Помоги проекту - поделись книгой:
— Тогда ты понимаешь… что мой уход отсюда теперь возможен только с моим на то решением? Не ты должен снимать с меня ошейник, а я сам.
Life Style? Когда-то это словосочетание могло вызвать во мне чуть ли не истерическую дрожь с приступом панического удушья, теперь же… оно запускало во мне совершенно иные пси-процессы, вплоть до возбуждающего экстаза.
Моя проблема, как раба, самого определившего для себя Мастера заключалась в том, что мой выбор пал на настоящего садиста. При этом сам я по своей сути ни на грамм не являлся мазохистом, как таковым. Я пришел к Рейнольдзу за чистым наказанием, за физической болью, которая должна была воспитать во мне что-то большее, поверх въевшегося мне под кожу состояния разбитого, жалкого и убогого алкоголика. В жестких воспитательных мерах всегда была присуща своя обособленная черта. Кто-то действительно мог сделать из тебя нечто стоящее, чем ты был до этого все эти годы. А поскольку я не получал никакого кайфа от телесных наказаний, физическое воздействие, как мне тогда казалось, могло простимулировать дополнительным эффектом мое общее "перевоспитание".
Иногда я и сам не знал или путался в своем выборе. Чего хотел тогда на самом деле — вернуть себе человеческое обличье или каким-то чудом надеялся вырезать тебя из своего сердца? Кнутом, настоящей плетью-кошкой или реальным охотничьим ножом? Вспороть каждый рубец, каждое волокно по отдельности, чтобы вытянуть из них вместе с застоявшейся кровью твои кислотные капли сладчайшего нейротоксина. Может я наивно понадеялся на подобную вероятность? Решил, что эту авантюру реально провернуть, частично переложив ее в руки Алекса? Или продолжал тайно верить в иной исход данного безумия? Я все еще мечтал тебя сохранить… во чтобы то ни стало и чего бы мне это не стоило… и при этом восстановиться, хотя бы до забытого мною когда-то уровня? Стать тем, кого бы ты могла полюбить, не окажись я такой малодушной размазней? Стать Дэниэлом Мэндэллом из нашего когда-то общего прошлого?
Я действительно верил в подобную нелепицу? Я все еще рассчитывал, что это можно как-то переиграть или хотя бы… начать по другому и заново? Вот только как?.. После всех этих лет, после тех мужланов, что прикасались к тебе… Бл**ь…
…Безопасность, добровольность, разумность… Я знаю, скоро (а может уже и сейчас) ты найдешь это значение на просторах интернета, как и многое другое, что является приложным Протоколом к базисному Кодексу столь незнакомой и пугающей тебя новомодной субкультуры. Не берусь сказать, что и до этого я когда-то всерьез относился ко всем этим понятиям, поскольку никогда не считал себя ярым последователем Темы, хотя и в определенное время тоже не особо заморачивался на подобных нюансах. Мне было достаточно и того, что Рейнольдз слишком серьезно подходил к подобным вещам. И я нисколько не удивлюсь, если многие нижние мечтали заполучить его себе в Мастера чуть ли не на пожизненный срок. Но в том-то и дело, Алекс за все это время никогда не принимал чьего-то добровольного рвения одеть на себя его ошейник. Так что Life Style стал тогда для нас чуть ли не одновременным и самым первым знакомством с подобной стороной Темы. Единственная разница между реальными отношениями lifestyle D/S, то что это было кратковременным решением для обоих и не важно, что никто из нас тогда не знал, как долго продлится это обоюдное сумасшествие и во что оно в конечном счете выльется. Но то что оно оставило свой особенный и неизгладимый отпечаток-клейма в памяти нас двоих на всю оставшуюся жизнь… захочешь забыть — хрен забудешь. Да и кто сказал, что я хотел обо всем этом забыть?
Нет, моя девочка. Это не просто воспоминания о "беспечной" молодости с самыми ненормальными принятыми идеями и с еще более безумными свершенными поступками. И это уже не просто часть меня прошлого и возможно настоящего, это теперь и часть тебя тоже. Потому что ты никогда не покидала эту историю, ни на секунду. Ты всегда была рядом, в ней, во мне и куда глубже чем кто бы то ни был. И когда-нибудь (а вернее совсем и очень даже скоро) ее выдержанный за десять лет терпкий токсичный нектар вольется и в твои вены, в твои легкие, окутает твое трепыхающееся сердечко своим ласковым удушливым саваном. Я сам тебя наполню им до краев, капля за каплей, погружаясь в твои расширенные зрачки парализующим дурманом. Нет, я ничего тебе не расскажу об этих днях, прожитых и пережитых без тебя, обо всех своих смертях и утренних воскрешениях. Но ты их всех прочувствуешь сама, через мои руки, слова и подаренную мною тебе боль — считая-пропуская каждую их гранулу впивающихся в твое сознание осколков через каждый удар собственного сердца.
Ты и представить себе не можешь, что такое просыпаться сейчас со сладчайшей мыслью и острейшей эрогенной резью в окаменевшем члене, ясно осознавая, что в эти самые секунды Я заполняю тебя, так же, как и ты когда-то резала изнутри меня, растворяясь сознанием в твоих ментальных частотах, скользя чувствительным рисунком подушечек пальцев по твоей горячей и еще такой сильной сердечной мышце. Знать, что именно Я единственный и постоянный, с кем ты засыпаешь в своем воспаленном сознании и кто воскрешает тебя после очередного пробуждения, пульсируя в твоей коже моими фантомными касаниями. Да, милая моя. Теперь твоя очередь… и только попробуй солгать, будто ты не тянешься за мной и не молишь у всевышнего окутать тебя моими реальными физическими объятиями. Не просишь согреть и спрятать от тебя же самой и собственных убивающих желаний…
Скажи спасибо, что я хотя бы рядом и действительно могу тебе это все дать в любом месте и в любую секунду. И я буду рядом, когда ты будешь просыпаться с болезненными отметинами на своей нежной коже и нервно бьющемся сердечке. И именно мои руки будут залечивать и втирать в твои раны анестезирующий бальзам и затягивать швы тонкой красной лески на идеальных рубцах твоей упрямой сердечной мышцы. И ты будешь умирать под моими ладонями и губами не от мысли вырваться и сбежать или сразу скончаться на месте, а от мольбы не прекращать и не терять моих прикосновений на себе и в себе ни на секунду.
Да, моя девочка. В этом вся разница, и ты, увы, никогда ее не поймешь и не пропустишь через себя. Мне приходилось умирать по настоящему, БЕЗ ТЕБЯ. Сходить с ума каждое утро очередного воскрешения в горящих бинтах вспоротой на живую кожи, тянуться к тебе всеми мыслями, сознанием, разрывающимся от нестерпимой боли рассудком, истекающей гнойной кровью разрубленной на куски сущностью и… натыкаться на твой ментальный барьер. И едва ли ты когда-нибудь узнаешь, что это за ад, что такое реальный ад без тебя.
Ни одна физическая боль с ней не сравнится, ни одно безумное решение не совладает с ее неподвластным сумасшествием. Я действительно наивно надеялся, что руки Алекса смогут выбить ее из меня или хотя бы загнать в прочную клетку под жесткий самоконтроль?
Боже, каким же я был идиотом.
А может меня подсознательно посещала еще более ненормальная идея? Окончательно скатиться на ее дно и жить только на ее инстинктах? В один прекрасный день не выдержать и сорваться? Спрятаться разбитым рассудком в зыбучих топях ее вывернутого на изнанку забвения? И при этом я наивно полагал, что Алекс ни черта не видел? Мол, так удачно притворялся, терпел все до последнего, выполнял все его требования (даже съедал с наигранным аппетитом все, что мне не приносили в мои люкс-апартаменты, включая лекарственные препараты, прописанные специально вызванным по моему случаю доктором). Принимал его взятую надо мной ответственность, как за неотъемлемую часть его щедрой благосклонности к моей ничтожной персоне. Соглашался со всем и на все, только лишь за мнимую надежду получить долгожданное послабление всем своим спятившим демонам.
И как видно в этой игре мы просчитались оба. Алекс зациклился на лечении моего тела, я же на бегстве из реальности.
Да, признаюсь, к концу четвертой недели меня уже так не тянуло на выпивку и не ломало от желания залить себя под завязку этим ядовитым пойлом. Но не скажу, что к этому же времени четко ограниченные по часам тематические сессии и выбранные меры физического наказания влияли на мое тело и сознание ожидаемым воздействием. Казалось, чем дальше мы двигались по этой ломанной "прямой", тем ближе я ощущал возможный срыв на нереальную глубину. Чем идеальней проходила сессия и чем больнее в меня врезались "когти" выбранных ударных девайсов, тем жестче и мучительней меня крыл дальнейший откат.
С каждой пройденной неделей смешанный ток нервной дрожи увеличивал свой разряд на несколько сот вольт, и я уже попросту не знал, где брать силы, чтобы гасить ее визуальную отдачу и каким-то немыслимым образом не выдавать своего истинного состояния. Да и по поведению Лекса было слишком очевидно, что он явно не доволен результатами нашей безумной авантюры.
И не удивительно. За четыре недели мое желание перелистывать страницы томика Шекспира увеличилось в разы. Я тянулся за этой книгой уже едва ли не во время сессий. Бл**ь, я уже хотел засыпать с ней, зажимая ее между изгибами локтей и иссохшей грудью, как какая-нибудь напуганная на ночь страшными сказками маленькая девочка с плюшевым медвежонком…
"Ничего не понимаю… — доктор Кэмбел удивленно, или скорее недовольно хмурился, переставляя двойную головку стетоскопа по определенным точкам на моей грудной клетке, преимущественно с ее левой стороны (холодная нержавеющая сталь не успевала даже нагреваться от "тепла" моей истончившейся кожи). — За такой срок вместо улучшений наблюдать такой… стремительный спад. Вы выполняете все мои предписания? Питание, режим приема препаратов?.." — "Да, док, он делает все с точностью, что вы ему назначили. И я сам за этим бдительно слежу" — спасибо Алексу, взявшему на себя роль отвечать на вопросы частного врача вместо меня. И не только отвечать.
В этом и заключалась вся несостоятельность моего неудачного розыгрыша — когда появляется третий профессиональный свидетель, он может подтвердить все опасения второго заинтересованного лица.
"Тогда почему такое сильное истощение? Если питание в норме, регулярный прием лекарств и физ. режим, из-за чего такая сильная потеря веса и ухудшение сердечного ритма? Еще пара недель подобного спада, и мне придется вас срочно госпитализировать на стационарное лечение и, боюсь, сердечная недостаточность будет одной каплей из общего моря. Стрессы, нервные перепады?.." — док сосредоточенно ощупывал мое слегка напряженное тело, оттягивал нижние веки на моих глазах, словно пытался заглянуть-докопаться через глазное дно в средоточие очага моего загадочного ухудшения.
"Вроде ничего такого за последние недели не происходило. Наоборот, казалось, все идет просто замечательно, как по маслу" — Лекс продолжал отвечать, пока сверлил мое лицо в двух шагах от нас весьма красноречивым и не менее придавливающим взглядом. Интересно, чтобы было, узнай доктор, где именно проходило мое столь неудачное физическое восстановление? Или скорей ничего бы не было? Никаких звонков в соц. и спецслужбы? И то что меня во время его приездов переводили в одну из спален гостевых комнат имения было чистой условностью. Спустись он хотя бы раз в обжитую мною комнатку общего подвала, не думаю, что он изменил бы своего мнения или "догадался", в чем причина. Он просто выполнял свою работу, за которую ему платили довольно неплохие комиссионные, как и за дополнительную услугу — не спрашивать настоящего имени своего нового пациента и не заводить на него медкарту в своей частной клинике. Большие деньги и впечатляющие связи могли творить и не такие чудеса.
"Я возьму несколько анализов и оставлю пару емкостей на утренний стул и сбор мочи. Перешлете мне их завтра в лабораторию моей клиники…"
…"Думаю, на ближайшее время нам придется притормозить с нашими сессиями и прочими нетрадиционными экспериментами" — Рейнольдз заговорил об этом уже после того, как мы спустились в подвал, в мою камеру, как раз через несколько минут после моего общего медосмотра и отъезда дока из Рейнхолла. В то время, как я уже успел натянуть на свое лицо маску непринужденной непосредственности, Лекс оставался при своей изначальной — слишком сдержанной и забронированной закаленным кевларовым покрытием.
"Да ладно, ты серьезно? Ну может с утра слегка сердце зашилось после утренней пробежки. Откуда на глаз можно определить степень ухудшения, тем более через такой внушительный срок? Думаешь, он там помнит, какое у меня было состояние несколько недель назад?" — "Дэн, не один я вижу, как ты за это время похудел. Если бы я сам не знал и видел, сколько ты съедаешь за день, уже давно бы решил, что ты себя сознательно моришь голодом. Короче… сегодня отдыхай и отвлекайся всем чем только в голову взбредет. Мне надо до вечера в Леонбург. Вернусь, поговорим об этом более основательно"
До вечера? Бл**ь… Мы итак за последние недели через чур уж сильно сократили наши встречи и разговоры (про сессии можно и не заикаться) едва не до нескольких коротких минут в день. Казалось, Алекс отстранялся с каждым пройденным часом и совершенным его рукой ударом все больше и дальше. Конечно, у меня не было никаких прав проявлять настойчивого интереса и допытывать его в чем проблема. Да я уже и сам почти догадывался, что происходило. И едва ли это касалось нежелательной потери заинтересованности у Рейнольдза. Это была не апатия или же разочарование о принятом решении. Он не мог так просто взять и обрубить начатое нами восстановление, он был затянут в него куда глубже моего. И он не из тех людей, кто останавливается на полпути, даже когда вдруг ясно осознает, что уже несколько недель подряд идет не той дорогой.
И не знаю, почему на тот момент я почти ему поверил. Даже слегка испугался. Поговорить основательно? О чем? Что уже пора прикрывать нашу лавочку? Что вся эта затея и гроша ломанного не стоила? Он мне давал до вечера время, чтобы я основательно подготовился со своей защитной речью? Да, но откуда мне знать, о чем именно он будет говорить или в чем меня станет обвинять? Или это мягкий намек, что мне пора паковать свои вещи? Тогда какого хрена он опять одел мне на шею ошейник, когда мы сюда спустились?
Лучший способ отвлечься от этого — не думать об этом вообще. Или переключиться на что-то более… болезненное? На то, к чему интуитивно тянулось не только надорванное сознание, но и само тело. Это уже стало почти моим новым рефлексом, тайным ритуалом, если не прописавшейся зависимостью. Потянуться, едва осознавая, что делает правая рука к подвесной полке и подхватить слегка дрожащими пальцами пухлый томик Шекспировских пьес. Если бы Алекс спросил, какие именно произведения великого драматурга входили в этот сборник, боюсь, я бы не вспомнил ни одного правильного названия. А еще мне приходилось буквально насильно контролировать подобные порывы, чтобы не вызвать подозрений, как и вопросов касательно этой книги — сколько же я буду заново перечитывать ее раз за разом каждый божий день?
Видно в тот день я несколько расслабился, хотя и старался придерживаться изначального выбранного "курса" (как никак режим перемотки и просмотра видеозаписи никто не отменял). Главное, вести себя, как обычно. Не важно, что после возвращения в подвал и последних слов Алекса меня продолжало крыть и дожимать вернувшейся в своей первозданной красе подкожной лихорадкой. И я знал, что это лишь ее безобидная прелюдия. Достаточно залезть с ногами на топчан, откинуться головой на подложенную подушку, принять позу скучающего пофигиста и открыть эту гребаную книгу… И ее невидимые иглы пульсирующими вспышками въедались-сцарапывали кожу на моих ладонях, пальцах, тончайших узорах-линиях немеющего эпидермиса. Я впускал тебя в поры, в ослабленные нити капилляров и нервных окончаний без какого-либо напряжения. Мне не нужно было стимулировать этих чувств и ощущений никакими дополнительными стероидами, достаточно увидеть одну из фотографий… увидеть тебя, чтобы сердце снова остановилось и рвануло судорожными перебоями по зарубцевавшейся сетке истончающихся мышц. Чтобы сделать конвульсивный вздох в сжавшиеся легкие и каким-то чудом сдержать немощный всхлип, не потянуться ладонью к груди, к резанувшей под ребрами точке неожиданного болезненного спазма (говорят люди истощенные физическим голодом умирают от инфаркта, потому что сердце тоже теряет свои объемы?).
Я очень редко или почти никогда не позволял себе погружаться дальше, чем за изображение всех этих фотографий. Мне было достаточно смотреть на твое уменьшенное личико вскользь глянцевой поверхности и невидимой дымки застывших образов давно умершего прошлого. Воскрешать эти мгновения, вспоминать то, что когда-то делало меня до сумасшествия счастливым?.. Сейчас? Это равносильно тому, как протыкать свой мозг острейшими раскаленными спицами в каждый определенный участок в поочередной последовательности, пока не парализует все функциональные точки во всем теле.
Я не могу позволить себе такую роскошь. Я запретил себе это делать давным-давно, как и подолгу вдыхать твои токсичные эфиры самого ядовитого и смертельного для меня наркотика. Если я задержусь хотя бы на одной странице, застыну оцепеневшим взглядом в одной точке, на твоих глазах…
Может тогда я это и сделал? Слишком расслабился от мысли, что Алекса нет в Рейнхолле и не будет до самого вечера? Загляделся на одну из твоих фотографий? Слишком часто дышал и постоянно задерживал дыхание? Не удержал на собственных глазах резанувшую пленку соленой влаги?
Почти месяц, а я не перестал тебя чувствовать ни на грамм меньше (если не больше и не острее… глубже). Не удивлюсь, если я уже дошел до своего предела, еб**лся в конец и бесповоротно… И, бл**ь, лучше убейте сразу, если совру, сказав, что мне не в кайф жить с этой ненормальной болью, жить с тобой — главным источником моей смерти и жизни.
Тест-драйф провалился с треском? Ты снова победила и на этот раз окончательно?.. А разве я с тобой боролся все эти дни (годы)?..
Закрывать книгу и подниматься с матраца лежака почти после двух часов тайного фетиш-любования, пропустив за это время через ослабленные мышцы и нервы тысячевольтный разряд изматывающей лихорадки, прогоняя по венам и поверхности кожи желанный фантомный циклический ток твоих проникающих касаний? Не удивительно, что у меня тогда закружилась голова (при чем не в первый раз от подобного "чтения"). Вставать на ноги и выпрямляться, чтобы не пошатнуться и не схватиться рукой за ближайшую стенку — это оказалось самой непосильной задачей. Хотелось плюнуть и доковылять до книжной полки, как получится. Я не на кинопробах, вашу маму. Главное, суметь устоять, не потерять сознания и не устроить переполоха среди бдительной прислуги. Хотя, ей богу, уже хотелось дойти и до этого. Сколько можно притворяться? Не удивлюсь, если Алекс давным-давно вычислил все мои показательные выступления, просто ему нужны были прямые подтверждения от моего лечащего врача.
Да, Дэнни, ты определенно доигрался.
А что он мог мне сделать? Только выгнать из своего дома? И если бы действительно об этом подумывал, уже давно бы это сделал и без каких-либо душещипательных прелюдий…
Вернуть книгу на полку, доковылять обратно до топчана… попробовать поспать несколько минут перед тем как принесут обед? Сколько еще до вечера? Сколько у меня оставалось времени побыть с тобой наедине? Кто бы мог поверить, что Дэниэл Мэндэлл-младший когда-нибудь влюбится в свое собственное безумие? Полюбить то, что тебя убивало изо дня в день на трезвый рассудок?.. Алекс реально взбесится, если узнает всю правду… И мне на самом деле сложно представить, что он мог бы тогда сделать?..
Я не отсчитывал минут, после того, как вернулся на лежак. Я действительно собирался вздремнуть или попытаться заснуть, хотя казалось сил не оставалось даже на то, чтобы отключиться. А вот чего я не ожидал на тот момент так это звука поворачивающегося в дверном замке ключа. Обед принесли на час раньше?
На всякий случай пришлось привстать и спустить ноги на пол. Но лучше бы я продолжал лежать на спине, так как через пару секунд меня шибануло через затылок и насквозь по позвоночнику таким выбивающим шоковым залпом, что пришлось буквально вцепиться трясущимися ладонями в край матраца, дабы удержаться и не свалиться в одну из сторон качнувшейся комнаты.
— Алекс?.. — я даже не понял, что это был мой хриплый голос, выдавивший удивленный "вопрос".
Он не смотрел в мою сторону, вернее, скользнул невидящим взглядом поверх, как по бездушному предмету мебели, быстро спускаясь по ступеням и разворачиваясь в пару широких шагов к навесной полке. Похоже, нам обоим понадобилось одинаковое количество секунд, чтобы определить, кто и что тут делал или искал. До меня дошло, возможно еще медленнее, поскольку Лекс успел вычислить искомый им предмет и поддеть его пальцами куда раньше и быстрее, чем я успел догадаться, что это было и… какого черта Рейнольдз был здесь в Рейнхолле, а не там, куда собирался за пару часов до этого.
Да, Дэнни, тебя развели, как пятилетнюю девочку.
— ТАК ты значит пытаешься выкарабкаться из этого дерьма? — он не смотрел на меня всего несколько секунд, пока перелистывал страницы Шекспировских пьес и вытягивал из них заложенные фотографии, и пока я за все это время пытался прорваться сознанием и телом сквозь плотный вакуум невидимой прессующей стены. Кровь залила пульсирующим давлением виски, глаза, долбанула по коленкам и рукам. Я едва не упал лицом в пол, когда подскочил на этой убойной волне практически на подсознательном рефлексе. Неосознанный рывок, с пережавшим изнутри глотку звериным рыком, с необъяснимым порывом чистейшего безумия вцепиться трясущимися руками в пальцы Алекса (а может и не только в пальцы и не только руками). Казалось она рванула во мне десятизарядным напалмом, спалив, как минимум, десятую часть уцелевших нейронов. Я реально, едва соображал и понимал, что делаю. Все, что меня тогда выбивало и заставляло двигаться — это желание отобрать фотографии… Забрать из чужих пальцев ЕЕ. ТЕБЯ.
Бл**ь… они мои. Она моя. Нет. Даже думать не смей…
— Твою мать, Дэн… Четыре гребаные недели, — он развернул их в сторону моего приближающегося лица, едва не смяв глянцевую фотобумагу в сжатых пальцах кулака. — Все эти дни ты еб*л мозг как себе, так и мне. И ради чего?.. — его голос срывается на сиплый хрип одновременно с моим рывком за его рукой.
Я ни хрена не вижу. Ни его лица, ни того, что он делает. Да я и сам почти не соображаю, что делаю и о чем думаю (и думаю ли вообще о чем-нибудь). Кажется, что его почерневший взгляд и потемневшее от скрытой ярости лицо прорисовались на моей сетчатке пульсирующим ожогом додуманной картинкой, а не реальным внешним образом. Я промахнулся, пытаясь перехватить его руку, да и на вряд ли он собирался мне их отдавать.
— Нет… не трогай, — я не чувствую и еще меньше понимаю, что хриплю в ответ, когда на самом деле хочу сорваться в крик и проорать прямо в глаза друга.
ОНА МОЯ.
Ты что творишь, твою мать? Это же все… все что у меня от нее осталось.
Не делай этого. Ты же, еб**ь в жопу, не понимаешь… Понятия не имеешь, что это такое… и никогда не поймешь.
Он итак слишком долго притворялся твоей домашней болонкой, даже в какой-то момент уверовал в этот абсурд. Не совершай ошибки, не режь по живому и сухожилиям. Я все равно уже не чувствую боли, адреналин кроет защитной анестезией, рвет сердце и мышцы от непосильного напряжения перед последним смертельным прыжком. Он слаб, он вымотан, забит и унижен своей беспомощностью хуже слепого скулящего щенка, но он не позволит отобрать у себя то, что было частью его веры в невозможное, что заменяло ему все эти дни кислород и запускало его ссохшееся сердце каждое гребаное утро… Этот зверь еще не сдох и только благодаря ей. Если ты лишишь его и этой последней капли иллюзорной надежды…
— Четыре недели, еб**ь тебя в рот, Дэн… ты спускал все в унитаз с легкой руки, — Алекс сам срывается в рычащий сдавленный крик, ударив по моим глазам огневым плевком ответного контролируемого "безумия". Как он еще не схватил меня за горло и не долбанул о ближайшую стену? И почему я сам сдержался от подобного соблазна — подсознательно чувствовал неравенство сил?
— Это так, по-твоему пытаться забыть и смыть со своего сознания дерьмо, в котором ты себя добровольно топил все эти годы? Ты за этим сюда напросился… бл**ь. Моими руками выписать себе путевку в долгожданное чистилище? Это все, ради чего ты теперь живешь? А остальное гори синим пламенем, включая твоего единственного сына?
Нет, он не стал скручивать мне руки и указывать на мое место в углу комнаты, мы оба перешагнули ту грань, через которую к прежнему положению вещей не возвращаются. Игры закончились, осталась одна голая правда с содранной кожей, и прикасаться к ней теперь боялись оба, я по крайней мере точно. Пусть я и продолжал рваться в надежде отобрать свое… ведь это совсем другое.
— Ты не имеешь права… Это тебе не принадлежит, — мне уже плевать на Кодексы и Протоколы, сейчас они для меня не более, чем эфиры испорченного воздуха — список правил долбанутых и помешанных на своих извращениях и садизме кучки конченных задротов, уверовавших в свою исключительность и недосягаемую неповторимость. Бл**ь, вы так зажрались от достатка и пресыщенной жизни, что уже не знаете, чтобы такого себе напридумать, лишь бы не сходить с ума со скуки.
И мне уже реально наложить, что обо мне думал Алекс и какие теперь выписывал диагнозы моему несостоявшемуся гению. Он зашел слишком далеко, не на свою территорию и прикоснулся к тому, к чему не должен был прикасаться никто кроме меня. У него были свои четкие границы допустимого, он обязан знать, что есть вещи, которые не попадают под его юрисдикцию, как и зоны личного пространства, которые он не имел никакого морального (и физического тем более) права переступать. ЭТО-НЕ-ЕГО-ТЕР-РИ-ТО-РИЯ.
— Сел на топчан, — новым безапелляционным "плевком" похолодевшего голоса в мои глаза.
Все попытки вырвать из его рук книгу и фотографии провалились с немощным треском. Он отбивал мой любой спонтанный и не просчитанный рывок практически без особого напряжения, попросту отмахивался, как от назойливой мухи или отпихивал, рукой-ногой, как того же глупого щенка, накинувшегося на ботинок хозяина спровоцированным нападением.
От его приказа резануло по легким и рвотным спазмом в желудке, выворачивающим наизнанку ледяным крюком. И все-таки у меня срабатывает на несколько секунд условный рефлекс. Не надолго, но достаточно, чтобы Алексу хватило выиграть несколько мгновений.
— Живо, твою мать. Не вынуждай повторять меня дважды, — четко, с расстановкой, выговаривая каждый слог и слово почти сквозь сжатые зубы сверхтерпеливого хищника.
Меня клинит всего ничего, примораживая к месту и замораживая часть оцепеневших мускулов с недавними импульсами. Кажется, меня даже слегка качнуло назад, как от невидимого удара. Мне не хватает каких-то пары секунд, чтобы успеть понять, что происходит и что делает Лекс, чтобы суметь хоть как-то это предотвратить.
Он просто разворачивается и идет к открытым дверям из комнаты, идет на выход с моими фотографиями. Меня выколачивает и подрезает по ахиллесовым сухожилиям, выбивает по коленкам и прямым идеальным рикошетом в затылок, но я делаю этот отчаянный рывок именно на рефлексе, не осознавая и не воспринимая, как за часть разумного решения.
— Алекс, бл**ь, стой, — и это рычал определенно не я.
Трясущиеся пальцы хватаются за дверную ручку изнутри, в жалкой попытке предотвратить уход Рейнольдза или просто не дать этой панели обрезать путь к твоим снимкам.
Наши взгляды скрещиваются, пока Лекс держит дверь с обратной стороны, намереваясь закрыть ее в любом случае.
— На кушетку, выбл**док, и ждать. Сейчас же.
Но это уже не срабатывает, слишком поздно, как и для меня, прозевавшего момент с возможностью подставить ногу в щель между дверной панелью и массивной коробкой косяка. Она захлопнулась прямо перед моим носом.
— Верни мне снимки. Алекс. Твою бл**ь, — последние бесполезные рывки?
Я едва не срываю голос и чуть не выбиваю самую слабую часть кисти руки — ребро ладони с мизинцем, долбанув со всего размаху кулаком по каменной поверхности деревянной доски. Еб**ь, она не то что не шелохнулась, даже вибрацией-отдачей от удара не прошила по моей коже.
— АЛЕКС.
Господи. Fuck. Боже.
Почти спотыкаюсь, но каким-то чудом не падаю со ступенек дверного крыльца на трясущихся ногах… медленно отступая, слезая вниз на каменный пол, беспомощно цепляясь взглядом за арочный косяк дверей и выискивая в бездушной линзе мини-объектива видеокамеры в ближайшем углу под потолком проблески присутствия кого-то живого и реального. Чего? Чьей-то милостивой души и человеческого сострадания?
Мне уже давно не было так страшно. Так нереально страшно и больно. До выкалачивающей дрожи, до физического приступа тошноты и панического удушья.
Трясущиеся руки сами тянутся к голове, пальцы впиваются в кожу скальпа, захватывая в кулаки нещадным рывком спутанные волосы.
Бл**ь, КАК ЖЕ МНЕ СТРАШНО. До такой степени, что уже попросту страшно даже думать, допустить в голову хоть одну маловероятную мысль или догадку. Обхватить живот руками, согнуться пополам, потому что стоять прямо нет ни сил, ни возможностей. Она режет меня, точит, подпиливает кости и выкручивает все кишки и внутренности, словно медленно или совсем очень скоро вывернет меня наизнанку, подденет крюками хирургических распорок до самого мозга костей. Я не знаю, как мне вообще удается сделать несколько мечущихся шагов… или это уже не я, потому что я не чувствую ни ног, ни себя самого — одна сплошная оголенная мышца с раскрытыми нервами и кровоточащими ранами… одна горящая пульсирующая боль чистая и безрассудная. Исполосованный и забитый неподъемными цепями хрипящий, подыхающий зверь. Ему не дали насладиться мнимым забвением, рванув за шкирку из стальных сетей добровольной клетки, заставив очнуться… взвыть от нового погружения ржавого затупленного скальпеля в загрубевшие шрамы-рубцы сердечной мышцы.
Как же так? Нет. Господи. Нет, пожалуйста.
Он же не сделает этого… Неужели он не поймет?..
Нет, нет, нет.
Еще более жалкий и отчаянный рывок к топчану, будто там действительно сконцентрировано средоточие нескольких параллелей — точка-излом, переход между реальностью и болью… твое незримое фантомное биополе, невидимые нити эфира забытых образов, чувств и агонизирующей любви Дэниэла Мэндэлла-младшего.
Только не сейчас, умоляю. У меня не хватит сил это принять, пережить… Я же свихнусь… Господи…
Но она продолжает меня душить, оплетая тонкими ледяными пальцами вокруг горла, затягивая шелковые алые ленты петля за петлей в легких, прошивающими узелками красной натянутой лески глубь надрывающегося сердца. Она содрогается под моей кожей мощными толчками, шоковым разрядом циркулирующего кровотока, окутывая плотными бинтами душного горячего савана и высасывая остатки сил и хрупкой воли. Это не просто дрожь или выбивающая лихорадка, меня буквально трясет, режет расплавленными лезвиями разъедающей кислоты. И я не могу вздохнуть в полную грудь, вцепиться пальцами изо всех сил и до ссадин на коже в матрац лежака. Я вообще не знаю, что надо сделать, о чем думать или каким чудом отключиться от реальности, чтобы остановить все это.
Я НЕ ЗНАЮ, ЧТО МНЕ НАДО ДЕЛАТЬ…
"Дэн… пожалуйста" — молебный всхлип, то ли мой, то ли ее ослабевшего голоса, утроенной инъекцией инсулина в мои перекрученные от перенапряжения мышцы. Я не хочу. Но моя память меня не спрашивает, рвется из глубин взбесившегося подсознания, разрезает белыми скальпелями черные полотна заблокированных воспоминаний. Так просто, без каких-либо усилий? Как по щелчку пальцев психотерапевта-гипнотизера? Всего один элемент, знаковое слово или жест, и ты четко видишь ее трехмерные картины перед своими глазами, как ожившие кадры запущенной с чьей-то легкой руки забытой кинопленки.
Я же не мог этого захотеть. Тогда почему?.. Почему тянусь в эту бездну, словно надеюсь сбежать или провалиться сознанием со здравым рассудком на такую глубину, из которой уже никогда не смогу выбраться или вернуться назад…
…"Сейчас… сейчас, моя девочка" — порывисто дышит, не в силах задержать дыхания хотя бы на несколько секунд. Возбуждение бьет все мыслимые рекорды, как будто за пол часа до этого он не кончал от самого сильнейшего и умопомрачительного оргазма. Скользнуть кожей, порывистым дыханием по нежнейшему шелку ее волос, прижаться к ее пылающей разрумянившейся щечке своей, вдыхая в легкие ее сумасшедший запах и одновременно пьянея от ее влажного вкуса на растертых губах и языке… Бл**ь. Еще чувствуя нежные и гладкие линии ее возбужденной, горячей киски, ответные сокращения ее интимных мышц на собственных рецепторах уже у себя во рту…
Если бы она только знала… Как он дуреет, скольких ему стоит нечеловеческих усилий сдерживать себя, сдерживать этого ненасытного, ликующего зверя, готового в любую секунду вонзить свои клыки в ее сумасшедшее сердечко, трепыхающееся под ее левой лопаткой как раз на уровне его напряженной груди, вжимающейся в ее спину.
"Потерпи, мой хороший…" — пальцы левой руки переплетаются с ее дрожащими холодными пальчиками, вжимаясь обоюдным порывом в каменную стену фотомастерской, пока правая рука поспешно расстегивает пояс и ширинку на джинсах. Желание впечататься в ее рельефное гибкое тело, слиться в одно целое кожей, мышцами, эрогенными точками, выжигало мозг сильнейшей наркотической дурью буквально до самого копчика. — "Сейчас, моя радость. Моя сладкая девочка…" — сладчайшая истома ненасытной жаждой разливается по окаменевшему члену, пульсирующими приливами обжигающей крови охватывает всю поверхность вздутой головки. Fuck. Как он еще не зарычал буквально, не прикусил ее кожу на щеке или не обхватил ладонью горло под скулами и подбородком, чтобы запрокинуть ее голову властным рывком, затылком на свое плечо? Впиться в ее раскрытый от возбуждения ротик, в эти растертые его же ртом пухлые губки, которые еще совсем недавно скользили по чувствительной головке его эрегированного члена.
Понимала ли она хотя бы на подсознательном уровне насколько глубоко проникла своими нежными пальчиками в его грудную клетку, добравшись до всех уязвимых точек и эрогенных зон самыми невинными манипуляциями и словами? Достаточно заглянуть в ее широко распахнутые омуты бездонных глаз, погрузиться в пульсацию расширенных зрачков и острейшая вспышка возбуждения не заставляла себя долго ждать.
Почему нельзя эти мгновения растянуть в вечность? Почему самое желанное и упоительное столь быстротечно и неуловимо? Почему нельзя погрузиться в эти ощущения и эмоции на долгие, невыносимо долгие часы и дни?
"Эллис… моя малышка… Так бы и разорвал мою маленькую тугую целочку изнутри… О, господи…" — ее несдержанный крик перекрывает его возбужденный хриплый стон дополнительной стимуляцией, ненормальной судорожной дрожью в каждую мышцу и даже кость. Мощный глубокий удар-толчок большого упругого члена безапелляционным вторжением в стянутые и пережатые от перевозбуждения кольца влагалища. Считывать чувствительной головкой влажные тугие стеночки, напряженные внутренние мышцы самых головокружительных глубин его любимой девочки. Это не просто чистое безумие с ненасытной жаждой греховного вожделения, порочной похоти и неуемного голода. Это его самая откровенная одержимость, его добровольное сумасшествие, его воздух, живительный свет, разливающийся по его венам неуемной эйфорией самого сильнейшего и желанного наркотика.
Казалось, он хотел достичь самой глубокой эрогенной точки не только в ее теле, но и в собственной голове, выбивая сильными резкими погружениями члена ослепляющие вспышки нарастающего экстаза.
"Да, моя сладкая, да. Вот так… Кончай… прямо на мой член. Сильней, громче… Умница моя. Сведи меня с ума… сожми его собой еще крепче… да" — ее участившиеся стоны с ответными движениями дрожащих мышц, сжавшиеся до предела сладчайшими тисками рельефные стенки спускающей пизд**ки простреливающей отдачей хлынули во все уголки тела и даже за его пределы.
Уже такие знакомые и упоительные судороги по любимым зонам извивающейся под ним его сладкой девочки, с еще более сводящими с ума горячими порциями обволакивающих греховных соков поверх его не менее горячей головки одеревеневшего члена. Как он сумел удержаться и не кончил сам, прямо в нее, не выстрелил по шейке матки сильной тугой струей. Бл**ь. Она вздрагивала, беспомощно сжималась, наседала на его член с ненормальной дрожью и сдавленными криками, будто уже ничто в этой комнате и в этом мире больше не имело для нее значения и ничего иного она не хотела так чувствовать и желать. Он сам, едва осознавая, что делает, скользнул руками под полочки ее рубашки, жадными обхватывающими ладонями по вздрагивающему прохладному животику, выступающему рельефу твердых ребер, зачерпнув оба упругих холмика напряженных грудок длинными властными пальцами непримиримого собственника.
"Ох, еб**ь, как же ты течешь" — буквально прорычать ей это в шею, прикусив кожу у плавного изгиба плеча, вдыхая ее сумасшедший запах вместе с порывистыми стонами, слетающими из ее раскрытых губок. Да. Чувствовать, как несколько вязких капелек стекает по его мошонке из тугого колечка вагины, растянутого основанием его большого каменного члена.
"Боже, как же я тебя хочу… Быть в тебе, еб**ь свою девочку и хотеть этого еще больше. Долбить твою кончающую пизд**ку до скончания вечности" — услышать в ответ ее самый несдержанный сладострастный стон, резанувший жгучей отдачей-судорогой по всей длине члена. Выругаться еще грубее в ее алое ушко, погружая кончик языка в бархатные изгибы прохладной ушной раковины, чувствуя руками, кожей, перевозбужденным пенисом ответную дрожь в ее льнущем к нему теле. Она словно все еще продолжала кончать, пусть и не так бурно, зато протяжней и утонченней, пока он, ощутимо сбавив темп, медленно с вожделенным упоением скользил в ее сокращающихся стеночках пульсирующей киски. Выходил из нее почти до самой головки в прохладный вакуум фотостудии и снова погружался до одержимого исступления с долгожданной вспышкой неконтролируемой дрожи в головокружительную рельефную глубину обжигающего экстаза.
Оплести… всю… неразрывными силками собственных рук, всего тела, в беспомощной попытке прорваться через ее кожу, просочиться в разум, затянуть все мысли и чувства своими тугими сетями, сделать частью себя, продолжением себя, чтобы больше никогда и ни с кем не делить, не отпускать, не выпускать и не позволять даже дышать без него, управляя каждым шагом, желанием и порывом… Наконец-то прошептать в состоянии смертельного аффекта, на пике сладчайшей агонии, едва удерживаясь сознанием на гранях этой безумной реальности, как он любит ее, как сходит с ума, утопая в ней с каждым новым днем все глубже, отчаянней, без единого шанса на возврат.
Моя нежная сладкая девочка. Самая любимая и родная… МОЯ любимая девочка. МОЯ.
Хрипло застонать от новых упругих сжатий ее кончающей вагины, обжимающей и пытающейся затянуть в себя как можно глубже его онемевший член. Не удержаться самому от столь убийственных пыток и на последних микросекундах выйти из нее, бл**ь, скользнуть взрывающейся головкой по влажной полоске промежности, меж двумя упругими холмиками ягодичек и… без помощи пальцев, одним лишь трением о ее нежную кожу и прижимающуюся к его лобку попку, залить ее копчик и восхитительный изгиб спины горячими струями спермы. Fuck. Размазывая густые капли чистого порока между ней и собой, дурея и зверея от вызывающего запаха и шума крови, бьющей по вискам и глазам тройным залпом подскочившего давления. Как он еще не разорвав ее, не вонзил со всей дури в ее тело пальцы и зубы, не зарычал буквально…
Поделиться книгой: