Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

— Что ты, он еще совсем молоденький, и отца его при дворе не любят.

— Так зови же, зови! Чего ты ждешь?!

Павел Петрович толкнул дверь, соединявшую потаенную комнатку с его кабинетом, и, пропустив вперед жену, прошел следом. Он весь извелся за те полчаса, пока ожидал графа Голицына.

«Ну отчего у меня такая глупая натура, — ругал себя цесаревич, — что ничем не могу заниматься, пока жду кого-нибудь. Надо научиться себя перебарывать, научиться перестраивать ход мыслей, независимо от обстоятельств, чтобы ни одна минута не пропала даром. Надо попробовать сейчас же. Забыть о графе и сесть за мой Наказ и писать, вместо того чтобы без толку ждать…»

Но тут граф, наконец, явился.

— Я счел первейшим долгом, ваше высочество, отправляясь в длительное путешествие по Европе, посетить вас и заверить в моей нижайшей преданности вам, ваше высочество.

— Спасибо, друзьям я всегда рад. — Цесаревич быстрым шагом подошел к графу и крепко пожал руку. — Надолго? С какой целью?

— Года на два-три. Хочу послушать лекции в тамошних университетах.

— Одобряю.

Цесаревич кивнул и начал мерить комнату аршинными шагами. Со стороны он был комичен со своим небольшим ростом в сочетании с неестественной походкой. Но Павел Петрович, хотя и знал за собой этот грех, никогда не обращал на него внимания. Сейчас он что-то прикидывал в уме. Наконец, радостный, остановился и сообщил:

— Если кого-нибудь здесь встретите из знакомых, говорите им, что у вас перевернулась карета, и вам пришлось завернуть ко мне для починки… Нет-нет, не улыбайтесь, это очень серьезно. Вас могу заподозрить в любви ко мне и станут травить. Так было со всеми, кто любил меня… Но переменим тему. Куда направляетесь?

— В Лондон. Но по пути должен заскочить в Париж.

— Позвольте, — вспылил Павел Петрович, — но чему можно научиться у якобинцев, подло расправившихся со своим королем?

— В Париже я буду недолго и лишь из-за дипломатического поручения государыни.

— Да? И какое же поручение? — Но не успел еще Голицын и рта раскрыть в ответ, как Павел Петрович, спохватившись, замахал руками: — Не надо, не надо. У меня случайно вырвалось, не выдавайте тайн. — И печально добавил: — Вот уже минуло тридцать лет, как я хочу и чувствую себя в силах заниматься государственными делами, но мне ничего не доверяют.

Голицын был удивлен и растроган детской непосредственностью, с которой говорил сорокадвухлетний цесаревич о своей незавидной судьбе. У графа даже навернулись слезы на глазах, когда будущий русский император горестно вздохнул от обиды, что он не у дел.

Но Павел Петрович обладал способностью мгновенно меняться в настроении. И вот он уже заговорил с едкой иронией, дабы заглушить всплеск душевной наивности и не возбуждать жалость к себе:

— Значит, поручение? И, конечно же, дипломатическое? И вы, как и все дипломаты, считаете себя представителем нации, государства и в интересах дела готовы на лесть, интриги, купеческий расчет?

— Поручение мое невелико, но даже в столь ничтожном деле я, как представитель великой России, употреблю все возможные способы, чтобы укрепить наше могущество в мире.

— А надо ли? — хитровато улыбнулся Павел Петрович.

— Как? Это говорите вы, наследник русского престола? — опешил граф. — Я не понимаю вас, ваше высочество.

— У меня в детстве был учителем Семен Порошин. Вы его не знаете, он из мелкопоместных дворян, и матушка уже давно что-то сделала, чтобы он навсегда исчез. Так он учил меня, что всегда надо защищать слабых. Таков рыцарский кодекс чести. Но вам он ни к чему, вы, дипломаты, с насмешкой относитесь к чести, гуманности, доброте — это, мол, удел мелких людишек. Ваши козыри иные — добыча, выгода, обман.

Павловск в конце XVIII в.

— Вы несправедливы, ваше высочество…

— Может быть, может быть.

Павел Петрович, сцепив руки за спиной, медленно прошелся по кабинету, что-то шепча себе под нос. Граф уже решил, что пора откланяться, когда цесаревич резко вскинул голову:

— Хорошо ли мы, вместе с Пруссией и Австрией, Польшу поделили?

— Конечно, ваше высочество. Нам отошли обширнейшие территории. Я считаю, что мы выгадали…

— Выгодно, выгодно! — радостно закивал Павел Петрович и даже похлопал в ладоши. — Только о поляках забыли, разделили их на три кучки — и нет страны! А почему? Да потому, что они слабые, а слабого дипломатия уничтожает.

— Но ведь мы выиграли войну. Должна же быть победителю компенсация?

— Сорок лет мы в России только тем и занимаемся, что истощаем свой народ, убиваем его в бесчисленных войнах. И разве возможна здесь хоть какая-нибудь компенсация?.. Она даже безнравственна, граф.

— Не понимаю вас, ваше высочество. Сколько существует мир, всегда так поступали.

— Это, конечно, весомое доказательство. Ему трудно возразить… — И пробормотал мало разборчиво: — Но надо, надо, надо.

Павел Петрович заметно поскучнел, ему захотелось побыстрее завершить беседу, ибо вдруг померещилось, что граф свысока относится к его выстраданным в тоске и одиночестве мыслям, считает глупцом и невеждой.

Голицын почувствовал изменение настроения у цесаревича на дурное. Значит, чем-то ему не угодил. А хотелось оставить о себе хорошее впечатление: императрица стара, и кто знает, что будет через два-три года, когда вернешься в Россию. К тому же разговор идет с глазу на глаз. Надобно умело польстить, показать себя другом цесаревича.

— Многочисленные войны, ваше высочество, это, конечно же, промашка государыни. Но ваша матушка делает и другие ошибки, и главная из них: отношение к вам, своему сыну и наследнику престола. Ведь до чего доходит…

— Извините, граф, — решительно перебил его Павел Петрович, — я — поданный российский и сын российской императрицы, а потому о том, что между мной и матерью происходит, не подобает говорить ни вам, ни кому другому. Прощайте, граф. Искренне желаю вам не становиться на кривой путь дипломатии.

Павел Петрович стремительно сблизился с Голицыным, обнял на прощание, поцеловал в лоб и тотчас отошел к окну.

Сконфуженный граф понял, что аудиенция закончена, и, откланявшись спине цесаревича, в досаде на себя, покинул дворец.

Далее день гатчинского затворника шел своим чередом. Он позавтракал вдвоем с женою, погулял в садике, расположенном возле Часовой башни, куда всем иным, даже Марии Федоровне, вход был заказан. Проверил, сидит ли на лафете наказанный поручик Сивере, обошел посты часовых на подъездах ко дворцу. Перед самым обедом, не зная, чем еще заняться, Павел Петрович неумело, но упорно пытался подшить ватой свою единственную шинель. Конечно же, он мог купить новую, но не желал, гордясь, что научился обходиться малым.

Обед решили устроить на гатчинской мельнице, что в пяти километрах от дворца, — какое-никакое, а все ж таки развлечение. В четырехместные сани уселись Павел Петрович с Марией Федоровной, напротив — граф Ильинский в охотничьем уборе со шнурками и Свечин в такой же убогой, как и у цесаревича, шинельке.

Свечина с некоторых пор Павел Петрович перестал уважать. Вернее сказать, предпочел ему Ростопчина. А случилось вот что… Цесаревич пожаловал обоих своих любимцев орденом святой Анны. Но, зная, что матушка может прийти в ярость от его самоуправства, и тогда пострадают награжденные, посоветовал им привинтить ордена с внутренней стороны чашки шпаги, чтобы императрица не заметила. Свечин не посмел обидеть Павла Петровича и так и сделал, хоть постоянно дрожал от страха, что императрица проведает о врученной без ее спроса награде и прогневается. Ростопчин же смекнул, что к чему, и через тетку жены, камер-фрейлину Анну Степановну Протасову, доложил Екатерине, что опасается и обидеть цесаревича, и носить орден без ее ведома.

Императрица рассмеялась: «Ну и сынок у меня — тайком ордена дает, чтобы тайком носили. Горе-богатырь! Передай Федьке: пусть где хочет, там и носит, хоть на заднице — я не буду замечать».

С тех пор Ростопчин смело привинтил орден не к внутренней, как Свечин, а к наружной стороне чашки шпаги.

— Что ты сделал? — испугался за друга Павел Петрович. — Государыня увидит — и тебе несдобровать.

— Милость вашего высочества мне так драгоценна, — придав лицу суровость, а голосу мужество, отвечал Ростопчин, — что я не в силах ее скрывать!

— Да ты себя погубишь! Глянь, Свечин на задней крышке и то с опаской носит.

— Готов погубить себя, готов хоть сейчас на каторгу, но докажу преданность вашему высочеству.

Павлу Петровичу эти гордые слова надолго врезались в память, их он вспомнил и сейчас, по дороге на гатчинскую мельницу. Ему тут же захотелось быть благодарным всем, кто предан ему или кто хотя бы не смеялся над ним, не презирал его. Но таких при дворе государыни было мало. Ростопчин — самый верный. Ах, был бы он здесь сейчас — можно было его еще чем-нибудь наградить.

Обед прошел скучно. Чтобы развеселить друзей, Павел Петрович решил под конец рассказать виденный накануне сон.

— Только я стал засыпать, как чувствую: неведомая могучая сила начинает возносить меня к небу. Стал просыпаться — опускаюсь на землю. Но только опять задремлю, как вновь возношусь.

— Но это же мой сон! — воскликнула Мария Федоровна.

— Как? — Павел Петрович всполошился. — Тебя тоже к небу?

Мария Федоровна потупилась. Неловкое молчание затянулось, и граф Ильинский решил разрядить обстановку, пошутив:

— Вероятно, ваше высочество скоро будет императором, и тогда я выиграю свой процесс с казною об имении в пять тысяч душ.

— А в чем суть дела? — заинтересовался Павел Петрович.

— Крестьяне спорят, что они испокон веков вольные, ничьи, и не желают числиться моими крепостными.

— Наверное, при мне выиграли бы. Я уверен, что всех казенных крестьян следует раздать помещикам. Возьмите хоть мою Гатчину. Я забочусь о своих крепостных, помогаю им, чем могу, и вижу, что им живется неплохо. Бедные от меня даже пенсии получают. И дальше я буду стараться улучшать их быт. А будь они вольные? Да они на здешней земле с голоду передохнут.

Все согласно повздыхали, лишь Плещеев, известный спорщик и, по слухам, масон, возразил:

— Но, ваше высочество, Россия — не Гатчина, а русские помещики — не наследники престола…

Беседа была прервана внезапным появлением возбужденного от быстрой езды гатчинского гусара-малоросса. Павел Петрович почувствовал, что он привез важное известие, извинился перед гостями и вышел с гусаром на мороз.

— Що там такое? — Павел Петрович считал нужным с каждым своим подданным говорить на его родном языке.

— Николай Зубов приихав, ваше высочество.

— А богацко их?

Цесаревич насмерть перепутался: «Неужто в крепость повезут, как отца?»

— Один, як пес, ваше высочество.

— Ну, с одним справимся.

Цесаревич снял шапку и перекрестился дрожащей рукой. И все же было странно: с чего бы сюда скакать матушкиному гонцу? Или тут подвох, хитрость?..

Николай Зубов рухнул перед цесаревичем на колени и доложил, что императрица при смерти.

Через час выехали. По дороге встретили графа Ростопчина на курьерских дрожках, других гонцов от первых вельмож России. Они пристраивались в хвост поезда Павла Петровича, и, когда подъехали к Петербургу, вереница насчитывала с полсотни экипажей.

Перед Зимним дворцом было людно — слухи из имперских покоев просачивались в город. Встречали со свечами — уже начало темнеть.

Павел Петрович впервые заявился в столицу в гатчинском наряде: мундир дешевого сукна, огромная треуголка с галуном, большие с раструбом перчатки, на ногах непомерно высокие, до паха, ботфорты, шпага привязана сзади и выставлена между фалдами кафтана, в правой руке трость.

Цесаревич, ни с кем не здороваясь, взбежал по лестнице и впервые робко ступил в спальню государыни. Спросил Рожерсона: как? Услышав, что надежды почти нет, бросил осторожный взгляд на еще живую мать, кивнул в ответ вельможам и быстрым шагом прошел в кабинет Екатерины, плотно прикрыв за собой двери.

Ему все еще казалось, что во дворце кроется подвох, что матушка вот-вот оживет и поднимет его на смех. Поэтому он решил до поры до времени сдерживать сыновние чувства, не верить в близкий конец императрицы.

Всю ночь цесаревич с супругой, великие князья и придворные провели без сна, не снимая нарядов, — ожидали последнего вздоха государыни. Через каждые два-три часа вся императорская семья входила в спальню и молча молилась. Потом опять разбредались по дворцу.

Над умирающей читали глухую исповедь.

Граф Безбородко настоял на аудиенции у Павла Петровича, после которой цесаревич заметно повеселел.

Все бумаги в кабинете Екатерины и канцелярии Платона Зубова были сложены в сундуки и опечатаны.

В пять часов утра велено было смениться дворцовому караулу без церемоний — барабан не бил, трубы не играли.

Пульс у государыни все слабел.

Большинство придворных считало, что Екатерина умерла еще накануне, но политические причины заставляют скрывать ее смерть. Между тем, государыня была в состоянии, похожем на летаргию, и скончалась лишь в десять часов вечера. Когда доктор Рожерсон оповестил об этом, граф Салтыков поднялся со стула, на котором просидел, за малыми отлучками, около полутора суток, вышел в дежурную комнату, наполненную придворными, и объявил строгим голосом — без излишнего сожаления, но и без игривости:

— Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел I изволил взойти на родительский престол.

Вельможи бросились поздравлять Салтыкова с новым императором. Он дозволил это, а потом поманил обер-церемониймейстера Валуева и отправился вместе с ним докладывать Павлу I, что в придворной церкви все готово к присяге.

Сперва пропели: «Днесь благодать святого духа нас собра», затем: «Царю небесной» и, наконец, приступили к главному.

Первыми присягнули супруга и дети, потом по чинам и старшинству двор, начальники гражданских и военных учреждений, расположившийся возле дворца отряд гвардии, прибывшие из Гатчины офицеры и солдаты.

Не заметив в церкви графа Алексея Орлова — он за два часа до кончины государыни отбыл в свой дом отоспаться, — Павел приказал Николаю Архарову сей же момент отправляться к нему, поднять с постели и привести к присяге. Потом доложить, как поведет себя на церемонии бывший любимец Екатерины.

Первым же приказом великих князей Александра, Константина и Николая новый император произвел в полковники, и старшие братья (Николая еще не отобрали от груди) поспешили в свои полки — чинить присягу. Сам же Павел в сопровождении гатчинцев Аракчеева, Капцевича и Апрелева пошел в обход вокруг Зимнего дворца, показывая, где к утру должно соорудить пестрые караульные будки и выставить часовых.

Управившись, Павел вошел к матери. Она лежала уже на своей кровати в белом платье, украшенном тряпичными цветами. Император попросил всех выйти. «Нет-нет, вы останьтесь», — удержал он дьякона, читавшего Евангелие.

Сын понурил голову и простоял так возле покойницы около часу.

Между тем, покои дворца понемногу заполнялись прибывшими из Гатчины офицерами в своих странных прусских мундирах и в пудреных париках с косицей. Екатерининские придворные пугливо сторонились новых людей, догадываясь, что перед ними друзья императора, которые скоро начнут вымещать на столбовых дворянах свою плебейскую злобу.

Выезд из города был воспрещен — не пропускали ни одного курьера.

Лакеи завешивали зеркала, надевали на мебель черные чехлы, гасили свечи.

У тела усопшей назначили постоянно находиться по несколько камергеров и камер-фрейлин. Одни из них искренне оплакивали Екатерину, другие старались увильнуть от дежурства, зная, что Павел был с матерью в ссоре.

По залам Зимнего дворца, нарушая тишину гулкими ударами сапог и громоподобным гласом, носился обезумевший от лести и могущества сумасшедший Федька, как прозвала Ростопчина покойная императрица. Любимцы почившей государыни отводили его в сторону, просили передать Павлу свои поздравления, заверяли, что Екатерина их притесняла и поругивала, набивались к графу в друзья.

Кто-то ждал и жаждал перемен, ведь каждый новый правитель объявляет царствование предыдущего ошибкой, сменяет царедворцев, награждает, приближает, прощает, наказывает. Кто-то в сотый раз перебирал своих врагов и гадал, с какой стороны ждать кары, за какие дела держать ответ. Кто-то собирался переменить жизнь и поселиться в деревенской глуши. Кто-то надеялся наконец-то принести пользу Отечеству.

Начало царствования

Вступление на престол оказалось мирным событием, что случалось крайне редко, с соблюдением приличий спокойной печали о прошлом и тихого торжества новой власти.