Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

К концу XIX — началу XX века врачи и связанные с медициной чиновники в России и других странах осознали необходимость в централизованном здравоохранении. Многие выступали за повышение роли государства. Во всем мире государственные здравоохранительные программы росли как грибы после дождя. Египетские чиновники начали относиться к физическому здоровью населения как к цели государственной политики и повысили роль государства в здравоохранении[256]. В ответ на эпидемию оспы в южной части Тихого океана в 1876 году был создан Новозеландский центральный совет по здоровью, а к 1901 году он вырос до Министерства здравоохранения. Несколько латиноамериканских государств учредили национальные департаменты здоровья и гигиены в составе своих министерств внутренних дел: Аргентина в 1880 году, Бразилия — в 1897-м, Чили — в 1918-м. Таиландские чиновники создали отдел общественного здоровья в составе МВД в 1918 году[257].

Первая мировая война привела к резкому увеличению числа проблем со здоровьем населения и вместе с тем к осознанию необходимости сохранить это здоровье ради военной мощи. В марте 1917 года британский кабинет военного времени издал меморандум о «срочной потребности в министерстве здравоохранения»[258]. В апреле 1918 года меморандум, составленным министром реконструкции К. Эддисоном, вновь сообщал о настоятельной потребности в централизованном правительственном департаменте здравоохранения и констатировал, что «без подобного министерства мы сражаемся разделенными силами против зла, угрожающего здоровью нации»[259]. В 1919 году под воздействием еще одного фактора, а именно всемирной эпидемии инфлюэнцы, британское правительство наконец учредило Министерство здравоохранения[260]. Аналогичные министерства были созданы в ряде других стран, что позволяло осуществлять координацию государственных программ здравоохранения в общенациональном масштабе. Во Франции, к примеру, первое Министерство здравоохранения было создано в 1920 году; это стало результатом возросшего в годы Первой мировой войны участия государства в вопросах здоровья и общественной гигиены[261]. Созванное в 1920 году Великое национальное собрание Турции в скором времени учредило Министерство здравоохранения[262]. Румынские врачи выступали за создание министерства здравоохранения, и оно было учреждено правительством Румынии в 1923 году[263].

В России предложение об организации централизованного управления здравоохранением в очередной раз прозвучало накануне Первой мировой войны. В 1910 году Г. Е. Рейн, глава Медицинского совета МВД, представил царю доклад, в котором заявлял, что эпидемии холеры и других болезней обошлись государству в тысячи жизней и привели к большим расходам, а также к ухудшению международного имиджа страны и утрате народного доверия. На последующих заседаниях комиссии по реформе Медицинского совета, где он председательствовал, Рейн говорил о том, как дорого обходятся эпидемии, и утверждал, что болезни ослабляют армию и государство. Доклад комиссии Рейна, опубликованный в 1912 году, указывал на необходимость создания могущественного министерства здравоохранения — в целях централизации государственного здравоохранения, ведения обширных медицинских исследований, стандартизации врачебных практик и просвещения населения по вопросам гигиены. Предложения Рейна встретили противодействие и не были немедленно осуществлены. Руководство МВД опасалось уступить часть своей власти другому министерству. А земские врачи, разделяя многие из идей Рейна, не доверяли самодержавию и сопротивлялись созданию единого министерства здравоохранения. Тем не менее как в правительственных структурах, так и за их пределами растущее число врачей, бактериологов и городских планировщиков увидели необходимость централизованного государственного управления здравоохранением. Впоследствии, когда подобное управление было введено, они его и возглавили[264].

Первая мировая война стала сильным импульсом, ускорившим переход к централизованному государственному управлению здравоохранением. Столкнувшись с масштабными проблемами — раненые солдаты, беженцы, голод, эпидемии, — чиновники здравоохранения и врачи еще активнее требовали координированных государственных действий в этой сфере. К концу 1915 года в тридцати девяти губерниях Российской империи были вспышки эпидемических заболеваний (в первую очередь тифа, сыпного и брюшного). Даже некоторые либеральные врачи, прежде выступавшие против централизации, начали поддерживать государственную координацию противоэпидемических мер[265]. Военные создали в армии санитарно-эвакуационную часть, в задачи которой входило организовывать медицинское обслуживание, координировать гигиенические меры и предпринимать шаги против распространения инфекционных заболеваний. Кроме того, санитарно-эвакуационная часть могла приказывать фармацевтическим компаниям производить те или иные лекарства, необходимые для охраны здоровья в армии[266]. В 1916 году Рейн наконец убедил Совет министров и царя Николая II дать добро на создание главного управления государственного здравоохранения на министерском уровне[267]. Поскольку самодержавие рухнуло спустя всего несколько месяцев, при царском правительстве идея создания центрального государственного управления здравоохранения так и не успела осуществиться. Это произошло уже при Временном, а затем при советском правительстве.

После свержения царя в феврале 1917 года земские врачи избрали представителей, составивших Центральный врачебно-санитарный совет. Этот орган обеспечил демократическую координацию стратегий здравоохранения без государственного вмешательства во врачебную практику. В августе 1917 года совет подтвердил свою приверженность принципам социальной медицины, в том числе профилактической медицине и всеобщему бесплатному здравоохранению[268]. Хотя члены совета надеялись снизить до минимума государственное вмешательство во врачебную практику, они признали, что во многих местностях империи недостаточно ресурсов для борьбы с эпидемиями, и обратились за государственной помощью в МВД. Кроме того, они признали необходимость в едином центральном органе государственной санитарной статистики, который координировал бы сбор информации о распространении той или иной болезни[269].

После Октябрьской революции члены Центрального врачебно-санитарного совета отказались признать новую власть, а та конфисковала имущество совета и упразднила сам совет[270]. Его заменил учрежденный большевистским руководством в феврале 1918 года Совет врачебных коллегий, объединивший представителей всех государственных учреждений, занимавшихся здравоохранением[271]. В мае 1918 года на съезде медицинских работников З. П. Соловьев, председатель Совета врачебных коллегий и будущий заместитель наркома здравоохранения, выступил с речью под названием «Задачи и организация народного комиссариата здравоохранения». Он заявил: «Необходимо создание единого центрального органа — комиссариата здравоохранения, ведающего всем врачебно-санитарно-ветеринарным делом». Соловьев подчеркнул, что наркомат должен получить обширные полномочия, чтобы осуществлять надзор за всеми учреждениями здравоохранения, медицинских исследований и профилактики здоровья. Съезд поддержал все его рекомендации[272].

11 июля 1918 года советское правительство учредило Наркомат здравоохранения — «в целях объединения всего медицинского и санитарного дела РСФСР»[273]. Указ сопровождался правительственным докладом, сообщавшим, что Совет врачебных коллегий оказался неспособен справиться с проблемами здравоохранения, причиной которых стали «война, экономический развал и вызванные ими недоедание и истощение населения». Доклад указывал на необходимость координированных действий государства по борьбе с эпидемиями, очищению питьевой воды, улучшению санитарных условий и обеспечению медицинских услуг для «широких масс населения». Кроме того, он сообщал, что перед наркоматом стоит огромная организационная задача — разрушить «старый, разбавленный слегка либерализмом, бюрократический врачебно-санитарный аппарат» и заменить «контрреволюционное лицо» земских медицинских организаций новой, советской медициной[274]. Таким образом, введение централизованного государственного управления здравоохранением преследовало заодно и цель укрепления советской власти в медицинском секторе.

Процесс бюрократической консолидации не всегда шел гладко. В августе 1918 года, отвечая на запрос Ленина о формировании Наркомата здравоохранения, нарком Николай Семашко доложил, что медицинские отделы наркоматов внутренних дел, просвещения, труда и социального обеспечения объединены в рамках Наркомата здравоохранения. Но вслед за тем он стал жаловаться, что чиновники, ведающие медико-санитарными вопросами в Наркомате по военным делам и в Наркомате путей сообщения, отказываются подчиняться Наркомату здравоохранения[275]. В ответ на это Совет народных комиссаров (СНК) приказал всем служащим, занимающимся медико-санитарными вопросами, перейти в подчинение Наркомату здравоохранения. Впрочем, в последующем меморандуме Семашко продолжал порицать военно-санитарные отделы за то, что они сохраняют свою независимость, а также за плохо налаженную эвакуацию раненых солдат с фронта[276].

Доклад Наркомата здравоохранения, составленный осенью 1918 года, сообщал о прогрессе в деле централизации медицинской помощи. Так, отмечалось, что наркомат взял под контроль все медицинские учреждения, а противоэпидемические меры стали более систематическими, чем это было возможно в прошлом[277]. Учреждение Наркомата здравоохранения привело также к тому, что под централизованный контроль попало управление медицинскими вопросами на местах. После Октябрьской революции советское правительство поощряло местные Советы решать проблемы здравоохранения самостоятельно, но в силу нехватки ресурсов и опыта они не добились особого успеха. В конце 1918 и в 1919 году Наркомат здравоохранения взял местное здравоохранение под прямой контроль, регистрируя врачей и выделяя деньги больницам напрямую, минуя местные Советы[278].

Другим шагом к централизованному контролю над здравоохранением стала национализация всех аптек в декабре 1918 года[279]. Советские медицинские чиновники выступили за национализацию, заметив, что частные аптеки «совершенно не выполняют задачу» предоставления населению лекарств. Они добавили, что крайняя нехватка медикаментов привела к их резкому подорожанию и национализация необходима для контроля за ценами[280]. Как мы видим, антикапиталистическая идеология хорошо сочеталась с государственнической позицией чиновников здравоохранения. Перед лицом катастрофического ухудшения здоровья населения не только большевистские чиновники, но и беспартийные специалисты сочли, что частное и ориентированное на получение выгоды медицинское обслуживание не справляется со своей прямой задачей и даже является аморальным. Они считали, что необходимо централизованное здравоохранение, осуществляемое в интересах населения в целом.

Тенденция к углублению государственного вмешательства в здравоохранение еще больше укрепилась в Советском Союзе в результате Гражданской войны, которая принесла не только смерть и разрушение, но и широкое распространение голода и болезней. С 1918 по 1920 год советские чиновники зарегистрировали 5 миллионов случаев заболевания сыпным тифом (3 миллиона из которых повлекли за собой смерть), а, по оценке, общее число заболевших было куда большим. Другие болезни — брюшной тиф, холера и малярия, — хотя и уступали сыпному тифу по смертоносности, тоже нанесли тяжелый урон жителям страны. В целом за период с 1916 по 1923 год количество смертей от голода и болезней оценивается в 10 миллионов[281]. В 1918 году Наркомат здравоохранения приказал, чтобы о каждом случае заражения инфекционным заболеванием врачи докладывали в течение двадцати четырех часов; эти данные накапливались и каждые пять дней обсуждались специальной комиссией по инфекционным заболеваниям. В 1920 году Центральное статистическое управление составило таблицы по губерниям с числом ежемесячных смертей от каждого инфекционного заболевания и сравнило эти цифры с земской статистикой болезней на 1913 год[282].

В 1918 году Наркомат здравоохранения составил список правил обращения с больными тифом и холерой. Эти правила включали в себя все: от истребления клопов и вшей в одежде больных до проверки путешественников в областях, страдающих от эпидемий, — все вплоть до обращения с трупами[283]. Кроме того, наркомат создал комиссии по борьбе с эпидемиями и голодом[284]. Комиссия по помощи голодающим открыла «врачебно-питательные пункты» на железнодорожных станциях, куда приезжали жертвы голода. Она установила процедуры по медицинскому осмотру, дезинфекции и эвакуации голодающих детей из областей, пораженных голодом[285]. Свирепствовала Гражданская война, и советские доктора лечили больных и раненых солдат по конвейерному принципу. Эти доктора опять же разработали процедуры, позволявшие справиться со столь огромным количеством пациентов, — ввели множество регламентов по дезинфекции и оздоровлению[286]. Тот факт, что в годы Гражданской войны были установлены государственные правила, затрагивавшие самые разные сферы медико-санитарного обслуживания, отчасти и стал причиной таких черт советской системы здравоохранения, как высочайший уровень централизации и активное вмешательство в жизнь людей.

Ил. 2. Советский плакат, призывающий к борьбе с тифом, 1921. «Красная Армия раздавила белогвардейских паразитов — Юденича, Деникина, Колчака. Новая беда надвинулась на нее — тифозная вошь. Товарищи! Боритесь с заразой! Уничтожайте вошь!» (Плакат RU/SU 11. Poster Collection, Hoover Institution Archives)

Большинство рядовых врачей восприняли от земской медицины отношение к местным общинам как к приоритету и потому были настроены против советского правительства и его централизаторской политики. На заседании Пироговского общества в июне 1918 года делегаты осудили централизацию здравоохранения, предупреждая, что она приведет к подавлению инициативы на местах. В то же время они признали, что нуждаются в финансовой помощи государства, и рекомендовали меры по борьбе с эпидемиями, весьма похожие на те, что применялись Наркоматом здравоохранения[287]. Со своей стороны, Семашко в 1918 году восхвалял земскую медицину за ее достижения в сфере «демократизации» медицинского обслуживания. Но вместе с тем он заметил, что, как бы земские врачи ни пытались помочь бедным, в условиях частной филантропии здравоохранению суждено оставаться несогласованным и неудовлетворительным[288]. Постепенно большинство земских врачей примирились с советским государственным здравоохранением и стали работать в его учреждениях. Несмотря на свой первоначально враждебный настрой, даже ведущие деятели Пироговского общества в большинстве своем сочли новую власть союзником в деле упразднения частной медицины и создания бесплатного и всеобщего здравоохранения, предотвращения эпидемий и поддержки санитарно-гигиенического просвещения. В мае 1919 года собравшиеся в Москве члены Пироговского общества пришли к выводу, что основные принципы общественной медицины продолжают действовать даже в новых политических и социальных условиях и «так называемая советская медицина» по сути дела приняла те самые формы и стремится к тем самым целям, которые всегда составляли самую сущность общественной медицины[289].

Ряд земских врачей сыграл решающую роль в создании советской системы здравоохранения. Соловьев, возглавивший создание Наркомата здравоохранения, был своего рода исключением: уже до революции он состоял в руководстве Пироговского общества и при этом являлся членом партии большевиков[290]. Большинство земских врачей большевиками не были, но многие из них тем не менее стали ведущими советскими чиновниками здравоохранения — в том числе А. Н. Сысин, Д. К. Заболотный, Л. А. Тарасевич и Е. И. Марциновский[291]. Кроме того, Петр Николаевич Диатроптов, тоже находившийся в руководстве Пироговского общества, стал главой Ученого медицинского совета в Наркомате здравоохранения[292]. Николай Федорович Гамалея, ведущий дореволюционный бактериолог, занял при советской власти пост директора Института оспопрививания в Ленинграде, а Альфред Владиславович Мольков, бывший президент Пироговской комиссии по распространению гигиенических знаний, в 1920-е годы возглавлял советский Институт социальной гигиены[293]. Практически никто из руководителей туберкулезной секции Наркомата здравоохранения не состоял в большевистской партии до революции — вместо этого они были членами Всероссийской лиги борьбы с туберкулезом[294]. Одна из врачей, Эсфирь Мироновна Конюс, недвусмысленно заявила, что советская медицина с ее упором на профилактические меры и социальную гигиену происходит от дореволюционной социальной медицины[295].

Таким образом, в структуре советской системы здравоохранения воплотился целый ряд различных составляющих: антикапитализм и этатизм большевистской идеологии, централизация как средство борьбы со свирепствующими в стране эпидемиями, вера земских врачей в социальную медицину с упором на всеобщее бесплатное здравоохранение, профилактику, оздоровление и гигиену[296]. Кроме того, переломным моментом, отразившим общее изменение в правительственной бюрократии, стало создание Наркомата здравоохранения. Он обеспечил не только то централизованное и единообразное управление здравоохранением, которого не было при самодержавии, но и триумф специалистов по медицине. В царское время ограниченное медицинское наблюдение осуществлялось из Министерства внутренних дел, под руководством юристов и чиновников, не имевших медицинского образования. Другими словами, царская бюрократия была авторитарной и при этом неспециализированной. Впрочем, к концу царской эпохи верхние слои бюрократии все чаще включали в себя специалистов и профессионалов, а в Первую мировую войну влияние экспертов еще более возросло[297]. При советской власти специалисты заняли посты чиновников — в Наркомате здравоохранения управленческие функции оказались в руках врачей. Кроме того, если при царях бюрократические учреждения (в первую очередь Министерство внутренних дел) могли заниматься самой разнообразной деятельностью, то каждый из наркоматов имел свою специализацию[298]. Таким образом, создание Наркомата здравоохранения привело к тому, что контроль над здравоохранением оказался в руках специалистов и государства.

Социальная гигиена

В своей книге о заразных болезнях в Европе XIX — начала XX века Питер Болдуин указывает, что стратегии предупреждения заболеваний могли опираться на одно из двух представлений о причинах их распространения. Врачи делали упор либо на то, что болезнь развивается путем заражения, либо на факторы среды, позволяющие ей развиваться. Первый подход подталкивал к созданию кордонов и карантинов, преграждавших путь носителям болезни, а второй заставлял уделять особое внимание санитарным мероприятиям и улучшению жизненных условий, чтобы болезнь предотвратить. Многие историки здравоохранения считали, что выбор в пользу одной из этих стратегий определялся политической системой и культурой страны: к примеру, немецкие авторитарные традиции способствовали карантинному подходу и активному вмешательству в жизнь индивидуума, а британский либерализм располагал к стратегии улучшения среды, то есть к той, что защищала индивидуальные свободы[299]. Болдуин, однако, оспаривает это допущение. Он считает, что шаги по профилактике заболевания, которые предпринимали национальные правительства, нельзя объяснять исключительно спецификой политической системы. Вместо этого он видит целое созвездие факторов, оказывавших влияние на стратегию здравоохранения, — геоэпидемиологических, структурно-управленческих и коммерческих, — соотношение которых со временем могло изменяться даже в рамках одной и той же политической системы[300].

Советская стратегия здравоохранения — ярчайший случай, позволяющий проверить утверждение Болдуина. Конечно, советская политическая система была авторитарной диктатурой, относившейся к индивидуальным свободам безо всякого уважения. Но советские чиновники решительно делали выбор в пользу фактора среды, а не карантинного подхода. Разумеется, в годы Гражданской войны, когда свирепствовали эпидемии, власти прибегли к карантинам, однако это лишь подтверждает слова Болдуина о том, что подход к профилактическим мерам может изменяться и в рамках одного государства. В целом же советское правительство, несмотря на свою авторитарную природу, делало упор на гигиену, питание, образ жизни и другие факторы среды — что опять-таки подтверждает доводы Болдуина. Вместе с тем причины ориентации на факторы среды выходили за рамки геоэпидемиологических, структурно-управленческих и коммерческих соображений, на которые он указывает. Чтобы объяснить советскую стратегию в сфере здравоохранения, мы должны рассмотреть также российские медицинские традиции и революционную политику.

В своей статье 1919 года «Задачи народного здравоохранения в Советской России» нарком Семашко ставил во главу угла оздоровление, профилактику, а кроме того, «бесплатность и общедоступность медицинской помощи»[301]. Особое внимание он уделял социальной гигиене — сфере здравоохранения, которая подразумевала, что болезнь столь же свойственна обществу в целом, как и телу человека. Считая, что социальные условия и профилактика важнее клинической медицины и лечения, социальные гигиенисты видели в здоровье не только биологическую, но и социологическую составляющую. Семашко полагал, что советские врачи должны быть социологами в не меньшей степени, чем биологами, и испытывать не меньшую заинтересованность в предотвращении болезней, чем в лечении их[302]. Принципы гигиены, профилактики и бесплатного медицинского обслуживания стали в советском здравоохранении ведущими.

Хотя Семашко стремился провести различие между советским здравоохранением и капиталистической медициной, в его идеях социальной гигиены было немало заимствований из иностранных моделей и дореволюционных традиций. Подобно другим русским врачам, он вдохновлялся немецкими пионерами здравоохранения, работавшими в конце XIX столетия, такими как Альфред Гротьян[303]. При том что земские врачи уже активно применяли принципы социальной гигиены, Наркомат здравоохранения под руководством Семашко пошел еще дальше — закрепил эти идеи, превратив их в ведущий принцип советской медицины[304]. Сам Семашко стал профессором новой дисциплины — социальной гигиены (в Московском государственном университете), а также редактором нового журнала под названием «Социальная гигиена». К 1923 году в ведущих вузах страны появились кафедры социальной гигиены, а кроме того, был организован Государственный институт социальной гигиены — с целью координировать и стандартизировать изыскания по новой дисциплине в масштабах всей страны[305]. Российских эпидемиологов и бактериологов заставили работать вместе с социальными гигиенистами (как они делали и в дореволюционное время) и признать в своих исследованиях важность социально-бытовых условий. Ведущий иммунолог Лев Тарасевич в докладе для секции здравоохранения Лиги Наций в 1922 году перечислил следующие причины эпидемий в России: «…скудное и недостаточное питание; грязь из-за нехватки мыла и белья; холод в домах; переуплотнение жилищ; в высшей степени неудовлетворительные условия поездок по железной дороге; недостаток санитарных и медицинских технических средств»[306]. Даже советские бактериологи, объясняя распространение инфекционных заболеваний, подчеркивали важность образа жизни и значение диет[307].

Видное место, отводившееся социальной гигиене, показывает, что хотя советское здравоохранение следовало международной тенденции к социальной медицине и профилактике, оно вместе с тем сохраняло свои характерные черты, основанные на российской медицинской культуре. В то время как во многих других странах повышенное внимание к оздоровлению и социальной работе сменилось в конце XIX века упором на бактериологию и санитарную технику, советские специалисты и в 1920-е годы продолжали делать акцент на социальных, а не бактериологических причинах заболеваний. К примеру, Е. И. Яковенко, советский специалист по социальной статистике, сравнивая советских чиновников здравоохранения с их социологическим подходом к эпидемиям и немецких бактериологов, следовавших Коху, решительно высказывался в пользу первых[308]. Конечно, социальные гигиенисты и бактериологи во многом сходились. Как первые, так и вторые считали, что свежий воздух, чистая вода, чистота в повседневной жизни и чистота тела необходимы для предупреждения болезней, и стремились улучшить здоровье людей при помощи государственного вмешательства. Но, поскольку в российской медицинской мысли господствовало стремление объяснять болезни действием факторов среды, социальная гигиена в 1920-е годы была влиятельнее, чем бактериология и общая гигиена, а специалисты считали, что болезнь — это в большей степени социальный феномен, нежели биологический. В поиске социальных причин заболевания советские социальные гигиенисты использовали целый ряд социологических методологий: антропометрию, демографию и анамнез[309].

Окончание Гражданской войны означало для здравоохранения переход от оборонительной тактики (борьба с эпидемиями) к наступательной — к созданию здоровых условий для жизни и труда. Впрочем, советскому правительству не хватало ресурсов для осуществления своих замыслов по части создания обширной и централизованной системы здравоохранения. В 1922 году Наркомат здравоохранения передал большинство медицинских учреждений на баланс местных властей, у которых тоже недоставало ресурсов, что привело к урезанию медицинских услуг[310]. Советские врачи исходили из того, что услуги здравоохранения будут предоставлять диспансеры. Диспансерный метод подразумевал, что врачи будут не только изучать симптомы своих пациентов и лечить их, но и посещать дома и фабрики, давая советы по поводу гигиены, безопасности и диеты[311]. Диспансерный метод был изобретен в Англии в XVIII веке и активно применялся русскими земскими врачами в конце XIX века — в особенности членами Всероссийской лиги борьбы с туберкулезом, построившими на данном методе всю свою стратегию[312]. Это был наиболее удобный подход в условиях нехватки денег и к тому же соответствовавший принципам социальной гигиены с ее особым вниманием к социально-бытовым условиям, профилактике и насаждению гигиенических норм.

Помимо прочего, чиновники Наркомата здравоохранения стремились улучшить здоровье населения при помощи пропаганды телесной и домашней гигиены. Подобные меры были типичными для кампаний по улучшению здоровья населения, проходивших по всему миру в конце XIX — начале XX века. К примеру, немецкие чиновники здравоохранения увещевали людей мыться, чистить свою одежду и постельные принадлежности, сдерживать сморкание, плевки и кашель и сводить к минимуму контакты между членами семьи[313]. Публикации Наркомата здравоохранения крайне подробно инструктировали советских граждан, как чистить разные части своего тела, одежду и постельное белье. В «Руководство для бойца пехоты» Красной армии входило положение, что «каждый военнослужащий обязан строго следить за выполнением правил личной гигиены, причем первое и основное правило — чистота тела и одежды». Устав также требовал, чтобы солдаты мыли руки перед едой и чистили зубы утром и вечером. Школьные учебники по гигиене тоже делали упор на «режим чистоты» и подчеркивали роль школьного врача в обучении как детей, так и родителей правильной гигиене тела[314]. Социальные гигиенисты проводили опросы, собирая данные о прогрессе населения в данной сфере, к примеру проверяя, чтобы у рабочих на одной из ленинградских фабрик было по крайней мере три пары нижнего белья[315]. Обнаружив в одном московском бараке, что у рабочих имеется лишь по одной зубной щетке на несколько человек или вообще нет зубных щеток, медицинские инспекторы запустили кампанию за гигиену зубов[316]. Опросы и инспектирования соединяли в себе функции обучения и сбора информации. В одной из анкет рабочим задавались десятки вопросов об их «гигиенических привычках»: есть ли у них свое полотенце, как часто они моются и чистят зубы, как часто меняют свое постельное белье и т. д.[317] Таким образом, рабочие, заполнявшие эти анкеты, могли задуматься о собственном поведении в повседневной жизни и сравнить его с нормой, которую подразумевала анкета.

Советские чиновники здравоохранения, подобно своим коллегам в других странах, считали жилище человека главным полем боя против болезней. Жилищная инспекция в Западной Европе появилась еще до конца XIX века, но именно в конце века муниципальные власти начали применять новые методы каталогизирования и надзора. Так, власти Парижа собрали данные по всем жилым зданиям в городе, записывая каждый случай смерти от инфекционной болезни, и в 1893 году создали санитарные отделы для инспектирования квартир[318]. К началу межвоенного периода жилищное инспектирование стало значительно более профессиональным и рутинным, и социальные работники в разных европейских странах перешли к вмешательству в повседневную жизнь проблемных семей. В Италии, к примеру, самые разные эксперты — от врачей и социальных работников до участниц женских фашистских организаций — посещали дома, проводили инспектирование и давали советы о том, что следует изменить. Они обращали внимание на гигиену, диету, воспитание детей и «рационализацию» домашнего хозяйства[319].

Хотя предполагалось, что это вмешательство в домашнюю жизнь является научным и объективным, оно влекло за собой ценностные суждения экспертов по поводу образа жизни и морали людей, которых они стремились перевоспитать. То, что писали советские врачи, пусть и политически благосклонные к рабочим, отражает отвращение образованных медицинских служащих при виде того, как жили представители низших классов. Я. Трахтман, заклеймив «некультурность» и «темноту» населения, продолжал: «Мы живем в грязи, нечистоплотны, небрезгливы. Оттого и болеем и умираем от заразных болезней, многих из которых уже и в помине нет у культурных народов»[320]. Образ жизни крестьян врачи подвергали еще более резкой критике. Один советский автор отмечал, что крестьяне обитают в темных избах «без окон» и спят в постелях, на которых столько «коросты и грязи, что всякие паразиты и микробы живут припеваючи»[321]. Советские медработники в Казахстане, несмотря на свои научные знания о микроорганизмах, тоже считали образ жизни и обычаи казахских кочевников средством передачи болезни, а то и ее причиной[322]. Эта критика показывает, как эксперты использовали научные объяснения, чтобы оправдать презрение, которое они испытывали по отношению к низшим классам и национальным меньшинствам.

Впрочем, по сравнению со своими западноевропейскими коллегами советские доктора, как правило, были мягче в суждениях. Некоторые британские правительственные чиновники заявляли, что в физическом вырождении населения виноваты бедные жители многоквартирных домов — «люди обычно самого наихудшего типа, погрязшие во всех видах деградации и цинично безразличные к отвратительному окружению, причиной которого являются их омерзительные привычки»[323]. Французские инспекторы, приходившие в трущобы, где жили рабочие, тоже высказывали моральные суждения по поводу бедняков и описывали их мерзкие запахи и грязь — неотъемлемую часть отталкивающей среды, порождающей болезни[324]. В отличие от французских коллег, советские инспекторы здравоохранения считали, что причиной являются не какие-то качества, присущие рабочим, крестьянам и национальным меньшинствам, а условия жизни. В полном соответствии с традициями русской интеллигенции советские чиновники здравоохранения полагали, что просвещение и улучшение социально-экономических условий позволят поднять и облагородить массы.

Ил. 3. Советский плакат, призывающий к соблюдению гигиены, 1920-е. «Чистота — залог здоровья» (Плакат RU/SU 940. Poster Collection, Hoover Institution Archives)

Чтобы принудить людей к соблюдению санитарных норм в домашней жизни, Наркомат здравоохранения создал обширную систему жилищных инспекций. В 1920-е годы в жилых единицах появились «здрав-ячейки», в задачи которых входила помощь санитарным врачам в осуществлении инспектирований и принудительном наведении порядка[325]. К 1935 году в Москве насчитывалось пятьдесят восемь «жилищно-санитарных инспекторов», девяносто два доктора и несколько сотен помощников, инспектировавших городские жилища и работавших полный рабочий день. Они имели право потребовать гигиенических улучшений и ввести «санитарные меры» в любом жилище, которое сочли бы грязным. Кроме того, советские жилищные инспекторы могли оштрафовать любого жильца, не поддерживавшего в своей квартире или доме достаточно высокий уровень гигиены[326]. Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин) также проводила осмотр жилья, больниц, курортов и школ[327].

Кроме советских чиновников, дома посещали неофициальные жилищные инспекторы, тоже отдавая распоряжения об усовершенствованиях. В 1935 году на конференции Главной санитарной инспекции Наркомата здравоохранения один делегат сообщил, что в Западной Европе и США неправительственные организации играют важнейшую роль, помогая правительственным инспекторам в деле повышения гигиены в жилищах[328]. Советское правительство приняло этот подход, и нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе инициировал движение жен-общественниц — женщин-волонтеров, которые стали обучать рабочих гигиене и инспектировали их жилье. На Всесоюзном совещании, положившем начало движению, Орджоникидзе объявил, что эти женщины принесут «чистоту и порядок» в дома рабочих и столовые, где те обедают[329]. Движение жен-общественниц было методом мобилизации представительниц элиты в целях повышения уровня здоровья и гигиены рабочих. Власти называли жен директоров заводов и инженеров большой культурной силой, громадной культурной армией, несущей порядок в рабочие квартиры[330].

Опора советского правительства на женщин как на неофициальных жилищных инспекторов отражала гендерные стереотипы, согласно которым дом был преимущественно женской сферой деятельности. Действительно, советская пропаганда гигиены в целом подчеркивала роль женщин в создании здорового и гигиеничного жилья. Если мужчины представали далекими от домашней жизни или играющими в ней небольшую роль, то женщины изображались занятыми приготовлением здоровой еды, заботой о маленьких детях и обеспечением чистоты в доме[331]. Попытка превратить население страны в более здоровое, эффективное и рациональное общество требовала внедрения новых норм здоровья и гигиены, и в домашней сфере советская власть поручила это дело женщинам.

Ил. 4. Советский плакат, призывающий к борьбе с туберкулезом, 1920-е. «Чистое, светлое жилище — защита от чахотки (туберкулеза). Дайте доступ в ваше жилище солнечному свету и свежему воздуху» (Плакат RU/SU 1198.2. Poster Collection, Hoover Institution Archives)

Обширные усилия отнюдь не означали, что условия жизни в Советском Союзе соответствовали требованиям гигиены. В годы индустриализации советское руководство бросило практически все ресурсы на строительство заводов и фабрик. Таким образом, жилищные условия ухудшались в то самое время, когда быстрая урбанизация требовала возведения нового жилья и улучшения старого. Множество горожан оказалось в переполненных коммунальных квартирах, кишащих крысами бараках, неотапливаемых лачугах и землянках — и гигиенические стандарты сильно снизились[332]. Советские чиновники, не располагавшие ресурсами для расширения жилой площади и улучшения ее качества, все больше вводили меры наблюдения и регулирования в целях сохранения здоровья населения. Один московский инспектор заметил, что в его квартале люди живут главным образом в грязных и переполненных бараках, и рекомендовал для улучшения положения увеличить число инспекторов и собирать больше штрафов[333].

Поле социальной гигиены, оставаясь сфокусированным на факторах среды, расширилось и, помимо чистоты тела и жилища, включило в себя кампании против алкоголя и курения. Медицинские работники в Советском Союзе, как и в других странах, связывали алкоголь и табак с болезнями и дегенерацией[334]. Советские врачи заявляли, что алкоголь играет большую роль в распространении венерических заболеваний, а курение нарушает аппетит и приводит к повреждениям нервной системы[335]. Участники совещания по борьбе с алкоголизмом, прошедшего в 1925 году под эгидой Наркомата труда, отнесли болезни, несчастные случаи и падение производительности рабочих на счет пьянства[336]. Стремясь сократить потребление алкоголя населением, советские чиновники начали затяжную (и по большей части неэффективную) борьбу с пьянством[337]. Поборники трезвости в других странах издавна проводили подобные кампании, но если там часто обращались к религии, в СССР все было наоборот. Советские чиновники изображали религию и религиозные праздники подстрекательством к пьянству и часто совмещали антиалкогольную пропаганду с антирелигиозной[338].

Кроме того, чиновники Наркомата здравоохранения считали, что в нарушениях здоровья и дефектах физического развития виноваты плохое питание и нехватка витаминов[339]. Уже в 1919 году Центральное статистическое управление собрало данные по «влиянию современных условий питания на заболеваемость»[340]. В 1920-е годы советские диетологи установили нормы питания, исходя из статистических методов и лабораторных исследований по немецкой технологии[341]. Но решить проблему нехватки питательных веществ было сложно: коллективизация сделала еду труднодоступной и даже привела к голоду. Исходя из того, что пищи все равно не хватает, советские чиновники старались определить минимальную достаточную дозу калорий для рабочих и самый эффективный способ обеспечить (и нормировать) еду[342]. Гарантировать чистоту еды тоже было непростой задачей, что легко понять, принимая во внимание недоразвитие советской системы распределения пищи. Государственная санитарная инспекция создала специальный отдел санитарного надзора за пищей, который сосредоточился на «борьбе с грызунами и вредителями на пищевых предприятиях»[343].

На протяжении всей своей истории советское здравоохранение продолжало ориентироваться на дух социальной гигиены. Вместе с тем само движение социальной гигиены прекратило свое существование во время «Великого перелома», в конце 1920-х годов. Среди прочих беспартийных специалистов, подвергнутых решительной критике в ходе «Великого перелома», были и врачи, в первую очередь технократы, не интересовавшиеся политикой. Многие доктора земской эпохи, которые помогали в создании Наркомата здравоохранения и в руководстве им, оказались под ударом из-за отсутствия связи с марксизмом. В особенности пострадали социальные гигиенисты, поскольку их убежденность в том, что причиной болезней являются плохие социально-экономические условия жизни, приводила к мысли о безуспешности усилий советского правительства по улучшению жилищных условий в первое десятилетие его пребывания у власти[344]. Более того, когда началась первая пятилетка, индустриализация оказалась важнее таких вопросов, как здоровье, гигиена или условия жизни.

Атака на специалистов по социальной гигиене привела к обновлению медицинского персонала. Хотя большинство врачей продолжали свои исследования, некоторые из беспартийных специалистов были заменены «красными» врачами — членами партии, прошедшими обучение в советскую эпоху, людьми, чья верность была несомненной. Более того, в эти годы советское правительство урезало финансирование исследований по социальной гигиене и передало деньги клиникам, поставив на первое место задачу обслуживания индустриализации. Новый санитарный врач должен был разбираться в промышленной безопасности и санитарных технологиях, а не в социальной критике[345]. Нарком Семашко, поборник социальной гигиены, был заменен в 1930 году. Новый нарком здравоохранения, Михаил Владимирский, хотя и работал в дореволюционную эпоху в Московской губернской санитарной организации, перестал делать упор на социальную гигиену и проводить разделение между профилактической медициной и клинической[346].

Действуя в духе пятилетки, советские врачи начали подчеркивать практическую пользу медицины для лечения индустриальных рабочих, а не меры общей гигиены, способствующие улучшению здоровья всего населения. Владимирский назвал врачей, охраняющих здоровье рабочих, «строителями социалистического хозяйства» и заявил, что все медработники теперь «участники большевистского наступления… Мы начали с цеха, где здравоохранение становится частью производственного плана»[347]. На смену диспансерам, обслуживавшим тот или иной географический район, пришли «здравпункты» на фабриках, предназначенные для рабочих. Ожидалось, что такие же медицинские услуги будут оказываться крестьянам в колхозах, но бóльшая часть ресурсов была направлена на промышленные предприятия. Врачи по-прежнему стремились предоставлять всестороннее медицинское обслуживание, обращая внимание на гигиену и питание, но отдавали приоритет промышленным рабочим[348]. Государственные затраты на здравоохранение и гигиену тоже были в первую очередь нацелены на промышленных рабочих[349]. Советское здравоохранение в годы первой пятилетки отличалось всесторонним подходом, но отнюдь не было всеобщим.

На этом этапе обеспечение здоровья населения из аполитичной и теоретически ориентированной сферы трансформировалось в более политизированную и практичную программу, нацеленную на советские задачи индустриализации и социальной трансформации. Впрочем, сами эти задачи были лишь проявлением более масштабных устремлений многих мыслителей-технократов. Как я уже отметил во введении, «Великий перелом» положил начало более политизированной, революционной попытке добиться полностью рационального и модернизированного общества. Хотя в годы «Великого перелома» страна отказалась от беспартийных специалистов и их методов постепенного улучшения, она не отказалась от их цели построить здоровое современное общество. Научное здравоохранение и гигиена продолжали играть важную роль, хотя и были подчинены партийной задаче индустриализации.

После того как в 1934 году было сообщено о достижении социализма, советское здравоохранение вновь стало более универсальным. Считая, что буржуазные классы «ликвидированы», партийные деятели стали видеть во всех членах общества важных участников социалистического порядка. Конституция 1936 года гарантировала всем советским гражданам бесплатное медицинское обслуживание. А в третью пятилетку (1938–1941) существенно выросли траты на здравоохранение, в том числе на строительство общедоступных больниц и клиник[350]. В конце 1930-х годов советские чиновники удвоили свои усилия по отслеживанию распространения заболеваний и Центральное статистическое управление начало собирать данные по каждой болезни и смерти для каждого административного подразделения[351]. Наркомат здравоохранения вновь сосредоточился на оздоровлении населения и предупреждении заболеваний. Чиновники стремились улучшить гигиену в сельской местности при помощи регулирования качества питьевой воды и строительства бань[352].

Таким образом, достижения советского здравоохранения были в большой степени аналогичны достижениям в социальном обеспечении. Черпая из традиций дореволюционной интеллигенции, советские чиновники и врачи стремились приподнять массы, улучшив их здоровье и жилищные условия. В частности, нарком Семашко и многие беспартийные врачи, ставшие советскими чиновниками, отдавали предпочтение социальной гигиене и профилактике. Их универсализированный подход вначале страдал из-за нехватки ресурсов, а затем, в годы первой пятилетки, был заменен системой, ставившей на первое место индустриальных рабочих и пренебрегавшей нуждами здравоохранения остального населения. Однако после своего заявления, что социализм построен, партийное руководство вернулось к более универсальному подходу к здоровью граждан, стремясь при помощи бесплатных медицинских услуг и программ гигиены улучшить здоровье всего населения.

Вернемся к аналитическим рамкам, которые я обозначил в начале этой главы. Советское правительство, будучи диктатурой, в вопросах предотвращения заболеваний отдавало предпочтение фактору среды, а не карантинному подходу, что служит подтверждением критического взгляда Болдуина, выступающего против точки зрения, отождествляющей карантинный подход с политическим авторитаризмом. Считая, что объяснения стратегий профилактики должны выходить за рамки политических систем, Болдуин обращает внимание на такие факторы, как геоэпидемиология, и даже высказывает предположение, что карантинный режим не был вызван авторитарными политическими традициями, а, напротив, будучи ответом на угрозу эпидемии, способствовал формированию авторитаризма[353]. Впрочем, советское правительство, несмотря на более сильную угрозу эпидемий, чем в любой другой европейской стране, ограничилось временным применением карантинных мер, отдавая предпочтение подходу, основанному на факторе среды, — защищая здоровье населения путем улучшения гигиены и питания и насаждая рациональный образ жизни. Эта ориентация на среду объясняется российскими медицинскими традициями, сформировавшимися в социальном контексте царской России, где интеллигенция защищала угнетенные массы и стремилась поднять их в социальном плане. Не менее важную роль сыграли революционные политические изменения, которые привели радикальную интеллигенцию к власти, отбросив в сторону монархический консерватизм и насадив идеологию социальной трансформации и равенства.

В некотором роде советский случай был уникальным для Европы, но в нем не было ничего аномального, если сравнивать СССР с другими отстававшими в развитии странами, такими как Мексика, Иран или Турция. В этих странах врачи придерживались подобного же этоса, стремясь к модернизации общества при помощи улучшения здоровья и условий жизни масс[354]. Подобно русским врачам, мексиканские и иранские врачи испытывали комплекс неполноценности и чувство национального позора, сравнивая уровень инфекционной заболеваемости в своей стране и в «цивилизованных» странах. Они тоже видели в науке и в здравоохранении средство осуществления социокультурной трансформации, которая позволит модернизировать общество и облегчить страдания крестьян и рабочих. Более того, мексиканские гигиенисты даже разделяли идеологическую ориентацию советских врачей, обвиняя церковь и капитализм в невежестве народа и его плохом здоровье и распространяя здравоохранение на бедные слои населения во имя равенства[355]. Таким образом, в отстающих странах крестовый поход врачей под знаменем модернизации и социального прогресса соединялся с усилиями по защите здоровья населения и привел их в деле предотвращения болезней к опоре на фактор среды.

Иностранные влияния в советском здравоохранении

Параллели между стратегиями здравоохранения в Советском Союзе и в других странах можно отчасти объяснить сходством забот и способов мышления: государственные деятели сочли здоровье населения своих стран жизненно важным ресурсом, а современная медицина доказала необходимость решения проблем здравоохранения на общественном уровне. Но кроме того, схожие черты в здравоохранении объяснялись и механизмами, которые специалисты разработали в целях распространения медицинских познаний и технологий. К началу межвоенного периода медицина стала поистине международной наукой благодаря поездкам ученых на иностранные стажировки, публикациям и международным конференциям. Эти механизмы позволяли советским врачам и чиновникам здравоохранения знакомиться с теми методами лечения и медицинского обслуживания, которые применяли их заграничные коллеги[356].

Чтобы наладить контакты и установить сотрудничество с иностранными медицинскими специалистами, Наркомат здравоохранения создал в феврале 1921 года Бюро заграничной санитарной информации. Оно ставило своей целью информировать жителей Западной Европы и США об успехах советского здравоохранения, собирать сведения о достижениях западной медицины и облегчать контакты между советскими и иностранными учеными, подвизающимися на ниве медицины[357]. В следующие два десятилетия Бюро отслеживало медицинские идеи и практики в других странах. Оно публиковало доклады, посвященные британской медицинской системе, структуре французского Министерства здравоохранения, принципам ухода за здоровьем в США (с упором на санитарию, детское здоровье и профилактическую медицину), доклады о здравоохранении в Японии, практиках охраны здоровья, находящихся на вооружении датского Министерства гигиены и немецкого Министерства здравоохранения[358]. Для сбора информации об иностранном здравоохранении Бюро содержало филиалы за границей. Лондонский филиал, к примеру, ежедневно писал о деятельности в сфере здравоохранения. Он освещал такие темы, как работа государственной комиссии по диетам и здоровью, публичные лекции о важности солнечного света, выставки по домашней санитарии и публикации по заводской технике безопасности[359].

Кроме того, чиновники Бюро заграничной санитарной информации облегчали (и отслеживали) обмены между советскими и иностранными врачами. Они организовывали заграничные поездки для советских врачей и приглашали иностранных медицинских служащих в Советский Союз, сохраняя всю переписку между советскими и иностранными врачами и собирая отчеты советских докторов, ездивших за рубеж[360]. Эта система сбора информации позволяла советскому правительству не только следить за связями с заграницей и за обменами, но и привносить в СССР иностранные врачебные идеи и практики. К примеру, директор Государственного микробиологического института в Ростове-на-Дону доложил о своем путешествии на конференцию по скарлатине, проходившую в Кенигсберге, и в один из медицинских институтов Берлина. Он перечислил немецких ученых, которых встретил, и описал немецкие методы профилактики и лечения скарлатины[361]. Как я уже сказал, Бюро занималось и пропагандой достижений советского здравоохранения. Один беспартийный советский врач вскоре после посещения Великобритании написал английскому чиновнику здравоохранения письмо, в котором выражал беспокойство по поводу того, что никто в Западной Европе не признает достижений советского руководства в сферах здравоохранения и образования. Свое письмо он заключил так: «Большевики сейчас являются единственной сильной партией, которые [sic] могут спасти (и уже раз спасли) Россию, а с ней и Европу от анархии, голода и господства черни»[362].

Именно под эгидой Бюро заграничной санитарной информации советские врачи посещали международные медицинские конференции. С точки зрения вопросов здравоохранения, которые на них рассматривались, эти мероприятия представляли собой широкий спектр — от Международной конференции по малярии, прошедшей в Риме в 1925 году, до Международного конгресса по психогигиене, состоявшегося в 1930 году в Вашингтоне[363]. В одном лишь 1935 году отдел гигиены при Бюро отправил делегатов на двенадцать различных конференций, а также на сессии Международного бюро общественной гигиены, проходившие раз в полгода в Париже. Советские врачи возвращались с подобных конференций полные новых идей и познакомившись с новейшими методиками в сферах обеспечения гигиены и здоровья[364]. Вдобавок к этому Наркомат здравоохранения принимал иностранных ученых, приезжавших на советские конференции, — к примеру, делегацию немецких докторов, посетивших в 1925 году в Харькове Всесоюзный конгресс по венерическим заболеваниям[365].

Еще одним каналом, обеспечивавшим доступ в Советский Союз новых медицинских принципов и практик, стали международные организации. Еще до революции в России начал действовать Международный Красный Крест[366]. Когда вскоре после революции советское правительство стало брать под контроль медицинский персонал и медицинское имущество, это привело к ошибочной конфискации имущества Красного Креста. В конце апреля 1918 года советское руководство исправило ошибку, заявив, что «все прерогативы Русского Красного Креста как отделения международного общества Красного Креста сохраняются»[367]. Советская власть не только позволила Красному Кресту действовать независимо, но и воспользовалась в Гражданскую войну и в 1920-е годы его опытом[368].

В 1921–1923 годах Американская администрация помощи (American Relief Administration — ARA, или, по-русски, АРА) накормила и обеспечила медицинскими услугами миллионы советских граждан[369]. Медицинский отдел АРА помог лекарственными средствами и советами более чем 5 тысячам больниц и клиник по всей стране. Кроме того, он сделал 8 миллионов прививок и боролся за улучшение санитарных условий, с тем чтобы остановить эпидемии. Руководство АРА даже рассматривало масштабный проект ликвидации педикулеза во всем Поволжье с целью остановить распространение сыпного тифа, но в итоге предпочло создать сеть амбулаторий, диспансеров, «санитарных поездов» и станций дезинфекции. Кроме того, АРА начала работу по очищению питьевой воды и дезинфекции станций помощи голодающим и наблюдала за этими процессами. Наконец, американские врачи внесли свой вклад в борьбу советских коллег с эпидемией, познакомив их с самыми разными методами лечения, а также с оборудованием и лекарствами[370].

Лига Наций тоже оказала влияние на советское здравоохранение, предложив ряд идей по профилактике эпидемических заболеваний. В 1922 году она провела международную конференцию в Варшаве, посвященную угрозе инфекционных заболеваний в России. Чиновники Лиги Наций утверждали, что российская эпидемия сыпного тифа является международной проблемой, требующей вмешательства на наднациональном уровне ради спасения здоровья и стабильности в Европе. Участники конференции объявили о сборе суммы в 1,5 миллиона фунтов стерлингов для создания на территории России и Украины цепочки пунктов по борьбе с педикулезом[371]. Хотя финансирование со стороны Лиги Наций оказалось недостаточным, ее комиссия все же посетила Россию, Украину и Белоруссию в целях проведения эпидемиологического исследования и организации занятий по профилактике для советских врачей. Комиссия сообщила, что сыпной тиф в Советском Союзе распространяют люди, спасающиеся из голодных регионов, и рекомендовала взять под контроль передвижение населения (вместе с тем признав невозможность выполнения этой рекомендации)[372]. К 1923 году в Москве находился постоянный представитель Эпидемиологической комиссии Лиги Наций, распределявший среди московских врачей иностранные книги по медицине. В этом же году делегация советских врачей посетила международные курсы Лиги Наций по улучшению санитарных условий, проводившиеся в Великобритании, Нидерландах и Швейцарии[373]. Семашко приветствовал помощь от Организации здравоохранения Лиги Наций (как и от других иностранных групп, например от Фонда Рокфеллера) и сам посетил конференцию Лиги Наций по гигиене, состоявшуюся в Женеве также в 1923 году[374].

Международные связи советских врачей позволили им освоить новые подходы к общественному здоровью и вселили в них уважение к заграничному медицинскому обслуживанию[375]. В советских медицинских журналах часто публиковались переводные статьи и сравнивались санитарные условия и лечение в СССР и в других странах. Приведем всего один пример. Напечатанная в 1926 году статья «Борьба с туберкулезом в Германии» сообщала, что немецкие медицинские работники обнаружили связь между плохими условиями жизни, в том числе жилищными, и распространением туберкулеза. Автор заключал, что советские врачи должны, подобно их немецким коллегам, считать туберкулез «не только заразной, но и социальной болезнью»[376].

Хотя некоторые заграничные идеи повлияли на политику СССР в сфере здравоохранения, другие так и не укоренились. В частности, советские медицинские работники в большинстве своем отвергали расовую патологию, несмотря на популярность подобной тематики в других странах, прежде всего в Германии. В 1928 году несколько советских ученых во главе с Николаем Кольцовым основали Общество по изучению расовой патологии и географического распространения болезней. Впрочем, Кольцов так и не дал точного определения расы и призвал в целях понимания общей картины заболеваний исследовать климат, питание и общественную жизнь, а также генетику. В течение всего лишь трех лет общество практически перестало существовать. Как объясняет Сьюзен Гросс Соломон, русские патологи, за редкими исключениями, никогда не испытывали особого интереса к расовой патологии. Вместо этого они сосредотачивали свое внимание на факторах среды, в том числе таких, как климат, экономика и условия труда. При обсуждении рас они обычно отрицали, что расовая принадлежность играет какую-либо роль в распределении болезней[377]. Отрицание расовой патологии советскими врачами отражало тот факт, что расистский и биологизирующий подход не соответствовал ни русским медицинским традициям, ни марксизму, предпочитавшим фактор среды биологическому. В других случаях советские деятели здравоохранения не отказывались от идей иностранных специалистов, но изменяли их в соответствии с собственной медицинской ориентацией. Так, советские специалисты по санитарной статистике, горячо желая быть частью международного медицинского сообщества, вместе с тем предпочитали свою собственную систему классификации болезней, подчеркивавшую социальное происхождение недугов в гораздо большей степени, чем это делала стандартная международная система[378].

Аналогичная картина заимствования-изменения наблюдалась в советских исследованиях здоровья и труда. Важность физического труда для промышленного производства стала причиной международного движения за изучение и защиту производительности рабочей силы, ценность которой порой выражалась в чисто экономических терминах. Сикар де Плозоль, французский специалист по евгенике, работавший в межвоенный период, составил математическую формулу, позволявшую подсчитать ценность каждого индивидуума для общества: бралась экономическая продуктивность человека в течение жизни и из нее вычитались расходы на его содержание опять же в течение жизни[379]. Подобным же образом рассуждал и ведущий советский специалист по евгенике Александр Серебровский, жаловавшийся на то, что цифры первой пятилетки совершенно не учитывают «биологическое качество населения»[380]. А нарком Владимирский в своей статье «Борьба с заболеваемостью даст промышленности новые ресурсы» подсчитал, что болезни рабочих в 1930 году обойдутся советской экономике более чем в 2 миллиарда рублей[381]. Чтобы гарантировать здоровье и производительность индустриальных рабочих, специалисты по трудовой гигиене проводили исследования по различным темам — от воздействия промышленных токсинов до правильной позы для рабочих[382]. Кроме того, они отслеживали несчастные случаи на производстве и рекомендовали повышенные меры безопасности, поддержание чистоты на рабочем месте и механизацию промышленного труда[383]. Специалисты по трудовой гигиене и предлагаемые ими меры безопасности иногда попадали под огонь критики — как тормозящие рост промышленного производства[384]. Хотя в принципе советская трудовая политика предусматривала защиту здоровья рабочих, спешность, с которой партийные деятели проводили индустриализацию, оказывалась важнее многих соображений безопасности[385].

Помимо наблюдения за здоровьем и безопасностью рабочих, специалисты по трудовой гигиене изучали способы максимального повышения производительности. Профессиональные рационализаторы производства, работавшие в специальных лабораториях, проводили физиологические исследования с целью выработать для индустриальных рабочих идеальную технику труда. Их исследования отнюдь не ограничивались вопросами освещения и вентиляции на фабриках — они изучали воздействие «биологических и социально-экономических» факторов на производительность труда рабочих[386]. Ведущий журнал на эти темы, «Гигиена труда», знакомил советских ученых с новейшими европейскими исследованиями промышленной физиологии, технологии, предотвращения несчастных случаев на производстве и по вопросам рационализации производства. К примеру, этот советский журнал напечатал резюме исследований «лейкоцитоза при физических упражнениях» и «относительной ценности различных углеводных смесей для восстановления организма от усталости», опубликованных в английском Journal of Industrial Hygiene[387].

Кроме того, советские специалисты по рационализации производства изучали психологические последствия индустриального труда и способы свести к минимуму неврологический стресс. Ведущий советский психолог Арон Залкинд писал в 1930 году, что «социалистическое строительство требует максимального, планового использования всех наук, связанных с вопросами психоневрологии человека». Он стремился повысить производительность труда «рабочих масс» при помощи исследования «производственной психоневрологии», психологии, двигательных навыков и педологии[388]. Советская индустриальная психология являлась частью более обширного, международного движения. В начале 1920-х годов психотехнические институты были основаны в Великобритании, во Франции, Германии, Италии, Польше и Японии, а также в Советском Союзе. Более того, международный психотехнический конгресс по созданию единой терминологии психотехнического движения был проведен в 1931 году в Москве. В рамках общего стремления заменить хаос свободного рынка рациональным использованием рабочей силы возникли такие новые разделы знания, как психология труда и проверка на профессиональную пригодность[389].

Советские специалисты по рационализации производства всячески стремились к достижению максимально возможной производительности труда, что, помимо прочего, проявилось в образе гибрида человека и машины. Машина, возможно, наиболее ярко персонализировала прогресс и способность к совершенствованию, и, с точки зрения некоторых, она стала образцом для трансформации человека[390]. Ряд европейских мыслителей XIX века утверждали, что человеческое тело, подобно машине, является двигателем, преобразующим энергию в механическую работу. Они считали, что общество должно сохранять, использовать и расширять энергию трудящегося человеческого тела и соразмерять движения тела с движениями машины. К 1890-м годам появилась такая отрасль знания, как «научная организация труда», а в XX веке научные рассуждения о телесном труде звучали на парламентских дебатах и публиковались в социологических трактатах, программах либеральных реформ и социалистических брошюрах[391].

Некоторые советские деятели приняли на вооружение этот машинный идеал, представляя себе людей, чей труд будет рационально использоваться для максимального повышения производительности всего общества в целом. В 1928 году Николай Бухарин призывал «в кратчайший срок произвести определенное количество живых рабочих, квалифицированных, специально вышколенных машин»[392]. Кинорежиссер Дзига Вертов писал: «Новый человек, освобожденный от грузности и неуклюжести, с точными и легкими движениями машины, будет благодарным объектом киносъемки»[393]. Идеал человека-машины был популярен в межвоенный период и среди немецких мыслителей, но там он принял совершенно иной облик. Немецкая версия человека-машины была связана с милитаризмом, последовавшим за Первой мировой войной. Эрнст Юнгер писал о новой породе людей-машин, «бесстрашных и прекрасных, не боящихся крови и не знающих жалости, новой расе, которая строит машины и доверяет машинам, для которой машины не бездушное железо, а орудие могущества»[394]. Напротив, советская версия человека-машины не имела милитаристского оттенка, будучи вместо этого связанной с идеалом труда. Алексей Гастев, ведущий советский тейлорист, развивал идеи автоматизации людей в целях повышения производительности их труда. Он создал в Москве Центральный институт труда, где исследовались физиологические аспекты трудовой деятельности, и обучал рабочих, добиваясь повышения производительности их труда. Конечная цель Гастева состояла в установлении симбиоза между человеком и машиной, чтобы рабочие восприняли ритм и эффективность движений фабричного оборудования и стали похожими на роботов производителями продукции, с идеально дисциплинированными умами и телами[395].

Идеи Гастева имели огромное влияние, но вместе с тем встречали и сопротивление. Многие специалисты по трудовой гигиене опасались, что он ставит эффективность выше безопасности и здоровья рабочих[396]. Что еще более важно, многие рабочие и левые коммунисты выступали против методов тейлоризма, который использовал Гастев, так как считали, что речь идет о самой настоящей капиталистической эксплуатации. Ленин был всецело на стороне Гастева и поддержал в 1920 году создание Института труда, в следующем году переименованного в Центральный институт труда. Оправдывая свой подход, Ленин заявлял, что «крупнейший капитализм создал такие системы организации труда, которые при условии эксплуатации масс населения были злейшей формой порабощения… но которые в то же самое время являются последним словом научной организации производства, которые должны быть приняты Социалистической Советской Республикой, которые должны быть переработаны ею в интересах… повышения производительности труда»[397]. Идеи Гастева окончательно одержали верх лишь в начале 1930-х годов, когда кампания индустриализации потребовала не только достижения оптимальной производительности, но и быстрого обучения миллионов бывших крестьян промышленному труду[398].

Хотя главной заботой партийных деятелей в первую пятилетку было организовать труд в целях обеспечения промышленного производства, советский идеал труда не являлся полностью утилитарным. Согласно советской идеологии, труд помогал людям достичь самореализации. Он превратился, по словам Сталина, в «дело чести, дело славы, дело доблести и геройства»[399]. Повышение производительности труда рабочих было не только средством достижения бóльших объемов производства, но и само по себе целью — реализацией потенциала рабочих как людей и как советских граждан. В рассказах о стахановцах подчеркивались не только рекорды производительности труда, достигнутые этими героями-рабочими, но и их собственное преображение в граждан культурных и образованных[400]. Таким образом, принятая в СССР доктрина труда напоминала усилия, предпринимавшиеся в других странах в целях повышения производительности труда, однако шла дальше, подчеркивая роль труда в изменении мышления и поведения людей.

Подведем итог. Мы видим как сходства, так и различия в здравоохранении в Советском Союзе и в других странах. Международное распространение медицинских идей немало повлияло на советское здравоохранение в 1920-е и 1930-е годы. Иностранные специалисты ввели противоэпидемические меры, в том числе прививки, карантины и методы дезинфекции. Советские медицинские чиновники охотно приняли самые различные иностранные методы профилактики и лечения заболеваний. В то же время импортные теории и практики часто приобретали отчетливо советский облик или полностью отбрасывались. Советские врачи объясняли распространение болезней в первую очередь общественными условиями и по большей части отвергали расовое медицинское мышление. Специалисты по трудовой гигиене и промышленной психологии стремились добиться от советских рабочих максимальной производительности труда, но вместе с тем видели в нем возвышающее начало, которое призвано было преобразовать человеческую психику и помочь в создании нового советского человека[401]. Можно сделать вывод, что советские программы здравоохранения отражали как международное распространение идей, так и идеологические и медицинские особенности Советского Союза. Подобное же сочетание иностранных влияний и советской исключительности характеризовало и физическую культуру.

Физическая культура и ее милитаризация

Физическая культура была еще одним способом, при помощи которого советские чиновники стремились получить здоровое и физически крепкое население. В межвоенный период программам физической культуры уделялось огромное внимание — как в СССР, так и в других странах по всему миру. И, подобно тому как это было с прочими программами здравоохранения, советское руководство отслеживало иностранные физкультурные мероприятия. Врачи Наркомата здравоохранения считали физические упражнения способом поддержания физического здоровья и производительности труда. Но как в СССР, так и в других странах физической культурой интересовались и армейские офицеры: в их глазах она была одним из видов военной подготовки. На первых порах физическая культура в СССР представала в первую очередь средством обеспечить здоровое развитие человеческого ума и тела и повысить производительность труда. Однако к концу 1930-х годов физкультура все больше окрашивалась в милитаристские тона и нередко превращалась в разновидность военной подготовки — опять-таки подобно тому, как это было в других странах.

Уже в конце XIX века спортивные программы играли роль военной подготовки, укрепляя молодых людей физически и обеспечивая им чувство политического единства[402]. Командный спорт учил сотрудничеству и солидарности, а групповые занятия гимнастикой означали синхронизацию движений участников, что, казалось, объединяло тела и души людей. Во многих странах совместные занятия гимнастикой были нацелены на обеспечение национального единства. Основав в XIX веке немецкое гимнастическое движение, Фридрих Людвиг Ян стремился таким образом способствовать объединению Германии. Групповые упражнения это движение сочетало с прогулками по сельской местности, призванными вернуть цельность и чистоту, присущие сельской жизни, и преодолеть городские отчужденность и разложение[403]. Подобно немецким обществам «Турнен», чешскому «Соколу» и скандинавским гимнастическим движениям XIX века, в России гимнастика тоже использовалась для укрепления национальной солидарности. Первый русский гимнастический клуб был основан после поражения в Крымской войне, и в 1874 году отец русской гимнастики, Петр Лесгафт ввел в русской армии прусскую модель гимнастики[404]. Царская власть позаимствовала и идею движения бойскаутов, основанного полковником Робертом Баден-Пауэллом после англо-бурской войны с целью обеспечить физическую и военную подготовку английских мальчиков. Русско-японская война наглядно продемонстрировала низкие физические качества русских новобранцев, и царские офицеры, знакомые с английским бойскаутским движением, в 1909 году создали первый отряд скаутов в России. К 1917 году 50 тысяч мальчиков и девочек состояли в скаутских отрядах, имевшихся в 143 русских городах[405].

Накануне Первой мировой войны царское правительство стремилось к внедрению дополнительных программ физической подготовки. В январе 1914 года Совет министров издал директиву о физическом развитии населения Российской империи. Как указывалось, большинство европейских держав тратит немалые деньги на правильное физическое воспитание молодежи школьного возраста, готовя ее к военной службе. Директива содержала список шагов, необходимых, чтобы обеспечить государственную координацию и финансирование физической культуры в России. Физкультурные программы должны были сделать молодое поколение здоровым и сильным, а также помочь ему достичь нравственного здоровья[406]. Когда война началась, Временный совет по делам физического развития народонаселения России при царском правительстве начал субсидировать спортивные клубы и выразил пожелание, чтобы все школы ввели уроки военной подготовки. Генерал В. Н. Воейков принял звание главнонаблюдающего за физическим развитием народонаселения Российской империи и в 1915 году убедил царя выделить примерно 13 миллионов рублей на молодежные программы физической культуры[407].

После Первой мировой войны физическая культура в большинстве стран приобрела еще более милитаристский оттенок. Например, вождь республиканской Турции Мустафа Кемаль Ататюрк выступал в поддержку немецкой модели физической культуры, и турецкие молодежные спортивные клубы приняли на себя четко выраженные военные функции[408]. Однако советские вожди, напротив, описывали физическую культуру как средство повысить производительность труда и подготовить народ к участию в строительстве социализма. Правительственный декрет от 1920 года «О физическом воспитании подрастающего населения» провозглашал, что «физические и умственные силы необходимы трудящемуся населению для поступательного движения на пути социального строительства». Декрет требовал введения физических упражнений во всех школах, а также факультативных спортивных программ, в том числе и для дошкольников, и в целом расширения сферы физической культуры в повседневной жизни[409]. Семашко писал, что физическая культура — «одно из самых главных наших звеньев», так как оно связано с умением трудиться[410]. Официальные доклады заявляли: физическая культура — способ научить крестьян трудиться рационально и эффективно[411]. Изучение производительности труда показало, что рабочие, делавшие зарядку перед началом рабочего дня и во время перерывов в работе, были более производительны, чем те, кто зарядки не делал[412]. Один из специалистов по физкультуре, К. Мехоношин, утверждал, что физические упражнения научат молодых людей важности труда и позволят им добиваться более высокой его производительности[413].

Но физкультура была не только средством повышения производительности труда населения. Это был еще и способ изменить отношение людей к труду. В 1920-е годы советские специалисты по физкультуре создали новые дисциплины: трудовую гимнастику и трудовой спорт[414]. Советские физкультурные зрелища сочетали в себе образы труда и спорта, перекликавшиеся с пророчеством Маркса о том, что труд станет удовольствием[415]. Знаменитый советский театральный режиссер Всеволод Мейерхольд в докладе 1922 года под названием «Актер будущего и биомеханика» заявил, что актер «будет работать в условиях, где труд ощущается не как проклятие, а как радостная жизненная необходимость»[416]. Чтобы подготовить как рабочих, так и актеров к продолжительному, эффективному и эстетическому труду, Мейерхольд предписал особый режим для совершенствования человеческого тела. В частности, он предлагал преподавать курс «биомеханики» для актеров.

Физкультура, акробатика, танец, ритмика, бокс, фехтование — полезные предметы, но они только могут принести пользу, когда будут введены, как подсобные, к курсу «биомеханики», основному предмету и необходимому для каждого актера[417].

Таким образом, физкультура стала средством превращения работы в нечто радостное и связанное с самосовершенствованием.

Стремясь к продвижению здорового образа жизни, советские ученые начали разрабатывать методы физического усовершенствования. Московский институт физической культуры научным образом, при помощи физиологического наблюдения и экспериментирования, разработал методы физической подготовки[418]. Посредством лабораторных исследований советские физиологи установили нормы упражнений и отдыха. Одно из таких исследований доказывало, что «активный отдых» в виде ритмичных упражнений является самым эффективным способом восстановления энергии и работоспособности человеческого тела[419]. Физиолог С. И. Каплун связал «правильный отдых» с высокой производительностью труда, ссылаясь как на физиологические исследования (нервной системы и кровообращения), так и на эксперименты, связанные с производительностью труда в промышленности[420]. Семашко в 1926 году признал необходимым, чтобы отдых «очищал» телесный организм «от вредных веществ, которые накопляются в нем в результате работы»[421]. А чиновники Наркомата здравоохранения, отмечая, что дети рабочих не так здоровы, как дети крестьян, рекомендовали для детей «экскурсии, прогулки и другие способы естественного оздоровления»[422].

Кроме того, советское руководство подчеркивало, что физкультура — преграда на пути разложения. Сам Ленин говорил, что лучше всего «здоровый спорт — гимнастика, плавание, экскурсии, физические упражнения», и заключал — «в здоровом теле здоровый дух»[423]. В противовес традиционным видам досуга, в число которых могли входить распитие алкоголя, игра в карты и другие пороки, советский досуг должен был представлять собой часть сбалансированного образа жизни, улучшающего здоровье и повышающего жизненные силы человеческого организма. Комсомольская резолюция от 1926 года указывала, что физкультура — средство отвлечь молодежь от опасного влияния алкоголя и проституции[424]. А один советский комментатор, наблюдавший спортивные упражнения, подчеркивал контраст между их свежестью, живостью, здоровой силой, с одной стороны, и упадочничеством танцев на американский лад с другой[425]. Советский журнал, посвященный здоровью, отмечал, что правильно организованный досуг может так же эффективно восстановить человеческий организм, как сон, и вернуть «человеческой машине» энергию[426]. Советские чиновники здравоохранения выступали за разделение ежедневной жизни на три равных восьмичасовых сегмента: работа, сон и досуг. Этот подход, свойственный также фордизму и международным рабочим движениям, отражал не только интерес к досугу как к средству поддержания здоровья рабочих, но и стремление к всестороннему упорядочению быта[427].

Физкультура отвечала и более масштабным устремлениям советского руководства — к восстановлению общественной гармонии и преобразованию человечества. Еще до революции хорошая физическая подготовка связывалась с умственным развитием и формированием гармоничной личности[428]. Советские чиновники видели в физкультуре способ вырастить гармоничных индивидов, которые станут составными частями идеального общества. Доклад 1919 года о здоровье детей разъяснял, что здоровое тело означает и «здоровый дух», и связывал правильное физическое воспитание детей с «гармоничным развитием» личности[429]. В 1920 году был опубликован доклад Наркомата здравоохранения под названием «Задачи физической культуры», сообщавший, что «медицина лечебная со всеми научными открытиями не в состоянии создать новой личности». Доклад провозглашал, что из всех доступных средств («новые социальные условия, культурно-просветительная работа, новое воспитание, санитарно-гигиенические мероприятия») физическая культура «наиболее будет способствовать физическому оздоровлению и гармоничному развитию личности»[430].

Таким образом, согласно официальным декларациям, целью советской физкультуры была подготовка народа к строительству социализма. Но вместе с тем физкультура имела и военное значение. Офицеры Красной армии, пекущиеся о физическом состоянии населения, составляли и анализировали статистические данные о росте и весе всех новобранцев[431]. Врачи Красной армии проверяли всех призывников при помощи детально разработанных процедур и лабораторных испытаний: искали у них болезни, проверяли их зрение и слух, проводили психологические и неврологические наблюдения[432]. Результаты подобных проверок тщательно собирались и анализировались. Эти и прочие статистические данные позволяли советским специалистам по статистике отследить «физическое развитие молодежи» и установить связь между физическими характеристиками, с одной стороны, и различными регионами страны и национальностями, с другой[433]. Кроме того, они отслеживали, по каким причинам новобранцам не удавалось пройти призывную комиссию, и составляли таблицы данных, в которых упоминали такие болезни, как туберкулез, малярия, нервные расстройства, и такие проблемы со здоровьем, как глухота[434].

В годы Гражданской войны физкультура стала обязательным предметом в школах, а Главное управление всеобщего военного обучения взяло под контроль существовавшие на тот момент гимнастические общества и спортивные клубы и расширило охват ими молодежи, стремясь обеспечить ее физическую подготовку[435]. В 1920 году советское руководство создало комиссии по проверке преподавания физкультуры в школах и обеспечения дошкольных физкультурных программ[436]. Кроме того, власти учредили «Дома физической культуры» — центры, которые должны были проводить научно-популярные занятия, посвященные физическим упражнениям, а именно лекции, выставки и физкультурные мероприятия под руководством специалистов[437]. В июле 1925 года Центральный комитет РКП(б) отказался от несоревновательных физкультурных мероприятий (прежде преподносившихся как социалистическая альтернатива буржуазному спорту) и предписал более соревновательный подход к спорту и физкультуре[438]. Кроме того, последняя провозглашалась методом воспитания масс (поскольку она развивает силу воли, навыки работы в команде, выносливость, находчивость и другие полезные качества)[439]. На XVI съезде ВКП(б), состоявшемся в 1930 году, Сталин призвал подготовить молодое поколение к защите страны от иностранного нападения, и в этом же году советское руководство приняло новые меры по централизации физкультуры и включению ее в число главных приоритетов. Был создан Всесоюзный совет физической культуры при Центральном исполнительном комитете (ЦИК) СССР. В следующем году комсомол запустил программу физической тренировки под названием «Готов к труду и обороне СССР» (ГТО)[440].

К концу 1930-х годов советская политика в сфере физкультуры оказалась под нарастающим влиянием иностранных физкультурных программ и в результате стала гораздо более милитаризованной. Как и в случае с программами здравоохранения, советские чиновники сознательно стремились отслеживать иностранные инициативы физического воспитания и подражать им. В 1930-е годы советское руководство нанимало зарубежных тренеров для обучения советских спортсменов и подготовки их к международным соревнованиям[441]. Во Всесоюзном комитете по делам физической культуры и спорта при СНК СССР был отдел международных отношений, который занимался изучением физического воспитания в Европе, Северной Америке и Японии и регулярно составлял доклады на эту тему. Доклад о спорте в фашистских странах констатировал, что в нацистской Германии «вся нация должна заниматься физическими упражнениями. Физическое совершенствование мужчин и женщин крайне важно для государства, никто не имеет права уклоняться от обязанности развивать тело, укреплять здоровье»[442]. Доклады правительству и статьи в прессе посвящались таким темам, как французские спортивные клубы, методы обучения японских пловцов, международные лыжные гонки, иностранные чемпионаты по футболу и Олимпийские игры 1936 года в Берлине[443]. Эти обзоры позволяли советским чиновникам быть в курсе физической и военной подготовки в других странах и знакомили их с методами, которые можно было применить и в Советском Союзе.

Приведу такой пример. Советские чиновники следили за иностранными инициативами по продвижению женской физкультуры и воспроизводили их на территории СССР. Переводились статьи из американских журналов о том, как сделать спортивные мероприятия частью женского высшего образования[444]. В 1934 году Всесоюзный совет физической культуры при ЦИК СССР превозносил пользу физического воспитания немецких женщин, утверждая, что женский спорт создает «хорошо развитых девушек, а также рожающих здоровых и крепких по виду детей». Дальнейшие рассуждения напоминали нацистскую идеологию: «…эту быструю трансформацию расы надлежит, без всякого сомнения, приписать физическому воспитанию… [Немецкие вожди] поняли, что только физическая культура может поддерживать и увеличивать капитал здоровья нации»[445]. Через два года советское руководство созвало конференцию, на которой были запущены новые программы по продвижению женской физкультуры[446]. Впрочем, в отличие от нацистской Германии, где взаимоотношения полов определялись эссенциализмом, в СССР подчеркивалась двойная роль женщины — как матери и как работницы. Соответственно, укрепление женской физической формы было призвано улучшить выполнение обеих ролей. Советские программы физкультуры и молодежные организации, в том числе пионерская организация и комсомол, отличались тем, что предполагали совместное обучение девочек и мальчиков. Этот факт отражал советский идеал равенства полов (пусть и часто нарушавшийся) и равную роль женщин и мужчин в строительстве социализма.

Ил. 5. Плакат французского Военного министерства, 1918. «Подготовка французской молодежи к военной службе» (Плакат FR 611. Poster Collection, Hoover Institution Archives)

Советские доклады о физкультуре за границей подчеркивали не только физическую пользу спортивных программ, но и их роль в улучшении дисциплины и насаждении патриотизма. Один доклад, посвященный Германии, сообщал, что «только физическое воспитание может дать качества, провозглашенные национал-социализмом: чувство дисциплины, порядка и субординации, чувство солидарности, храбрость, решительность и способность принимать быстрые решения, когда этого требуют обстоятельства, выносливость, готовность к самопожертвованию». В том же докладе говорилось, что немецкое правительство уделяет особое внимание молодым людям, ориентируя их на самодисциплину и на «дух Адольфа Гитлера». При этом цитировалась немецкая статья, автор которой заявлял, что Гитлер «вернул немецкому народу гордость» и что гимнастические общества помогли эту гордость развить[447].

Чиновники Всесоюзного комитета по делам физической культуры и спорта при СНК СССР подчеркивали, что другие страны используют физическое воспитание для военной подготовки и Советский Союз должен поступить таким же образом. В докладах 1934 и 1938 годов делался вывод, что при нацистской диктатуре «спорт становится составной частью подготовки к войне»[448]. Глава комсомола Александр Косарев в 1936 году предупреждал, что правые правительства Германии, Польши, Италии и Японии проводят «усиленную милитаризацию молодежи», и призвал комсомол готовить молодых людей к обороне своей страны[449]. В 1937 году, выступая перед комсомольскими активистами спортивного клуба «Динамо», чиновник Всесоюзного комитета по делам физической культуры и спорта раскритиковал недостаточное внимание к военным аспектам спорта и призвал развивать такую гимнастику, которая будет напоминать не балет, а военную подготовку[450].

В годы, непосредственно предшествовавшие Второй мировой войне, советская физкультура действительно приобрела вполне милитаристский оттенок. В 1935 году была опубликована брошюра, посвященная гражданской обороне и заявлявшая, что «быть готовым к обороне — значит быть физически здоровым». В брошюре подчеркивалась важность состязаний в стрельбе, гимнастике, плавании и езде на велосипеде, а также необходимость обучения пользованию противогазом и штыком[451]. В июне 1936 года Политбюро утвердило создание вышеупомянутого Всесоюзного комитета по делам физической культуры и спорта при СНК СССР, отдававшего предпочтение спортивным единоборствам[452]. В ноябре 1939 года Политбюро приняло решение, усилившее движение ГТО за счет дополнительных программ физического воспитания в школах, центров физкультуры, награждения призами, учебников физкультуры, фильмов и медицинского наблюдения, позволяющего достичь максимальной пользы для здоровья при помощи упражнений[453]. Среди воспитательных инициатив этого времени были обширная военизированная тренировка — стрельба из ружья, прыжки с парашютом, гражданская оборона, — а также создание средних военных школ[454]. В комсомольской и пионерской организациях теперь все больше ценились дисциплина, храбрость, патриотизм и умение обращаться с оружием и противогазами[455].

Советская власть уделяла особое внимание милитаристским физкультурным парадам. Авторы статей в советских журналах превозносили эти парады, заявляя, что они показывают всю важность физического воспитания и дисциплины физкультурников[456]. Весной 1937 года Политбюро издало приказ о проведении физкультурного парада на Красной площади. В нем приняли участие более 40 тысяч человек, в том числе делегации от каждой союзной республики и рекордсмены в самых разных видах спорта[457]. Статья, посвященная этому событию, под названием «Парад могучего Сталинского племени», подчеркивала единство всех национальностей Советского Союза:

Живая поэма, созданная на Красной площади русскими, украинскими… [следует перечисление титульных национальностей всех союзных республик] физкультурниками, громко, звучным голосом, эхо которого прокатилось по всему миру, говорила — о кровном братстве и неразрывной дружбе народов, населяющих обширные пространства Страны Советов… о том, что смелая, сильная советская молодежь является неисчерпаемым резервом для нашей могучей Красной Армии[458].

Эта цитата наглядно показывает, что физкультурные парады не только демонстрировали дисциплину и потенциальную военную мощь. Такие парады символизировали единство советского общества. Они символическим образом объединяли все национальности и общественные группы, вместе маршировавшие и синхронно выполнявшие упражнения в идеальной гармонии друг с другом. Конечно, нацистские марши тоже служили символом единства, но это было единство арийской расы, достигнутое благодаря исключению расовых и этнических меньшинств. При советском строе, при социализме, все национальности должны были быть едины.

Ил. 6. Советский плакат, пропагандирующий физкультуру, 1930-е. «Работать, строить и не ныть! Нам к новой жизни путь указан. Атлетом можешь ты не быть, но физкультурником — обязан» (Плакат RU/SU 2317/21. Poster Collection, Hoover Institution Archives)