Помоги проекту - поделись книгой:
После миропомазания 15 августа 1773 года принцессу нарекли Натальей Алексеевной, и бракосочетание состоялось 29 сентября того же года в Казанском соборе.
«Почитая по справедливости и по всесветному обыкновению воспитание великого князя тем само собою оконченным», императрица, наконец, смогла удалить от сына его обер-гофмейстера графа Н.И. Панина, про которого знала от приближенных, что он ждет передачи Павлу Петровичу от нее царского престола или, по крайней мере, допущению его к управлению государством.
Радостные свадебные торжества длились две недели, конец которых омрачило известие о появившемся мятежнике Пугачеве, назвавшим себя Петром III, будто бы уцелевшим и решившим вернуть себе незаконно похищенную женой царскую корону. Придворные бросали любопытные взгляды на Павла Петровича: он-то что думает о появлении самозванного отца?
Но наследник российского престола в эти страдные для отечества дни был полностью равнодушен к государственным делам и благу отечества. Он находился наверху блаженства, обретя в жене верного друга, которому можно поверять свои тайны, мечты и разочарования.
Императрица, довольная, что ее сын не помышляет о власти, всецело погрузившись в радости семейной жизни, на все лады расхваливала невестку: «Я обязана великой княгине возвращением мне сына, и отныне всю жизнь употреблю на то, чтоб отплатить ей за услугу»; «Эта молодая принцесса наделена прекрасными качествами, я ею крайне довольна, муж ее обожает, и все ее любят».
Присматривать за молодыми Екатерина приставила, вместо своевольного графа Н.И. Панина, своего верного слугу и фискала генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова (1736–1816) — приветливого и набожного вельможу, твердо знавшего придворную науку и умевшего в нужный момент быть мстительным.
«Он будет представлять вам иностранцев и других лиц, — писала о новом назначении мать сыну, — он будет заведовать вашим столом и прислугою, смотреть за порядком и внешностью, требующейся при дворе. Это человек, преисполненный честности и кротости, которым были довольны везде, где он был употребляем, поэтому я не сомневаюсь, что вы поладите, и что он поведением своим постарается заслужить ваше благорасположение, которое прошу вас ему оказывать.
Ваши поступки очень невинны, я это знаю и убеждена в том. Но вы очень молоды, общество смотрит на вас во все глаза, а оно — судья строгий. Чернь во всех странах не делает различия между молодым человеком и принцем. Поведение первого, к несчастью, слишком часто служит к помрачению доброй славы второго. С женитьбою кончилось ваше воспитание, отныне невозможно оставлять вас долее в положении ребенка, и в двадцать лет держать вас под опекою. Общество увидит вас одного, и с жадностью следить будет за вашим поведением. В свете все подвергается критике, не думайте, чтобы пощадили вам либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного человека самому себе на его страх, она оставляет его, окруженным молодыми людьми и льстивыми царедворцами, которые развратят его и испортят его ум и сердце. О вас же будут судить, смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков. Но подождите немного. Это уж мое дело вывести вас из затруднения, и унять это общество и льстивы, и болтающих царедворцев, которые желают, чтобы вы были Катоном в двадцать лет, и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Вот что я должна сделать: я определяю к вам генерала Салтыкова, который, не имея звания гофмаршала вашего двора, будет исполнять его обязанности, как увидите из приложенной записки, в которой я подробно перечисляю его обязанности. Сверх того, приходите ко мне за советом так часто, как вы признаете в нем необходимость, я скажу вам правду со всей искренностью, к какой только способна, а вы никогда не оставайтесь недовольным, выслушав ее. Понимаете!»[4]
Всей правды, конечно, самодержавная мать никогда говорить сыну не собиралась. Чувствуется, что она боится, что сын с женитьбой получает некоторую свободу и может хотя бы отчасти потеснить ее в разборе важных государственных дел. Поэтому императрица сочла необходимым держать сына на коротком поводке и быть в курсе всех его мыслей и дел.
Назначением к нему нового опекуна Павел Петрович, конечно, остался недоволен. Особенно его раздражали, и не без основания, слухи, что граф Салтыков приставлен к нему соглядатаем, и будет доносить императрице и каждом шаге ее сына. Но время залечивает раны. Граф умел подольститься к любому, если считал это выгодным для себя. Поэтому вскоре его связала с цесаревичем дружба, хотя он не оставил и службы тайного доносчика.
Всепоглощающая любовь к молодой жене спустя несколько месяцев после свадьбы обернулась спокойной и милой супружеской жизнью. Павел Петрович обрел возможность оглядываться по сторонам и замечать, что он все также остается не у дел, а страною правят сменяющие друг друга фавориты матери — Г.Г. Орлов, А.С. Васильчиков, Г.А. Потемкин… Великий князь становился все более раздражительным, ругал внешнюю и внутреннюю государственную политику матушки, о чем доносители постоянно извещали императрицу, и она в отместку еще более отдаляла сына от себя и от государственных дел.
Изменилось отношение Екатерины и к невестке. «Великая княгиня постоянно больна, — сетует она Гримму в письме от 27 декабря 1774 года. — Да и как же ей и не быть больной? Все у этой дамы доведено до крайности. Если она гуляет пешком, то двадцать верст, если танцует, то двадцать контрдансов и столько же менуэтов, не считая аллемандов. Чтобы избегнуть жары в комнатах, их вовсе не топят, если кто-нибудь трет себе лицо льдом, то все тело становится лицом. Одним словом, середина во всем очень далека от нас. Опасаясь злых, мы не доверяем целой земле и не слушаем ни хороших, ни дурных советов. Коротко сказать, до сих пор нет ни добродушия, ни осторожности, ни благоразумия во всем этом, и Бог знает, что из этого будет, так как никого не слушают, и все хотят делать по-своему. Вообразите, что спустя полтора года и более мы еще не говорим ни слова по-русски, мы хотим, чтоб нас учили, но мы не хотим посвятить на это минуту прилежания в день. Во всем одно верхопрахство: мы терпеть не можем ни того, ни этого. Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли, кто в Европе столько получает. Но заметим: никогда не следует отчаиваться в молодых людях, не надо слишком много ворчать».[5]
Екатерина кокетничает с Гриммом: наговорив кучу гадостей про невестку, она делает реверанс, который должен показать ее доброту и снисходительность — «не следует отчаиваться в молодых людях». Но весь предыдущий злобный текст недвусмысленно говорит, что императрица ненавидит и будет продолжать ненавидеть невестку.
Горе и новое счастье
Для императорского двора 1775 год начался хорошо: казнен самозванный император Емелька Пугачев, победоносная война с Турцией увенчана выгодным для России Кучук-Кайнарджийским миром, Екатерина своей ласковостью и наградами приворожила даже тех вельмож, которые были недовольны началом ее царствования. Огорчал лишь великокняжеский двор: частое общение Павла Петровича на торжествах с простым народом, который был от него без ума; нескрываемое недовольство Натальи Александровны незавидной участью мужа по сравнению с осыпанными подарками и должностями фаворитами императрицы; политические интриги ближайшего друга цесаревича графа А.К. Разумовского.
Но все семейные раздоры отошли на второй план, когда приблизилась пора для Екатерины стать бабушкой. Увы, ожидаемое счастье обернулось трагедией — при родах в апреле 1776 года умерли и младенец, и его мать.
Обезумивший Павел Петрович переломал всю мебель в своих комнатах, пытался выброситься из окна, запретил предавать тело супруги земле, утверждая, что она жива. Потом он впал в меланхолию.
Зато деятельная мать не сидела, сложа руки. Она решительно принялась за приискание новой невесты, ибо теперь ее не отпускала мечта заиметь внука. В письме к Гримму Екатерина пересказала, как спустя несколько месяцев после приключившейся трагедии в игривой манере стала готовить сына с новому браку.
«Я начала с того, что предложила путешествие, перемену мест, а потом сказала: мертвых не воскресить, надо думать о живых. Разве оттого, что воображали себя счастливым, но потеряли эту уверенность, следует отчаиваться в возможности снова возвратить ее? Итак, станем искать эту другую.
— Но кого?
— О, у меня есть в кармане! Да-да, и еще какая прелесть!
И вот любопытство сразу возбуждено.
— Кто она? Какова она? Брюнетка, блондинка, маленькая, большая?
— Кроткая, хорошенькая, прелестная. Одним словом, сокровище; сокровище приносит с собой радость.
Это вызывает улыбку. Слово за слово, призывается третье лицо, некий путешественник, столь проворный, что за ним никто не угоняется, прибывший недавно как раз для того, чтобы утешать и развлекать. И вот он делается посредником, начинаются переговоры. Курьер послан, курьер возвращается, устраивается путешествие, приготовляется свидание, и все это совершается с неслыханною быстротою. И вот удрученные сердца успокаиваются, грусть еще не отходит, но неизбежно рассеивается приготовлениями к путешествию, которое необходимо для здоровья и развлечения.
— Дайте нам пока портрет, в этом нет беды.
— Портрет? Мало таких, какие нравятся. Живопись не производит впечатления.
Первый курьер привозит портрет. На что он? Портрет может произвести неблагоприятное впечатление. Пусть он лучше остается в своем ящике. И вот портрет целую неделю лежит завернутым там, где его положили, когда он был привезен, — на моем столе, возле моей чернильницы.
— Что же он, красив?
— Смотря по вкусу. Моему вкусу он вполне удовлетворяет.
Однако, на него посмотрели, немедленно положили в карман, и снова на него посмотрели. Наконец он наполнял собою и ускорял приготовления к путешествию. И вот они в дороге… Я не знаю, но с 1767 года я всегда чувствовала преобладающее влечение к этой девице. Рассудок, который, как вы знаете, часто вводит в заблуждение инстинкт, заставил меня предпочесть другую, потому что большая молодость не дозволяла устроить дело тотчас. И вот именно в то время, когда казалось, что я ее потеряла навсегда, самое несчастное событие возвращает меня к предмету моей страсти».
Императрица говорит о виртембергской принцессе Софии Доротее Августе, на которой еще до первого брака сына она остановила свой взгляд. К ней в Берлин и отправился 13 июня 1776 года цесаревич в сопровождении генерал-фельдмаршала графа П.А. Румянцева-Задунайского и других сановников.
Путешествие по Пруссии было похоже на триумфальное шествие, почести умиляли великого князя. Но особенно его потрясла берлинская встреча с императором Фридрихом Великим, которому в приветственной речи он сказал, что, наконец, исполнилась его давняя мечта «видеть величайшего героя, удивление нашего века и удивление потомства». Фридрих ответил, что он не заслужил столь лестных похвал, и представляет собой лишь хворого седовласого старца, обрадованного приездом к нему сына лучшего своего друга Екатерины.
О своем пребывании в Берлине Павел Петрович писал матери 11 июля 1776 года: «Вчера ввечеру приехал благополучно, где я и был принят с такими почестями, с какими, как сказывают, ни один из коронованных глав не был принят. Королю вручил письмо вашего величества, и повеления ваши к нему исполнил. Он мне на сие отозвался, что ваше величество не можете иметь человека привязаннее и благороднее его. После того был у королевы, и видел всех принцесс. Судите о моем состоянии. Потом был куртаг и концерт, на котором я играл в пикет с королевой. После сего был ужин, где я сидел между ею и королем. Король со мною много говорил и вертел меня с разных сторон.
Гисторическое описание окончив, донесу о другом. Вчера, как скоро приехав, взошел к себе в покои, то пришел ко мне будущий тесть с двумя сыновьями своими. Я нашел его в таких расположениях, каких я описать не могу. Мы оба со слезами говорили долго. Вашему величеству известны расположения сердца моего, с какими поехал. Но за долг считаю вам первой открывать всегда самые скрытные чувства сердца своего, и за первое удовольствие оное поставляю. Я нашел невесту свою такову, какову только желать мысленно себе мог: недурна собою, велика, стройна, незастенчива, отвечает умно и расторопно. И уже извещен я, что если ли она сделала действо в сердце моем, то не без чувства и она с своей стороны осталась».[6]
Сговор состоялся, и спустя два дня Павел Петрович сообщает в письме матери о своей невесте: «Знаниями наполнена, и что меня вчера удивило, так разговор ее со мною о геометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтоб приучиться рассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома и упражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная, сколь сие нужно и помня пример предместницы ее».
Спустя еще неделю верноподданный сын посылает следующую депешу: «Имя ваше здесь в таком почтении, какого изъяснить нельзя, и радость в сию минуту по причине того, что изволили меня сюда отправить, неописана, и вы не изволите поверить всему тому, что я вам о сем изустно донесу. Министры французский и австрийский дуются и распустили про нас слух, не будучи в состоянии про меня иного сказать, как что я горбат. Но думаю, что теперь перестали о сем говорить… Я еду отсюда в будущий понедельник через Рейнсберг, невеста моя последует за мною дней чрез пять».
Настал день отъезда. В присутствии Фридриха Великого наследник прусского престола и Павел Петрович поклялись друг другу в вечной дружбе, и наследник российского престола с самыми добрыми воспоминаниями о Пруссии пустился в обратный путь.[7]
Фридрих Великий, как и полагается в подобных случаях, написал Екатерине II восторженный отзыв о ее сыне. Но в своих трудах он оставил более реалистический портрет русского гостя, который оказался пророческим: «Мы не можем пройти молчанием суждение, высказанное знатоками относительно характера этого молодого принца. Он показался гордым, высокомерным и резким, что заставило тех, кто знает Россию, опасаться, чтобы ему не было трудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлять народом грубым и диким, избалованным к тому же мягким управлением нескольких императриц, он может подвергнуться участи, одинаковой с участью его несчастного отца».
Павел Петрович вернулся в Царское Село, и спустя две недели, 31 августа 1776 года, в свое новое отечество прибыла принцесса София Доротея Августа, дочь герцога Фридриха Евгения Вюртемберг-Монбельярского. Императрица ее увидела впервые и осталась довольна: «Она именно такая, какую можно было желать. Стройная, как нимфа, цвет лица — смесь лилии и розы, прелестнейшая кожа в свете, высокий рост с соразмерною полнотою и легкость поступи. Кротость, доброта сердца и искренность выражаются у нее на лице. Все от нее в восторге, и тот, кто не полюбит ее, будет не прав, так как она создана для этого и делает все, чтобы быть любимой. Словом, моя принцесса представляет собою все, что я желала, и вот я довольна».
Архиепископ Платон (Левшин), русский златоуст, как прозвали его при дворе, преподал Софии Доротеи азы православной веры, и после миропомазания, совершенного через две недели после приезда, прусскую принцессу нарекли Марией Федоровной. На следующий день состоялось обручение, и Павел Петрович получил от Марии Федоровны записку: «Клянусь этой бумагой всю мою жизнь любить, обожать вас и постоянно быть нежно привязанной к вам. Ничто в мире не заставит меня измениться по отношению к вам. Таковы чувства вашего навеки нежного и вернейшего друга и невесты».
Бракосочетание совершилось 26 сентября 1776 года в церкви Зимнего дворца, и молодожены уехали жить в Царское Село.
Великокняжеский двор был малочислен, вельможи не стремились к нему — здесь не посулят наград и не помогут получить следующий чин, ибо никакой реальной власти не имеют, и, кажется, даже не стремятся к ней. Мария Федоровна, если в чем и проявляла настойчивость, так только в заступничестве за своих братьев и сестер.
«Здесь у нас ничего нового нет, — сообщал цесаревич одному из немногих своих верных друзей графу Н.И. Панину, — все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха, смеемся несмешному и пр.».
Никита Иванович стал другом и доверительным корреспондентом также Марии Федоровны. Переезжая 9 сентября 1777 года в Зимний дворец, она кручинилась ему: «Я покидаю Царское Село с живейшим чувством сожаления. Воздух свободы, которым дышат там, принес мне пользу, которую я не в состоянии выразить. Он принес также пользу в физическом и нравственном отношениях моему обожаемому мужу. И мы покидаем все это, чтобы на восемь месяцев запереть себя в городе… Конечно, я чрезвычайно люблю наш прекрасный город Петербург, и я также охотно жила бы а нем, как и здесь, если бы мы могли там хоть несколько более делать то, что нам хочется. Но, увы, вы знаете лучше меня, что это такое».
И все же унывать было некогда — ждали первенца. Сын появился на свет 12 декабря 1777 года, и бабушка нарекла его Александром. Но радость родителей сменилась горем, когда Екатерина, по примеру Елизаветы, забрала грудного младенца от родителей в свои покои, решив самолично заняться его воспитанием. Отцу и матери только в указанные часы разрешалось видеться с сыном. Павел Петрович воспылал гневом, Мария Федоровна затаила обиду на свекровь. Из-за этого
Одно из немногочисленных дел, каким могла утешиться великокняжеская чета, было обустройство подаренных им Екатериной в честь рождения первенца земель под Петербургом.
Павловское (позже — Павловск), получившее в начале царствования Павла I статус города, в 1777 году состояло из двух охотничьих домиков Крик и Крак, невдалеке от реки Славянки, и девственных лесов и болот. Первым делом, стали прокладывать шоссе к Царскому Селу, где в летние месяцы проживала императрица, и строить дворец Пауллюст (Павлова утеха). Вернее, не дворец, а усадьбу помещика средней руки — двухэтажный деревянный дом из полутора десятков комнат: передняя, уборная, спальня, кабинет, Турецкая комната, Галерея, Китайская комната, кабинет Павла Петровича, камердинерская, фрейлинская, столовая, круглое зало и еще четыре комнаты. Уже в 1778 году на высоком берегу Славянки вырос второй дом — более просторный и величественный.
Всю свою энергию Павел Петрович и Мария Федоровна вкладывали в обустройство окрестностей. В благодарность императрице за подаренные земли они выстроили на небольшой лужайке, окруженной деревьями, Храм Дружбы — мраморную ротонду, окруженною колоннадой, где находился «портрет стоячий ее величества государыни Екатерины Алексеевны, белый, мраморный, в шишаке и в руке с вызолоченным копием, в виде Минервы, под которым пьедестал из пудожского камня».
Храм Дружбы предполагалось использовать для завтраков и ужинов, поэтому на противоположном берегу Славянки выстроили домик из бревен и кирпича, служивший кухней. Вокруг были посажены дубы, клены, березы, ели и плакучие ивы. На привезенном сюда из Петергофа сибирском кедре прикрепили табличку, что это дерево под номером один великого князя Павла Петровича. Однажды кедр раскололо надвое молнией. Но он, в отличие от своего хозяина, выжил, о чем местные жители не забывали в течение всего XIX века.
Было начато множество других построек. Денег же не хватало, и многие заветные мечты великокняжеской чете не удалось воплотить в жизнь.
«Мы, нижеподписавшиеся, — обращались к императрице сын и невестка, — прибегаем к милости нашей любезной и доброй матушки с мольбой — снисходительно принять наше откровенное признание в большой денежной нужде, в которой мы находимся, приключенной, впрочем, содержанием наших загородных жилищ и необходимостью оканчивать начатые работы. Мы делаем признание в нужде, в какой находимся, Той, которой известны все наши чувства и, в особенности, наше уважение и доверие. Вполне уповая на Ваши милости, мы с покорностью примем и отказ, довольные тем, что в отношении Вас поступили с доверием. Останемся с почтением и покорностью».
Саркастический ответ императрицы не заставил себя ждать: «Любезные дети. Вы, конечно, можете судить о том, приятно ли мне видеть вас в нужде. Должно полагать, что вас постоянно обкрадывают, вследствие чего вы терпите нужду, хотя у вас и нет недостатка ни в чем. Прощайте, обнимаю вас».
И все же нельзя держать наследника престола в черном теле, понимала императрица. Да и по своему характеру она не была ни жадной, ни мстительной — просто жила своей жизнью, в которой не нашлось места сыну.
В Павловском появились просеки и аллеи, пирамидальные тополя, кипарисы, редкие цветы, которые Мария Федоровна выписывала из Европы. Возле дороги, ведущей в Царское Село, для тропических растений выстроили Каменную оранжерею. В память о детстве Марии Федоровны, проведенном в резиденциях герцогов Вюртембургских, было возведено несколько построек. Напротив Пауллюста выросла Хижина отшельника, напоминавшая, как в Этюпе дядя будущей русской великой княгини, переодевшись отшельником, предсказывал ей судьбу. Еще появилась Хижина угольщика, внешне похожая на шалаш, обросший мхом. Зато внутри она сверкала бронзой, золотом и фарфором, как и подобный домик в парке Гогенгейма. То же можно сказать о Старом Шале — одноэтажной круглой избушке под соломенной крышей, отделанной внутри с необыкновенным изыском, украшенной зеркалами, искусной живописью, наборным паркетом, мраморными с золотом табуретами и другими причудами.
Для чистых душ уединенье —
Отрада неба на земле.
Ее найдем, о, друг мой милый,
Здесь, в этом простеньком Шале.
Здесь, под соломенною крышей,
Вдали от суеты дворцов —
Не надо будет нам порфиры,
Не надо царских нам венцов.
Я буду здесь твоей пастушкой,
Ты будешь пастушком моим.
И больше, чем в палатах царских,
О, друг мой, будешь ты любим.
Не надо здесь хвалы придворных,
Их льстивых приторных речей —
Хвалы нам будут петь здесь птицы,
Весною — пляшущий ручей.
В трудах с тобой среди природы
Здесь мир и счастье обретем,
Забудем свет, его измены…
Вот наш Шале. Войдем, войдем!..[8]
Великокняжеские «пастух и пастушка» создавали сказку, и намеревались в ней жить без помех реальности. Все в округе было выдержано в пасторальных тонах. Как и большинство русских помещичьих усадеб, Павловское строилось не для деятельного труда, не для экономического процветания окрестных сел, а исключительно для забавы, спасения от скуки, ухода из действительности в идиллию.
Впервые посетивший Россию в 1780 году бельгиец принц де Линь, писал о Павле Петровиче, что он способен к труду, но слишком часто меняет мнения и фаворитов, так что не в состоянии обзавестись ни толковым советником, ни преданной любовницей. Он быстр в действиях, пылок, непоследователен, так что в один прекрасный день может стать опасным для венценосной матери. Ум его блуждает, суждения зависят от игры случая, он недоверчив и обидчив, несговорчив в делах. И хотя великий князь — поборник справедливости, горячность не позволяет ему отличить правду ото лжи.
Летом 1780 года под именем графа Фалькенштейна Петербург посетил австрийский император Иосиф II. Еще до встречи с Павлом Петровичем глава габсбургского дома с симпатией отозвался о нем: «Я люблю в нем ту точность, с которой, как все меня уверяют, отправляет все дела, какие он на себе имеет. Таковая точность есть вещь редкая в молодых людях, но она нужна, и в особах его состояния тем полезнее, что, без сомнения, и сделанное удержит, и недоконченное совершит».
При встрече Иосиф II пришел в восторг от Марии Федоровны и писал матери, что если бы десять лет тому назад он встретил подобную принцессу, то, не колеблясь, женился бы на ней.
Екатерина, под впечатлением обаятельного императора-путешественника, склонялась теперь к более тесному союзу с Австрией в ущерб Пруссии. Две случайно уцелевших страницы из обширных дневников Марии Федоровны повествуют о беседах в 1781 году императрицы с великокняжеской четой об Иосифе II.[9]
«19 мая. Заговорили о жарком ветре, обыкновенно дующим в Риме в июне месяце, и это послужило поводом к общему разговору об Италии. Затем она говорила об императоре и совершенных им путешествиях, высказывая, что он очень хорошо сделал, употребив имевшееся у него время на путешествия; что это дало ему массу знаний и что, конечно, он не был бы таким, каков он есть, если бы не видел так много. Потому что, прибавила она, если бы он оставался в тесной сфере, в которой находился, то никогда не мог бы приобрести столько познаний, так как, если человек постоянно остается у себя и сталкивается с одними и теми же условиями, умственный кругозор его суживается. Тогда как, напротив того, под влиянием путешествий, вследствие сравнения[10] различных предметов, рассудок развивается. Нет ничего лучшего, как судить при помощи сравнений, а это возможно лишь тогда, когда путешествуешь.
Мы вполне одобрили, что она сказала относительно императора, и, в особенности, все, касавшееся пользы, извлеченной им из своих путешествий. А великий князь прибавил, что как счастливы те из лиц его положения, которые могут делать то же самое и таким же образом, как он, что он ввел в моду путешествия. На это она возразила, что шведский и датский короли сделали то же самое, что в Китае все наследники должны объезжать различные провинции с теми же целями, как и император, и что это делается для того, чтобы не дать умственному кругозору сузиться, и иметь более предметов для сравнения».
Императрица несколько раз возобновляла с сыном и невесткой разговор о пользе путешествия, а те, в свою очередь, смекнув, что появилась возможность хотя бы за границей насытиться свободой, стали мягко, но настойчиво намекать о своем желании поехать посмотреть Европу. Чтобы подольститься к императрице и не получить категорического отказа, они уверяли, что главной целью будет посещение Иосифа II в Вене. Екатерина не только не отказала, а сама без обиняков предложила им попутешествовать в ближайшее время. Тут уж насторожился Павел Петрович, испугавшись, что во время отъезда мать лишит его наследственных прав на престол. Но мать была в эти дни особенно милостива к нему, что всегда действовало на сына успокаивающе.
Екатерина сообщила о предстоящей поездке ставшему ее лучшим другом Иосифу II в письме от 4 июля 1781 года: «Позволю себе на этот раз побеседовать с вашим императорским величеством о предмете, особенно близко меня занимающим. Таково действие великого примера! Несколько времени тому назад сын мой заявил мне о своем желании посетить иностранные земли и, в особенности, Италию. Я могла только согласиться на такое желание, столь благоприятное для увеличения его познаний. Осмеливаюсь просить ваше императорское величество разрешить проезд его через ваши владения и позволить ему и его супруге представиться вам этой зимою в Вене. Они выедут отсюда, как следует полагать, в конце сентября, так как привитие оспы моим внукам должно предшествовать путешествию. Маршрутом от Могилева и Киева до Брод для них послужит прошлогодний путь графа Фалькенштейна. С истинным удовольствием я передаю их в ваши руки. Преисполненная доверия, я не сомневаюсь, что они воспользуются у вас священными правами гостеприимства, и надеюсь, что дружба ваша доставит им подобный же прием у его королевского высочества великого герцога Тосканского».[11]
Путешествие по Европе
Под именем графа и графини Северных великокняжеская чета 19 сентября 1781 года выехала из Петербурга. Императрица согласилась даже, чтобы они посетили Париж. Но любое упоминание о Берлине, то есть ставшей ей ненавистной Пруссии, с гневом отвергла. Пришлось подчиниться.
За четырнадцать месяцев путешествия Павел Петрович и Мария Федоровна увидели Вену, Триест, Венецию, Падую, Болонью, Анкону, Рим, Неаполь, Флоренцию, Ливорно, Парму, Милан, Турин, Лион, Париж, Версаль, Лейден, Нидерланды, Спа, Ахен, Франкфурт, Монбельяр, Швейцарию, Штутгарт, Брюн, Краков, Белосток, Гродно, Ковно, Митаву и Ригу. Во всех городах они встречали радушный прием. Всюду они посещали модные магазины, лавки антикваров, мастерские художников. Они покупали для своих дворцов в Павловском картины, мебель, ковры, бронзу, ткани для драпировки стен.
За границей в характере великого князя многие иностранцы подмечали черты, о которых в России было принято умалчивать. «Павел желал нравиться, — вспоминал граф Сегюр. — Он был образован, в нем замечались большая живость ума и благодарная возвышенность характера. Но вскоре (и для этого не потребовалось долгих наблюдений) во всем его облике, в особенности тогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можно было рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюю впечатлительность. Одним словом, те странности, которые явились впоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и его несчастий. Во всяком другом положении, чем то, в котором он очутился, он мог бы делать людей счастливыми, и сам мог бы быть счастлив. Но для подобного человека престол и, в особенности русский, должен был оказаться лишь страшным подводным камнем, на который он мог подняться только с сознанием, что скоро и насильно будет низвергнут с него в пучину. Склонный к увлечениям, он увлекался кем-либо со странной быстротою, и затем столь же легко покидал и забывал его. История всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение, которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло его разум».
Граф Сегюр отчасти прав, воспоминания об убитом отце постоянно преследовали великого князя еще в России, где об этой трагедии говорили полушепотом. Но не привидения преследовали Павла Петровича, а жуткая реальность, что в России, где самодержец почитался полубогом, императора Петра III придушили так буднично, как будто свернули голову курице. И об этом нельзя было не думать сыну.
В Вене, в самом начале путешествия, из-за этой больной темы чуть не вышел казус. В придворном театре в присутствии Павла Петровича должны были играть «Гамлета». Но актера Брокмана перед началом представления вдруг пронзила мысль, что в зале и без сцены уже есть один Гамлет — русский великий князь, отец которого, как и шекспировского героя, был убит, и убийцы заняли придворные должности возле трона вдовы. Спектакль был вовремя отменен, и Иосиф II в благодарность за подсказку послал Брокману пятьдесят дукатов.[12]
Поделиться книгой: