хватало, чтобы забыть о сладком на полгода, аддикты же, вроде Поль, приобретали иммунитет на месяц. До «Макса Бреннер» на бульваре Ротшильд ей было ближе, но она решила дойти до Сароны, в тщетной надежде потратить по дороге немного калорий, которые предстояло наесть. Трогательные правила худеющих женщин забавляли Поль, она понимала их бессмысленность, но неизменно соблюдала.
Съеденное вне дома менее опасно для фигуры; фруктов можно сколько хочешь (даже пару кило манго за раз); в путешествиях не толстеешь; если весь день не есть, а потом слопать ОЧЕНЬ МНОГО шоколада, то нестрашно.
И потому Поль с утра не ела ничего, почти ничего, кроме крошечного несущественного завтрака, а к вечеру выдвинулась в сторону Сароны.
Шла неспешно и добралась только в десятом часу. Строго говоря, это обычный фуд-корт, рядом стойка «Бенедикт», знаменитого кафе для завтраков, в котором официанты в любое время суток говорили посетителям: «Доброе утро». Но Поль хотела горячего шоколада, густого, тёмного и пряного. К нему попросила чёрного перца, поймала удивлённый взгляд парня с соседнего столика и слегка передвинула стул — терпеть не могла, когда кто-то вмешивается в интимные процессы. А что может быть интимнее, чем женщина наедине с десертом?
Принесли карамельный торт, который Поль заказала от жадности, а теперь уже не очень-то и хотела, но не съесть не могла. Она медленно ковыряла ложечкой бисквит и смотрела в телефон. И тут из-за плеча раздалось: «Ого, ты делаешь покемонов!» — на иврите, конечно. Поль обернулась с вымученной улыбкой и вдруг узнала этого настырного типа, причём узнала дважды. Если добавить парик, получится огонь чресел из пуримского бара, а пририсуй юношеские щёчки и, пожалуйста, перед нами нежный Жопа. «Деревня, как есть деревня», — сквозь зубы пробормотала Поль.
Парень тоже её вспомнил, обрадовался и заговорил быстро, а Поль произнесла свою неизменную фразу, кое-как составленную на иврите: «Мой иврит недостаточный для беседы». Но рассудок её слегка помутился от обилия шоколада, и она зачем-то добавила: «Рак бишвиль а-стуц» — «только перепихнуться».
Несмотря на ошибки, парень понял, потому что на секунду замолчал и расхохотался. Отсмеявшись, попытался говорить с ней на английском, потом задавал вопросы, которые учат в первый месяц на языковых курсах: как зовут, сколько времени живешь в стране, откуда ты? — но Поль упрямо мотала головой и назвала только имя.
— Не хочу, — сказала она по-русски. — Ты такой красивый, зачем эти жалкие попытки контакта?
— Может, и хорошо, что не понимаешь, — сказал он на иврите. — Не знаю, есть ли у тебя мозги, но ты милая. У меня была русская подружка, но лучше бы она не разговаривала на иврите. Меня зовут Гай.
Поль не поняла ни слова, кроме «милая» и «Гай», но их диалог продолжился, они пошли в сторону дома, она рассказывала, как ей нравится эта часть города, и что здесь во дворе есть маленькая кафешка, о которой не знает никто, кроме жителей дома. Он что-то ответил и купил два маккиато в бумажных стаканчиках. Сели на скамейку и замолчали так же легко, как и разговаривали. Много свободы в том, чтобы не пытаться понять друг друга и не стараться быть понятым. Как будто птица присела на плечо и щебечет, ты ей рад, и она тебе рада.
Дошли до площади Бялик и остановились.
— Здесь мы расстанемся, — сказала Поль.
— Хорошо, — ответил он. — Но я буду ждать тебя в среду там, где мы познакомились. Каждую среду, вечером. «Макс Бреннер», в половине десятого.
Странно, но она поняла.
Всю неделю Поль уговаривала себя, что ужасно вредно объедаться шоколадом так часто, а соблазнять в кондитерских подростков вообще грех, но вечером среды всё-таки кралась по Сароне, замирая на каждом шагу. Доплелась до фуд-корта к десяти и вздохнула почти с облегчением — его не было. Сразу сбегать глупо, она заказала чашку шоколада — только одну! — запустила покемонов и тут же увидела манок на покестопе. А потом подняла голову и всё-таки заметила Гая. Так начался их молчаливый роман.
Гая устраивало в этой безъязыкой женщине всё. Он устал от отношений так, как обычно устают от отношений юноши двадцати восьми лет — сердце его разбивалось несколько раз, он терял свою большую любовь, женщины уже проедали ему мозги до самого таламуса, и он не сомневался, что видит их насквозь и все испытал, то есть был очаровательно наивен. И потому даже не успел заметить, как ножка этой Поль наступила ему на сердце, как её небольшое неловкое тело, замирающее в его объятиях, стало необходимым.
Встречались в Сароне или у моря, возле странного дома на Трумпельдор. Гуляли, потом шли в его квартирку на Флорентине и сразу оказывались в постели, а позже отправлялись пить кофе на бульвар или в Яффо. Ночью провожал её на площадь Бялик, дальше она не позволяла. Там, у фонтана, он выбирал дату и время в календаре мобильника, а она кивала или тыкала пальцем в другой день. Он никогда не знал, придёт ли она в следующий раз, мог только надеяться, и она приходила. Для него в этих свиданиях было больше романтики, чем в долгих красивых разговорах, и больше близости, чем в обычном общении.
Поль была именно такой умной, сложной и таинственной, какой Гай себе придумал, и он, пожалуй, боялся узнать её на самом деле. Ведь он уже знал самое важное — как хищно вздёргивается у неё верхняя губа во время секса, как она произносит: «Гаааай» перед оргазмом, который случается быстрее всего, если перевернуть её на живот. Что кофе она пьёт без сахара, но сладкое любит до безумия. Ему нравилось, как она слушает его монологи и улыбается, когда он шутит, или ласково гладит по плечу, если он рассказывает про идиота тим-лида с работы. Её голос он тоже любил и пока она по своему обыкновению говорила что-нибудь грустное, обнимал и гладил по голове, по спине, по попе, и от этого она веселела. В армии он запомнил несколько русских ругательств, десяток слов осталось от эксит[2], а Поль говорила ему «ешо», «душенка» и «котик», и Гай искренне считал, что этого достаточно для любви.
Их встречи продолжались до конца весны, до той ночи, когда там, на площади Бялик, Поль открыла свой календарь. Он увидел отметку на английском «29 мая, перелёт Тель-Авив — Москва», то есть, уже завтра. Гай пытался узнать, надолго ли она улетает, как с ней связаться, но Поль не отвечала, прижималась к нему всё теснее, всем телом, прятала лицо у него на груди, и он впервые разозлился на её молчание. Если бы у него было чуть больше времени, попытался бы добиться ответа, удержать её, не отпустить без объяснений, хотя бы взять номер телефона — ну что за игры между взрослыми людьми? Но он так растерялся, что только повторял: «Каждую среду в половине десятого, в кафе», и в конце концов разомкнул объятия, а она отстранилась и исчезла.
2. <Фасолька>
Девственность рассталась с ней как-то легко, случайно, будто колечко, сложенное из конфетной фольги, слетело с пальца и упало под стол, и никому не придёт в голову его искать. Так даже лучше. Смешно только, что после первого раза она приподнялась на локтях и вежливо сказала: «Очень здорово, но давай больше так не делать пока?» И мужчина, пряча улыбку, согласился. Она оказалась в его постели только потому, что любила с ним разговаривать, и другого способа удержать его внимание не нашла.
Мужчинам нравится думать, что белокожие девочки с прозрачным взглядом и каштановыми волосами искушены уже в четырнадцать, и ничего не убавится и не прибавится в русалочьих глазах, если позволить себе немного вольностей. И ещё немного. И ещё. И вот уже приходится срочно сваливать, а девчонка забивается в угол, чтобы провести в нём несколько часов или дней и выбраться оттуда повзрослевшей.
Ничего страшного, речь ведь не о насилии. Но уж очень обидно, когда сложный и умный человек, интересующийся тобой так искренне, что успеваешь почувствовать себя равной, тоже сложной и умной, вдруг становится напористым и злым: «Ладно, хватит играть и мозги компостировать, иди-ка сюда». Постепенно очарованность дружбой со старшими проходит, и девочка окончательно понимает — увидеть тебя мужчины согласны только для того, чтобы горячими руками пошарить под колючим свитером и попытаться расстегнуть джинсы, которые велики настолько, что сами сваливаются с худых бёдер. Это даже не унизительно, просто такой факт, который пришлось узнать и нужно теперь учитывать: тело притягательнее, чем ты сама, за него дают больше внимания, чем за все непростые мысли и разговоры, а если повезёт, то и любви могут отсыпать.
Никакого секса тогда не хотелось, но ей всегда нравились мальчишки, сперва ровесники, потом взрослые, старшие на полжизни, на какие-нибудь немыслимые восемь или десять лет, а с годами, наоборот, младшие на эти совершенно незаметные восемь или десять. Но то позже, в другой жизни, в которой изменится всё, кроме искрящегося шампанского любопытства, возникающего всякий раз, когда она думала о них. Мама осуждала девчонок, помешанных на парнях, называла их «мужичницами» и говорила, что все таких презирают. Но в её влечении не было ничего дурного, даже телесного по большому счёту в нём не чувствовалось, одна радость и предвкушение.
В пять лет она светилась от восторга, когда до мультфильмов оставалось десять минут, это означало, что впереди что-то новое и чудесное. Часто всё заканчивалось пшиком, по телевизору показывали нравоучительный мультик про белочек и заек, озвученных приторными голосами кривляющихся женщин. Но иногда, иногда ведь и правда случалось новое, смешное и волнующее, и ожидание наполняло её счастьем. Так вот, с мальчишками было то же самое.
Входя в класс (в магазин, в кафе, в приёмный покой больницы, да куда угодно) она осматривалась специальным сканирующим взглядом, мимодумным, но безошибочным, вычисляя симпатичных мальчиков, мужчин, юношей — со временем в её жизни появилось чудесное слово «чуваки», которым она стала звать всех привлекательных парней любого возраста. Отмечала и почти переставала их видеть, но где-то на границе зрения оставалось тёплое сияющее пятно, вроде солнечного зайчика. И с самого начала всё в её жизни складывалось так, что пятно это неизменно начинало к ней приближаться, описывать круги, в общем, знакомиться.
Порой случались разочарования — у неё с младших классов стала развиваться близорукость, поэтому некоторые из этих чуваков при рассмотрении оказывались не чуваками вовсе, а какими-нибудь сорокалетними стариками или просто некрасивыми. Но это не имело значения, ведь важным для неё была радость от самой идеи мужчины. Всю жизнь она шла на любые мероприятия, от сбора макулатуры до лекций по узелковый письменности инков, если надеялась, что там будет какой-нибудь «он», волновавший больше других. Казалось, она перебегала по этим солнечным островкам, от одного до другого, точно, как жарким летним днём гуляла по тенистым аллеям — следя за тем, чтобы обязательно попадать в золотые лучи, падающие сквозь разрывы в кронах. Ну нравились они ей, что такого? Ради их внимания она иногда совершала глупости, но ранняя юность всё равно проходила безмятежно, в ожидании главного, ослепительного, которое навсегда.
…И самое главное в той её жизни случилось — в год, когда в России в очередной раз решили собрать все богатства и поделить на всех. Ну, так им тогда сказали или так она поняла. Выходило, что деньги порезали на мелкое конфетти и рассыпали над толпой, называлось — «ваучеры».
Им с мамой полагалось два, люди врали, будто кто-то за один получал «жигули», но мама была умнее, поэтому собрались и поехали в Москву. Всего час до Курского вокзала и немного на метро, нашли двор, забитый народом, отстояли запутанную очередь и обменяли «свою часть госсобствености» на два сертификата организации, носившей имя бога-покровителя воров. Тогда их это совершенно не насторожило, но ваучеры с тем и пропали навсегда и заслужили упоминания лишь потому, что после мама вернулась домой, а она отпросилась погулять и поехала на Арбат. Одна.
Позже думала, что не зря пожертвовала призрачные богатства хитрому божеству, в то таинственное мгновение он принял дар, приобнял её за плечи невидимыми руками и зашептал на ухо: «Дура ты дура, всё тебе будет. Денег не дам, но подарю своё — и счастливый случай, и путь, который у тебя на роду не писан, и золотой язычок, что однажды доведёт до таких городов, какие и не снились. Доплатить, конечно, придётся, но немного и в рассрочку, не пожалеешь — добрый я сегодня, в убыток отдаю». Интересно, если бы она тогда услышала вкрадчивый голос и рожу его воровскую разглядела, отказалась бы? Пожалуй, что и нет, да и кто бы спрашивал — подхватил её лукавый ветер и понёс, и несёт до сих пор.
А в тот раз она шла по Арбату в невозможной юбке-ламбаде с тремя оборками и в белых лодочках на шестисантиметровых каблучках — и кто бы посмел сказать подмосковной девочке, что она слишком нарядна? У всех юных существ тогда было право одеваться, как цветы, они ведь только что пробились к свету сквозь давящие будни, как зелёные ростки, взломавшие асфальт.
Старшие одевались в скучные бессмертные вещи — продукты издохшего советского легкопрома, но девочки получили карт-бланш на кооперативные наряды — ах, джинсы-мальвинки, ах, огромные свитера, под которые не полагалось юбок, одни чёрные колготки с сапожками, ах, ламбады эти, коротенькие, пышные и торчащие сзади, как страусовые хвосты. Талия пятьдесят два сантиметра, затянутая широким прорезиненным поясом до сорока восьми, сиськи, выглядывающие из декольте, польская помада на губах, карандаш «Ярославна» на веках, кудри в заломах от бигуди, на которых пришлось спать всю ночь — девочка, ты непобедима, и ангелы за плечом хихикают то ли от умиления, то ли с насмешкой. Не, тётки и тогда говорили, что «как приститутки», но не было в этих оперениях ни греха, ни порока, одна красота.
И так она шла, мечтая о чем-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень конца июня такого года, когда на Арбате еще не открыли миллион кафешек, но были ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой — в другом. И вот где-то в районе Театра Вахтангова он её и окликнул.
Кто сказал, что не было грома, молнии и ничто не предвещало? И ангелы хихикали всё громче, и воровской бог потирал сухие тонкопалые ладони, и кто-то ещё смотрел на неё сверху с печальной нежностью.
«Какие глаза», — сказал этот чувак, глядя на её ноги. Это было так беззастенчиво, что она улыбнулась во весь рот и тут же отвернулась, как приличная. Но он, конечно, отлепился от стены и пошел следом. На голове у него был красный флаг в качестве банданы, а под рубашкой, расстёгнутой до пупа, виднелась чёрная шерсть, и нарядной девочке это казалось невероятно шокирующим.
В надежде оторваться она свернула в «Бисквит», но он скользнул за ней, там и познакомились. Он назвался крутым нездешним именем — Джеф, а она запнулась и смутилась. Звали её по-дурацки. Продавцы гербалайфа говорят, что нет для человека приятнее звуков, чем собственное имя, но к ней это не относилось. Слово, которым нарекли её родители, было каким-то тупым, вялым, от него закладывало нос, люди всегда переспрашивали: как-как? И фамилия под стать: длинная, труднопроизносимая, с первого раза без ошибок не напишешь, и при этом ни фига не аристократическая. Не «-ская» и не иностранная какая, а скучная и неудобная. Даже отчество могло быть покрасивее. Её это мучило, кажется, со школы — она всё вернее понимала, что с ней случилась какая-то ошибка. По неизвестной причине ей досталась чужая жизнь, а настоящая она вот какая: нерусских кровей, лучше с польской примесью, рождённая в центре Москвы, высокая и тонкая, мальчикового типа, с короткой идеальной стрижкой и прямым точёным носом, а звать её должны Ирина Александровна Немировская. А не вот это всё.
Но что поделаешь, назвалась ему как есть. А он спокойно ответил: «Тебе не подходит, фасолька». Не малышка, лисичка или рыбка, а почему-то фасолька.
И стала она фасолькой.
Первая примета великой любви — смирение. Ты покоряешься, но не другому человеку, а сильному и ровному ветру судьбы, который задул в твоей жизни, и с этого момента выбора практически не остаётся. Теперь ты всегда знаешь, как правильно — правильно так, чтобы быть вместе. Нечего придумывать, ясно всё.
Нет, она не влюбилась в ту первую минуту, это случилось гораздо позже. А тогда он только спросил, чего бы ей хотелось, и она сказала, пожелав невозможного посреди залитого июньским солнцем пустого Арбата — сесть и попить холодненького. В кафе «Бисквит», которое на самом деле среди местного народа называлось «Старуха», и столиков-то не было, только стойка и кофе. Она не сомневалась, что он не сможет, а он взял её за руку, вывел на улицу и через несколько шагов свернул в арку, в которой нашлись и тень, и деревянные стулья, и белое сухое вино, холодное и кисленькое. Она сразу поняла, что это настоящее чудо. Ещё не знала, а её первая любовь обрела вкус — вкус дешёвого ледяного «Алиготе», бесценного, потому что оно добыто ради неё из большой божьей сумки, откуда сыплются дары для влюблённых. Когда первый раз получишь такой подарок, сразу его узнаешь — по фиолетовым молниям на небесах, по искрам в глазах (но подумаешь, что от жары), по безупречной уместности ощущений, идеальному вкусу, но не такому, как в рекламе пишут. Просто с тех самых пор для тебя навсегда останется один вкус небесного белого, а все прочие окажутся на него более или менее похожи. И шоколад, и смородина, и поцелуй — они потом всегда будут существовать в сравнении, почти такие же или совсем не такие, как те, что однажды высыпались на тебя из бездонной сумы. Она иногда думала, что любить нужно для этого — чтобы больше набралось в твоей жизни правильного, идеального, с которым потом всю жизнь можно сверяться.
А когда солнце изменило угол до приемлемого, перестав выжигать кислород из воздуха и плавить асфальт под её тонкими каблучками, они вышли из рюмочной (прости, мама, это была вульгарная рюмочная «Аквариум», а не ресторан или кафе), выбрались на Арбат и пошли в сторону самого дальнего метро, разговаривая обо всём на свете. Наверное разговаривая, потому что себя она не помнила, а только его голос, его истории из невероятной нездешний жизни — где смешались искусство, потому что он художник, бандитские разборки, потому что он из Баку, и большие деньги, потому что он матрёшечник, а, значит, бизнесмен. И ещё хипповская вольница, интернациональное пьянство и секс. «Богема, — уважительно подумала она, — у них так положено». Он даже бывал за границей, и не в Болгарии какой, а в немыслимой стране Вьетнам, куда попал, выиграв конкурс молодых художников — стало быть, гений.
До метро шли три часа, хотя и не целовались, и это было ещё одно чудо, когда время превращается в божью гармошку, то сжимается так, что утро прилипает к утру, а что в промежутке — не вспомнить, то вытягивается, и жизнь можно прожить за минуту, за поцелуй, за один взгляд — смотришь и понимаешь, что сильнее этого с тобой никогда ничего не произойдёт. Да и пространство тоже этой гармошке подчинено, она потом часто оказывалась на дальнем конце Москвы через пару часов после того, как выходила из дому, хотя дороги там было на три, и то если очень повезёт. Но это позже.
А пока она всё-таки спустилась в метро, а потом вошла в электричку, в автобус, в квартиру, в свою комнату, легла в постель и уставилась в потолок тем тающим бессмысленным взглядом, какой бывает у всех влюблённых женщин. Но и тогда она ещё не влюбилась, нет.
…Два дня она думала о нём, поняла, что так больше нельзя, и помчалась на Арбат. Его телефона у неё не было, они и не подумали обменяться номерами, пребывая в состоянии счастливого пьяного фатализма и не сомневаясь, что раз уж нашлись, то никогда не потеряются. Из-за этого она теперь металась между «Пингвином» и «Булочной», пытаясь найти хоть одно знакомое лицо из тех, кого встречала в прошлый раз, приставала к матрёшечникам, барыгам и дилерам, спрашивала, знают ли они друга её, чьи кудри, как завитки винограда, и черны, как ворон? «А мы не сгодимся?», — отвечали ей матрёшечники, барыги и дилеры, но в целом не обижали, потому что над ней уже взошла звезда, невидимая для неё самой, протянулся божий луч и лёг на её макушку, и ничего плохого не могло случиться в те дни. Тогда же и сделала она последний выбор, последняя возможность была уйти и забыть обо всём, но она ни секунды не думала, а сразу пообещала: «Всё отдам, чтобы увидеть его» — и была услышана. Встретился ей один мужик, сказал, что Джефа знает и весточку от неё передаст.
Два дня она смотрела на телефон и уговаривала его мягко, как заложница, стараясь не срываться в истерику: «Пожалуйста, пожалуйста, я всё сделаю, только, пожалуйста», и к третьему вечеру красная трубка сжалилась и сказала пьяным голосом: «Фасооооолькаааа».
На следующий день около полудня она шла по Арбату, а он сидел у той же стены, что и в первый раз, и перед ним были матрёшки, расписанные лицами из телевизора, ушанки со звездой и красные бархатные флаги. Она подошла и села рядом на низкий тряпочный стульчик, а Джеф обнял её длинной волосатой рукой и пощекотал сиську: «Зря ты лифчик носишь, тебе ни к чему». «Грудь же повиснет», — смутилась она. «У тебя-то? Твоя не повиснет, я же вижу, я художник», — веско ответил он, и с тех пор лифчиков она никогда не носила.
Он курил «Беломор», она смотрела и улыбалась, дым возносил её к небесам, а потом Джеф сказал: «Хочешь, в гости ночью приду?», и она написала ему адрес. Завтра, мама завтра вечером должна уехать на дачу, вот тогда.
Он приехал в её сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (фасольке она, конечно же, казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане из тёмно-вишнёвой полушерсти с деликатными пионами и розочками по краю. Потом у неё было много времени, чтобы изучить рисунок на ткани — ведь это было единственное, что она взяла в качестве возмещения.
Поделиться книгой: