Помоги проекту - поделись книгой:
В самой России трудно отделить последствия Октября от результатов 70 лет советского режима: уничтожение политической конкуренции и укрепление институтов вертикального управления, истребление гражданского общества, создававшегося в предшествовавшие революции полвека (начиная с Великих реформ). Вместе с тем разрушение старых скреп и реформирование морали открыло шлюзы для творчества, и в первое десятилетие после революции российское искусство (живопись, театр) впервые вышло на передовые рубежи, избавившись от привкуса вторичности по сравнению с европейским. Положение женщин в обществе резко изменилось, что сделало Советскую Россию одной из самых передовых стран тогдашнего мира. Последовавший культурный разворот, преследование авангардного искусства и возвращение патриархальных семейных порядков показали первичность политической вертикали относительно творческой конкуренции, но не лишили нас права видеть в революции это раскрепощение. Революция предоставила стране возможность для рывка в новую социальную реальность, но эта новая реальность обернулась не только обществом модерна, но и идеологическим государством, лишившим советский модерн его фундамента — свободного выбора.
Обращение общества к своему прошлому — это всегда формулирование остроактуальных вопросов, ответы на которые помогают понять что-то важное в сегодняшнем дне. Современной России есть о чем спросить 1917 год, но она, похоже, боится узнать ответ.
Эпилог. Фрески Арнаутова
Монументы и другие исторические изображения, какими бы прогрессивными или революционными они ни были в момент создания, со временем в глазах новых поколений превращаются в утверждение несправедливостей прошлого.
К примеру, в Бостоне с 1876 года стоял мемориал, посвященный освобождению рабов. На нем изображен Авраам Линкольн и поднимающийся с колен освобожденный афроамериканец. В момент установки это было классическое отражение в монументальной скульптуре «Прокламации об освобождении», причем встающий с колен раб долгие годы был одним из визуальных образов аболиционистской пропаганды. Однако в 2017 году, после конфликта в Шарлотсвилле, эта композиция стала мишенью критики, поскольку в ней раб изображен в приниженном положении по сравнению с Линкольном[136]: «Он как будто чистит Линкольну ботинки!» Кампания против монумента дала плоды — его демонтировали в самом конце 2020 года[137].
Виктор Арнаутов, русский эмигрант в США, учившийся в Мексике писать фрески у Диего Риверы, симпатизировал коммунистам и, получив в 1936 году заказ расписать здание школы имени Джорджа Вашингтона в Сан-Франциско, подошел к этой задаче как социальный критик. Его 13 фресок, составившие цикл «Жизнь Вашингтона», далеко отошли от канонического образа отца-основателя американской нации. Русский художник изобразил Вашингтона как рабовладельца (на фресках изображен тяжелый труд афроамериканцев) и истребителя индейцев (мертвое тело одного из коренных американцев размещено на первом плане одной из фресок). Надо заметить, что в учебниках, по которым учились американские школьники в 1930-е годы, Вашингтона не рассматривали как рабовладельца, а экспансия на Запад описывалась как триумфальное освоение белыми переселенцами пустых пространств, а не как геноцид индейцев, так что фрески вносили заметные коррективы в представление о прошлом, преподававшееся в школе[138].
Однако весной 2019 года активисты движения коренных американцев потребовали убрать фрески из виду — спор шел только о том, уничтожить их совсем, закрасить или задрапировать. Теперь эти фрески называют «американской историей с точки зрения колонизаторов». «Не важно, что имел в виду Арнаутов», — говорит одна из активисток. По ее словам, фрески «прославляют роль белого человека и отрицают человеческую сущность других людей»[139]. После долгих дебатов и протестов общественности фрески решили сохранить, но закрыть от учеников.
Часть третья. Прошлое как поле конфликтов и повод для примирения
Поскольку вся политика по одному из ее определений конфликтна, мы, конечно, обсуждали столкновения почти на каждой странице этой книги, шла ли речь об учебниках, памятниках или музейных экспозициях. Однако в этой части мы немного сместим фокус нашего внимания и сосредоточимся на самом конфликте, а не на символах, вокруг которых он разгорается. Где есть символический конфликт, возможно и его символическое разрешение, но всегда ли находятся желающие его разрешить?
Пролог. Памятник «девушке для утешения» в Сеуле
В декабре 2011 года напротив посольства Японии в Южной Корее была установлена статуя сидящей женщины, внимательно смотрящей на здание дипломатического представительства. Этот мемориал создал Корейский совет женщин, принужденных к сексуальному рабству (речь идет о женщинах, которых брали в сексуальное рабство военные Японии во время Второй мировой войны). В течение двух предшествовавших десятилетий совет организовывал на этом месте по средам еженедельные демонстрации, требуя от Японии признания проблемы, выплаты материальной компенсации и принесения извинений.
Статую установили в день тысячной демонстрации, а всего их было проведено более 1400, они продолжаются и сейчас. Япония отказывается признавать проблему в той форме, на которой настаивает Корея, и требует удаления статуи от посольства. В 1995 году корейские женщины отказались от предложенного Японией плана компенсаций, потому что планировалось привлечь деньги частных фондов и пожертвования. Они хотели репараций именно от японского правительства. В 2015 году было достигнуто соглашение о выплате миллиарда йен в качестве компенсации, однако в 2018 году правительство Южной Кореи разорвало соглашение, не устроившее Корейский совет женщин, принужденных к сексуальному рабству, а в городе Пусане был установлен второй памятник «девушкам для утешения».
Посольство Японии требует убрать памятники, ссылаясь на международные конвенции об уважении дипломатических миссий. В ответ министерство иностранных дел Южной Кореи сообщило, что не будет просить жертв насилия, которым уже больше 80 лет, удалять их мемориал. «Вместо того чтобы настаивать на удалении статуи, японское правительство должно задать себе вопрос: почему жертвы проводят эти митинги ежедневно в течение 20 лет и правда ли оно не может найти способ восстановить их достоинство, чего так хотят эти женщины?»[140]
Памятники «девушкам для утешения» установлены и в других городах Южной Кореи, а также еще в нескольких странах, где есть сильная корейская диаспора, в частности в Австралии, США и Германии. В 2020 году в Корейском ботаническом саду была размещена подобная статуя под названием «Мемориал искупления». Отличием этого памятника стало то, что здесь перед «девушкой для утешения» на коленях стоит бронзовый мужчина, весьма напоминающий премьер-министра Японии Синдзо Абэ. Это привело к дипломатическому скандалу, хотя корейские официальные представители и заверили, что фигура изображает абстрактного мужчину[141].
Эта история напомнила наблюдателям о конфликте, развернувшемся вокруг японского учебника истории, в котором завоевание Японией Китая и Юго-Восточной Азии описывалось как антиколониальная борьба, принесшая оккупированным странам экономическую выгоду, а Нанкинская резня низводилась до незначительного инцидента[142].
Исторический конфликт в Восточной Азии между Японией и странами, которые она оккупировала в ходе Второй мировой войны, весьма глубок. В отличие от Германии, сумевшей в целом преодолеть негативное отношение соседей, Япония остается объектом ненависти для значительной части населения Кореи и Китая. В этих странах считается, что Япония использует атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки для того, чтобы изобразить японцев жертвами Второй мировой войны, а не агрессорами, ответственными за военные преступления.
Памятник «девушкам для утешения» и еженедельный ритуал, совершаемый возле него, служит для постоянного напоминания о конфликте, который с точки зрения жертв так и не получил разрешения.
Конфликты внешние и внутренние
В России фрагментация истории по социальным и гендерным группам происходила медленнее, чем ее дробление по этническим и региональным признакам. Становление региональной идентичности опиралось на ресурсы местных элит и создавало запрос на создание местных вариантов истории, зачастую отличающихся от общенационального исторического нарратива и даже противоречащих ему. Помимо заинтересованности элит, то есть запроса на политическом уровне исторического сознания, во многих регионах существует собственная травма, как правило, связанная с историей отношений с центральной властью или соседями. Это может быть память о несправедливостях национальной политики, о расказачивании или об экологических катастрофах и утрате материальных ценностей местной культуры. Якутия и Чукотка, Татарстан и Северный Кавказ в разные эпохи имели сложные отношения с Москвой, что осложняет задачу поддержания баланса между общероссийским и местным нарративами в региональном историческом сознании.
В январе 2008 года, например, казачьи атаманы Ростова-на-Дону запустили процесс реабилитации Петра Краснова, руководителя Всевеликого войска Донского, казачьего квазигосударства периода Гражданской войны в России. С этим не могла согласиться центральная власть, и не потому, что «красновский» нарратив времен Гражданской мог трактоваться как сепаратистский, а в силу того, что Краснов во время Второй мировой войны сотрудничал с гитлеровцами и был казнен в 1947 году как военный преступник. Инициативы казаков, таким образом, вступили в противоречие с наиболее контролируемой областью исторического нарратива, с историей Великой Отечественной войны.
В последних числах января 2008 года руководство казачьего движения публично отказалось от планов реабилитации Краснова, а 1 февраля в казачью столицу Новочеркасск прилетел президент Путин, который встретился с казачьими активистами и возложил венки к памятнику другому атаману — герою войны 1812 года Матвею Платову. Путин лично вмешался в эту историю и настоял на отказе от попытки реабилитации Краснова[143].
Однако очевидно, что центральная власть не может пресекать «в ручном режиме» каждый отход от централизованного нарратива. Во многих регионах местная история уже формирует идентичность «потомков завоеванных Москвой народов». Центральная версия истории (представленная, в частности, школьными учебниками) начинает восприниматься там как чужая и навязанная.
Если написание учебника требует относительно больших интеллектуальных ресурсов, то установка памятника является простейшим актом исторической политики. В станице Еланская Ростовской области на личном казачьем подворье установлен мемориал атаману Краснову. Активисты «альтернативной» исторической памяти борются за сооружение в Казани памятника защитникам города от войск Ивана Грозного, в Чечне установлен памятник героическим женщинам из аула Дади-Юрт, пожертвовавшим собой в борьбе против русских войск в 1829 году, и даже в Рязани поставили памятник князю Олегу (который в «москвоцентричном» нарративе считается предателем, выступившим в битве на Куликовом поле на стороне монголо-татар)[144].
История VII. Коленопреклонение в Катыни, или Вторая мировая война в европейской памяти XXI века
7 апреля 2010 года Владимир Путин и Дональд Туск, тогдашние премьер-министры России и Польши, посетили мемориальный комплекс расстрелянным польским офицерам в Катыни. Путин возложил венок и встал на колено перед памятником, а также произнес речь, в которой подтвердил позицию России по отношению к преступлению сталинского режима: «Десятилетиями в циничной лжи пытались замарать правду о катынских расстрелах, но было бы такой же ложью и подтасовкой возложить вину за эти преступления на российский народ, — заявил Путин. — Перед этими могилами, перед людьми, которые приходят сюда почтить память своих близких, было бы лицемерно сказать: „Давайте все забудем“, сказать, что „все кануло в Лету“. Нет, мы обязаны хранить память о прошлом и, конечно, будем это делать, какой бы горькой ни была эта правда»[145]. Туск там же сказал, что две страны стали на путь, ведущий к сближению.
Этому событию предшествовал период крайне холодных отношений двух стран. Еще в 1998 году в Польше был учрежден государственный Институт национальной памяти, ведущее учреждение региона по политической работе с прошлым. Именно оно стало «головным институтом» по продвижению концепции идентичности нацизма и коммунизма. В последующее десятилетие методы Института национальной памяти распространились во многих странах Центральной Европы. В 2008–2009 годах Европейский парламент (по предложению Чехии), а затем Парламентская ассамблея ОБСЕ (по предложению Словении и Литвы) приняли резолюции, устанавливающие Европейский день памяти жертв сталинизма и нацизма 23 августа. Показательно, что резолюция Парламентской ассамблеи называлась «О воссоединении разделенной Европы: поощрение прав человека и гражданских свобод в регионе ОБСЕ в XXI веке». Решение приняли, несмотря на возражения России, представители которой указывали не только на неправомерность приравнивания сталинизма к нацизму, но и на неприемлемое для страны возложение фактически равной ответственности за начало Второй мировой на гитлеровскую Германию и сталинский Советский Союз, выразившееся в установлении даты подписания пакта Молотова — Риббентропа днем памяти.
Жест премьер-министра Путина напомнил самое известное подобное событие — «коленопреклонение в Варшаве» (нем. Kniefall von Warschau), совершенное канцлером Федеративной Республики Германии Вилли Брандтом 7 декабря 1970 года. Во время визита в Польскую Народную Республику Брандт возложил венок к памятнику жертвам Варшавского восстания и неожиданно для сопровождавших опустился на колени. Этот жест покаяния Брандта за зло, принесенное нацистской Германией во время Второй мировой войны, помог ФРГ снизить недоверие к ней со стороны восточных соседей и в целом уменьшить напряжение между Востоком и Западом, став одним из важнейших событий периода разрядки. В самой ФРГ он был воспринят неоднозначно и привел к выходу из СДПГ, партии Вилли Брандта, части ее членов. Однако очевидное улучшение международной репутации Германии в результате этого события помогло СДПГ победить на следующих выборах в бундестаг, а самому Вилли Брандту — получить Нобелевскую премию мира в 1971 году (конечно, не только за коленопреклонение, а за всю его «восточную политику» в целом, символом которой стал этот жест в Варшаве).
Через три дня после встречи Путина с Туском самолет президента Польши Леха Качиньского, также направлявшегося в Катынь, потерпел катастрофу при посадке в Смоленске. Президент и все 97 человек на борту погибли, что вызвало волну сочувствия со стороны россиян. На другой день, 11 апреля 2010 года, в прайм-тайм телеканала «Россия-1» был показан художественный фильм Анджея Вайды «Катынь» (до этого он более двух лет не попадал на российские экраны и впервые прошел на телеканале «Культура» лишь 2 апреля того же года)[146]. В российско-польских отношениях, казалось, наступила новая эпоха — сближения и преодоления прошлого.
Российско-польский исторический конфликт
Этот период, однако, не продлился долго. Резкое охлаждение наступило уже в 2014 году, после присоединения Крыма к России, а после победы на выборах в Польше в 2015 году консервативной партии «Право и Справедливость» Россия вновь заняла во внутрипольском политическом дискурсе место традиционного обидчика. Польское руководство продвигает в европейских политических структурах идею о равной ответственности нацистской Германии и сталинского Советского Союза за начало Второй мировой войны и трагедию Польши.
Новый виток обострения международных споров о том, что собой представляла война, исключительно агрессию Германии или конфликт двух тоталитарных стран, случился в начале осени 2019 года, когда в центре внимания Европы было 80-летие начала Второй мировой. В России к этому времени наметился отход на позиции едва ли не сталинского времени. В некоторых публикациях российских политиков содержалось даже оправдание пакта Молотова — Риббентропа. Тогдашний министр культуры Владимир Мединский назвал пакт «дипломатическим триумфом» СССР[147]. Польша, в свою очередь, занялась продвижением концепции «двух тоталитаризмов» на европейском пространстве. 19 сентября 2019 года Европейский парламент принял резолюцию «О важности сохранения исторической памяти для будущего Европы», возложившую ответственность за начало войны не только на Германию, но и на Советский Союз, который в секретной части пакта о ненападении разделил с Германией Восточную Европу. В этой резолюции была принята версия войны как схватки «двух тоталитаризмов»[148].
Надо отметить, что не только бывшие союзники СССР по антигитлеровской коалиции, но и руководители современной Германии не склонны поддерживать версию о столкновении «двух тоталитаризмов». Так, министр иностранных дел Германии Хайко Маас в соавторстве с директором мюнхенского Института современной истории Андреасом Виршингом посвятил колонку в журнале
В конце 2019 года президент России Владимир Путин использовал резолюцию Европейского парламента как повод для обновления своего образа защитника священной памяти советских солдат, павших за освобождение Европы от нацизма. В нескольких выступлениях подряд он заявил об общей вине европейских политиков 1930-х годов за начало мировой войны, сделав особый акцент на ответственности польских государственных деятелей, также пытавшихся договориться с Гитлером[150].
Тогда же Путин пообещал лично подготовить историческую статью на тему предвоенной дипломатии и начала войны. Такая статья и правда вышла 19 июня 2020 года. Президент Путин, в отличие от немецкого министра, не стал возлагать всю ответственность за начало войны на Германию. Он настаивал: «Нечестно утверждать, что двухдневный визит в Москву нацистского министра иностранных дел Риббентропа — главная причина, породившая Вторую мировую войну. Все ведущие страны в той или иной степени несут свою долю вины за ее начало», — и обвинил «наших партнеров» в информационных атаках на Россию и в лицемерии[151].
Очевидно, что и в этом споре разговор о прошлом является проявлением современного конфликта, в котором оказалась Россия к концу второго десятилетия XXI века.
Изменение оценок Второй мировой войны в европейском дискурсе последнего десятилетия и в самом деле создает впечатление координированной атаки с целью не то унизить россиян, не то обосновать удаление России из круга ведущих держав современности. Однако более глубокий анализ показывает, что в основе лежат прежде всего внутриполитические процессы построения новой идентичности, обострившиеся после распада мировой социалистической системы и СССР.
Послевоенный порядок и нарратив Второй мировой
Мировой порядок, сложившийся после Второй мировой войны, был скроен по лекалам держав-победительниц. Пять держав стали постоянными членами Совета Безопасности ООН, они же играли главные роли в региональных организациях безопасности и двух противостоявших друг другу блоках времен холодной войны — НАТО и ОВД. Описание истории и трактовка Второй мировой войны также были прерогативой победителей. Уинстон Черчилль получил Нобелевскую премию за многотомную «Историю Второй мировой войны», а в школах всего мира эта война преподносилась как борьба добра со злом — нацизмом. Акценты и фокус борьбы различались в советских и американских учебниках, но основная идея совпадала: именно военный союз держав-победительниц стал основой единого подхода. Эта версия событий преподавалась и в школах побежденных стран, а также в малых странах Европы, следовавших в исторической политике за крупными державами. Не случайно апелляция к «встрече на Эльбе» и боевому братству Второй мировой оставалась важным аргументом в поисках общего языка через «железный занавес».
Такой взгляд характеризовался двумя важными презумпциями. Во-первых, война имела выраженную моральную окраску. Уничтожение агрессивного режима, практиковавшего массовое истребление людей по национальному (расовому) признаку, силами коалиции западных демократий и Советского Союза, который в этой картине мира относился к «силам добра». Во-вторых, в Европе сложился консенсус в том, что страница прошлого, чреватого мировыми войнами, перевернута, и в новом мире нет места апелляциям к историческим несправедливостям сверх тех, которые подверглись осуждению в Нюрнберге и были подтверждены обязательствами Германии. Спустя 30 лет после войны границы, какими бы несправедливыми они ни казались потомкам части европейцев, переживших этнические чистки и переселения в середине века, признали нерушимыми, а Западная Европа перешла к строительству новой европейской идентичности, в рамках которой снизилась острота вопроса о государственной принадлежности когда-то спорных пограничных регионов. Прошлое перестало быть аргументом в международной политике.
Казалось, Вторая мировая война заложила основы и общего представления о границах европейской цивилизации. Хотя европейский континент в послевоенный период и делился надвое «железным занавесом», Советский Союз не только контролировал политические процессы в Восточной Европе, но и сам был ее частью; вопроса о его «цивилизационной» принадлежности не возникало. Совершенно естественно в устах одного из победителей, генерала де Голля, звучала мысль о «Европе от Атлантики до Урала».
Кризис послевоенного нарратива
Этот порядок начал рушиться уже к концу прошлого века. Дети и внуки поколения победителей поставили под сомнение черно-белую картину Второй мировой, указывая на соучастие многих сограждан в холокосте и военных преступлениях. В самой Германии, крепче всего держащейся за послевоенную картину мира, возник (и был подавлен общественным возмущением) «спор историков», пытавшихся переосмыслить первую половину ХХ века как общеевропейскую «гражданскую войну». А после распада мировой коммунистической системы, а затем и самого Советского Союза пересмотр представлений о прошлом получил мощный стимул со стороны государств бывшей Восточной Европы (переименованной собственными элитами в Центральную).
Перестав испытывать идеологическое давление и контроль со стороны Москвы, интеллектуалы и политики центральноевропейских стран и близких к ним в этом отношении стран Балтии приступили к реконструкции собственной национальной идентичности, а перед многими постсоветскими странами встала проблема национального строительства с нуля.
В этой работе центральное место занял процесс выработки собственного отношения ко Второй мировой. В самом деле, нарратив войны как борьбы добра со злом плохо ложился на национальную память жителей этих стран: во многих случаях население раскололось, значительная его часть сотрудничала с немецкими властями, а в послевоенные годы — с просоветскими лидерами государств. Народы оказались разделенными между двумя враждебными лагерями, и многие были вовлечены в военные преступления — как в качестве жертв, так и в роли палачей. Эта эпоха оставила после себя болезненное наследие, и до сих пор очень сложно примирить национальную память с трагическим прошлым.
В некоторых странах Вторая мировая выглядела как «навязанная гражданская война». Так, например, большие группы эстонцев служили в Красной армии, в германских и финских частях и воевали друг против друга. Задача национального строительства требовала примирить память об этих группах, и для ее решения эти страны объявили себя жертвами двух внешних сил, двух тоталитарных режимов, равно чуждых местным традициям и интересам. Такая трактовка позволяла вынести за рамки национального сообщества вопрос об ответственности за деяния этих режимов, даже совершавшиеся на территории этих стран и при участии местного населения.
В странах Балтии были реабилитированы ветераны Войск СС. В Западной Европе не проводились парады ветеранов прогерманских подразделений, зато они проходили в восточной ее части. На рассказ о войне наложился опыт послевоенных десятилетий, и во многих государствах Центральной Европы и Балтии в 1990–2000-е годы были открыты музеи «двух оккупаций» или тоталитаризма, также приравнивающие немецкое правление 1940-х годов к периоду социализма с конца 1940-х до конца 1980-х годов. Одновременно нарратив, центром которого является день 9 Мая, предстал в некоторых странах региона как чужой — праздник этнических русских, и стал служить сплочению «сообщества контрпамяти», противостоящего государственному дискурсу этих стран[152]. Именно программа национального строительства требовала признания СССР и гитлеровской Германии «двумя тоталитарными режимами», в равной степени ответственными за Вторую мировую войну.
Очевидно, что такая трактовка ставила под сомнение моральные основания послевоенного порядка, делая его лишь результатом временного соотношения сил великих держав. Именно поэтому к такому пересмотру истории очень осторожно относится и Германия, и страны-победительницы. По понятным причинам не может согласиться с такой интерпретацией и Россия: 27 миллионов советских людей погибли в войне с нацистской Германией, эти жертвы могут быть оправданы только победой над абсолютным злом, и другое представление о Второй мировой в обозримом будущем в России принято не будет.
Даже в тех странах постсоветского пространства, где учебники описывают войну как борьбу за правое дело, например в Армении или на Украине, есть точка зрения, что сотрудничество некоторых национальных лидеров с нацистами может быть оправдано[153]. Россия, напротив, меньше других готова рассматривать Вторую мировую войну даже частично как гражданский конфликт, и официальный нарратив не предлагает варианта интеграции русских коллаборационистов в общую историю. Такие попытки имели место, но им очень далеко до включения в учебники истории или использования в речах политиков[154]. Разница в исторической «оптике» сводит на нет вероятность соединения несовместимых версий Второй мировой войны. Схожую мысль высказывали исследователи учебников Кит Кроуфорд и Стюарт Фостер: «Поскольку типичные учебники истории представляют националистический взгляд на Вторую мировую войну в несистематизированной манере, мир до сих пор не имеет истории Второй мировой войны»[155]. Это также означает, что благонамеренные проекты по созданию «совместных учебников истории» не смогут в обозримом будущем увенчаться успехом. Практически невозможно примирить два национальных нарратива, каждый из которых сконструирован так, чтобы объединить одну нацию[156].
Таким образом, отношение к прошлому вытекает из текущих задач политики каждого европейского государства. Современная наука считает нормой различие исторических нарративов разных субъектов истории, однако вопрос об их сосуществовании оставляет политикам. Вопрос в том, какое прошлое необходимо сегодня европейскому обществу.
Российская борьба за европейскую идентичность
В первые постсоветские годы российские политические лидеры исходили из того, что теперь они участвуют в строительстве нового общеевропейского дома. Вступление России в Совет Европы в 1996 году было шагом в этом направлении. Российские лидеры не раз в 1990-е и в начале 2000-х поднимали вопросы о присоединении страны к различным интеграционным проектам в Европе, отмене виз и даже вступлении в НАТО. Однако первыми в европейские организации вступили страны Центральной и Восточной Европы, для которых собственная европейская идентичность во многом определялась через отторжение восточного соседа.
Известно, что одним из наиболее распространенных способов формирования идентичности является определение «конституирующего Другого» — страны и народа, сравнение с которым и отталкивание от которого помогает определить себя. Россия, долгое время являвшаяся гегемоном на этом пространстве, естественным образом играла такую роль для большинства стран региона. На протяжении нескольких столетий Россия была идеальным «Другим» для соседей: большая, непредсказуемая, имеющая сложную историю отношений с народами, когда-то входившими в империю или граничившими с ней. Национальная идентичность молодежи в этих странах частично определяется сегодня в терминах отчуждения и исторической вражды. Важнейшим аргументом в переопределении России как внешнего по отношению к Европе «Другого» стало переосмысление Второй мировой войны и ее итогов.
Интересно отметить, что продвигаемый восточноевропейскими соседями тезис о близости «двух тоталитарных режимов» не выводит Россию из круга европейских держав. Если Германия — это Европа, то почему Европой не считать Россию? Однако в сочетании с переопределением странами Центральной Европы собственной идентичности путем отталкивания от России этот тезис проводит границу между Россией и европейскими государствами.
Россия позднее соседей вступила на поле «исторической политики», но за несколько лет проделала большой путь. Центром внимания российских властей является история Великой Отечественной войны, к потенциально «опасным» исследованиям которой применялись эпитеты «фальсификация истории в ущерб интересам России», «отрицание победы СССР во Второй мировой войне», а с 2014 года и формулировка из Уголовного кодекса «реабилитация нацизма». Ученые воспринимают попытки чиновников навязать «правильные» трактовки Второй мировой войны как вмешательство в их профессиональную сферу, но политики преследуют скорее внешнеполитические цели, борясь с «пересмотром истории» и защищая свое место в Европе.
Утратив контроль над Центральной Европой, Москва оказалась под угрозой выпадения из европейского пространства. Теперь на западных границах России вырастает единая Европа, в которой ей места нет. Граница проводится по рубежу России и ее соседей. Символические жесты в виде поворота к Китаю не решают проблемы вытеснения России из Европы и сопутствующего кризиса ее европейской идентичности.
Западная Европа перед вызовом переосмысления истории
Неверно считать, будто изменения в прочтении истории Второй мировой войны тревожат исключительно россиян. Новый взгляд подрывает также представление о борьбе мирового сообщества с абсолютным злом. На этом представлении строился послевоенный консенсус. Так, Израиль озабочен возможностью релятивизации холокоста, превращением его из уникального злодеяния в лишь одно из преступлений XX века. Переосмысление войны ставит западные общества перед опасной дилеммой: с одной стороны, Великобритания и Франция, не говоря о Соединенных Штатах, хотели бы сохранить образ победителей «абсолютного зла», с другой — переоценка роли Советского Союза делает само зло не таким «абсолютным», а альянс с СССР — менее оправданным. Более того, перенос акцента ведет к утрате морального содержания войны. Если в ее основе лежало столкновение двух диктатур, то роль демократий сводится к выбору более опасной для них стороны в качестве противника, а вовсе не к стремлению покончить со злом.
Кроме того, эта трактовка означает перекладывание ответственности за войну на «два тоталитарных режима», в то время как на Западе, казалось, уже формировался консенсус по поводу общей ответственности европейских политиков, допустивших развязывание Второй мировой войны. Мюнхенская сделка остается темным пятном на репутации западноевропейской дипломатии, но предложение забыть о ней, сосредоточившись на пакте Молотова — Риббентропа, не устраивает многих европейцев, щепетильно относящихся к памяти о собственной исторической вине. Тем не менее главные роли в определении позиции Европы по этому вопросу играют страны бывшего социалистического лагеря, что не может не сказаться на международной атмосфере.
Тени Второй мировой войны тревожат не только бывший соцлагерь. Приведу лишь один пример. В новой Европе выросла экономическая и политическая роль Германии, что дало противникам евроинтеграции повод использовать историю Второй мировой войны как символический аргумент, ставя знак равенства между агрессией Третьего рейха и современным расширением Евросоюза, как это было, в частности, в ходе недавних греческих протестов против требований ЕС.
Ответы России
Возникло несколько вариантов ответа российского общества на историческую политику центральноевропейских государств. Первый представлен, хотя и не всегда последовательно, официальной позицией МИДа, настаивающего на разделении вопроса о характере сталинского СССР (включая его ответственность за международные преступления, такие как Катынь), и проблемы ответственности за начало Второй мировой войны, а также роли Красной армии в освобождении Европы от нацизма. Эта позиция, однако, упрощает проблему, сводя ее к «искажению истории».
Вильнюсская декларация ПА ОБСЕ (2009 г.) была воспринята в России как попытка не только приравнять Гитлера к Сталину, но и поставить на одну доску освобождение Европы Советской армией и нацистскую оккупацию. Обе палаты российского парламента выступили с совместным заявлением, в котором вильнюсский документ был назван оскорблением памяти миллионов воинов, павших за освобождение Европы, а также напоминалось, что кроме 23 августа 1939 года (дня подписания советско-германского пакта) были еще мюнхенские соглашения 1938 года об «умиротворении Германии», по которым западные державы фактически подарили Гитлеру Чехословакию. В заявлении также говорилось о попытке подменить итоги Второй мировой войны результатами холодной войны и пересмотреть решения Международного военного трибунала в Нюрнберге.
Общество «Мемориал» в свою очередь выступило с критикой парламентского документа, считая, что депутаты неверно прочли декларацию. В ней, по мнению этой организации, не было ничего оскорбительного для памяти павших, поскольку они не были частью или собственностью сталинского режима. Именно «Мемориал» еще в марте 2008 года обратился к странам постсоветской Евразии по поводу соперничающих «национальных образов прошлого» и «войн памяти». «Мемориал» предложил организовать Международный исторический форум для обмена мнениями о трактовках истории XX века в Восточной и Центральной Европе[157]. В условиях углубления политического раскола эта инициатива не имела продолжения.
Видеть в пересмотре исторического нарратива искажение истории — значит занимать заведомо проигрышную позицию, подразумевающую наличие «канонического» понимания событий прошлого. Если речь идет не о фальсификации исторических источников, то множественность взглядов на историю неизбежна. Установить «канон» в понимании Второй мировой, к чему склоняется Российское государство, невозможно «сверху», решением власти: в современном информационном пространстве единое отношение к войне может сложиться лишь в результате общественного диалога, а в международных отношениях сегодня он не представляется возможным. Видимо, нынешнему поколению европейцев придется мириться с сосуществованием несовпадающих рассказов о Второй мировой войне, бытующих в разных странах. В связи с этим политики не должны настаивать на «своей» трактовке; целесообразнее вывести спор о войне из области актуальной политики. Сегодняшние немцы, россияне, поляки, итальянцы — не те люди, которые совершали подвиги или преступления 70 лет назад. Мы можем и должны гордиться подвигами и скорбеть о преступлениях, но строить новую Европу надо исходя из того, что нас объединяет.
Два других варианта реакции на давление меняющегося нарратива заключаются в признании близости режимов СССР и нацистской Германии; различны лишь знаки этой оценки. В одном случае оправдываются действия Германии и Гитлера до нападения на Советский Союз (или по меньшей мере до начала Второй мировой войны). Так, в 2008 году «Военно-исторический журнал» опубликовал статью военного историка полковника Сергея Ковалева, в которой Польша фактически обвинялась в начале Второй мировой войны за отказ принять «справедливые» требования Германии в 1939 году[158]. После разразившегося скандала материал был удален с сайта журнала, но само его появление показало, как далеко может завести логика спора с «новым нарративом». В апреле 2014 года известный политолог Андраник Мигранян в газете «Известия» попытался обелить «Гитлера до 1939 года», который, по его мнению, был в тот период «собирателем земель» и не заслуживает осуждения, вызванного его более поздней политикой[159]. И в этом случае широкое возмущение общественности заставило автора объяснять свои слова и частично дезавуировать их.
Другой вариант признания равенства двух тоталитарных режимов исходит от либеральной общественности. Она видит в такой постановке вопроса аргумент в своей борьбе за очищение российского общества от последствий сталинизма, таких как низкий уровень защищенности гражданина от произвола государства, широкие полномочия спецслужб и ограничение прав и свобод.
Здесь мы подошли к важной проблеме. Внутри России спор о Второй мировой войне приобрел особый характер: старый раскол между сталинистами и антисталинистами оказался спроецирован на международную проблематику. Сталинисты выступили союзниками руководителей государства в борьбе против приравнивания Сталина к Гитлеру. Их противники настаивали, что такое приравнивание обоснованно, но предлагали разделить сталинизм и подвиг советского народа в войне.
Верно и обратное: если во внутренней политике антисталинисты стремятся «развести» подвиг народа в войне и сталинский режим, а сталинисты, напротив, утверждают, что без Сталина победа была невозможна, то политики соседних с Россией стран, использующие тезис о двух тоталитаризмах, по сути, солидаризуются с российскими сталинистами. В самом деле, отказываясь видеть в победе Красной армии освобождение от фашизма, описывая Вторую мировую войну как схватку «двух тоталитаризмов», они способствуют отождествлению героизма советского народа с политикой репрессивного режима.
Национализация Победы
В ответ на «пересмотр истории Второй мировой войны» в некоторых странах Европы в российской пропаганде (и достаточно широко в обществе) проявилась конфронтация. С одной стороны, в ходе празднования Дня Победы в последние годы россияне все чаще говорят о победе над Германией как об исключительно российском прошлом. «Приватизация» победы, ее переформулировка как «победы над Европой» в трудах некоторых активистов российской исторической политики фактически возрождает в зеркальном отражении нацистский миф о «цивилизаторской миссии» Германии, которая якобы несла завоеванным народам Восточной Европы «европейские ценности».
С другой стороны, в таком контексте обострение международной ситуации, на которое пошел Кремль в 2014 году, может объясняться попыткой «остаться Европой» хотя бы в статусе источника европейской головной боли. Вместе с тем именно это обострение ускорило процессы символического объединения европейцев перед «угрозой с Востока». Россия сыграла в ту игру, которую центральноевропейцы приписывали ей на протяжении предыдущих десятилетий. Со своей стороны, российская пропаганда в 2014 году бездумно использовала словарный запас времен Великой Отечественной войны, описывая войну как победу не над нацистской Германией, а над Европой с ее «чуждыми россиянам» ценностями. Современный раскол, таким образом, опрокидывается в прошлое, оценки действий СССР в 1930–1940-е годы и России в 2010-е влияют друг на друга.
Надо понимать, что проблема европейской идентичности и памяти о войне никуда не денется даже в случае изменения внешней и внутренней политики России. Сегодняшний конфликт подпитывает раскол, но не является его причиной. Память о Второй мировой войне (в разных формах) способствовала общности европейской истории. С затуханием этой общности встанет вопрос о том, что еще является общеевропейским «местом памяти».
«Лоскутное одеяло» или «агонистская память»?
Исследователи исторической политики часто противопоставляют два способа обращения с прошлым. В одном, иногда ассоциируемом с националистическими и консервативными политическими программами, история описывается единым каноническим нарративом, в котором исторические персонажи и события разделены на «добро» и «зло», а собственное прошлое преподносится как жертвенная или победоносная борьба с окружающими врагами.
Этому построенному на антагонизме способу создания исторического нарратива противостоит космополитический подход, в центре которого находятся страдания людей и нарушение прав человека. Именно такой подход набирал силу с 1980-х годов вокруг признания холокоста центральным событием европейской памяти XX века и сопровождался ростом значения прав человека как универсальной ценности. Во втором десятилетии XXI века вместе со спадом оптимизма и кризисом глобализации космополитическое отношение к прошлому стало уступать место новому антагонизму, порожденному приходом к власти во многих странах правых националистических режимов.
Исследователи этой проблемы Анна Булл и Ханс Хансен считают, что оба варианта опираются на моральные категории «добра» и «зла», но антагонистическая память приписывает их «жертвам» и «палачам», а в космополитической злом является античеловеческая практика (прежде всего холокост): фокус переносится с «палачей», как группы людей, на последствия их дел. Поэтому космополитическая память сосредоточена на травме и на сочувствии, то есть на прошлом за пределами его политического использования, но Булл и Хансен указывают, что таким образом она лишь освобождает место для новых политических антагонизмов, связанных с прошлым. Эти авторы считают позитивным формирование «агонистского» подхода к прошлому, в котором допускается существование множества перспектив и нарративов и проблематизируется наличие разных субъектов истории, вызывающих свои эмоции и страсти[160].
Общение носителей разных нарративов поднимает проблему несовместимости памяти некоторых взаимодействующих групп. В самом деле, память противоборствующих сторон старого конфликта устроена по-разному, и примирить их бывает невозможно. Политики способны лишь способствовать забвению травмы или же, в зависимости от собственных интересов, занимаются ее эксплуатацией.
Задачей тех политиков, которые не заинтересованы в конфликте, становится не создание единой общей истории, а «сшивание» разных нарративов в единое «полотно». Единая история в этом случае начинает походить не на монолит, придавивший альтернативные нарративы «покоренных» и «проигравших» этнических и социальных групп, а на лоскутное одеяло, сотканное из разных объяснений прошлого. Исторический нарратив «лоскутной истории» включает (но не примиряет) важнейшие взгляды, сосуществующие в обществе, вбирая в себя основные региональные, социальные и идеологические расколы. Гегемония одного «суверенного нарратива» уступает место диалогу как альтернативной форме нарратива, лучше отвечающей нуждам современного общества. Образ «лоскутного одеяла» не дает определенного ответа на многие важные вопросы, которые мы ставим перед прошлым, — вернее, он оставляет каждого из нас с собственным ответом; однако это означает признание нашего права задавать прошлому собственные вопросы. История, если использовать современную метафору, превращается из монолога вещающей «радиоточки» в интерактивный «интернет».
Даже школьный учебник завтрашнего дня вполне может стать интегратором разных взглядов на историю. Тогда «либеральный» и «государственнический» нарративы будут не взаимоисключающими рассказами об истории, а разными разделами одной науки.
История VIII. «Свобода истории», или Каноны «исторической правды»
2 июня 2005 года французский историк, специалист по истории африканской работорговли Оливье Петре-Гренуйо, в интервью
После интервью Ассоциация выходцев с Антильских островов, Гайаны, острова Реюньон и Майотты (Collectifdom) подала в суд на Оливье Гренуйо. В ответ на это французские историки подписали обращение под заголовком «Свободу истории» (Liberté pour l’histoire), в котором потребовали отмены всех законов, ограничивающих исторические исследования, включая Закон Тобиры.
Поделиться книгой: