Помоги проекту - поделись книгой:
Очевидное мы редко подвергаем сомнению. По мнению Сократа, это ошибка. Чем более очевидным нам что-либо кажется, тем скорее следует поставить это под вопрос.
Скажем, я принимаю как данность вот что: я хочу быть хорошим отцом. Это настолько самоочевидно, что и упоминания лишний раз не стоит.
— Подожди-ка, — сказал бы Сократ. — Что ты понимаешь под словом «отец»? Понимаешь ли ты это слово в строго биологическом смысле?
— Хм. Нет. Вообще-то моя дочь приемная.
— Стало быть, отец — это больше чем биология?
— Да, безусловно.
— Что же тогда определяет отца?
— Отец — это человек, мужчина, который заботится о маленьком ребенке.
— Тогда я отправлюсь с твоей дочерью, скажем, в Дельфы на несколько часов: стану ли я ее отцом?
— Конечно, нет, Сократ. Отцовство — это гораздо больше.
— Что же тогда отличает взрослого мужчину, заботящегося о ребенке, от взрослого мужчины, достойного называться отцом?
— Любовь. Вот что делает отца отцом.
— Прекрасно. Этот ответ мне нравится. Конечно, придется дать определение еще и «любви», но это в следующий раз. Дальше: ты говоришь, что хочешь быть «хорошим» отцом, так?
— Да, да, безусловно да.
— А что, по-твоему, значит «хороший»?
Вот тут у меня ответа нет. На ум приходят лишь самые туманные формулировки — наброски, словно для мультфильмов: мороженое, походы на концерты, футбол, совместная работа по дому, школьные экскурсии. Надо подбодрить ее шутками, когда она печалится и даже если нет, подвести домой после ночевки у подружек. В общем, я
— Прекрасно звучит, — сказал бы Сократ, — но что служит здесь основой? Ты ведь, по сути, не знаешь, что имеешь в виду, говоря «хороший отец», не так ли?
И он последний раз проворачивает вонзенный в меня философский нож: и вот пока я не пойму — не пойму по-настоящему, — что для меня значит быть «хорошим отцом», я, скорее всего, не смогу стать таковым. До тех пор это все равно что гоняться за призраком.
Для Сократа любые злодеяния, вроде плохого отцовства, проистекают не из злого умысла, а из незнания. Пойми мы корень наших ошибок — не только ради детей, но и ради самих себя, — мы не совершили бы их. По-настоящему понимая суть той или иной добродетели, автоматически начинаешь добродетельно себя вести. Знать, по-настоящему знать, что такое быть хорошим отцом, — значит быть им.
Как-то раз по заданию школы надо было привести ребенка на работу. Я всегда заранее боюсь таких дней. Другие родители приводят детей в солидные, сияющие чистотой офисы с переговорными комнатами, колл-центрами — рабочие места класса люкс. Мой офис (то есть один из них) — это местная забегаловка под названием Tastee. Еда, вопреки названию, здесь не особо вкусная, но зато широкие сиденья, приветливые официантки и кофе в неограниченных количествах. В этом году моя дочь впервые согласилась составить мне компанию.
Как найти путь к сердцу тринадцатилетки? На этот вопрос еще не ответили даже выдающиеся умы мировой философии. Если в лесу рухнуло дерево, а ее приятели не запостили это в снэпчате, — считай, дерево не падало. Соня не интересовалась ни моей работой, ни философией и вообще, как казалось, ни чем-либо за пределами своего подросткового мирка. Я подозревал, что пойти со мной на работу в то утро она согласилась исключительно ради того, чтобы прогулять школу.
Мы вяло жевали принесенный завтрак (для меня горячий омлет, для нее блинчики с шоколадной крошкой), а я вглядывался в бездну, которой представлялись мне мои «родительские обязанности». Я чувствовал себя неуместным, хуже того — невидимым. Что бы сделал на моем месте Сократ?
Конечно, задавал бы вопросы. Я тогда как раз усиленно размышлял над одним из них, своего рода метавопросом: верна ли эта старая максима о том, что глупых вопросов не бывает? Я задал этот вопрос своей дочери, и еле заметным движением левой брови она дала понять: «Отец, ваш вопрос рассмотрен и сочтен недостойным ответа, я возвращаюсь к блинчикам и снэпчату».
Подобно Сократу, я настаивал.
— Скажи, бывают ли глупые вопросы? — повторил я громче.
Подняв голову от экрана, она на мгновение задумалась. По крайней мере, мне показалось, что она думает. А потом, к моему изумлению, заговорила.
— Да, — сказала моя дочь. — Глупый вопрос — это когда ты уже знаешь на него ответ.
И вновь вернулась к блинчикам, телефону и задетому подростковому самолюбию.
Она удивила меня — не в первый и не в последний раз. Соня была права. Если только вы не прокурор, задавать вопрос, на который уже знаете ответ, — это действительно глупо. И мы делаем так куда чаще, чем может показаться, и самыми разными способами. Иногда задаем вопрос, чтобы продемонстрировать свои познания или чтобы получить информацию, подкрепляющую уже имеющееся у нас предположение.
Сократ не счел бы подобные вопросы серьезными. Серьезный вопрос — это как выход в незнакомые воды. Серьезный вопрос сопряжен с риском, словно вы зажигаете спичку в темной комнате. Что вы увидите, когда вспыхнет спичка, неизвестно — может, чудовищ, а может, чудеса, но вы все же чиркаете спичкой. Вот поэтому-то серьезные вопросы задаются не уверенным тоном, а неуклюже, нерешительно, ломающимся подростковым голосом.
Для Сократа задавать такие вопросы было самым важным делом, требующим настоящей храбрости.
Профессор Джейкоб Нидлмен подливает мне еще лимонада. Движения его медленны, но рука тверда. Кубики льда чуть звякают, ударяясь о стенки стакана. Вечерний калифорнийский свет стал мягче, цвета — насыщеннее, солнце опускается все ниже.
Я прошу Нидлмена рассказать еще о себе. Он громко, сипло вздыхает и вновь возвращает меня в 1940-е годы — время его юности — в Филадельфию. Они с Элиасом продолжали философские диспуты на каменной стене, хотя и все реже. Однажды Джейкоб позвонил другу домой. Трубку взяла его мать и каким-то странным голосом сказала, что Элиас «отдыхает». Джейкоб понял, что что-то не так, еще до того, как впервые услышал слово «лейкемия».
Вот один из последних вопросов, которые ему довелось обсудить с товарищем.
— Интересно, что происходит с человеком, когда он засыпает? — спросил Джейкоб. — Куда он уходит?
И впервые Элиасу нечего было ответить. Незадолго до четырнадцатилетия его не стало.
Смерть, особенно неестественно ранняя, способствует своего рода концентрации ума. Джейкоба переполняли вопросы. Почему Элиас, а не он сам? Что делать со столь кратким отведенным нам временем? Родители, учителя, раввин не давали ему удовлетворительных ответов. И он обратился к Сократу и философии.
— А почему к философии? — спросил я.
— А почему мы что-то любим? Мы чувствуем зов. Нас зовут к себе великие вопросы. Кто мы такие? Что мы такое? Почему мы здесь? Людям нужен смысл. Так что да, это был зов.
Родители Джейкоба этому зову не слишком обрадовались. «Как старшему сыну, мне было заповедано Богом стать врачом», — поясняет он глухим голосом. И Джейкоб действительно стал доктором, но не в медицине, а доктором философии. Ему запомнился момент, когда его впервые представили «доктор Нидлмен» при матери. Она тут же вмешалась: «Но не такой доктор, от которого хоть какой-то прок, ну, понимаете».
Остаток своей жизни Нидлмен доказывал, что она ошибалась. Он удостоился бесчисленных похвал и добился значительных академических успехов, всегда стремясь расширять свою аудиторию. Почему «великие вопросы» интересуют столь немногих, он понять никак не мог. «В нашей культуре не оказывается должного внимания великим вопросам. Любое общественное объединение, любая организация нацелены либо на решение проблем, либо на достижение удовольствия», — говорит Нидлмен.
Он замолкает, его слова повисают в теплом калифорнийском воздухе. Я понимаю, что он прав. Решать проблему, не прожив ее, — это все равно что пытаться приготовить еду, не купив продукты. Но мы так часто тянемся к самому быстрому решению или самому легко достижимому удовольствию. Все что угодно — лишь бы не остаться один на один со своим незнанием.
Я разглядываю Окленд-Хиллз — в это время года холмы окрашены в пыльно-бурый цвет. Моего слуха достигает приятный перезвон китайских колокольчиков где-то неподалеку. Этот звук смешивается с безмолвным присутствием, которое, я чувствую, заполняет пространство между мной и Джейкобом Нидлменом — и объединяет нас.
К письменной речи Сократ относился с подозрением. Она безжизненно покоится на листе и способна двигаться лишь в одном направлении — от автора к читателю. Поговорить с книгой, даже с самой лучшей книгой, невозможно.
Поэтому я решаю не читать диалоги Сократа, а слушать их. Я скачиваю аудиофайлы. Не знаю, как по-древнегречески будет «мегабайт», но тут их целая прорва.
Диалоги становятся саундтреком к моей жизни. Я слушаю их в поезде и когда везу дочь на тренировки по футболу. Слушаю, занимаясь на эллиптическом тренажере. Я готовлю под Сократа, пью под Сократа. Просыпаюсь под Сократа и под него же ложусь в постель.
В диалоге участвуют сам Сократ и еще один или несколько собеседников, яростно обсуждающих смысл, например, справедливости, храбрости, любви. Это вам не сухие научные трактаты. Это настоящие человеческие разговоры, порой приобретающие сварливый тон, а иногда, к моему удивлению, даже забавные. «Злая мудрость», сказал бы Ницше.
Беседа с Сократом нередко вызывала в собеседнике ярость и сбивала с толку, как отмечает один из персонажей диалогов — Никий. «Тот, кто вступает с Сократом в тесное общение и начинает с ним доверительную беседу, бывает вынужден, даже если сначала разговор шел о чем-то другом, прекратить эту беседу не раньше, чем, приведенный к такой необходимости самим рассуждением, незаметно для самого себя отчитается в своем образе жизни как в нынешнее, так и в прежнее время. Когда же он оказывается в таком положении, Сократ отпускает его не прежде, чем допросит его обо всем с пристрастием».
Другой собеседник жалуется, что от разговоров с Сократом «в голове у меня полная путаница», и уподобляет философа морскому скату, приводящему человека в оцепенение.
Говорить с Сократом было тяжело — примерно как с пятилетним почемучкой.
— Можно нам на обед мороженое?
— Нет.
— Почему?
— Потому что мороженое — это вредно.
— Почему?
— Потому что в нем сахар.
— А почему сахар вредный?
— Потому что он скапливается в жировых клетках тела.
— Почему?
— По кочану! Все, иди к себе.
Детские вопросы выводят нас из себя не потому, что они глупы, а потому, что мы не можем на них адекватно ответить. Ребенок, подобно Сократу, обнажает наше неведение. В долгосрочной перспективе это благотворный процесс, но прямо сейчас вызывает раздражение. «Если вы никого не раздражаете, вы не философ»[27], — сказал Питер Крифт.
Прочтя эти слова, я оживился. Не раз я слышал из весьма надежных источников, что умею невероятно раздражать. Эксперт мирового уровня. Есть у меня и другие сходства с Сократом. Я тоже отщепенец. У меня тоже пузо. Мой ум склонен блуждать и удивляться. Я люблю поговорить.
Но вот где мы расходимся, так это по части настойчивости. Я склонен избегать столкновений, реальных или воображаемых. Не таков был Сократ. Он был храбр. В битве при Потидее в 432 году до нашей эры благодаря силе и выносливости он спас жизнь своему другу Алкивиаду.
Непримирим был Сократ и на философском поле боя. Как беспощадный дознаватель, он заставлял людей подробно рассказывать не только о своих убеждениях, но и обо всей своей жизни. Увильнуть от дебатов с Сократом никому не удалось бы. Его не могли обмануть попытки нагнать интеллектуального тумана. Что ты за военачальник, если не знаешь, что такое храбрость? Жрец, не знающий, что такое благочестие? Родитель, не ведающий, что такое любовь?
Он не преследовал цели унизить собеседника — лишь открыть ему глаза, запустить своего рода процесс умственного фотосинтеза. Как садовник, он любил «заронить в разум человека зерно сомнений и смотреть, как оно прорастает»[28].
Сажать такие зерна было непросто. Никто не любит, когда его уличают в незнании, особенно при всех. Нередко в диалогах накалялись страсти. «Я тебя не понимаю, Сократ. Спроси кого-нибудь другого», — раздраженно бросает один из участников диалога «Горгий». «Никак от тебя не отвяжешься, Сократ! Послушай-ка меня — оставим этот разговор или толкуй еще с кем-нибудь». Иной раз доходило не только до словесных перепалок. «Нередко его колотили и таскали за волосы»[29], — сообщает историк III века нашей эры Диоген Лаэртский.
Сократ раздражал всех потому, что видел острее прочих. Сократ был немного окулистом. Людям прописывают неправильные очки. Естественно, это влияет на то, что и как они видят. Свое искаженное видение реальности они принимают за единственную истину. И что еще хуже — даже не осознают, что на них очки. Изо дня в день спотыкаясь и наталкиваясь на мебель и на других людей, они и винят в этом мебель и людей. Сократ считал, что такое глупое поведение ни к чему.
Солнце приобрело ярко-багровый оттенок, в воздухе легкая прохлада. Мы с Джейкобом Нидлменом проговорили несколько часов подряд, но ни один из нас не утомился от этого просветленного битья баклуш. Мы переходим к вопросу ложных верований.
Философ, по мнению Нидлмена, подобен вышибале в ночном клубе идей.
— Своим мнениям он говорит: «Вы — мои мнения. Откуда вы взялись? Меня вы не спрашивали. Я не исследовал вашу пригодность. Но я придерживаюсь вас. Вы завладели моей жизнью».
Я задумываюсь о своих собственных мнениях и о том, как они покорили мой разум. Подобно другим коварным захватчикам, они заставили меня полагать, будто я сам призвал их. Было ли так на самом деле? Или они заявились без приглашения, эти чужие идеи, и вырядились в мои одежды?
Я вновь возвращаюсь к манящему, загадочному «проживанию вопросов». Что же это такое?
Джейкоб объясняет, что он умеет отличать обычное вопрошание от глубокого. Обычное вопрошание скользит по поверхности — как в случае с Сири. Глубокое же вопрошание неспешно, оно обволакивает.
— Если я по-настоящему проживаю вопрос, я позволяю ему завладеть мной, и тогда это состояние глубокого вопрошания, в которое я погружаюсь, способно преобразовывать само по себе.
— Проживаете вопрос?
— Да-да, проживаю вопрос. Долгое время держу его на задворках разума. Живу вопросом. Не просто ищу ответ. Мы слишком часто перескакиваем сразу к решению.
Звучит неплохо. Я готов провести остаток дней, проживая вопросы. Но как же насчет ответов? Где их место? В этом как раз упрекают философию: сплошные разговоры, бесконечные вопросы и никаких ответов. Этот поезд вечно отправляется и никогда не прибывает.
— Ничего подобного, — говорит Нидлмен. — Философию определенно интересует конечная точка; но в путешествии недопустима спешка. Только так можно быть уверенным, что вы достигните не просто разумных ответов, но «ответов сердца». Другие ответы — «ответы головы» — не только менее интересны, но по сути своей и менее верны.
Чтобы достичь ответов сердца, требуется не только терпение, но и готовность встретиться лицом к лицу со своим незнанием. Нужно не спешить решить вопрос и поставить очередную галочку в бесконечном списке, а побыть наедине с сомнениями, загадками. На это нужно время. И смелость. Над вами будут смеяться. И пусть, говорят Джейкоб Нидлмен и Сократ. Смех — цена мудрости.
Как-то раз я разговаривал со своей приятельницей Дженнифер. То есть как разговаривал: я говорил, а она слушала, как я прохожусь по своему обычному списку тревог.
— У меня проблема с распределением, — сказал я. — У меня всего вполне достаточно, но оно неровно распределено. Вот, например, волосы. На груди и в носу волос хоть отбавляй, а на голове — не очень. Труднее обстоит дело с успехом. Тут уже дело не в распределении, — объяснял я, — мне его действительно недостает. Я недостаточно успешен.
Дженнифер немного помолчала, как делает человек, собирающийся сказать нечто ценное или, может быть, раздумывающий, как удрать. К счастью, имело место первое.
— А как выглядит успех? — спросила она.
— Как выглядит успех? — переспросил я.
— Ну да. Как выглядит успех?
Обычно, если повторяешь адресованный тебе вопрос, человеку кажется, будто он должен помочь, подвести тебя к ответу. Но не в случае Дженнифер. Мой вопрос вернулся ко мне, словно бумеранг, и ударил меня по лбу. Как же
И ведь как важна формулировка! Дженнифер могла спросить: «Почему ты желаешь успеха?» или «Насколько успешным ты хочешь быть?». Такие вопросы я бы оттолкнул от себя, отмахнулся от них, словно от комаров, осаждавших террасу ее дома в Нью-Джерси. Почему я желаю успеха? Просто желаю, так же как и все. Насколько успешным я хочу быть? Более успешным, чем сейчас.
Но таких вопросов Дженнифер мне не задала. Она спросила, как выглядит успех. И подразумевалось, что это вопрос, обращенный лично ко мне. Как он выглядит в моих глазах? Узнаю ли я его, если он придет?
Я был ошеломлен, словно мой мозг поразил ядовитый скат. Вот что такое хороший вопрос. Он хватает и не отпускает. Хороший вопрос переформулирует проблему так, что вы видите ее в совершенно новом свете. Он не только подталкивает к поиску ответов, но позволяет заново увидеть сам процесс поиска. Хороший вопрос — не тот, что требует умного ответа, он не требует ответа вообще. С древнейших времен, задолго до Сократа, индийские мудрецы практиковали брахмодью — своего рода состязание в умении произносить абсолютную истину. И такое состязание всегда оканчивалось молчанием. Как пишет Карен Армстронг, «момент осознания наступал, когда они понимали, насколько косны их слова, и приближались к неизреченному»[30].
Я не слишком-то склонен к тишине: слова для меня словно воздух. Но сейчас я молча раздумывал над вопросом Дженнифер, рассматривая его с разных сторон. Хороший вопрос порождает новые вопросы; простая фраза Дженнифер зажгла в моем мозгу десятки новых искр. Теперь я говорил уже не с ней, но с самим собой.
Именно к этому стремился Сократ: чтобы собеседник начал безжалостно допрашивать самого себя, ставя под вопрос не только то, что мы знаем, но и то, кто мы такие, с тем чтобы радикально изменить угол зрения.
Один из моих любимых текстов — отрывок из повести Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича», быть может, потому, что он внезапно озаряет сознание новым светом, а еще там тоже про поезд. Главный герой — чиновник из тех, «что получают выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи». Он смертельно болен, его терзают страх и раскаяние. К концу повествования ужас нарастает и его сменяет новое ощущение: «С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направление»[31].
Мне кажется, что в том разговоре с Дженнифер я, как и Иван Ильич, внезапно узнал настоящее направление моего движения. И это был самый сократический опыт в моей жизни. Он настиг меня не на пыльных улочках древних Афин, а на террасе дома моей приятельницы в Монклере, штат Нью-Джерси. Да и неважно. Подлинная мудрость не привязана ко времени и пространству. Она всегда с тобой.
И теперь всякий раз, когда я пытаюсь чего-то добиться — неважно чего, — я останавливаюсь и спрашиваю себя: как же выглядит успех? Честно говоря, на этот вопрос я так и не ответил. Быть может, и не отвечу никогда. Ничего страшного. Главное — у меня теперь новый рецепт на очки, и я стал видеть четче.
Поделиться книгой: