Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Пограничные характеры - Лидия Алексеевна Обухова на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Пограничные характеры

ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ

Никогда и в мыслях не было, что воспоминания так трудны.

Не потому, что прошлое затмилось. Напротив, отступя на тридцать лет, — а это сердцевина любой человеческой жизни, — оно приобрело особую выпуклость, высветлилось и откристаллизовалось, хоть режь его ножом — так твердо, монолитно.

Но незабытое, оно оставалось долгие годы и недотрагиваемым. Возникло обманчивое впечатление, будто вернуться в него будет безбольно. Вышло иначе. Память стала биться, как живое сердце, со стоном, с натугой.

Думала — чего веселей воскресить пером благословенную весну сорок пятого года, когда сам воздух, казалось, излучал ликование?

Так вот как выглядит победа! Как летний день, как смех во ржи…

Стихи писались ливнем, сами собою…

Нет. До того мая, до той Победы лежал длинный путь. Не перескочить его с маху и на листе бумаги. Запнешься, как над пропастью, у рубежа двадцать второго июня.

Но для чего вспоминать? Для того лишь, чтобы вновь разбередить душу? Или покликать в житейском лесу сверстников: «слышите меня, ребята?» А в ответном зове насчитать много что два-три одиночных голоса…

Может быть следует всколыхнуть воспоминания затем, чтобы приложить к большой Истории свою собственную выстраданную быль? Поведать ее тем незнающим, что родились уже по-за грозой, даже краешком глаза не ухватив кромешной мглы облака, неотвратимо плывшего на нас, но, будто сильным встречным ветром, прогнанного русскими пушками, а вернее, самим слитным дыханием народа?..

Увы, все это метафоры. И хоть нет в них лжи, не они убедят. Память о войне — наше общее достояние. У всех одинаковое право на печаль возле заросших могил. Перед лицом великого потрясения не было ни более заметных, ни менее заслуживавших память. Ах, на всех, на всех достало и горечи потерь и величия победы! Мы — народ, и стояли за свое Отечество. Этим все сказано.

Я передам, что знаю о первых выстрелах на границе.

Сразу хочется отвлечься от таких всеобщих первоначальных ощущений войны, как неожиданность и растерянность. Приготовления сопредельных держав были видны на заставах невооруженным глазом по крайней мере за неделю. В захолустные немецкие, польские, румынские городки входили войсковые части, устанавливались орудия…

А растерянность… ну, какая может быть растерянность у людей, которые из года в год жили неусыпным ожиданием вот такого взрывного момента? Нет, заставы были начеку и дрались с полным пониманием происходящего. Они свой долг выполнили: выстояли первоначальным заслоном кто часы, а кто и сутки.

Много июньских ночей повторилось с тех пор. Кому-то она была последней.

Казалось, от начала мира не вставало еще над нашей Родиной столь безмятежного утра! Небо долго голубело поздними сумерками и без перерыва засветилось раковинками белых облаков.

Проведем мысленно извилистую линию по западному рубежу от литовского города Таураге, где накануне по улицам допоздна разгуливала компания моих одноклассников, очень довольных собою, потому что мы счастливо перемахнули экзамены, перешли в следующий класс и жили предвкушением каникул, — и до реки Прут, знакомой мне тогда лишь из курса географии.

В ту ночь воздух на границе был особенно душистым, травяным. В камышовой излучине Прута тянуло легким туманцем. Предрассветная прохлада мирно соседствовала с нагретостью ночи, как бывает и с человеком, которым владеют одновременно дрёма и бодрствование.

Начальнику 5-й заставы Кагульского пограничного отряда Василию Михайловичу Тужлову сравнялось в ту пору двадцать восемь лет. Невысокий ладно сбитый волжанин. Праправнук кутузовского солдата, который, по преданию, вернувшись победоносно из Парижа, не смог да и не захотел оставаться бессловесным крепостным, а пустился в бега, колесил по Руси, пока не осел на Волге. Но до конца дней тужил по покинутой родимой деревеньке — оттого и прозвание ему стало Тужлов. Таким образом, командир Василий Тужлов был кровно связан не только с революцией — его дядя служил на «Потемкине», а старший брат Федор был красногвардейцем, — не только с начальными шагами коллективизации — вдова солдата первой мировой Лукерья Тужлова, не колеблясь, вступила в артель «Красный огородник», что на царицынских пойменных лугах, — не только с пятилетками, потому что сам участвовал в возведении Сталинградского тракторного завода, собирал первые тракторы, — но и с более давними этапами русской истории. Не достигнув тридцатилетнего возраста, он имел наполненную биографию, хотя главные события в его жизненной повести только разворачивались.

Положение тужловской заставы было таково, что еще с осени на уязвимом участке излучины между двумя мостами пограничники стали спешно строить дзоты в три наката: беспокойны закордонные соседи! В январе было два серьезных нарушения границы. Один бой длился несколько часов. Под Тужловым убило коня. Нарушителей взяли в тиски тремя станковыми пулеметами, но сами не переступили черты; на чужой территории наших следов не оказалось. Это и потушило провокацию. Противная сторона объяснила инцидент случайным выстрелом неопытного новобранца…

Субботний день двадцать первого июня прошел на заставе обычно: мылись в бане, писали письма родным. Только этим письмам не суждено было дойти.

Сам Тужлов то и дело прислушивался к подозрительному шуму в приграничном городке: голосов нет, но топота многих сапог не скроешь. Вскоре после вечерней поверки, когда летнее солнце стояло еще довольно высоко, приехал военком комендатуры Иван Иванович Бойко. Снял зеленую фуражку, обтер лоб с залысинами, подровнял гребешком блондинистые волосы. Вполголоса спросил, кивнув на запад:

— Как себя ведут?

— Слетелись пернатые со всех сторон, товарищ старший политрук.

— А к нам перелетать будут?

— Думаю, да.

Поздним вечером судьба подарила Василию Михайловичу последнюю радость мирного времени: ему позвонили из отряда и поздравили с присвоением звания старшего лейтенанта…

Сейчас трудно установить с достоверностью, где прозвучал самый первый выстрел. Возможно, что и на тужловской заставе. Она выдавалась мысиком на чужую сторону, была плотно загорожена камышовыми протоками; до деревни Стояновки, где жили болгары (на Пруте население пестрое), далековато. Заставу хотели взять без шума, врасплох. Закрепиться и обеспечить переправу войск и танков через оба моста.

В три часа ночи вокруг было еще спокойно. Тужлов попил чаю дома и снова в предрассветной полутьме пошел на заставу. Его томило безотчетное ожидание. На то время из наряда вернулись сержанты Федотов и Тимушев. Нет, сказали, все тихо. Связь с погранотрядом в полном порядке. Вздохнув, Тужлов в который раз направился домой.

На востоке занималась заря. Свет ее был еще неясный, багровый, трава под ногами совсем черная.

В этом неверном свете — шли первые минуты четвертого часа пополуночи — ефрейтор Александр Макаров и красноармеец Теленков в полукилометре от заставы услышали осторожный всплеск в камышах. Нагибаясь между стеблями, они подползли к воде в тот самый момент, когда лодки толкнулись в берег.

— Огонь! — закричал ефрейтор.

От взрыва гранаты ближняя лодка опрокинулась.

Другая вражеская группа без выстрела бросилась на мост. Часовые Хомов и Исаев тоже успели швырнуть по гранате. Раненный в голову Исаев, скатившись с насыпи, через несколько часов приполз на заставу, а Хомова схватили с перебитыми ногами и стали допрашивать. Он погиб молча.

Когда донеслись дальние взрывы, заставу поднял по тревоге дежурный лейтенант Дутов. Через считанные секунды прибежал не успевший прилечь Тужлов. Из комендатуры ему передали, что на подмогу послан старший лейтенант Константинов с группой бойцов. «Вызываю кавалерийский полк. Удерживайте…» — связь оборвалась. Медлить было невозможно. Тужлов разделил бойцов на две группы, скомандовал «Вперед», толкнул ворота заставы — и прямо-таки налетел на врагов!

Было двадцать минут четвертого. Война началась.

Петр Андреевич Родионов, которому суждено было до последнего вздоха оборонять тоже 5-ю заставу, но только Таурагского пограничного отряда, своей биографией во многом сходен с Тужловым. Разве что был моложе его двумя годами. И его отец не вернулся с первой мировой войны, и его выучила, подняла на ноги Советская власть. Даже внешне с Тужловым нашлось много сходства: Родионов был среднего роста, крепкого телосложения, лицом приятен и приветлив, говорил негромко, убеждающе.

С выцветших фотографий, чудом уцелевших на дне деревенских сундуков, на нас с одинаковой открытостью смотрят довоенные юноши, добродушные и непреклонные. Воспитанные для всего хорошего, они, не колеблясь ни минуты, приняли на себя и все горестное. В Наро-Фоминском районе вблизи Москвы живет старшая сестра Родионова Матрена; все ее три брата — Григорий, Василий и Петр — погибли на фронтах. О Петре Родионове друзья-однолетки, что жили с ним по соседству, в тех же фабричных бараках, вспоминают как о мальчике веселом, предприимчивом, с художнической жилкой. Когда играли на заросших островках реки Нары, на чьей бы стороне он ни был, всегда выходил победителем. Увлекался чтением, особенно много читал про путешествия. В зимнее время по вечерам на кухне собирались в кружок, и он начинал рассказывать прочитанную книгу. Однажды Петя Родионов даже сам пустился было к Черному морю на крыше вагона… Хорошо рисовал, так что учитель рисования Рыбаков ставил его примером. Жаль, картин не сохранилось! Изображал он на них обычно цветущие фруктовые сады, речку и опрокинутое в нее голубое небо. Подросши, сознавался: «Моя слабость — люблю детей!» Его первым занятием была работа пионервожатого. А уж потом он попросился служить в пограничные войска, окончил военное училище…

5-я застава на хуторе Эйги была расположена с точки зрения обороны не очень удачно, посреди сырого леса и в окружении болот; негде укрыться, некуда поставить пулемет. Восемнадцатого июня был дан приказ закрепиться возле дома лесника, вырыть по краю песчаного бугра окопы, подготовить площадки для станковых пулеметов. Ночью с двадцать первого на двадцать второе июня пограничников сон не брал. Сошлись в палатке возле дежурного, и политрук Родионов предупредил о возможной провокации. Наряды с границы подтвердили: на немецкой стороне появились танки и тыловые части. В три часа ночи повар Карпенко уже роздал завтрак. Все заняли свои места. Перенесли в окопы оружие и боеприпасы… Ждали.

В лесу светает медленно. Мрак еще клубился возле каждого бугорка. Стволы не отбрасывали теней, но сами заполняли пространство призрачным хороводом. Небо за кудлатыми ветвями проглядывало урывками; розовеет оно или нет — не разобрать. И вдруг над головами прошелестел первый снаряд: начался артиллерийский обстрел города Таураге. «Мы знали только одно, — вспоминал командир отделения Григорий Семенович Котляр, — пока живы, наша задача не дать фашистам пройти ни метра нашей земли».

В Таураге находился штаб 106-го пограничного отряда. Там служил мой отец, Алексей Сергеевич Обухов.

Когда я услышала первый орудийный залп, за окном побелело, и стенные часы явственно показывали двадцать минут четвертого. Мелькнула мысль, что где-то далеко лопнула шина. Второй взрыв, поближе, заставил смятенно взмолиться: «Пусть это будет шина! Третий снаряд разорвался под окном, взметнув булыжник выше стрельчатой крыши. Звонко посыпалась черепица.

Младшие сестра и брат заспанно таращили глаза: это что, это что? «Это маневры», — отвечала мать, натягивая им ботинки и не попадая шнурками в дырочки.

Мишенью был соседний дом — штаб погранотряда. Снаряды ложились плотно, один подле другого. В нашем дворе их разорвалось восемь. Конечно, я не слышала близких разрывов: нас всех оглушило и опалило горячим воздухом. Лишь когда снаряды со свистом летели над крышей, бьющиеся сердца отсчитывали секунды: «раз, два, три…»

— Ба-ах!

«Мимо, мимо! Кажется, мимо…» Так в грозу считают промежуток между молнией и громовым раскатом. Маленькие и сейчас спрашивали:

— Это гроза?

И вот когда, как пробка из бутылки, вылетела дверца — сбежались в подполье скорее по инстинкту, чем по разуму, дом уже загорелся, и оно перестало быть безопасным, — сосед-литовец вдруг выскочил на середину в каком-то сумасшедшем исступлении:

— Проклятый! Не напился еще крови, проклятый?!

Позже мне приходилось много слышать бранных слов, которые обрушивали на голову Гитлера. За колючей проволокой лагеря в Новомистисе их произносили сдавленно. В сорок четвертом году, уже при наступлении советских войск, псковская старуха, растерявшая детей и внуков, громко молилась, всплескивая ладонями: «Порази его, пресвятая богородица! Дай победу Красной Армии!»

По капле копилось народное море гнева.

Но в тот первый день, когда, оглушенные, мы едва могли соединить свои переживания в непривычном слове «война», я видела самое зарождение этой праведной ненависти. Литовец Леонидас прыгал в одних подштанниках по земляному полу и потрясал кулаками. Его жена — немка, тоже босая, хватала мужа за руки, тянула вглубь.

— Лоничка, майн гот, отойди! — обернувшись к нам, с трудом подбирала слова: — Мы русские, немцы, литвины… нам не надо война, зачем война?

Прижимаясь к вздрагивающим от взрывов стенкам, каждый недоумевал вместе с нею: зачем?

Подобный вопрос уже не возникал ни у Тужлова, ни у Родионова. Они сражались.

Отбив первый приступ у ворот заставы, Тужлов приказал сержанту Бузыцкову с пулеметным расчетом, не останавливаясь, выбить румынский саперный отряд из дзота. Захватить бесшумно заставу не удалось. Теперь надо было не дать врагу укрепиться.

Все совершалось в убыстренном темпе. Часть вражеского отряда еще бежала по двору заставы, а в дзоте гитлеровцы уже устанавливали пулемет. Бузыцков швырял гранату за гранатой — для ружейного огня не было времени. Он уложил десятерых, но вражеский взвод успел обойти заставу с тыла. Пограничники развернули пулемет и начали бить почти в упор.

Было четыре часа утра. Сумрак держался лишь в камышах; тень горного кряжа укорачивалась с каждой минутой.

Младший сержант Михальков, согласно приказу Тужлова, со своим отделением поспешил в сторону деревянного моста. Там румынские солдаты торопливо устанавливали станковый пулемет. Михальков бежал прямо на него и с десятка шагов метнул две гранаты подряд. Пять трупов осталось возле пулемета, уцелевшие отступили к реке. У дверей блокгауза отважный сержант лицом к лицу столкнулся с фашистским офицером. Все решали секунды. Михальков выстрелил первым. Оставшуюся гранату от метнул в траншею.

На берегу лейтенант Дутов отражал высадку целой роты. Неподалеку от него, окруженный со всех сторон Михаил Тимушев, тот самый, что, вернувшись из наряда, застал на границе последние минуты тишины, теперь трижды раненный, застрелил одного фашиста, штыком заколол двоих, вырвал винтовку у офицера, вцепившись ему зубами в руку, — и разорвал-таки смертельный круг! Пробился к своим.

На левом фланге Макаров и Теленков дрались против целого отряда и шаг за шагом отходили к заставе.

В шесть часов утра прилетели вражеские самолеты и буквально разметали заставские постройки бомбами. Но пограничники держались. Мосты не были сданы. Только раненые все сильнее страдали от жажды: колодец засыпало, а к Пруту за водой не сойти…

Как разворачивались в это же время события на заставе возле литовского хутора Эйги, стало известно в подробностях лишь много лет спустя.

При первых залпах дальнобойной артиллерии всем нарядам было приказано собраться в одну группу и залечь в отрытые окопы. Со стороны противника, у самой линии границы, бесприцельно, но настойчиво строчил ручной пулемет. Через полчаса пристрелка прекратилась, показались разведчики. Хотя они подошли совсем близко, — слышно было как под сапогами хлюпала болотная вода, — советских пограничников все-таки не заметили. А те ничем себя не выдали: их было слишком мало, они берегли силы для решающего боя.

Покрутившись, разведчики отошли. Вскоре показался, ломая строй обходом кустов, батальон пехоты. В наших окопах стояла по-прежнему тишина, никакого движения; бойцы только поглядывали друг на друга, держа оружие наготове.

Когда до наступающей цепи серо-зеленых мундиров оставалось сто пятьдесят метров, или даже меньше, Родионов сказал: «Вспомним, как дрались на Хасане!» — и первым открыл огонь. В тот же миг яростно застрочил пулемет Максима Игнатенко. А затем пошли в ход уже все средства обороны! Немецкая пехота, второпях отстреливаясь, отступила обратно за линию границы. Первыми же пулями был смертельно ранен начальник заставы. Командование полностью перешло к Родионову.

Воспользовавшись коротким затишьем, пока готовили новый приступ, по полевому телефону он еще дозвонился в отряд доложил обстановку. Оттуда пообещали подмогу — на этом связь оборвалась. Помощь прийти не смогла: в Таураге к тому времени снарядами были уничтожены склады горючего. Пылал гараж. Многие командиры были убиты или тяжело ранены. В двух шагах от дома, где в подполье, вместе с нами и литовцем Леонидасом хоронилась его собственная семья, упал сраженный наповал капитан Ветров… А дети хныкали; они устали от многочасового стояния. Матери пустыми глазами смотрели на них и до боли сжимали ручонки: вот сейчас… этот… упадет уже сюда. Снаряд со свистом пролетал мимо и лопался где-то невдалеке. Я вижу, как глаза малышей стекленеют, расширяются, губы судорожно передергиваются. Нельзя вынести неуемного детского вопля! Стоять надо неподвижно, стиснув челюсти. Нервы так напряжены, что кажется, если услышишь какой-нибудь посторонний шум, то можно сойти с ума. Мне жалко ребят: они начинают что-то понимать и бояться. С трудом разжимаю зубы и делаю усилие, чтобы выдавить из себя звук. Мне кажется, даже мой голос изменился. Но надо глядеть веселее. Я добросовестно стараюсь ободрить себя и других.

— Я расскажу вам сказку. Слушайте!

Ребята разом утихают. Их заинтересованные мордашки вскидываются вверх. Ведь я их гораздо выше, хотя тогда и я была совсем небольшой. Летит снаряд. Нестерпимо ноющий угрожающий звук. Я забываю о сказке: Ребята дергают за рукав. Но я жду разрыва, и только после начинаю:

— В некотором царстве, в некотором государстве…

Я говорю негромко, сдавленно, кругом шум и грохот, Но ребята ухитряются все понять. Женщины безучастны; им все-таки легче, что можно стоять не шевелясь, и дети не теребят их. Вдруг зловещий свист совсем близко. Кажется, сейчас врежется в крышу; я мысленно молю:

— Не сюда, только не сюда! Пожалуйста, мимо!

Ребята теребят за одежду и тянут: ну да-альше… Я не понимаю, чего они хотят. Вижу только, что вот-вот заревут. Мучительно роюсь в памяти и все-таки не могу вспомнить.

— Сказку, — напоминает кто-то.

Ах, сказку. Я продолжаю, не имея никакого понятия ни о начале, Ни о конце. Так и идет у нас: я то рассказываю, то замолкаю с открытым ртом, то снова говорю. Конечно, сама я не понимала ни слова. Только через два года десятилетний Петя Кривов сказал мне, что речь шла о Стеклянной голове, украденной королем-волшебником. Запомнилась им эта сказка!..

Много потом пришлось пережить бойцу 5-й заставы Григорию Котляру. Но до мелочей запомнил тот первый, богатырский бой своей заставы!

— После короткой тишины немцы стали бить из орудий прямой наводкой. Но мы духом не падали, заслоняли, как могли, своих раненых. В моем расчете под разрывом мины упал Григорьев. Пока оказывали ему помощь, убило бойца Сиени, а пулемет вышел из строя. Убиты наповал были и Баранов с Харитоновым. Нас оставалось все меньше и меньше. Связь между окопами прервалась. Но никто не помышлял, что надо отступать. Ведь мы обещали, что не отойдем, пока живы! Нас почти полностью засыпало землей. Следующую атаку отражали гранатами.

Когда услышал, что из соседнего окопа вновь застрочил наш пулемет, начал собирать оставшихся в живых ребят. Нас было уже только четверо: Стреблинский, Воробьев, Быстраков и я. Решили пробиться к группе Родионова. Когда переползали бугор, Стреблинского перерезало пополам пулеметной очередью. Мы прыгнули в окоп. Там был наш политрук и с ним семь человек. Как мы обрадовались! К двенадцати часам дня отбили десять атак. Немцы не выдерживали, отступали и снова поливали нас пулеметным огнем. Мины ложились в шахматном порядке на пустое место, где оставались уже только убитые… Я был ранен в шею и лицо, потерял ненадолго сознание. Очнулся от того, что меня из окопа грубо вытаскивают. Смотрю — немцы, а вокруг лежат недвижимо все наши ребята и товарищ Родионов. В живых остались тогда лишь Быстраков, Воробьев, Златин, Даниленко, Карпенко, Дворжак, Ульянов и Бассалов. Все раненые.

Враги не знали, что с нами делать: расстрелять на месте или нет? Мы обливались кровью, шатались, падали, но все-таки стали просить, чтоб нам дали похоронить своими руками товарищей. Возможно, их удивила такая просьба или они не могли скрыть невольного уважения — ведь горстка людей восемь часов отбивалась от атак регулярной армии! Разрешили. Мы подобрали дверь от сарая и на ней носили к общей могиле тела наших славных бойцов. Зарыли, вбили колышки, чтобы местные жители могли указать потом могилу. Каким отчаянным ни было наше собственное положение, мы и в мыслях не держали, что наша армию сюда не вернется!..

…Полдень двадцать второго июня. Страна только что узнала о начавшейся войне, а в Таураге уже три часа назад вступили фашистские войска.

— Айн, цвай, драй…

С этого начался наш полон.

Сначала мы заметили, что канонада отдаляется. Дети, прикорнувшие на мешках с картофелем, теперь тоже стали поднимать головы. Раздались странные звуки, глухо передававшиеся землей: не то танки идут, не то цокают копыта? Разрывы определенно слышались дальше.

— Русские пошли в Германию, — сказал Леонидас.

Все зашевелились, перевели дух, стали отряхиваться. И вдруг над головой застучали шаги, раздалась резкая команда:

— Айн, цвай, драй…

Мы оцепенели. В такие минуты теряют рассудок. Совершенно отчетливо я услышала звон молоточков в мозгу — бьют Кремлевские куранты… Смерть? Ну и пусть. Страха совсем не было, только пустота и боль. Много, много времени спустя я поняла, что смерть в ту минуту была бы милосердием. И насколько счастливее многих был старый доктор Шапиро, приютивший нас в первый день войны.

Его расстреляли. «Ты кто?» — спросил ворвавшийся фашист. — «Доктор». — «Еврей?» — «Я доктор», — повторил старик и тотчас упал с простреленной головой. Моя мать и Шура Ветрова зарывали его в саду, который вырастил сам доктор и засадил мичуринскими яблонями…

…У меня хранится письмо из Саратова от Елены Ивановны Непогодьевой, жены пограничника, с которой мы провели бок о бок то трагическое время. У нее истинно русский характер; неприметный в обыденной жизни и героический при испытаниях. Не знаю души более самоотверженной и беззаветной! Передо мною лежит истертая на сгибах чудом уцелевшая записка, датированная 1943 годом, когда большинство наших женщин из «интерното ставиклы» — лагеря интернированных — угоняли в Германию.

«Здравствуйте и до свидания, — писала Непогодьева. — О вещах не беспокойтесь, сейчас не о них. Придет Обухова, отдайте ей детские боты, мои галоши, матрац волосяной… Итак, до хороших времен. Подробности расскажут другие».

Тогда, по дороге к станции Елене Ивановне удалось скрыться. Пряталась по хуторам от полиции. А в ноябре 1943 года была арестована. Ее привели в тот самый дом, где она жила до войны, а теперь помещалась криминальная полиция. Порядок «криминалки» был известен: едва человека введут, на него набрасываются с дубинками. Бьют, не узнав кто, виновен ли? Бьют для острастки. И лишь потом ведут на допрос. На Непогодьеву долго кричали: «Так скажешь? Сознаешься? Куда вступит нога солдата фюрера, та земля навеки остается нашей! Тебе надеяться не на что!» Она сама удивлялась своему тогдашнему спокойствию. Рукоять плетки маячила перед ее глазами, а она лишь твердила: «Ничего не ведаю».

Да! Мы знали, что начинает твориться на той земле, куда ступит нога фашистского солдата. Хлопья пепла летают над нею, как сухая метель. Зловещие штандарты — черное с красным — застят свет. Люди никнут и засыхают, подобно травам, лишенным воды… Но одно можно сказать с уверенностью: куда ступила нога гитлеровского солдата, та земля не останется под его сапогом. Самые робкие души озаряются мужеством; самые благодушные сердца ощущают ненависть.

Первые выстрелы были не просто водоразделом между войной и мирной обычной жизнью с ее суетой и мелочами, столь пленительными в воспоминаниях; не было такой, пусть даже самой незамысловатой жизни, которая, переступя рубеж войны, не представлялась бы солдатам как нечто поэтическое, солнечно нетронутое, будто часть неба над горизонтом. Грозный перелом был еще в большей степени переломом в сознании.



Поделиться книгой:

На главную
Назад