Русский Гамлет. Трагическая история Павла I

В воскресенье, 2 ноября 1796 года, всероссийская самодержица весело пообедала с внуками и множеством придворных, но в последующие два дня не выходила из своих внутренних апартаментов, чувствуя легкое недомогание. В среду утром…

Кончина императрицы

Случилось это вдруг и до обидного не по-царски. Пятого ноября 1796 года шестидесятисемилетняя русская императрица Екатерина II поднялась с постели в семь утра — немного позже, чем обычно. Погрелась у камина, сварила себе кофе и, сидя на краешке постели, полчашечки через силу проглотила. Тянуло прилечь, поддаться лени, опустить тяжелую нынче голову на мягкую подушку. Но императрица испугалась, что в последние дни ее часто клонит на боковую, а это верный признак болезни (мысль о старости она гнала прочь), и резко поднялась, заставила себя приободриться, притворилась веселою. Тщательно причесалась, натерла лицо румянцем и выбрала платье: длинное, сбегающее с груди к ногам, скрадывающее ее полноту и короткие ноги. Но прежде чем облачиться в утренний наряд, Екатерина в легком пеньюаре пошла за ширмы, в отхожее место. Вдруг ощутила под сердцем легкий толчок, глаза потухли, и всероссийская самодержица рухнула наземь рядом с нужником. Тупо зашумело в голове, Екатерина, собравшись с силами, кликнула Захара Зотова и попыталась подняться на ноги, чтобы ни камердинер, ни примчавшиеся ему на помощь гвардейцы не застали ее в срамном виде.

Но встать почему-то не удавалось, почему-то не суетились вокруг гвардейцы, и даже Захар не шел на зов.

Страх все крепче сжимал сердце. Предали? Бросили? Когда стих первый приступ ужаса, императрица, наконец, догадалась, что едва шевелит губами, оттого и нет переполоха. Там, за дверями спальни, — Захар, лакеи, вельможи, гвардейцы. Все ждут звонка ее колокольчика и гадают, кого она первого одарит беседой в любимый утренний час. Все надеются… И ни один не может догадаться, как больно и страшно ей, как нужны сейчас рядом люди!

Екатерина вошла в гнев на своих подданных, не чувствующих, в каком она оказалась положении. Но скоро кричащая жалость к себе притупила и боль, и злобу.

«Я одна, совсем одна. За все тридцать четыре года царствования не было дня, да что дня — минуты, чтобы я не чувствовала вокруг людей, готовых угождать мне, ищущих повода прислужить. А теперь — никого. Как же так? Где их долг? присяга? честь? Я же императрица. Мне надо помочь. Надо помочь России… Здесь холодно… Твердо… Я могу умереть. Но тогда со мной умрет и Россия. Мне обязаны помочь…»

От страха одиночества и надвигающейся смерти тело государыни зашлось в судороге, по щеке поползла слеза, пальцы мелко задрожали на холодном каменном полу.

Час спустя дворцового истопника, вошедшего подложить дров в камин государыни, испугал глухой животный хрип, и он замер с охапкой поленьев в руках. Тут-то, в просвете между ширм, на полу он увидел пухлую, унизанную драгоценными перстнями руку и закричал. Дверь распахнулась, вбежал растерянный Захар Зотов, а за ним, спешно обнажая сабли, ворвались четверо караульных гвардейцев.

Захар, взглянув на истопника, сразу понял, почему матушка государыня так долго его не звала, и, приказав одному из солдат встать в дверях, с тремя остальными бережно поднял тело. Императрица оказалась до удивления тяжелая, и они решили не вздымать ее на постель, а положить на пол посередине спальни, подсунув под тело сафьяновый матрас.

Управившись, Захар послал двух гвардейцев за Платоном Зубовым и лекарями, строжайше наказав держать по дороге язык за зубами. Он все еще надеялся, что матушка государыня поспит часок и встанет, как ни в чем не бывало, а значит, незачем баламутить народ. Но лишь такой доверчивый и любящий слуга, как Захар Зотов, мог надеяться на выздоровление: грудь и живот государыни беспрестанно, судорожно поднимались и опускались — жизнь стремительно покидала тело.

— Матушка, голубушка, заступница, хоть словечко вымолви, — плакал Захар, бережно прикасаясь губами к бледной царской ладони.

Но как он не был растревожен приключившейся бедой, все-таки заметил, что самый крупный камень с правой руки украден — белела свежая отметина от кольца на безвольном указательном пальце могущественной государыни. И это воровство, совершенное, скорее всего, одним из гвардейцев, переносившим тело, сразу же убедило Захара — императрица умрет.

Светлейший князь Платон Зубов появился из дверей, соединявших через галерею спальню императрицы с его домом. В халате нараспашку, с глазами, полными отчаянья и надежды, он бросился к постели Екатерины и увидел ее на полу, лишь споткнувшись о край матраса.

— Матушка, Катерина, матушка! — истерично запричитал он, опускаясь коленями на матрас.

Перед ним покоилась родная, до боли родная женщина: высокий белый лоб, доброе круглое лицо с кокетливым подбородком и властным ртом, пышные нарумяненные щеки. Нет, она обязана открыть глаза, припасть к его груди и сказать ласковое слово своему сыночку.

— Матушка, Катерина, государыня! Проснись!

Зубов почувствовал, что его тянут за край шлафрока, и зло обернулся. Захар почтительно поклонился — это он тянул — и кивнул в сторону подоспевшего лакея с мундиром князя:

— Не изволите ли одеться, ваше сиятельство? С минуты на минуту ожидается приезд докторов и прочих господ.

— Зачем?.. Кто посмел?.. Гнать всех!

Платон бессмысленно посмотрел по сторонам: на умирающую, Захара, суетящуюся со скорбными лицами прислугу и понял, что ему вновь, как и в начале своей головокружительной карьеры, надо искать дружбы, поддержки у всякого, будь он лакеем или министром, или, на худой конец, хотя бы не возбуждать к себе злобы. Он смело сел на уже прибранную постель императрицы, стянул с себя сапоги и приказал:

— Подавай.

Захар подозвал сослуживцев, Ивана Тюльпина и Ивана Чернова, приказал им помочь князю, а про себя отметил, что светлейший и гибок, и мускулист, и красен лицом, а вот росточком не удался.

Скоро стали прибывать доктора. Лейб-медик Иван Самойлович Рожерсон, а за ним и другие лекаря порешили первым делом отворить кровь. Зубов наотрез отказал им в этом, но когда Рожерсон без обычного почтения, свысока бросил ему, что иначе императрица не дотянет и до вечера, отступился.

— Делайте, что хотите, лишь бы жива осталась, — угрюмо согласился Платон. Хотел добавить, что, мол, если не сбережете государыню — голов вам не сносить, но смолчал, решил не плодить врагов.

Екатерине отворили кровь — она оказалась черной и густой, текла медленно и недолго. Тогда, посовещавшись, всыпали в рот рвотных порошков, а к ногам приложили шпанские мухи. Вскоре лекарства подействовали, императрица открыла глаза, пошевелила ногой и легонечко сжала руку горничной, вытиравшей стекавшую изо рта государыни жидкость червонного цвета.

— Никто не подходит, не тревожит, не заговаривает с нею, — по-французски приказал Рожерсон, и его поняли даже те, кто мог изъясняться лишь по-русски.

— Будет жить? — заискивающе глядя в глаза придворного лекаря, спросил Платон.

— Может, будет, но вернее, что не будет. Апоплексическим ударом поражена голова. Через час-другой мы будем знать точно. Будьте готовы к трагическому исходу. А сейчас — полный покой. И еще раз отворить кровь.

Рожерсон слукавил, он был уверен, что Екатерине не дотянуть до следующего утра.

Лекаря принялись за дело. Захар Зотов вышел объявить о легком недомогании императрицы придворным, уже пронюхавшим про несчастье и нахлынувшим во дворец со всего Петербурга. Они толпились в просторных залах, ожидая с понурыми, но настороженными лицами слухов, сплетен, домыслов. Лишь несколько сановников посчитали возможным для себя войти в спальный покой императрицы и воочию наблюдать агонию великой самодержицы.

Возле императрицы, в головах, сидел, старчески сгорбившись, поседелый, со шрамом на щеке, полученным в молодости в пьяной драке, граф Алексей Орлов-Чесменский. На нем был генеральский мундир без шитья, поверх красовались орденские ленты Андрея Первозванного и Георгия I степени. На днях Орлов приехал из Москвы, где долгие годы жил в праздности и скуке, предпочитая людям охотничьих собак и рысаков со своего конного завода, множа дворцы, деньги, крепостных. Граф собирался не сегодня завтра, по установившемуся зимнику, уехать на житье за границу, развеять на европейском ветру русскую унылость.

Давно уже он был не у дел, ибо орловская гордыня не позволяла признать первенства ни могучего Потемкина Таврического, ни красавца Ланского, ни дуралеюшки Зубова. Теперь бы радоваться — кончилось, нацарствовался Платошка, будет отчет держать перед новым императором. Но Орлов понимал, что его самого ждет еще большая опала. Павел наверняка припомнит ночь с 27 на 28 июня 1762 года, когда император Петр III, по обыкновению, пьянствовал с прусскими любезниками в Ораниенбаумском замке, а сержант гвардии Алексей Орлов примчался в Петергоф, поднял с постели Екатерину и привез в Петербург — царствовать.

Ее супруга — уже отрекшегося от престола — несколькими днями позже Алексей Орлов задушил за толстыми стенами Ропши, без помощи слуг, дабы ни одна живая душа не узнала истины. Екатерина поспешила известить народ о своем вдовстве: «В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр III впал в прежестокую колику. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего дня получили мы другое, что он волею всевышнего Бога скончался».

Поползли слухи, и только глупец верил «прежестокой колике» манифеста…

Павел, конечно же, захочет поквитаться за отца, понимал Орлов. Ему, воспитанному, как и Петр III, по прусскому образцу, не дано понять, что тогда русские дворяне хотели видеть на троне вместо пьяной немецкой обезьяны добродетель, уважающую российские обычаи и православную церковь, хотели, чтобы страною управлял не голштинский сброд, а столбовые дворяне.

У графа начал дергаться правый глаз. Он еще больше сгорбился и тупо следил за агонией великой Екатерины. Возможно ли без нее представить Россию? Кто теперь восстановит Грецию и освободит Египет из-под власти Порты? Кто сумеет непринужденно, с блеском и с царской величавостью принимать у себя европейских государей? Кто сможет лучше Екатерины щедрой рукой и мудрым словом одаривать верных подданных? Никто во веки вечные!

Алексею Орлову впервые вдруг пришло на ум, что и он смертен, и его когда-нибудь одолеет болезнь. Скорбь об умирающей государыне заменилась ощущением скорого конца своей земной жизни, конца всей России…

Перед камином, тупо глядя на игру пламени, стоял граф Александр Самойлов. Тридцать пять лет назад он вступил на службу рядовым в лейб-гвардии Семеновский полк. Но судьба уготовила ему быть не придворным — армейским офицером. Граф воевал против турок, судил Пугачева, покорял Крым, брал Измаил. И надо же было случиться, что, когда привез четыре года назад в Петербург мирный договор с турками, его не отпустили назад, к родной армии, а назначили генерал-прокурором и вдобавок государственным казначеем. Александр Николаевич понимал, что обязан своим возвышением светлой памяти дяди — светлейшего князя Григория Потемкина Таврического. Со временем Самойлов почувствовал, что не годится для придворной службы. Во-первых, потому что ощущал себя здесь новичком, недоучкой, во-вторых, потому что догадывался, что его честным именем прикрывают довольно сомнительные махинации, идущие во вред России. Граф уже решил, что попросит императора Павла вернуть его в армию. Можно в Персию, где сейчас идет война, можно в Швецию, где, наверное, скоро будет. На худой конец, можно и в Польшу, где вечно какие-никакие, а заварухи есть. Хоть куда, лишь бы чувствовать, что ты честен и при деле. Тогда и умереть не боязно. Сгореть, как сухие полешки…

Лицо президента военной коллегии Салтыкова было непроницаемо. Граф удобно устроился на любимом стуле императрицы у входа в спальню и, казалось, подремывает. Лишь ловкий царедворец мог заметить лукавый огонек его острых карих глаз, настороженное внимание к каждому новому событию в спальне, к каждому новому человеку.

Николаю Ивановичу на днях исполнилось шестьдесят. Многие годы он был добрым воспитателем цесаревича Павла Петровича, а затем его детей, Александра и Константина, одновременно будучи тайным доносителем императрицы. Это он сумел подставить в нужную минуту уже состарившейся Екатерине своего молодого родственника Платошку. И тот не подвел, не скупился выпрашивать для сводника у возлюбленной государыни награды, поместья, должности. Теперь, кто бы ни пришел к власти — сын или внук, — Платону конец. Что ж, послужим верой и правдой одному из своих воспитанников…

Николай Иванович любил себя за то, что лучше всех познал дворцовую науку — умение быть полезным всем враждующим сторонам, не скупиться на проявления дружбы ни тем, ни другим. Коротышка в зеленом поношенном мундире, с напомаженным высоким тупеем, он простодушному человеку мог показаться жалким и несчастным. Но расчетливые придворные хорошо знали старого мстительного лиса и угождали ему, впрочем, принимая и ответные раболепствования.

Салтыкову было все равно, как развернутся дворцовые события, — он никому из царской фамилии не вредил, а если и докладывал порой лишнее, полученное из доверительных уст, так единственная свидетельница тому лежит перед ним, и язычок у нее, кажется, уже не работник…

Новое царствование — новые награды, — размышлял граф. Как бы не обошли молодые хитрецы, не оставили его, старика, ни с чем… В бумагах Екатерины где-то должно быть завещание о передаче престола Александру Павловичу, минуя отца. Разыскать и встать первым возле трона молодого царя?.. А вдруг сорвется? Беды не миновать… Тогда, быть может, послать за Павлом Петровичем, первым выказать ему свою преданность?.. А вдруг у государыни язычок проснется, и она заговорит?.. Надо погодить загадки разгадывать, пусть лучше наградят меньшим, но наверняка. Сейчас главное: все подмечать, обо всех все вызнавать и, при случае, смешав правду с выгодным вымыслом, донести будущему императору…

Вице-канцлер граф Остерман прохаживался из спальни в кабинет государыни с торжественно-грустным лицом. Черные плисовые сапоги на его длинных худых ногах надоедливо поскрипывали, в старческой голове, одетой в пудреный парик с жемчужным кошельком, проносились мысли, как должно действовать дальше, чтобы ни в чем не отступить от установленного дворцового этикета. Надо, к примеру, подготовить материю — занавесить зеркала, а первые комнаты дворца полностью покрыть черным сукном. Надо, пока есть время, скупить у петербургских купцов все траурные ленты и продавать втридорога через свою лавку. Надо приготовить придворных для присяги новому императору и выполнить еще кучу маленьких и больших дел, о которых другие могут позабыть. Соблюдением этикета при дворе Иван Андреевич занимался всю жизнь, за что и получил все русские ордена.

«Лучше бы она подождала, — сетовал граф, — пока я сначала уйду из мира. Неизвестно, придусь ли ко двору при новом царствовании. А изменять привычки в семьдесят лет — ох как не хочется. Зачем же Господь повелевает покинуть свет той, кто моложе его, кто нужнее России, кто превратила миллионы русских рабов в верных подданных и до сего дня была для всех великой благодетельницей и защитницей?..»

Особенно Остерману было горестно, что конец матери всех народов наступает стремительно, без последних приказаний, завещания, без покаяния и траурной артиллерийской стрельбы. Ну, торжественную стрельбу еще можно успеть организовать, а вот удастся ли государыне исповедаться перед смертью — это вопрос. Ведь в любой момент душа может покинуть тело…

Тут Иван Андреевич резко остановился на своих негнущихся ногах и хлопнул себя со всей силой ладонью по лбу так, что даже привлек недоуменное внимание большинства вельмож.

— Простите, господа, — Остерман ткнул себя в грудь пальцем и отвесил простой поклон, головою. — Я вспомнил, что пора звать священника — читать отходную.

— Нет! Не позволю! Как ты смеешь, глупец! — закричал Зубов, очнувшись от оцепенения. Он кинулся к матрасу и стал тормошить императрицу: — Матушка, государыня, Ка-те-ри-на! Да встань же ты! Скажи им, что все-все здесь — ложь. Тебе лучше, да?.. Вот видишь, — обернул он злое ухмыляющееся лицо к Остерману, — ей уже лучше, а ты отпевать собрался. Не пройдет! — И истерично захихикал, грозя Остерману пальцем.

Орлов и Самойлов подошли к Зубову с двух сторон, подняли его с колен и под руки отвели в соседнюю Зеркальную комнату, оставив дверь нараспашку.

В угловой кабинет императрицы дверь тоже была открыта. Там сидел граф Безбородко. Каждого проходящего — лакея ли, лекаря, вельможу — он останавливал, заводил с ним дружескую беседу, выпытывал: за кем послали, кто прибыл, что сказал.

Екатерина любила называть Безбородку своим фактотумом — доверенным лицом, беспрекословно исполняющим поручения. Она хвалила услужливого графа за отличную память, умение быстро сочинить нужный указ или уладить сверх меры запутанные Платошей международные дела. Через него проходили все внутренние дела, приносящие большие прибыли: крупные тяжбы, указы о винных откупах, другие важные подряды. А потому сыну бедного малоросского дворянина графу Безбородке хватало золота и на уют, и на лакомства, и на знаменитых певиц.

Зубов за последние годы несколько отодвинул его на задний план, желая верховодить повсюду, но Александру Андреевичу такой расклад даже нравился — он был почти равнодушен к лести и показному уважению, зато боялся зависти. Смекалки же у него хватало на десятерых, поэтому и на вторых ролях удавалось обеспечивать себе безбедное существование, вовсю наслаждаться прелестями светской жизни.

Даже в этот тяжелый беспокойный час он успевал поглядывать на хорошеньких горничных, сновавших вокруг умирающей. Да-с, но чтобы они, как прежде, любили его, нужны деньги, нужны все новые и новые деньги. И они будут, если он, Безбородко, поймет, кто придет к власти — сын или внук?

Он знал, где лежит завещание о передаче престола великому князю Александру Павловичу, минуя отца. Но при жизни Екатерина боялась его огласить, все переносила и переносила срок. А теперь что ж получается? Он, сын черниговского торговца скотом, должен осмелиться на то, на что сама государыня не решилась? Нет уж, тут не только опалой, тут и тюрьмой, и чем еще похуже попахивает. Ко всему у Александра Павловича характер какой-то скользкий, переменчивый. Павел Петрович, конечно, резок, неукротим, но в нем есть что-то от Бога, царское. Конечно, живя в Гатчине, при дворе он завсегда почитался за мертвого человека. Когда и появится, то все больше при нем комедию ломали, посмеивались над его мужицкими ухватками. Но нынче он для многих, которые помнят и почитают древние русские законы, уложения, обычаи, — наследник. Это только с нашего века пошло, что корона доставалась то женщинам, то детям, а раньше жили по-иному. Лишь в последние годы славят вовсю любые нововведения, в чем бы они ни происходили, даже в престолонаследии. А как вспомянут прошлые времена?..

Зимний дворец во 2-й половине XVIII в.

К Безбородке подошел чиновник его канцелярии и, хоть никого не было рядом, озираясь, стал нашептывать на ухо о том, что люди, поскакавшие по его приказу в Гатчину, вернулись ни с чем — из города их не выпустили, все дороги по приказу Зубова перекрыты.

Безбородко улыбался и кивал головой, чувствуя на себе нацеленный взгляд Салтыкова. Александр Андреевич удивлялся: как это Платон сообразил расставить караулы? Эта расторопность на него не похожа. Обняв канцеляриста за плечи, граф закружил с ним по кабинету государыни, что-то втихомолку втолковывая.

— Попытайтесь, друг мой, — громко закончил он и на прощание ободряюще похлопал чиновника по плечу. — Не выйдет раз, попытайтесь еще, и в третий тоже.

Безбородко скользнул взглядом по Зеркальной комнате, где Платон Зубов что-то яростно втолковывал брату Николаю, повел туда ухом и, поняв ничтожность разговора, на цыпочках подошел, вернее, подплыл к умирающей и заглянул ей в глаза.

Государыня все еще была жива. Не решится ли кто-нибудь нынче покончить с Павлом Петровичем? Кажется, нет. Платоша, хоть гадлив, но робок — кишочки из наследника выпустить побоится. А, кроме него, это пока никому не нужно. Ох, не промахнуться бы, встав на сторону Павла Петровича.

Безбородко, неуклюже переваливаясь на своих коротеньких ногах, подошел к Салтыкову, сказал обычную любезность и, ласково извиняясь, вышел «пройтись по дворцу», уже наполненному придворными, а значит, слухами и суждениями…

Князь Федор Барятинский не верил в смерть матери отечества, как любил он называть императрицу. Князь находился при ее дворе с самого июньского переворота 1762 года, сразу же после того, как, по одним слухам, стоял возле дверей, где Алексей Орлов расправлялся с Петром III, по другим — нанес первый удар низложенному императору. Барятинский еще помнил Елизаветинский двор и никому не известную немецкую принцессу Софию-Фридерику из захудалого ангальтцербстского рода, вдруг превратившуюся во всероссийскую самодержицу Екатерину Великую.

Последние годы, будучи обер-гофмаршалом, князь почитал за свою главную обязанность с небесной улыбкой подходить к вельможам, на которых указывала государыня, и торжественно сообщать: «Вы можете остаться обедать за столом императрицы». Вторая его обязанность — и даже как бы весьма успешная — заключалась в том, что он драл за уши пажей и величал их щенками.

Князь гордился, что за время, пока он служит при дворе, открыты доступы к Балтийскому и Черному морям, отодвинуты западные границы от Смоленска до Пруссии и Австрии, вовсе стерты с лица мира Литовские земли и Польское королевство. Он благоговел перед великой женщиной, в невероятном расстройстве принявшей бескрайнюю империю, где полковники смели оскорблять генералов, воеводы не обращали внимания на указы Сената, солдаты грабили, крестьяне бунтовали, полиция вступала в сговоры с ворами, петровские корабли догнивали в гаванях, в канцеляриях властвовала госпожа Взятка.

«И что же? Матерь отечества все привела в порядок: солдат секли, крестьян вешали, воров ссылали, чиновников лишали места. Императрица поставила под ружье триста тысяч мужиков, и, наконец, иностранные государи признали Россию великой державой.

Матушка императрица вникала в каждую мелочь, окружила себя тысячью неотложных дел, до всего доходила сама. Она плавала по Ладожскому каналу, по Волге и Днепру, ездила в Финляндию, Белоруссию и Крым, писала Наказ. Она была великой труженицей!

Разве можно забыть, как кавалергарды открывали двери в тронную залу, а там, в порфире и короне, высоко и величаво сидела под балдахином императрица, а у подножия ее трона с одной стороны строилась русская знать, с другой — иностранная министерия?!

Но самое поразительное и величественное в ее царствование — это придворные празднества. До чего же строен и величав великий князь Александр Павлович, когда закружится с супружницей в веселом танце, увлекая за собой кавалеров и дам в тысячерублевых нарядах. А рядом за беззаботной беседой сходятся курчавый француз и бритый поляк, образованный англичанин в строгом платье и неграмотный киргиз в непомерно широком халате, татарские ханы и послы великой Бухары, греческие депутаты и русские столбовые дворяне. И вдруг все это скопище замирает, повернув головы в сторону, откуда появляется Она. На голове старинный убор со множеством драгоценных камней. Бриллианты, рубины, смарагды необыкновенной величины ниспадают с шеи на грудь. На длинном, из шелкового люстрина платье сияют орденские ленты, золотые кресты и звезды. Мелкими шажками, прямо держа спину, идет Она меж завороженных подданных, одаривая их ласковым светом голубых глаз и повелительной улыбкой. Дамы и господа расступаются в почтительном поклоне и мечтают об одном: хоть чуточку походить на свою государыню.

И теперь та, с чьим именем неразлучны не только величественные празднества, но и славные победы, до сих пор волнующие души россиян — Ларга, Кагул, Чесма, Рымник, — должна умереть? Должна умереть великая благодетельница, по мановению чьей руки вырастали сторожевые города Новороссии, волшебные дворцы Петербурга, мраморные фонтаны его окрестностей? Воистину, несправедливо создан мир!» — заключил князь Барятинский, с трудом сознавая, что умирающая на полу женщина и российская императрица одно лицо.

Светлейший князь Платон Зубов, наконец, немного успокоился, вернулся в спальню, опять уселся на сиротливую кровать государыни и, запустив свои холеные пальцы в нечесаные кудри, время от времени постанывал.

Ему исполнилось едва двадцать, когда он стал очередным избранником Екатерины, сменив на этом посту графа Дмитриева-Мамонова, променявшего старческие страсти императрицы на супружеские ласки молоденькой фрейлины. Екатерина, в отместку коварному возлюбленному, как только проведала об измене, выбрала нового фаворита, предусмотрительно поставленного в дворцовый караул лукавцем Салтыковым. Платоша подошел: всегда был ласков, угодлив, умел вовремя польстить и, кажется, искренне восхищался телом и умом своей царствующей наложницы. Стареющая императрица понимала, хоть и не хотела себе в этом признаваться, что вряд ли в ком ином найдет столь пылкую юношескую любовь к ее потускневшим женским прелестям, и дорожила новой любовной интрижкой, все больше привязывалась к своему болванчику, прощая ему и чрезмерную жадность, и ребяческую глупость.

Платон Зубов, по мере утраты государыней здоровья и красоты, набирал силу и самоуверенность. Его стали бояться, ему начали угождать. Располневшая, с опухшими ногами и дряблым лицом, императрица обрушила на Платошу всю силу последней любви женщины и матери разом. А он в ответ клянчил деньги, крестьян, земли, ордена, должности, звания. Сначала клянчил для себя, потом для многочисленной родни.

Благодаря безудержной лести и рабской покорности вельмож Зубов возомнил себя неглупым человеком и натворил в международных и внутренних делах такого, что умный Безбородко наедине с самим собой сокрушенно покачивал головой, а на людях постоянно был настороже, чтобы ненароком не выдать свое мнение о профане фаворите. Один лишь Суворов мог себе позволить открыто не уважать Платошку и называть его болваном вместо болванчика. Да и то лишь потому, что был далек от двора. Высший свет или выслуживался перед дуралеюшкой Зубовым, или молча глотал обиды. Пытался подольститься к дуралеюшке и придворный поэт Гаврила Державин, но стихи на этот раз получились до удивления невзрачны:

Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?

Скромный смиритель ли злых,

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи!

Зубов не был привередой, удовольствовавшись и такими. Вельможи без устали соревновались в дифирамбах Зубову. Зато дворцовая мелочь — пажи, камердинеры, караульные, повара, истопники — не щадили ни императрицу, ни ее избранника, когда собирались в своем кругу потолковать о господах. Платошу они называли не оком, как вельможи, а бельмом Екатерины. Смеялись, что на старости лет матушка опустилась до платонической любви и бросилась в объятия философии, что пора доктору Рожерсону дать Зубову рвотное, дабы он выхаркал беззаконно проглоченные миллионы рублей.

Поверье гласит, что силен временщик, но не долговечен, отпущено ему «девять лет, а больше нет». Светлейший князь Зубов не дотянул до полного срока народного предсказания два года. Понадобилось всего несколько часов, чтобы рухнуло его фантастическое величие. Еще день-два назад любой из набившихся нынче во дворец, разве за исключением Алексея Орлова, почел бы за честь, чтобы Платошка с надутым и холодным лицом, развалясь полуголым в кресле и ковыряя пальцем в носу, с важным видом поучал его.

Сегодня же все с презрением поглядывали на ничтожного последнего фаворита императрицы, догадываясь, что его ждет в новом царствовании. Платоша же скорбел главным образом о том, что матушка не успела ему помочь перекроить мир и стать величайшим политиком и стратегом всех времен.

Его обижало, что теперь может порушиться его план создания Великой Российской империи с шестью столицами — Санкт-Петербургом, Москвою, Берлином, Веною, Константинополем и Астраханью. Для этой цели совсем недавно был объявлен дополнительный рекрутский набор по десять человек с тысячи. На следующий год было решено начать военную баталию, план которой, как убеждал Платошу высший свет, принадлежит ему — гению, затмившему славу Потемкина. Платоша намеривался занять все важные торговые пути от Персии до Тибета, поставить там гарнизоны, а потом разом двинуться вправо, к Анатолии, взять Анапу и отсечь Константинополь с востока. Тем временем Суворов пойдет через Балканы и Андрианополь к турецкой столице с запада, а императрица осадит город с моря. Кто теперь заменит ее на флоте?.. Да и Суворов пуще прежнего задурит. А могут и армии не дать, наследничек сам захочет срывать лавры побед, приготовленных догадками и размышлениями генерал-фельдцейхмейстером светлейшим князем Платоном Зубовым. Крах, крах великой идеи!..

Захар Зотов передал уход за императрицей Перекусихиной, а сам пошел в подвалы — приглядеть, что есть, а что надо прикупить для наступающего трагического часа.

Марии Саввишне Перекусихиной можно было передоверить умирающую без боязни, что она спустя рукава отнесется к необычной обязанности. Она происходила из небогатого дворянского рода, при дворе занимала скромное положение камер-юнгферы, но ее дружбы добивались вельможи лучших русских фамилий.

Перекусихина снискала особую доверенность императрицы, и в последние годы находилась при ней безотлучно, потеснив даже Платошу. Но, в отличие от него, она любила свою благодетельницу бескорыстно и принимала иногда подарки лишь из-за боязни обидеть государыню отказом.

Мария Саввишна, несмотря на неизбывное горе, стала после Захара вторым деятельным человеком во дворце, человеком, который видел в умирающей живое существо, а не покидающую трон императрицу. Перекусихина то и дело вытирала текущую изо рта государыни жижу, поправляла ей то руку, то голову, то ногу, заглядывала в глаза, пытаясь прочесть в них, что просит матушка императрица. И всякий раз ей казалось, что угадала, и она вновь поправляла подушку, смачивала водой губы, требовала тишины, то открывала окно, то подкладывала дров в камин.

Екатерине почудилось, что болезнь отпускает, и она повела взглядом, стараясь понять, где она. Возле себя наткнулась на три лица: озабоченное Захара, глупое от страха Перекусихиной, печальное от горя Орлова. Императрица скосила глаза влево и ухватила профиль вечно серьезного, а оттого скучного Остермана. Очень захотелось, чтобы над этим сухарем кто-нибудь подшутил. Но нет, никто не хочет угадать ее желание.

Перевела взгляд вправо, здесь промелькнуло несколько расплывчатых напряженных лиц. А вот и мой камин — значит, я у себя в спальне. Огонь загораживает кто-то очень знакомый, но он повернулся спиною — и поэтому трудно определить, кто именно. А это что?.. Облокотясь на экран камина, навзрыд плачет маленький паж в своем аккуратном светло-зеленом мундире и башмачках с красным каблуком. Его, наверное, обидели эти грубые солдафоны? Или… Или я уже умерла? Нет-нет, я жива, я буду жить долго! Надо только успокоиться и хоть через силу, но не закрывать глаз. Лишь бы не забыться сном, а то смерть обманет меня. Но что это? Веки опускаются, мысль гаснет. Надо заставить голову хоть что-то делать. Например, вспоминать все по порядку с раннего детства. Пусть вспыхнет злоба — она не даст мне заснуть.

Многие называют свои первые годы радужными, счастливыми, лучшими во всей жизни. А у меня? Что я видела? Кокетство скупой матери и тупоумие солдафона-отца. Мне нестерпимо хотелось воли, богатства, любви; ночами я мечтала, что скоро подрасту, выйду замуж, и счастливая семейная жизнь будет мне наградой за годы детской неволи. И вот четырнадцати лет меня с дюжиной сшитых в долг сорочек привезли в эту дикую неуютную страну и выдали за мальчишку, который больше любил играть в солдатики, чем спать с женщиной.

Я из кожи вон лезла, чтобы понравиться и супругу, и государыне Елизавете, и даже прислуге. Но меня не замечали.

Когда родился Павел, императрица Елизавета тотчас забрала малыша к себе и чуть не угробила его своими заботами. Обо мне вдруг все забыли. Я корчилась без помощи в лихорадке и болях, муж равнодушно пил в соседней комнате, а отрада моя — Сергей Салтыков — был отправлен к шведам сообщить им о рождении Павла, а оттуда — послом в Гамбург, от меня подальше.

Сына показали на миг. Второй раз дали глянуть на него через полгода. Они вытравили во мне материнскую любовь, а потом упрекали, что я невнимательна к Павлу. Они исполняли любой каприз ребенка, били ему поклоны и закармливали лакомствами, а ко мне нарочно поворачивались спиною и забывали подать ужин.

Я дрожала всякий раз, когда муженек умолял государыню разрешить ему вернуться в Голштинское герцогство. Куда тогда деваться мне, до которой ему не было никакого дела? Но тетка не отпускала его на родину, хоть с каждым годом все меньше верила, что племянничку по силам будет носить российскую корону. И перед смертью вдруг задумала сделать наследником Павла. Но не решилась. Или не успела?.. Но я-то успею передать престол Александру! Хватит ждать, как только полегчает и язык зашевелится, тут же объявлю внука наследником. А Павел пусть убирается с глаз долой куда-нибудь за границу…