Гражданская рапсодия. Сломанные души

Катя откинулась на спинку, сжала пальцы в кулачки. Чемодан в ногах покачивался и бился углом о край сиденья. Этот звук, мерный и едва различимый, напоминал биение колёс о рельсы, и Катя вдруг почувствовала, как на плечи наваливается одиночество. В том поезде, в том маленьком тесном купе третьего класса, где даже окна не открывались, потому что были заколочены, они успели сдружиться — Будилович, Маша, Осин и этот нелюдимый штабс-капитан в плаще с чужого плеча. Как же быстро они разошлись по сторонам. Вот уже и Алексей Гаврилович остаётся в прошлом, а его, пожалуй, будет не хватать больше остальных. Он напоминал отца. Нет, он совсем не был на него похож — отец настоящий великан с длинными закрученными усами и широкими жестами — но в голосе, в словах и, самое главное, в поступках, он так сильно на него походил. Если бы отец был жив, он ни за чтобы не позволил ей уехать так далеко, или они уехали вместе, и Лида, провожая их и вытирая украдкой слёзы, дала бы им в дорогу больше пирожков. А мама… Мама. Она не стала бы их отговаривать.

Какие всё-таки вкусные были те пирожки. Они съели их с Машей ещё до того, как приехали на вокзал. Надо было оставить два или три, угостить Липатникова. Он и Будилович подсели к ним в купе сразу же, с Черешковым и Осиным познакомились в Москве. А когда в вагон вошёл Толкачёв, Катя почувствовала, как к щекам приливает кровь. Нечто подобное случалось с ней лишь однажды, когда в их дом приехала тётка с сыном, юнкером Николаевского кавалерийского училища. Тётка называла его на французский манер: Пьер — и произносила гнусаво, в нос. Это имя никак ему не шло, зато чёрный мундир с красным лацканом и белые перчатки произвели на Катю огромное впечатление. Она убежала на кухню, спряталась за Лиду и не смела показываться в гостиной до ухода гостей. Мама отчитала её потом, отец посмеялся, а Катя записала в дневнике правду о своём первом и единственном в то время чувстве.

В поезде бежать было некуда, и Кате стало неловко от мысли, что Толкачёв её тревожит. Когда он уходил позавчера, ей показалось, что он хочет попрощаться, но она специально повернулась к нему спиной, демонстрируя своё равнодушие. А потом жалела об этом. Он бы непременно сказал, куда идёт, и она бы точно знала, где он сейчас, и может быть, из-за этого незнания ей захотелось уткнуться ночью лицом в подушку и заплакать. Слёзы сами собой навернулись на глаза, но рядом спала Маша, и Катя сжала зубы, чтобы не разбудить её и не выдать подруге свою слабость. А возможно слёзы были вызваны тем, что она очень сильно соскучилась по маме, по Лиде. Очень хотелось вернуться домой, в свою комнату, где на стенах светлые обои, а на комоде старая детская кукла и фотография отца в рамке из морёного дуба…

Пролётка свернула направо и покатила мимо войскового собора вниз. Лошадка орезвела, прибавила шаг. Наперерез из проулка выехал казачий отряд. Извозчик резко натянул вожжи, чтобы не столкнуться с ним. Катю кинуло вперёд, и она едва не ударилась головой о козлы. Вот было бы глупо, если бы она расквасила себе нос. Извозчик пробормотал то ли ругательство, то ли извинение, и стал покорно ждать, когда казаки проедут.

Катя привстала и выглянула из-под тента. Казаки ехали по двое в ряд, хмурые и поникшие, как будто их гнали куда-то помимо воли. В шинелях, с пиками, в высоких лохматых шапках, небритые — они совсем не походили на тех разудалых витязей с военных плакатов и рисунков, которые так часто печатали в журналах. Прохожие останавливались, смотрели на них, и взгляды их были такие же хмурые и поникшие — это было тем более удивительно, что солнце весело отражалось от мокрой мостовой и обогревало город своим теплом.

Казаки проехали. Голова колонны исчезла за собором, и пролётка вновь покатила по улице к вокзалу. Катя услышала длинный гудок прибывающего поезда, потом звон колокола. На привокзальной площади толпились извозчики. У тумбы с объявлениями стоял незнакомый капитан и топтался, как София два дня тому назад. Возле него остановилась баба с мешком семечек, начала уговаривать купить. Офицер отнекивался, качал головой. Баба плюнула, подняла мешок и пошла к выстроившимся в ряд ломовым телегам.

Извозчик помог Кате сойти с пролётки, снял чемодан, поставил к её ногам.

— Ну всё, барышня, дале ты без меня. Носильщика позови, он тебе до куда надо чемодан твой донесёт.

И уехал. Катя осталась стоять на площади между двумя огромными лужами. Несколько носильщиков — крупные бородатые мужики в картузах и суконных фартуках — сидели на корточках у входа на вокзал, дымили цигарками. Один приподнялся и застыл в выжидательной позе.

Катя взяла чемодан и пошла к тумбе.

— Вы не приглядите за чемоданом? — попросила она капитана. — Понимаете, на станции формируют санитарный поезд, и я буду на нём служить. Но я пока не знаю, где это. Мне нужно найти начальника поезда, а с чемоданом это не очень удобно.

— Конечно, пригляжу. А потом и провожу вас. Не гоже барышне таскать такой большой чемодан.

— Спасибо. Сегодня день странный. С самого утра солнышко и лужи. Как будто весна.

— К вечеру наметёт.

— Почему вы так думаете?

— От степи опять наползает. Вон, видите над крышами марево?

Катя посмотрела на небо, оно было чистое, почти прозрачное, и только там, куда указывал капитан, назревало что-то мутное и бесформенное, как будто злое. Шло оно от самого горизонта, с далёкой морозной стороны. Да, видимо, опять наметёт. Опять пойдёт снег, завалит дома, дороги, покроет ступени льдом. Но так оно и должно быть, зима всё-таки.

8

Новочеркасск, Цыкуновский полустанок, ноябрь 1917 года

Батальон выстроился позади грузовой платформы узкой колонной. Хвост её терялся где-то в ночи, между штабелями сосновых и берёзовых брёвен лесной биржи. Штабеля вздымались вверх саженей на семь и тянулись вдаль, насколько позволяла видеть разыгравшаяся метель. Вход на платформу загораживали телеги. Интенданты раздавали патроны, перевязочные пакеты, зимнее обмундирование. На путях стоял воинский эшелон — семь пассажирских вагонов и два товарных. Офицерская рота, подошедшая к полустанку раньше Юнкерского батальона и уже получившая положенное снаряжение, расположилась перед вагонами, ожидая начала погрузки. Офицеры развели на платформе костры, грелись, смеялись. Биржевой сторож, указывая в сторону штабелей, пытался объяснить командиру роты штабс-капитану Некрашевичу, что жечь костры вблизи биржи нельзя, но тот отмахивался от него и посылал по матери.

В юнкерских ротах слышалась та же радость, что и среди офицеров. Новость, что в Ростове произошло восстание большевиков и что все боеспособные части Организации генерала Алексеева направляются на его подавление, была встречена с непонятным воодушевлением. Мальчишки рвались в бой, торопясь доказать себе и своим товарищам собственную нужность. Подобная торопливость удручала. Толкачёв слишком хорошо помнил начало войны с Германией и первые бои, когда, казалось, обычного «ура» хватит, чтобы немец побежал, — но не хватило, и после тяжёлого поражения в Восточной Пруссии эта самоуверенность прошла, и возникло понимание, что на поле боя погибают не только враги. Как бы не случилось того же и на Дону.

Толкачёв подошёл к интенданту, спросил, сколько патронов дают в одни руки. Интендантом оказалась женщина. Серая суконная шинель была ей узка в бёдрах, а погоны урядника скорее подходили мужу, однако во взгляде и жестах чувствовался опыт. Женщина поправила выбившиеся из-под синей фуражки волосы и сказала, что велено давать по два подсумка. Этого было мало. Перед выходом с Грушевской, Парфёнов обронил, что в Ростове сосредоточилось около двух тысяч красногвардейцев. Большинство из них составляли рабочие железнодорожных мастерских, и вряд ли имели хотя бы начальную военную подготовку. Но решимости у них не отнять, поэтому бои предстояли жёсткие, и двумя подсумками тут не обойтись.

У биржевой конторы плотной группой стояли офицеры батальона. Злющий цепной кобель, не умолкая, лаял на них и рвал цепь, и никакие слова не могли заставить его умолкнуть. Вернувшийся сторож цыкнул на кобеля, но и это не помогло.

— Что там? — спросили у подошедшего Толкачёва.

— Патроны, шинели. Теперь хоть вид будет единообразный.

— Встрепенулось донское начальство, — скривился Мезерницкий. — Сразу всё вам пожалуйте. Даже мотор.

Напротив товарного вагона пыхтел, разворачиваясь, броневик. Человек в кожаной утеплённой куртке и в автомобильных очках поверх фуражки делал водителю знаки, направляя того к пандусу.

— Помните, Толкачёв, тот броневик, что поддерживал нас у телефонной станции? Название ещё у него было…

— Помню.

— А помните, что сделали матросы с экипажем?

— У вас, Мстислав Владимирович, тяга к странным воспоминаниям. Такие вещи люди обычно стараются забыть.

Мезерницкий усмехнулся.

— Да вот не забываются.

Объявили посадку. Некрашевич закричал что-то, ветер собрал горсть снега и швырнул ему в лицо. Штабс-капитан поперхнулся, и только одно слово долетело до биржи: …вагонам! Офицерская рота с гомоном и смехом начала грузиться.

— Несколько дней назад в Хотунках мы разоружили два резервных батальона, — снова заговорил Мезерницкий. — Представляете, сколько оружия и амуниции мы взяли? На два полноценных батальона! Но примчались казаки, окружили нас, выставили пулемёты и велели всё сдать. Где теперь эти смельчаки? Почему Каледин не пошлёт отбивать Ростов их?

— Казаки воевать не хотят, устали, — сказал Донсков. — А если казаки воевать не хотят, никто не сможет их заставить. Тем более против своих.

— Каких «своих»?

— Против русских.

— Вы глупец, Донсков. Какие русские? Не было вас три недели назад в Петербурге, а то увидели бы, как эти русские расстреливают юнкеров на набережной. Это мятежники. Мерзавцы!

По Биржевому спуску проехали две кухонных упряжки и встали в очередь к броневику. Металлические трубы печей покрылись ледяным налётом, сидевшие на задках повара дремали, укутавшись в овчинные тулупы. По всем фронтовым приметам выходило, что раньше полудня кормить не будут.

— Это правда, меня не было в Петербурге, — кивнул Донсков, — но я видел, как расстреливали людей в Киеве. И, поверьте, безо всяких на то оснований. Просто выводили на улицу, ставили к стене и именем революционного трибунала… Вы зря считаете, Мстислав Владимирович, что я ничего не вижу и не понимаю. Эта ненужная никому революция, беззаконие, мусор на улицах, неприятны мне так же, как и вам. И я бы просил вас впредь выбирать выражения в мой адрес. Определения вроде «глупец» и прочее среди офицеров русской армии неприемлемы!

Донсков поднял воротник шинели и, прикрывая руками лицо от ветра, пошёл к интендантским телегам. Кобель перестал вдруг лаять и завыл, будто по покойнику. Сторож снова цыкнул на него, на этот раз пёс послушался, замолчал и полез в будку.

— Слышали? Ему это неприятно, — Мезерницкий обернулся к Толкачёву. — Интеллигент. К чёрту таких. Раздражает.

Толкачёв не ответил. Ему было всё равно, что думает Мезерницкий о Донскове и что думает Донсков о Мезерницком. Вмешиваться в их отношения и вставать на чью-либо сторону он не собирался. Он попробовал представить, где сейчас Катя в этот холодный, ночной, неурочный час. По всей видимости, спит. В тёплой комнате на Барочной. И слава богу. Некрашевич сказал, что полковник Хованский, назначенный руководить сводным отрядом, принципиально запретил включать женщин в состав роты даже в качестве сестёр милосердия. Шуму из-за этого запрета вышло много. В организацию успели записаться более тридцати женщин. Они потребовали объяснений у самого Алексеева, на что Михаил Васильевич, приехавший на Барочную лично проводить добровольцев, только развёл руками. Не обошлось без слёз, причём суть этих слёз была где-то далеко за гранью понимания любого нормального человека, ибо плакать по причине того, что тебя не отправляют на смерть в бой, было попросту смешно.

Некрашевич не сдерживал иронии, когда рассказывал об этом, а Толкачёв подумал: как бы отреагировал сам Некрашевич, если бы в бой не взяли его?

Но что бы там ни было, Хованский прав в своём решении. Не женское дело ходить в атаку. Толкачёв видел этих доброволиц, когда шёл по коридору в кабинет полковника Звягина. Они стояли у дверей столовой комнаты — стайка бесноватых пичужек. Хрупкие, красивые, в новеньких гимнастёрках. Молодые. Старшей вряд ли более двадцати. Куда они спешат, куда рвутся? Сидели бы дома. Каждая капелька пролитой ими крови никогда и ни чем не оправдается.

Сквозь вой ветра донёсся голос:

— Батальон… на погрузку!

По платформе быстрым шагом шёл Парфёнов. Увидев Толкачёва, он призывно махнул рукой.

— Володя, в штабном вагоне совещание, поторопись. Господа офицеры, вас это тоже касается!

Под штаб определили бывший вагон-ресторан. Вслед за Парфёновым Толкачёв поднялся в тамбур, топнул сапогами об пол, стряхивая налипший снег. В вагоне было тепло, пахло картофельной похлёбкой и жареным луком. В дальнем углу у буфетной стойки сидел денщик — пожилой солдат в застиранной гимнастёрке — и подкладывал в топку водяного котла тонкие чурки. Толкачёв опустил ворот шинели, расправил лацканы. В вагоне было просторно. Гостевые столики демонтировали и на их место поставили длинный дощатый стол, на котором разложили карту Ростова.

Вагон качнуло, подвешенные под потолком керосиновые лампы вздрогнули и заколыхались. Штабс-капитан Некрашевич посмотрел на податливые огоньки и перекрестился:

— Поехали.

Вдоль стола встали командиры рот и взводов. Хованский стоял в центре; молодой, лет тридцати трёх, но уже полковник, с лёгкими залысинами, среднего роста, со знаками орденов святого Владимира и святой Анны на мундире. Был ещё один знак в петлице, но Толкачёв никак не мог разглядеть его. Хованский слишком низко склонился над картой и водил над ней ладонью, будто творя магические заклинания.

— Общий план предлагаю такой, — говорил он. — Высаживаемся на станции Нахичевань, закрепляемся и начинаем движение к городу. Вдоль железной дороги встык на Балабановскую рощу наступает Офицерская рота. На правом фланге батальон Донских пластунов. Сейчас они сосредотачиваются в станице Александровской, и к утру должны войти в Питомник. Задача: захват посёлка Темерник. Это ключ к Ростову. Юнкера пойдут слева от дороги. Парфёнов, на вашу долю Нахичевань[6] и казармы двести пятьдесят второго запасного полка. Сможете взять — хорошо, не сможете, хотя бы свяжите их боем, пока пластуны не войдут в Темерник.

После Хованского слово взял полковник Звягин. Он начал обрисовывать сложившуюся в Ростове обстановку. По его словам выходило, что силы ростовского гарнизона, подчиняющегося Войсковому правительству, разбиты, а их остатки сосредоточены в районе железнодорожного вокзала. Сколько они продержаться неизвестно, поэтому необходимо как можно скорее прийти к ним на помощь. О численности большевиков сведений нет, кроме того, что они в несколько раз превосходят отправленный на штурм Ростова отряд. По самым скромным подсчётам их не менее двух-трёх тысяч человек. Эту цифру Толкачёв уже слышал и, значит, главный козырь в руках добровольцев — внезапность. К тому же на помощь ростовскому военно-революционному комитету пришли моряки-черноморцы на трёх вспомогательных судах при нескольких орудиях.

Звягин говорил быстро, подкрепляя свои слова взмахами рук. Нервничал. Сил для атаки было мало, это понимали все. Парфёнов слушал полковника, опустив голову и покусывая губы. Толкачёв подсчитывал в уме, сколько патронов потребуется для ведения полноценного многочасового боя, и морщился, понимая, что патронов не хватает. Господи, чем они думают, когда начинают такую операцию?

— У кого есть вопросы? — спросил Звягин.

Толкачёв поднял руку.

— Господин полковник, позволите?

— Пожалуйста.

— На станции мы получили по два подсумка патронов на человека. Этого не хватит даже для одной атаки. Поддержки никакой. Ни пулемётов, ни артиллерии. В лучшем случае мы зайдём на городскую окраину. А потом что же, в штыковую? Но у нас в кадетской роте мальчишки четырнадцати-пятнадцати лет. Как прикажете быть?

Звягин указал на него пальцем.

— Толкачёв, если не ошибаюсь?

— Так точно.

— Понимаю ваши опасения. Да, патронов мало, но на данный момент мы изыскиваем возможности пополнить наши запасы. Кроме того, вскоре подойдёт Сводная Константино-Михайловская батарея штабс-капитана Шоколи. Это облегчит выполнение общей задачи.

— У Шоколи в батарее ни одного орудия, — пробурчал Некрашевич.

Сказано это было негромко, и Звягин не услышал штабс-капитана, либо сделал вид, что не слышит. Хованский молчал; нависнув над картой, он теребил прищуренными глазами серые прямоугольники ростовских и нахичеванских кварталов, и ничто другое, по всей видимости, его не интересовало. Остальные тоже молчали.

— Если вопросов нет, — Звягин облегчённо выдохнул. — Тогда все свободны. Господа, прошу как можно скорее довести намеченные задачи до личного состава ваших подразделений.

Из штабного вагона выходили в сутолоке. В тамбуре закурили. Мезерницкий неосторожно достал пачку папирос «Месаксуди», её тут же опустошили.

— Изыскивает возможности… — Мезерницкий выругался. — Несколько казачьих полков стоят под Таганрогом, четыре полка в Новочеркасске. Какие ещё возможности?

— Мстислав, ты как будто не проснёшься никак, — пыхнул папиросой Скасырский. — Не будут казаки воевать, не хотят. Не веришь Донскову, поверь мне. Большевики распропаган… Тьфу ты слово какое!

— Распропагандировали, — подсказали ему.

— Именно. Надо было вешать этих большевиков ещё месяцев шесть тому назад. Сейчас бы здесь не стояли.

Толкачёв окликнул Некрашевича.

— Штабс-капитан, скажите, у вас в роте не числится подполковник Липатников?

— Это такой седой, невысокий, друг Болотина?

— Болотина не знаю, но всё остальное верно.

— Остался на Барочной в карауле. А что? Знакомец?

— Да… просто хороший человек.

Некрашевич кивнул.

— Согласен. Подружиться с Болотиным это, я вам скажу, о многом говорит. Хотел назначить его своим помощником, но Звягин запретил. Даже рядовым не позволил, сказал, старый. Жаль, обидели человека.

9

Область Войска Донского, станция Нахичевань, ноябрь 1917 года

К Нахичевани подъехали в шестом часу утра. Первым из вагона выпрыгнул Донсков, за ним кадеты его взвода. Из вокзала выбежали двое солдат с красными повязками на рукавах, замерли от неожиданности. Один попятился, зацепился ногой за порог и упал, второй начал передёргивать затвор винтовки. Сухо щёлкнул револьвер. Стрелял Донсков. Он выстрелил дважды. Солдат уронил винтовку, опустился на колени, изо рта струйкой потекла кровь. Подскочившие кадеты добили его штыками. Упавшего трогать не стали. Он свернулся калачиком, обхватил голову руками и протяжно завыл, точно нашкодивший и понимающий свою вину пёс. Один из кадет перевернул его на живот, сдёрнул поясной ремень, стал вязать руки.

Толкачёв подумал: вот и началось. Первая смерть, первая кровь. Отныне обратной дороги не будет. Если вчера ещё можно было о чём-то договориться, то теперь только война. Война. Спроси его день назад, или два, или когда он ехал в поезде, или защищал с юнкерами телефонную станцию на Невском, что означает это слово, он бы однозначно ответил: враг! И не важно, кто стоит напротив: полки ландштурма, турецкие батальоны или обнюхавшаяся кокаином матросня. Все они в одинаковой степени попадали под это определение, и итог мог быть только один. А сегодня по ту сторону фронта стояли жители города Ростова-на-Дону и точно такие солдаты, которые шли вместе с ним в штыковую при прорыве под Танненбергом, и это вызывало страх, ибо невозможно было понять, кто именно нарушил присягу, кто поднял бунт, а кто встал на защиту своего Отечества.

Толкачёву очень хотелось услышать чёткий ответ, который позволил бы занять правильную сторону или хотя бы понять, где эта сторона находится, но кроме него самого, казалось, подобными вопросами не озадачивался никто. Люди выходили из вагонов, звенело железо, скрипел снег под сапогами. Юнкера вставали повзводно у входа на вокзал, офицеры строились в конце платформы. Никто не смеялся, не балагурил. Шутки кончились. Некрашевич подал команду к началу движения, и офицерская колонна безмолвно ушла в темноту.

От конца состава донёсся голос Звягина:

— Где броневик?

Ему ответил кто-то незнакомый.

— Ваше благородие, не смогли погрузить. Надо было открытую платформу цеплять.

— А кухни?

— Кухни завели.

— Пусть пока не выводят. А за броневик вы мне ответите!

Со стороны Нахичевани донёсся шум. Прозвучавшие на станции выстрелы были услышаны, фактора внезапности не случилось. Из города с руганью и лозунгами выходили люди — толпой, в беспорядке, не таясь. Ударили вразнобой винтовочные выстрелы; по крыше вокзала, по стенам застучали пули. Звякнуло стекло. Кто-то вскрикнул от страха. Из дверей вокзала, пригибаясь чуть не до самой земли, выбрался станционный кондуктор, спрыгнул с перрона и залез под вагон.

Парфёнов дал команду к бою. Юнкера пошли вправо к Балабановской роще, кадетская рота к городской окраине. Парфёнов, указывая пальцем на дома, крикнул:

— Владимир, вон те бараки — казармы запасного полка. Берёшь, закрепляешься и дальше ни ногой. Стоишь как вкопанный! Понял меня?

Толкачёв кивнул и побежал догонять кадет. Те уже вытягивались в цепь навстречу наступающим большевикам. Шли в полный рост, уверенно, с винтовками у пояса. Толкачёв сходу взмахнул рукой: пли! Дружный залп разметал толпу, людская волна остановилась, замерла на миг и в панике покатилась обратно к городу. Второй залп добавил ей прыти.

Небо посветлело, потянулось по тёмному своду рассветными полосами. Толкачёв остановился. В трёхстах шагах впереди уходили на запад прямые длинные улицы: уютные белые домики, палисадники с вишнёвыми деревьями, с кустами смородины — Нахичевань-на-Дону. Всё укрыто снегом, чисто, красиво, над крышами тёплые дымки. Толкачёву на миг показалось, что пахнет пирогами. Сейчас бы за стол, чтоб самовар, варенье в вазочках, связка бубликов, как у мамы за воскресным столом. А вместо этого в бой, и кто выйдет из него, кто останется жив, кто станет победителем, чёрт его знает.

По полю закружила пороша, как будто на календаре не ноябрь месяц, а самый настоящий февраль. Ветер задувал от Дона, яро, короткими порывами, заворачивая снежную пыль в дикую круговерть. Снег залеплял глаза, забивался под воротник, за лацканы шинелей, обжигал холодом щёки. Рота подошла к казармам. В пустых оконных проёмах мелькали перечеркнутые красными лентами папахи, над крышей вился алый прямоугольник. Со второго этажа высунулся ствол пулемёта, огрызнулся свинцом. Белые фонтанчики взметнулись впереди и слева. Кто-то из мальчишек рассмеялся:

— Большевички совсем стрелять не умеют.