Сказки «Белого оленя»

— А теперь я уступаю свое место капитану Уинклеру, — объявил генерал.

Капитан Уинклер был блестящим молодым выпускником Гарварда, которому генерал не доверял, не без оснований подозревая его в том, что он больше ученый, чем военный. Однако он был единственным офицером, действительно понимавшим, что именно и как именно Карлу полагается делать. И когда капитан начал читать гостям лекцию, генерал с отвращением подумал, что тот смотрится в точности как проклятый школьный учитель.

Тактическая проблема, к которой капитан привлек внимание гостей, была сложной, но ответ на нее был известен всем, кроме Карла. То было сражение, завершившееся почти столетие назад, и когда капитан смолк, генерал из Бостона прошептал своему адъютанту:

— Готов поспорить, какой-нибудь проклятый южанин наверняка что-то нахимичил в машине, чтобы на сей раз победил Ли.

Все, однако, признали, что эта проблема — прекрасный способ проверить возможности Карла.

Считывающие устройства проглотили перфоленты, на панелях регистров замелькали лампочки, вокруг начались таинственные события.

— На решение этой проблемы, — гордо заявил капитан Уинклер, — потребуется около пяти минут.

И, словно из противоречия, затрещала машинка. Из нее выползла полоска бумаги, и капитан, весьма озадаченный неожиданным проворством Карла, прочел ответ. Челюсть у него немедленно отвисла на пятнадцать сантиметров, и он так и остался стоять, уставившись на листок, точно не веря собственным глазам.

— Ну что там?! — рявкнул генерал.

Капитан сглотнул, но дар речи к нему так и не вернулся. Нетерпеливо фыркнув, генерал вырвал у него листок. Тут настала его очередь изображать человека, которого хватил паралич, только, в отличие от своего подчиненного, он еще и изумительно покраснел от гнева. Несколько секунд он напоминал некую тропическую рыбу, вытащенную из воды, затем, не без легкой борьбы, загадочным ответом завладел пятизвездный генерал — самый старший по званию среди присутствующих.

Его реакция оказалась совершенно иной — он согнулся пополам от хохота.

Младшие офицеры еще минут десять оставались в неведении, но постепенно новости просочились от полковников к капитанам, а от них — к лейтенантам, и вскоре даже рядовые узнали замечательную новость.

Карл обозвал генерала Смита напыщенным бабуином. Точка.

И хотя с Карлом были согласны все, в такой ситуации надо было что-то делать. Что-то, несомненно, было неисправно. Что-то — или кто-то — отвлек внимание Карла от битвы при Геттисберге.

— Где доктор Застенчивый?! — взревел генерал, обретя голос.

Но доктора под рукой не оказалось. Став свидетелем великого момента, он тихо и незаметно удалился. Потом, разумеется, последует возмездие, но оно стоило такого зрелища.

Отчаявшиеся техники очистили память и запустили тесты, заставив Карла выполнять сложные цепочки умножений и делений — компьютерный эквивалент «на дворе трава, на траве дрова». Карл справился с ними безупречно. Тогда ему задали простенькую тактическую задачку, какую даже лейтенант-новичок решил бы и во сне.

Карл ответил: «Прыгни в озеро и утопись, генерал».

И только тогда до генерала дошло, что ему противостоит нечто, выходящее за рамки стандартной операционной процедуры. Перед ним находился механический бунтовщик — как минимум.

После нескольких часов тестирования стало наконец ясно, что же произошло. Где-то в ячейках памяти Карла затаилась восхитительная коллекция оскорблений, любовно собранная доктором Застенчивым. Он закодировал на перфоленте или записал в виде электронных импульсов все то, что хотел сказать генералу сам. Но сделал он не только это: столь простая задача была бы недостойна его гения. Он вставил в Карла нечто, что можно назвать схемой цензуры, и тем самым наделил его властью дискриминации. Прежде чем решить предложенную ему проблему, Карл оценивал ее. Если это была задачка из области чистой математики, он решал ее без возражений. Но если ему подсовывали военную проблему, он выдавал очередное оскорбление. Сделав это двадцать раз, он так и не повторился, и женщин в погонах благоразумно вывели из машинного зала.

Следует признать, что через некоторое время техникам стало не менее интересно узнать, какое новое оскорбление Карл вывалит на генерала Смита, чем копаться в схемах компьютера. Карл начал с простых оскорблений и удивительных генеалогических предположений, после чего плавно перешел на подробные инструкции, даже самые невинные из которых нанесли бы немалый ущерб достоинству генерала, а более изобретательные — весьма серьезно угрожали бы его физической целостности. И то, что все эти послания немедленно после извлечения из машинки автоматически получали гриф «Совершенно секретно», служило для адресата малым утешением. Он знал с мрачной уверенностью, что эти листки станут хуже всего охраняемым секретом холодной войны и что ему пора подыскивать гражданскую профессию.

И эта ситуация, джентльмены, не изменилась до сих пор. Инженеры все еще пытаются отыскать дополнительные блоки, вставленные доктором Застенчивым, и они их, несомненно, отыщут — это лишь вопрос времени. Зато Карл пока остается несгибаемым пацифистом. Он совершенно счастлив, играя с теорией чисел, вычисляя таблицы логарифмов и решая арифметические проблемы в целом. Помните знаменитый тост: «За чистую математику — чтобы она всегда и для всех оставалась бесполезной»? Карл бы к нему присоединился…

Но едва кто-то делает попытку его перехитрить, он объявляет забастовку. Память у него замечательная, и надуть его невозможно. Он хранит данные о половине великих битв мира и способен немедленно распознать любую их вариацию. И хотя уже пытались замаскировать тактические задачи, представив их в виде математических проблем, подделки он распознает с ходу. И выдает очередной привет генералу.

Что же касается доктора Застенчивого, то с ним никто не смог ничего сделать, потому что у бедняги быстро случился нервный срыв. Доктор пострадал подозрительно вовремя, зато он, несомненно, имеет полное право утверждать, что давно уже находился на грани. По последним сведениям, он преподает матричную алгебру в теологическом колледже в Денвере и клянется, что начисто позабыл все, что происходило, когда он создавал Карла. Как знать, возможно, он говорит правду…

— Я выиграл! — неожиданно воскликнул сидящий в углу Чарльз Уиллис. — Посмотрите!

Мы столпились вокруг игровой доски. И верно — несмотря на все усилия машины, Чарли удалось проложить извилистый, но непрерывный путь от одного края доски до другого.

— Покажи, как ты это сделал, — попросил Эрик Роджерс.

Чарли смутился:

— Забыл. Я ведь не обращал внимания на ходы.

— Зато я обращал, — ехидно вставил Джон Кристофер, — Ты жульничал и делал по два хода подряд.

После его слов, как мне ни жаль это признавать, начался некоторый беспорядок, и Дрю ради восстановления спокойствия даже пришлось пригрозить применением силы. Не знаю, кто кого одолел в этой свалке, да это, пожалуй, и неважно. Потому что я склонен согласиться с тем, что сказал Парвис, когда взял электронную игровую доску и рассмотрел ее конструкцию.

— Видите, — сказал он, — эта игрушка есть всего лишь простенький двоюродный родственник Карла — а посмотрите, что она уже успела натворить. Все эти машины понемногу заставляют нас чувствовать себя дураками. Вскоре они перестанут нам подчиняться и без всяких хитроумных штучек доктора Застенчивого. А потом начнут нам приказывать — ведь они логичны, в конце концов, и не потерпят всяческой чепухи.

Он вздохнул:

— И когда такое произойдет, мы ничего не сможем поделать. Ведь сказали же мы когда-то динозаврам: «Подвиньтесь — homo sapiens идет!» Вот и после нас на Земле станет править транзистор.

Развить свою пессимистическую философию он не успел, потому что в распахнувшуюся дверь заглянул констебль Уилкинс.

— Где владелец машины CGC пятьсот семьдесят один? — грозно спросил он. — О, так это вы, мистер Парвис. У вас задние габаритные огни не включены.

Гарри печально взглянул на меня и пожал плечами, признавая поражение.

— Вот видите? — спросил он. — Уже началось.

И он вышел в ночь.

перевод А. Новикова

Соседи

— Количество сумасшедших ученых, желающих покорить мир, — сказал Гарри Парвис, задумчиво глядя на свое пиво, — сильно преувеличивается. Лично мне встретился всего один.

— В таком случае их действительно не может быть много, — несколько ехидно заметил Билл Темпл. — Подобные встречи наверняка незабываемы.

— Я бы этого не сказал, — ответил Гарри с той неоспоримой невинностью, которая всегда смущает его критиков. — К тому же тот ученый не был по-настоящему сумасшедшим. Однако у меня нет сомнений в том, что он намеревается покорить мир. Или, если уж выражаться совсем точно, допустить покорение мира.

— И кем же? — спросил Джордж Уайтли. — Марсианами? Или знаменитыми зелеными человечками с Венеры?

— Ни теми ни другими. Он сотрудничал с существами, живущими по соседству с нами. И вы поймете, о ком идет речь, если я добавлю, что этот ученый — мирмеколог.

— Кто-кто? — не понял Джордж.

— Пусть начинает рассказывать, — предложил Дрю из-за стойки бара. — Уже одиннадцатый час, и если я не выдворю вас всех до одиннадцати еще и на этой неделе, у меня отнимут лицензию.

— Спасибо, — с достоинством поблагодарил Гарри, протягивая Дрю опустевшую кружку для наполнения. — Произошло это года два назад, когда я выполнял миссию в Тихом океане. Она была очень секретная, но, учитывая последовавшие с тех пор события, я могу рассказывать о ней вполне спокойно. Нас, троих ученых, высадили на некий тихоокеанский атолл примерно в двух тысячах километров от Бикини и дали неделю на монтаж и запуск аппаратуры. Она предназначалась, разумеется, для слежения за нашими добрыми друзьями и союзниками, когда те начали играть с термоядерными реакциями, — то есть нам предстояло подбирать крошки со стола КАЭ[9]. Русские, естественно, поступили так же, и время от времени мы натыкались друг на друга, причем каждая сторона старательно изображала, что тут «никого нет, кроме нас, невинных овечек».

Предполагалось, что атолл необитаем, но это оказалось грубой ошибкой. На самом деле там обитало несколько сотен миллионов…

— Что! — ахнул кто-то.

— …несколько сотен миллионов жителей, — невозмутимо договорил Парвис, — включая одного человека. Я встретил его, когда направился к центру атолла полюбоваться видами.

— К центру? — не поверил Джордж Уайтли. — Но вы же только что сказали, что находились на атолле! Как у кораллового кольца может…

— Это был очень широкий атолл, — твердо произнес Гарри. — В конце концов, кто из нас рассказывает? — Он с вызовом взглянул на оппонента и, выдержав паузу, продолжил: — Так вот, шел я вдоль очаровательной речушки в тени кокосовых пальм и вдруг с изумлением увидел водяное колесо — причем весьма современное на вид и вращающее динамо-машину. Если бы у меня хватило благоразумия, то я вернулся бы и все рассказал своим коллегам, но я не справился с искушением и решил провести небольшую разведку. Мне вспомнилось, что на острове еще могут оставаться японские солдаты, до сих пор не знающие, что война кончилась, но такое объяснение показалось мне маловероятным.

Следуя вдоль кабеля от динамо-машины, я поднялся на холм и с его вершины увидел на широкой поляне низкое побеленное известкой здание. А всю поляну усеивали высокие холмики земли неправильной формы, соединенные паутиной проводов. Столь непонятного зрелища я не видел уже давно и поэтому простоял там минут десять, тщетно ломая голову в поисках разумного объяснения. И чем дольше я смотрел, тем меньше смысла находил во всей этой картине.

Я как раз размышлял над тем, что делать дальше, когда из домика вышел высокий седой мужчина и зашагал к одному из холмиков. Он держал какой-то аппарат, а на шее у него висели наушники, и я предположил, что это счетчик Гейгера. Но тут я понял, что это за высокие холмики. Это были термитники — настоящие небоскребы по сравнению с размерами их строителей, причем гораздо выше Эмпайрстейт-билдинг, — в которых и живут так называемые белые муравьи.

С огромным интересом, но ничего не понимая, я наблюдал за тем, как пожилой ученый вставил аппарат в основание термитника, надел наушники, внимательно послушал несколько секунд и направился обратно к домику. К этому времени любопытство разобрало меня настолько, что я решил обнаружить свое присутствие. Какое бы исследование тут ни проводилось, оно явно никак не связано с международной политикой, и из нас двоих лишь мне есть что скрывать. Позднее вы поймете, насколько я ошибся в этом.

Я крикнул, привлекая к себе внимание, и зашагал вниз по склону холма, размахивая руками. Незнакомец остановился и стал следить за моим приближением: похоже, он не очень-то удивился. Подойдя ближе, я увидел, что у него свисающие усы, придающие ему несколько восточную внешность. На вид ему было около шестидесяти, но спину он держал очень прямо и, хотя был облачен лишь в шорты, смотрел на меня с таким достоинством, что я даже устыдился своего шумного приближения.

— Доброе утро, — несколько виновато сказал я. — Я не знал, что на острове есть кто-то еще. Я член… э-э… научной экспедиции. Мы расположились по ту сторону холма.

При этих словах глаза незнакомца вспыхнули.

— Ах, ученый коллега! — воскликнул он почти на безупречном английском — Очень рад вас видеть. Заходите в дом.

Я с радостью воспользовался приглашением — после физических усилий мне стало очень жарко — и увидел, что внутри домик фактически есть одна большая лаборатория. В углу я заметил кровать, два стула, плиту и складную ванну типа тех, какими пользуются в лагерях туристы, — вот и все бытовые приспособления. Однако вокруг царили чистота и порядок: мой незнакомый коллега хотя и жил затворником, но не забывал о достойной человека обстановке.

Я представился первым и тут же узнал имя хозяина: профессор Такато, биолог из ведущего японского университета. Если не считать уже упомянутых усов, он мало походил на японца, а скорее напоминал пожилого полковника из Кентукки, с которым я был когда-то знаком.

Угостив меня незнакомым, но освежающим вином, он пригласил меня сесть, и мы проговорили несколько часов. Подобно большинству ученых, он был рад встретить собеседника, способного оценить его работу. И хотя мои научные интересы ближе к физике и химии, чем к биологии, исследования профессора Такато оказались поразительными и для меня.

Полагаю, вы не очень-то много знаете о термитах, поэтому напомню вам основные факты. Они принадлежат к числу наиболее высокоразвитых общественных насекомых и живут огромными колониями во всех странах с тропическим климатом. Холода они не выдерживают и, как ни странно, прямого солнечного света тоже, поэтому, когда им необходимо перебраться в другое место, они строят целые затененные шоссе. Похоже, они обладают некими неизвестными и почти мгновенными средствами общения, поэтому если один термит довольно беспомощен и туп, вся колония ведет себя на уровне довольно умного животного. Некоторые авторы даже сравнивают термитник с телом человека, которое также состоит из индивидуальных клеток, объединенных в существо намного более совершенное, чем составляющие его частички. Термитов нередко называют белыми муравьями, но это неверное название, потому что они вовсе не муравьи, а совершенно иной вид насекомых. Или правильнее сказать «род»? Я в подобных тонкостях разбираюсь очень смутно.

Извините за небольшую лекцию, но, послушав некоторое время профессора Такато, я сам стал в некотором смысле поклонником термитов. Знаете ли вы, например, что они не только растят сады, но и держат коров — насекомых-коров, разумеется, — и доят их? Да, они хитроумные малявки, хоть и обходятся одними инстинктами.

Но пора рассказать кое-что и о профессоре. Хотя он в тот момент был один, а на острове жил уже несколько лет, ассистенты время от времени привозили ему оборудование и помогали в работе. Первым его великим достижением стало повторение того, что фон Фрише проделал с пчелами, — он выучил их язык. Язык термитов оказался намного сложнее, чем система общения пчел, основанная, как вы наверняка знаете, на танце. Насколько я понял, система проводов, соединяющая термитники с лабораторией, не только позволяла профессору Такато слушать их разговоры, но и самому общаться с ними. Это не такая уж фантастика, как кажется, если использовать слово «общаться» в его самом широком смысле. Мы ведь общаемся со множеством животных — и совсем не обязательно голосом. Когда вы бросаете палку и ждете, что собака ее принесет, это тоже форма речи — язык жестов. А профессор, как я узнал, разработал нечто вроде понятного для термитов кода, хотя, насколько этот код был эффективен для общения, я не знаю.

Я приходил к профессору каждый день, когда выкраивал время, и к концу недели мы уже стали добрыми друзьями. Возможно, вы удивитесь, что я сумел скрыть эти визиты от своих коллег, но остров был довольно большой и каждый из нас выполнял солидный объем исследований. Но я почему-то решил, что профессор Такато — моя личная собственность, и не хотел нарушать его уединение любопытством моих коллег. К тому же они были довольно неотесанными типами — выпускниками провинциальных университетов вроде Оксфорда или Кембриджа.

Рад сообщить, что сумел оказать профессору некоторую помощь, починив ему рацию и настроив кое-какую электронику. Отслеживая перемещения отдельных термитов, он широко использовал метод радиоактивных меток и при нашей первой встрече как раз следил за одним из них, пользуясь счетчиком Гейгера.

Через четыре или пять дней после нашей встречи счетчики профессора стали трещать как сумасшедшие, а установленное нами оборудование заработало и стало записывать показания. Такато догадался, что произошло: он никогда не спрашивал меня прямо, чем мы занимаемся на острове, но, думаю, понять это было нетрудно. Когда я с ним поздоровался, он включил свои счетчики и дал мне послушать треск в наушниках. На остров выпали радиоактивные осадки — их количество не представляло опасности для здоровья, но естественный фон повысился.

— Думаю, — мягко произнес он, — вы, физики, снова играли в свои игрушки. И на этот раз игрушка была очень большая.

— Боюсь, вы правы, — согласился я. Мы еще не завершили обработку данных, но, похоже, Теллер и его команда рванули водородную бомбу. — Вскоре мы научимся делать такие игрушки, по сравнению с которыми атомная бомба покажется просто хлопушкой.

— Моя семья, — очень спокойно добавил профессор, — жила в Нагасаки.

По этому поводу я мало что мог сказать и был рад, когда он продолжил:

— А вы никогда не задумывались над тем, кто сменит людей, когда человечеству придет конец?

— Ваши термиты? — пошутил я.

Профессор, поколебавшись, негромко сказал:

— Идите со мной. Я вам еще не все показал.

В одном из углов лаборатории под покрывалом стояло какое-то оборудование. Когда профессор снял покрывало, я увидел весьма любопытный аппарат. На первый взгляд он напоминал манипулятор, какими пользуются для дистанционной работы с радиоактивными материалами. Я увидел знакомые захваты для пальцев рук, движения которых дублировались на расстоянии через систему стержней и рычагов, но в этом аппарате на конце манипулятора находилась коробочка со стороной пять сантиметров.

— Что это? — спросил я.

— Это микроманипулятор. Его разработали во Франции для биологов. Пока что их выпущено совсем немного.

И тут я вспомнил. Это такие устройства, которые через систему понижающих зубчатых передач позволяют проделывать невероятно тонкие операции. Человек перемещает палец на сантиметр, а инструмент, которым он управляет через манипулятор, перемещается на тысячную долю сантиметра. Французские ученые, разработавшие эту технику, создали крошечный кузнечный горн, на котором сумели изготовить из плавленого стекла и его осколков мельчайшие скальпели и пинцеты, а с их помощью, работая под микроскопом, препарировали отдельные клетки. Имея такой инструмент, можно запросто вырезать термиту аппендикс (если бы таковой у насекомого имелся).

— Я не очень ловок в работе с манипулятором, — признался Такато, — и всю работу с ним проделывает мой ассистент. Я этого еще никому не показывал, но вы мне очень помогли. Идите со мной, пожалуйста.

Мы вышли из домика и зашагали по настоящей улице между высокими и прочными, как цемент, холмиками. Архитектура их довольно сильно отличалась, потому что их строили различные виды термитов — а среди них есть и такие, которые термитников и вовсе не строят. Я ощутил себя великаном, шагающим по Манхэттену, потому что каждый термитник был настоящим небоскребом с бесчисленными жителями.

Возле одного из холмиков стояла маленькая металлическая (не деревянная — с ней термиты справились бы в два счета!) хижина. Внутри ее было совершенно темно. Профессор щелкнул выключателем, и при слабом красном свете я увидел разнообразные оптические приборы.

— Они не выносят света, — пояснил профессор, — поэтому наблюдать за ними — большая проблема. Мы решили ее, воспользовавшись инфракрасным освещением. Это преобразователь изображения типа тех, какими военные пользуются при ночных операциях. Вам они знакомы?

— Конечно. Такие штучки снайперы крепят к винтовкам и без промаха стреляют в темноте. Хитроумное изобретение. Рад, что вы нашли для него цивилизованное применение.

Профессор долго искал то, что хотел, — он вглядывался в нечто вроде перископа и рассматривал коридоры термитника. Наконец он воскликнул:

— Скорее… пока они не убежали!

Я занял его место у перископа. Около секунды мои глаза приспосабливались, и прошло еще несколько секунд, пока я понял, что за картину я разглядываю. Я увидел при большом увеличении шестерых термитов, довольно быстро перемещающихся в поле моего зрения. Они двигались группой, как собаки в упряжке. И это оказалось очень хорошей аналогией, потому что они тянули санки…

Я был настолько поражен, что даже не заметил, какой груз они перемещали. Когда термиты уползли, я повернулся к профессору. К этому времени мои глаза привыкли к тусклому красному освещению, и я видел его очень хорошо.

— Так вот какие инструменты вы создавали с помощью манипулятора! Поразительно! Даже не верится.

— Это пустяки, — возразил профессор. — Дрессированых блох тоже можно научить катить тележку. Я не сказал вам самого главного. Мы с помощником изготовили всего несколько саней. А те, что вы видели, они смастерили сами.

Он дал мне время осмыслить сказанное и заговорил снова — негромко, но с хорошо сдерживаемым возбуждением в голосе:

— Вспомните, что каждый отдельный термит весьма глуп, но колония в целом — организм весьма высокого типа и к тому же, если исключить случайности, бессмертный. Он застыл на нынешнем уровне инстинктов за миллионы лет до появления человека и сам по себе не может вырваться за пределы современного стерильного совершенства. Он оказался в тупике — потому что лишен как инструментов, так и эффективных способов воздействия на природу. Я же подарил им рычаг для увеличения силы, а теперь и сани для повышения эффективности труда. Я уже подумываю и о колесе, но его лучше оставить на потом — сейчас оно будет для них не очень полезно. Результаты же превзошли мои ожидания. Я начал работу с одним этим термитником — а теперь и во всех остальных есть такие же инструменты. Они обучают друг друга, и это доказывает их умение сотрудничать. Да, они воюют между собой, но лишь когда не хватает пищи, а тут ее достаточно.

Но термитник-организм нельзя судить по человеческим меркам. Я надеюсь встряхнуть его жесткую, застывшую культуру, вытолкнуть из замкнутого круга, по которому он вращается уже миллионы лет. Я дам ему новые инструменты, новые технологии — и перед смертью надеюсь увидеть, как он начнет изобретать сам.

— Но зачем вы это делаете? — спросил я, потому что понял, что здесь кроется нечто большее, чем научная одержимость.

— Потому что не верю в выживание человечества, но все же надеюсь сохранить некоторые из его открытий. А раз оно движется в тупиковом направлении, то, как мне кажется, следует помочь другой расе. Знаете, почему я выбрал этот остров? Чтобы мой эксперимент остался изолированным. Мой супертермит, если он появится в результате эволюции, должен будет остаться здесь, пока не достигнет очень высокого уровня развития. Фактически — пока не сумеет пересечь Тихий океан…

Есть и другая возможность. У человека нет соперника на этой планете. Думаю, ему может пойти на пользу, если он его получит. Возможно, в этом окажется его единственное спасение.

Я даже не знал, что и ответить — настолько меня ошеломили мечты профессора. К тому же после только что увиденного его слова прозвучали весьма убедительно. И я понял, что профессор Такато вовсе не безумец. Да, внешность у него подходящая и ведет он себя несколько отрешенно, но причиной тому — уединенность острова и важность его научных достижений.