Помоги проекту - поделись книгой:
Марек Краевский
Чума в Бреслау
Приведение новичка к потере сознания является очень важным элементом инициации в тайных обществах. […] Это состояние достигается /… / путем оклеветания, порки, пыток. Цель — «смерть» новичка.
…нет способа проникнуть в замыслы женщины или мужа, и пред тем не подвергнуть их испытанию, как животных в упряжке.
Бреслау, четверг 15 мая 1913 года, четверть третьего ночи
Он поднимался по чугунной лестнице, которая спиралью окружала машинное отделение водопровода «Ам Вайдендамме». Вокруг мерно постукивали маховики, скрежетали краны, шипели насосы и агрегаты. Ему не хватало дыхания. Он чувствовал тошноту, вызванную равномерным движением и огромным количеством колец, обведенных его телом с момента, как он ступил на первую ступеньку винтовой лестницы. Пальцы он сжимал на чугунной решетке, которая вместе с перилами предохраняла от падения и от смерти в недрах извергающего пар железного чудовища, выдавливающего чистую воду в артерии города. Взгляд мужчины скользнул по выпуклым фирменным названиям, которыми были покрыты блестящие от масла машины. «Пиффке, Вульф, Руффер, Зоэлли» — мелькнуло перед его усталыми глазами.
Наконец он добрался до верхушки здания, небольшой башенки в форме маленького домика. Тогда он остановился и некоторое время тяжело отдышался. Ночной охранник, в мундире и в каске, очень похожем на полицейского, равнодушно посмотрел на визитера и отвел взгляд. Он не отреагировал даже тогда, когда запыхавшийся мужчина отворил окно и вышел на слегка покатую крышу водонапорной башни. Подошвы его горных ботинок опасно скользили по медному листу. На мгновение ему показалось, что он потеряет равновесие. Он взмахнул руками, и одна из них попала в оконную форточку. Он судорожно сжался. Он развернул толстую веревку, которую держал под мышкой. Привязал к фрамуге окна на морской узел, завязывание которого тренировал уже неделю. Некоторое время он стоял без движения. Одет он был в баварскую куртку из плотного сукна и такие же брюки, их короткие штанины были обтянуты до колен шерстяными носками. На голове у него была фуражка, клапаны которой были застегнуты на пуговицу на макушке головы. Он с удовольствием ловил пересохшими от напряжения губами порывы ночного ветра.
Некоторое время он любовался панорамой города. Перед его глазами расстилалась тихая и черная полоса Одера, мерцавшая тут и там огнями. По правую сторону тянулась улица развлечений Ам Вайдендамме, полная садов, застекленных павильонов, театров марионеток и горок для велосипедистов. Несмотря на позднюю ночь, блестели уличные фонари, а в небо поднимались избитые мелодии вальсов.
Мужчина надел тонкие кожаные перчатки, потом отвернулся к домику, венчавшему водонапорную постройку, и начал продвигаться назад — в сторону края крыши. Веревка разматывалась, и по медным плитам крыши брякали ступеньки веревочной лестницы. На расстоянии метра от края остановился. Одну руку он сжимал на ступеньке лестницы, другой швырнул ее свободный конец вниз. Некоторое время он прислушивался. Он не услышал удара лестницы о булыжную мостовую — семью этажами ниже. То ли она была слишком короткой, то ли этот самый желанный звук был заглушен стуком ступеней о стену здания, звоном стекол, о которые ударило дерево. Наверное, она не достигла земли! Он почувствовал холодный страх. Не получится, думал он, опустившись на колени в нескольких сантиметрах от желоба. Его ботинки выступали за край крыши. Он почувствовал на себе взгляд охранника. Тогда он пальцами вцепился в ступеньки с такой силой, словно хотел выжать из них сок. Он весь опустился за краем крыши. Комок, застрявший в горле, мешал ему дышать. Он махал ногами и нащупывал ими ступеньки лестницы. Он крепко прижался щекой к желобу. Тяжесть тела едва не выломала ему руки в локтевых суставах. Левый ботинок наткнулся на выступ стены, правый зацепился за веревку. Он обмотал шнур вокруг голени и бедра так нежно, словно это была нога любовницы. Тогда он осмелился оторваться от крыши. Руки спустились на несколько ступенек ниже. Он съежился и закачался под самым карнизом. Он посмотрел вниз. Напрасно.
Одно из окон на верхнем этаже стало внезапно забрызгано густыми каплями. Семью этажами ниже гранитный булыжник намок. Совсем не от весеннего дождя, который хлынул с майского неба.
Бреслау, четверг 15 мая 1913 года, три часа ночи
Пожарный мастер Фридрих Ольшер сидел рядом со своим помощником Эрихом Добренцем на козле повозки, снабженной выдвижной лестницей. Это высококлассное снаряжение, привезенное недавно из Кельна, было для пожарного мастера поводом для большой гордости. Однако он не мог поведать этого о цели своей ночной поездки.
Так как телеграмма уведомила, что дело не в пожаре, а в входе на высокий этаж одного из публичных зданий. Обычно, когда он ехал, а чаще всего когда возвращался после тушения пожара, он подкручивал усы, зыркая направо и налево, улавливая во взглядах девиц ужас и восхищение. Теперь, когда за Маурициусбрюке останавливал фургон у водонапорной башни на улице Ам Вайдендамме, он не замечал во взглядах нескольких подвыпивших женщин, которые высыпали из двориков развлечений, никакого восхищения, но лишь тень заинтересованности. Цель его ночной миссии сегодня не была для пожарного мастера поводом для гордости.
Он с трудом спустил с козла свои девяносто кило живого веса и столкнулся глаза в глаза с худощавым мужчиной, который только что снял пиджак и засучил рукава. Когда он протянул его стоящему рядом полицейскому в форме, он посмотрел на шесть продольных ниш, которые тянулись почти по всей высоте здания.
— Криминальассистент Вернер Квасс, — представился мужчина пожарнику и добавил властным тоном, способным отдавать приказы: — Лестница на третий этаж. Там. — Он указал на не очень четкую тень в третьей нише здания. — Я иду первый. Вы за мной.
— Добренц, — поведал Ольшер своему помощнику похожим тоном, — выпрягай коней и крути рукоятку, а я направлю лестницу.
Оба пожарных приступили к своим обязанностям. Когда лестница оказалась у ниши, Квасс стиснул зубы на огрызке сигары, посильнее надвинул котелок и начал подниматься, выпуская клубы дыма. Ольшер двинулся за ним. Его выпятившийся зад вызвал большое веселье. Подвыпившие дамы разразились смехом, а их кавалеры нашли себе благодарную тему для шуток.
Ольшер шел следом за ассистентом Квассом и видел, как его блестящие ботинки быстро взметнулись вверх по лестнице. Внезапно они остановились. Полицейский добрался почти до конца — маленького гнезда с небольшим перилами. Рядом на веревочной лестнице висел мужчина в фуражке. Он посинел от холода. Его пальцы судорожно сжимались на ступеньках.
— Господин комиссар, что вы делаете здесь, на этой лестнице? — закричал Квасс.
— А что это вас волнует? — ответил мужчина высоким, дрожащим голосом. — Может быть, я выполняю оперативное задание… Заберите меня отсюда и не задавайте глупых вопросов.
Квасс посмотрел на Ольшера. Тот подал знак Добренцу, чтобы он еще немного приподнял лестницу. Висящий мужчина легко запрыгнул в гнездо, и все трое начали спускаться вниз. Ольшер ускорился и необычайно быстро преодолел путь до фургона. Подбоченившиеся девицы, видя быстрые движения его могучих бедер, рассмеялись. Их кавалеры перебрасывались грубыми шутками о дородных задах, гравитации и страхе высоты. Однако пожарный мастер Ольшер спускался так быстро не потому, что страдал от страха высоты и хотел как мифический Антей — прикоснуться к матери — земле. Причиной такой спешки была вонь, исходившая от мужчины, который еще недавно висел тремя этажами над землей, а теперь последним спускался с лестницы. Ольшер впервые в жизни проклинал свою профессию. Он, конечно, не гордился сегодняшним вмешательством.
Лес между Дойч Лисса и Ноймаркт, суббота 30 июня 1923 года, четверть восьмого утра
Надвахмистр Эберхард Мок не знал, как справиться с настойчивой щекоткой, которая поочередно дразнила его мочки ушей — раз левую, раз правую. Он вообразил себе, как у него рядом с головой два грязных оборванных шельмеца, которые травинкой, заканчивающейся легким хвостом, щекочут его уши. Он боялся открыть глаза, чтобы это не оказалось правдой. Вчера он много выпил. Так много, что мало что он помнил из дневных и вечерних событий. Наверное, сейчас он лежит где-то под мостом, грязный и покалеченный, а какие-то маленькие уличные мальчишки дразнят пьяницу надодранской травкой. Что будет, если его предположения окажутся правдой? Он откроет глаза и услышит сдавленный голос из хриплого горла? Уличники вовсе его не испугаются, а отпрыгнут от него и с дерзким смехом будут бегать вокруг, безжалостно насмехаясь над ним. Он же попытается схватить их, беспомощно извиваясь и возбуждая свои желудочные соки. Нет, он предпочитал отдыхать в безопасном мире, за завесой закрытых век.
Он попытался вытащить слюну из засохших слюнных желез. С мизерным эффектом. Его небо было жестким и словно осыпанным цементным порошком. Ему стало нехорошо. Он не реагировал. Лежал и сжимал веки. Через некоторое время он пошевелил пальцами левой руки. Крепко прижал безымянный палец к маленькому. Пальцы тесно прижались друг к другу. Они не должны. Обычно им мешал в этом золотой перстень. Я спрятал его наверняка в карман, подумал он, чтобы никто не украл у меня.
Все еще не открывая глаз, он потянулся туда, где ожидал найти прекрасное произведение мастера одеколона Циглера. Он не наткнулся на знакомое углубление брюк, где обычно держал перочинный нож, табак и бензиновую зажигалку. Его пальцы скользнули по обнаженной коже бедра. Где мои штаны и кальсоны?
Мок сел и открыл глаза. Голый, покрытый каплями пота, он сидел на лесной поляне, а его окутывал какой-то старый балахон. Утреннее солнце сильно пригревало. Он почувствовал укол за ухом. Ругаясь, он сунул большой палец за ушную раковину и задушил какое-то насекомое. Он с тихим шлепком оторвал палец от кожи. Поднял палец, чтобы увидеть, что щекотало его. Его совершенно не интересовал прилипший к нему красный муравей. Ее испугала розовая краска, которой была измазана его рука. Он посмотрел на бедро. На нем виднелись пять розовых полосок от пяти пальцев, которыми он пытался проникнуть в несуществующий карман. Не было хулиганов, щекочущих ему ухо, не было одежды, не было обуви, не было перстня. Это был голый надвахмистр Эберхард Мок с пальцами правой руки, измазанными розовой краской. Беззащитный и освобожденный от похмелья.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, три четверти восьмого утра
На Сент-Йоханнесплац, главной площади в предместье Дойч Лисса, не царило привычное беспокойное движение. Люди, проходившие через площадь, застыли в молчании или замедлили шаг. Двое рабочих, очевидно направлявшихся во дворец баронства фон Рипенхаузен, резко остановили велосипеды. Подмастерье стекольного завода Бернерта стоял рядом со стопкой стекол, поставленных на тележку, и бездумно держал одно из них, словно забыл, что собирался добавить его к остальным. Даже шеф трактира «Der Schwarze Adler» вышел из помещения и все время вытирал крышку бокала, хотя по его стенке стекала вода. Дети, направлявшиеся в соседнюю школу, внезапно теряли нужную им по возрасту подвижность и тащились дальше нога за ногу. Никто из прохожих, проходивших мимо памятника святому Иоанну Непомуцкому, сегодня не спешил и не суетился. Их внимание было в это теплое летнее утро вдруг чем-то очень озабочено. Они не могли сосредоточиться на обычных действиях, и их взгляд все еще следовал в сторону стоянки извозчиков.
Оттуда доносились повышенные голоса и свист рассекающих воздух кнутов. Небритый черноволосый мужчина около сорока лет пытался подняться во все по очереди пролетки и проклинал хриплым голосом фиакеров, которые на его оскорбления и попытки вторжения в свои транспортные средства реагировали, как умели — врезав ему кнутом по спине. Эта защитная реакция сдерживала его. Мужчина был одет в испачканный какой-то смазкой старый шерстяной плащ, из которого торчали сквозь многочисленные дыры фрагменты подкладки. Эта мерзкое одеяние было застегнуто на три пуговицы, которые едва не оторвались от напора большого живота. Из-под плаща торчали босые стопы и волосатые икры. По-видимому, на владельце плаща не было брюк. Из обрывков фраз можно было сделать вывод, что фиакеры считали мужчину сумасшедшим, что поведение этого последнего, казалось, подтверждало. Ибо, как могли слышать жители Дойч Лисса, у этого человека не было денег, а он хотел попасть в свой дом в Кляйн Чанче, то есть в городок, расположенный точно по другую сторону Бреслау. При этом он обещал щедрую оплату, уверяя, что в доме у него много денег, чему, казалось, противоречила его убогая одежда. Когда последний фиакер его прогнал, мужчина встал посреди рынка, среди ларьков.
— Мне насрать на вас, ублюдки!!! Смотрите, что я сделаю! — крикнул он. — Я быстрее вернусь домой, чем поеду на ваших дрындах!!!
Сказав это, мужчина сделал кое-что, что заставило многих прохожих на Сент-Йоханнесплац отвести глаза. Странно, что не сделала этого ни одна из женщин. Не отвел глаз и полицейский вахмистр Роберт Старке, начальник участка в Дойч Лисса. Он сжал рукоять сабли, поправил кивер и, сдвинув брови, двинулся к сумасшедшему.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, четверть одиннадцатого утра
Вахмистр Курт Смолор работал в децернате (
Смолор ехал одним из последних двухколесных докторвагенов, которые были на вооружении Полицайпрезидиума. Уголовный суд уже давно располагал двумя «даймлерами», «цементовники», то есть децернат (отдел) VI, который — кстати говоря — был выделен из децерната IV, запускали гордо двигатель в совершенно новом «хорьхе», а доктор Ильсхаймер и его люди по-прежнему вынуждены ездить архаичным транспортом и — что еще хуже — сами правили, что принесла им мало почетное звание «дрындарей».
Докторваген Смолора то и дело примыкал к длинной веренице повозок, которые возвращались с рынка в Дойч Лиссе к Ноймаркету. Он экономил себе время, точно воспроизводя в памяти приказ, который получил. В то утро доктор Ильсхаймер около девяти вызвал к себе Смолора и сказал:
— Мне телефонировал полицайвахмистр Старке из участка в Дойч Лиссе. Сегодня утром он арестовал пьяницу, который обнажился на рынке. У пьяницы нет документов. Во время допроса он не открыл ни как его зовут, ни кто он. Он только сказал, что в Дойч Лисса его привез какой-то фермер. Старке посадил его в камеру, чтобы он там протрезвел и освежил свою память. В камере уже сидели трое других преступников, в том числе один известный конокрад. Тот при виде пьяницы взбесился и хотел его избить. Он утверждает, что пьяница — полицейский. Старке пришлось назначить пьянице для охраны единственного полицейского. Он утверждает, что пьяница дезорганизовал его работу. Ему оторвали голову во время ярмарки. Поэтому он позвонил в секретариат полицайпрезидента Клейбёмера, секретарь президента — нам. А теперь приказ. Я хочу, чтобы вы взяли этого пьяницу, Смолор, допросили и проверили, нет ли его в нашем реестре нарушителей общественного порядка. А потом вы составите отчет и передадите все дело секретарю судьи Ульмера.
Смолор повторял это себе несколько раз за время езды по городу. Слово в слово он воспроизводил приказ Ильсхаймерa, когда въезжал в озелененную Бисмаркштрассе, при которой находилось официальное строение, отмеченное номером 5, одновременно отделение полиции, арестантская, бюро и приют для бедных в Дойч Лисса. Он остановил докторваген перед самым входом, привязал поводья к перилам у бордюра, погладил лошадь по крупу и вошел в королевство полицайвахмистра Старке.
Полумрак и прохлада, царившие на посту, сразу же принесли облегчение Смолору, который во время долгого путешествия в разгоряченной брезентовой накидке выделял из себя последний пот. В приемной сидела молодая женщина в сером платье с черным поясом, модно опущенным ниже линии бедер. При виде Смолора она закрыла лицо волосами. Однако они были достаточно редкими, чтобы вахмистр мог заметить мощный синяк, в котором блестел едва заметный, маленький опухший глаз. Полицайвахмистр записывал показания женщины, макая в большой чернильнице костяную обойму с наконечником. За ним в специальной стойке торчала сабля.
— Вахмистр Курт Смолор из Полицайпрезидиума. За заключенным, — крикнул Смолор, показывая удостоверение, и девушка взъерошила редкие светлые волосы, стараясь полностью отгородиться от взглядов чиновника крипо.
— За этим пенером? — спросил Старке.
— Да, — ответил Смолор и через плечо полицейского бросил взгляд на протокол. Имя допрашиваемой женщины показалось ему знакомым.
— Прошу это подписать. — Старке протянул документ Смолору, в потом встал и медленным шагом направился к арестантской. — Гельмут, отдай этого пенера, — крикнул он, — а потом запирай камеры, сходи на ярмарку и посмотри, правда ли об этих двух цыганах, которые вроде как побились о коня.
Смолор, подписывая протокол передачи арестованного, смотрел на избитую женщину. Он уже почти припомнил, откуда ее знает, когда звук босых ног, шлепающих по полу, оторвал мысли полицейского от избитой женщины. Он посмотрел на арестанта, которым собирался сегодня заняться. Несчастного обволакивало потрепанное грязное пальто. Его правая рука была спрятана в полах покрова, словно он чего-то стыдился. Смолор совсем забыл о блондинке. Более того — в одно мгновение он забыл о служебном поручении доктора Ильсхаймера. Он подписал протокол, копию передал Старке, взял пьяницу под руку и выпроводил его на улицу.
— Везите меня в президиум, Смолор, — прошептал на ухо арестант, обдавая его кислой вонью алкоголя, — там у Ахима Бухрака есть запасная одежда. По дороге купите мне два мартовских пива. И выбросьте этот дурацкий протокол.
— Так точно, — ответил Смолор.
Был только один человек, приказ которого был для Смолора всегда
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, полдень
Клара Мензель и Эмма Хадер были ровесницами и имели за собой подобный жизненный опыт. Они происходили из маленьких нижнесилезских городков, из жалких, бедных семей ремесленников, в которых денег не хватало только на пиво и самый дешевый табак для отца. Пены и порошки разрушали красоту их матерей, а алкоголь вызывал обширные рубцы и узлы в печени и поджелудочной железе их отцов. Когда началась Великая война, их мобилизовали, а они сами, как и их многочисленные братья и сестры, остались на иждивении измученных матерей. В начале войны девочкам было по восемнадцать лет, и они окончили профессиональное училище. Клара стала портнихой, Эмма — кухаркой. Это было первое из двух различий в их
Летом они чувствовали себя лучше всего в кафе Франка на Матиасплац, 1, только что открывшемся. К его уютному и прохладному интерьеру они уходили из своей квартиры на чердаке дома на Матиасплац, где с утра до раннего вечера палило солнце, в раковине и в кувшине с водой плавали утонувшие за ночь клопы, а толстые, блестящие мухи, оглупевшие от жары, обивались о потолок. Здесь, в кафе Франка, не было мух или клопов, за стеклом громоздились пирожные, в буфете хлестали маленькие фонтанчики лимонада, сверкали курганы мороженого «Lagnese» и шипели сифоны. Рядом с ними сидели вежливые журналисты из нескольких близлежащих редакций и культурные ученые с агрономической станции, расположенной в этих же воротах. Редко когда людям нравится свое бюро. Кларе и Эмме нравилось.
Они сидели теперь за столиком, пили кофе, курили папиросы и притворялись сами перед собой, что не испытывают ни малейшего желания на сладкое. Они не могли позволить себе его по двум причинам. Во-первых, их сутенер Макс Негш оплачивал им у Франка только четыре кофе в день, а за все остальные приходилось платить из собственного кармана, во-вторых, обе вынуждены были особенно ухаживать за средствами труда — своими собственными телами — и не допускать значительных округлостей, которые любили лишь очень ограниченное число клиентов. Поэтому они сидели молча и улыбались друг другу, слушая из патефона сладкое двухголосье Ильзе Марвенги и Эжена Рекса в песне о девичьем сердце, которое где-то затерялось.
Не только они улыбались в этот знойный июньский полдень. Улыбка расцвела на изуродованном шрамом лице Максима Негша, когда он в своем белом пиджаке с короткими рукавами и в белом кашне вошел в полутемное помещение. Одной рукой он помахал своим подопечным, другой подозвал кельнера.
— Доброе утро, мои дорогие, — он наклонился к одной и другой и провел губами по их щекам. — Прекрасная погода, не правда ли?
— Правда, — хором ответили они.
— Прекрасный день, хороший день, — Негш встал и очень внимательно осмотрел пирамиды печенья. Он был не намного выше бара. — Хорошо для всех нас. Для вас и для меня.
— Что, какой-то клиент? — спросила Клара.
— Это нормально, что в этом хорошего? — зевнула Эмма, словно Клара получила утвердительный ответ на свой вопрос. — У нас клиенты каждый день. Мы больше не такие последние!
— Радуйтесь, девушки! — крикнул Негш. — Что с того, что у вас каждый день клиенты? Каждый день настает день, и этому тоже надо радоваться! Мне бокал коньяка, мой малыш, — сказал он кельнеру, который стоял возле них уже довольно долго. — А для моих дам две шарлотки со взбитыми сливками и две чашки мороженого.
— А можно заказать что-нибудь другое? — спросила Эмма с невинной улыбкой. — Я не люблю шарлотку.
— Ну конечно, — пробормотал Негш без энтузиазма и помахал ногами, которые не касались пола.
— Пожалуйста, секач от Микша, — взмолилась Эмма. — И для Клары тоже.
— Столько сегодняшнее задание не стоит! — рявкнул Негш и обратился к официанту: — Подай, дорогой, этим дамам то, что я заказал раньше.
— Да, — ответил кельнер и отплыл к бару.
— Это поручение очень хорошее, — криво улыбнулся Негш, словно хотел скрыть грубость. — Но не настолько дорогое, как секач от Микша. Шарлотки хватит.
— За сколько, когда, где и кто? — равнодушно спросила Клара, градуируя вопросы в соответствии с их важностью.
— Что-то вроде как с теми молодчиками? — в голосе Эммы задрожала тревога.
Прежде чем Негш успел ответить на эти фундаментальные вопросы, появился официант с подносом и накрахмаленной до жесткости салфеткой. Клара и Эмма, не дожидаясь ответа своего опекуна, вонзили ложки в ледяные шары, вгрызаясь в них каньонами и кратерами. Давно они не ели такого хорошего мороженого. Должно быть, это был действительно особый заказ. За три года, то есть с того момента, как Малыш Максио распространил над ними опеку, только два раза он был так щедр к ним. Впервые, когда более года назад за один вечер они позволили двадцати старшеклассникам из гимназии Святого Иоанна сдать настоящий экзамен на зрелость. Вот тогда-то он и поставил им секач от Микша. Эмма, когда она вспомнила этих грубых, немытых и неосознанно жестоких выпускников, ощутила недоброе, и она отложила ложку. Она не могла забыть заплаканное и разъяренное лицо одного из них, когда высмеивала его скукоженную мужественность. Другие не плакали. Они были решительны и не стеснялись причинять боль. Она помнила их решимость и презрение. Она представила себе, что завтра — как и тогда — будет спускаться по лестнице с четвертого этажа на широко расставленных ногах.
— Говори, Макс. — Клара прекрасно чувствовала беспокойство подруги.
— Я отвечаю на твои вопросы, пышечка. — Негш отпил полстакана коньяка. — За десять миллионов марок, из которых только двадцать процентов для меня, а не половина, как обычно. Когда? Через час. Где? Гартенштрассе, 77. С кем? Один парень. Возбужденный, как осел. Он говорит, что знает вас, что вы были очень хороши…
— Ты еще не сказал, что нам делать за такую большую сумму. — Эмма все еще была озабочена. — Может, надеть пикельхауб?
— Это было бы интересно! — Негш громко рассмеялся. — Нет, ничего такого! Это мелочь. Поиграйте в Сафо. И все. Это мелочь для вас. Ведь вас все называют «попугаями-неразлучниками». Я уверен, вы не раз делали это вместе. У себя, там, на чердаке. Просто для забавы, от скуки… А теперь вы сделаете это за большие деньги. Парень сначала будет смотреть, а потом присоединится к вам. Он уже заплатил мне. Хотите увидеть эти деньги? — Сказав это, он достал из огромного пухлого бумажника пачку банкнот и положил их на стол. — Вот, вот ваша часть. Я даю вам заранее, из собственного кармана. Я сам заберу свою позже. Видите, как я вам доверяю, видите, как вас люблю?
Клара и Эмма даже не посмотрели на деньги. Хотя и не заканчивали классическую гимназию, они прекрасно знали о сексуальных наклонностях древней поэтессы с Лесбоса и ее юных воспитанниц. Они также узнали на практике такое поведение, когда несколько лет назад за щедрый гонорар были приглашены на какой-то дамский прием. Он оказался каким — то богослужением, полным декламации и иноязычного пения, а присутствовавшие на нем дамы — одурманенные и укрытые под капюшонами — стали развратными и агрессивными. Клара и Эмма бежали с этого приема темной ночью и долго лечили синяки и ожоги на своих телах.
— Нет, — жестко ответила Эмма, — засунь себе в задницу эти деньги. Мы не берем этого.
— Предупреждаю тебя, — прошипел Малыш Максио, резко вставая из-за стола. — Если ты не примешь от меня этого поручения, я передам тебя под опеку Георга Ножовника. А знаешь, что делает Георг непослушным девочкам? Знаешь, почему у него псевдоним «Ножовник», ты знаешь, тупая корова, или нет?
— Мы не боимся ни тебя, ни ножа, — дерзко ответила Эмма. — Когда мы начали работать на тебя, ни о каких извращениях речи не шло. Это должно было быть нормальным фику-мику женщины и мужчины. В качестве альтернативы «надувание воздушного шара» и «вход с кухни». Это то, что делают все девушки.
Макс Негш долго смотрел в глаза Кларе и Эмме. Наконец он понял. Это был вопрос уважения, дружбы и доверия. Он должен проявить к ним уважение, теплые чувства и щедрость. Особенно щедрость.
— Мой милый! — крикнул он кельнеру. — Принеси, пожалуйста, этим дамам то, что они заказывали вначале! И три бокала кафедрального ликера от Галевского! Самого дорогого! А теперь еще раз поговорим, — обратился он к своим подопечным. — По-дружески и спокойно.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, три четверти первого пополудни
Курт Абендт, десятилетний сын сторожа с Гартенштрассе, 77, был все больше и больше обеспокоен и не мог разобраться в противоречивых чувствах, которые его мучили. Он сжимал в руке сегодняшнюю «
Абендт сел на табурет перед дверью советника Шольца и деликатнее, как мог, ограничиваясь до минимума шелестом большого полотна бумаги, листал газету. К своему отчаянию он узнал, что национальная сборная Германии проиграла Швеции 1:2. Когда он захотел узнать побольше подробностей этого страшного футбольного поражения, он услышал несколько искаженный, но мощный, как всегда, голос железнодорожного советника.
— Положи газету под дверь, Курт, — раздался за дверью голос советника. — Мне сегодня плохо.
— А мои пятьсот марок? — запищал Абендт.
Стало тихо. Мальчик подошел к двери и приложил к ней ухо. Он услышал как бы шорох тихого разговора. С легким скрежетом поднялся небольшой отворот с надписью «Письма», и из-под него выпала пятисотмарковая купюра. Абендту показалось, что купюру вытолкнули рукой в перчатке. Советник Шольц, несмотря на то что был экстравагантным, никогда бы не надел перчатки дома. Чувствуя себя как хулиганы Макс и Мориц из историйки Вильгельма Буха, Абендт положил газету под двери, спрятал купюру в центральный карман коротких штанишек, поправил подтяжки, закрепленные пуговицами на них, и сбежал на пол-этажа, громко топая. Через секунду он взобрался на перила и с обезьяньей ловкостью перепрыгнул на лестницу, которая возвышалась над входом в квартиру советника Шольца и вела прямо на чердак. Оттуда он наблюдал, как приоткрывается дверь и рука в перчатке втягивает газету в прихожую. Некоторое время он сидел без движения и размышлял, что ему делать. Он пришел к простому выводу, что обо всем должен немедленно сообщить своему отцу, который сидел теперь в трактире Лаугнера рядом с магазином пластинок и вместе с окрестными фиакерами проводил за пивом великую европейскую политику. Домоправитель Абендт в летние месяцы всегда около полудня делал себе перерыв в работе, на ответственный участок охраны дома отправлял сына. Пан Абендт в три часа возвращался домой, съедал запоздалый сытный обед, дремал до пяти, после чего снова приступал к своим обязанностям.
Мальчик решился и тихо начал спускаться по лестнице. Когда уже миновал двери советника Шольца, он услышал женские голоса и почувствовал запах духов. Из полуподвала, из-за кривых перил, вынырнули две накрашенные женщины и тихо обругали высоту, на которую им пришлось взбираться. Они равнодушно посмотрели на проходящего мимо мальчика, глаза которого стали большими, как блюдца. Он не сводил глаз с женщин и тогда, когда оказался на пол-этажа ниже. Он задрал голову, и глаза его сделались огромными, как мельничные колеса. Впервые за свою недолгую жизнь он увидел дамские
— Вы, милашки, — прохрипел прокуренный бас, — очень пунктуальны. Я это люблю, я это люблю… Входите, входите!
Курт Абендт сбежал по лестнице сломя голову. Он мысленно складывал, что поведать отцу. Что господин советник Шольц не открывал двери до полудня. Что кто-то другой забрал газету. Что к господину советнику и к тому другому пришли две шлюхи. Он ожидал, что поразит отца своей добросовестностью, а его коллег фиакеров — откровениями на тему господина советника Шольца. К сожалению, он ошибся. Отец, выпив четвертого сегодня «зайчика», был заинтересован только ситуацией в Рурском бассейне после занятия его французскими и бельгийскими войсками и вместе со своими коллегами счел откровения сына полным бредом. Он усадил его за стол, даже купил ему лимонад, но ни за что не хотел покидать прохладное помещение Лаугнера. Через два часа он вернулся вместе с сыном домой, съел обед и лег спать. Когда пробудился после сна, он увидел, что Курт все еще говорит о советнике Шольце. Пан Абендт решил проверить, что происходит со старым занудой.
Он двинулся наверх, прихватив с собой запасные ключи. При этом он жаловался и проклинал предчувствия сына. Ему очень не нравилось, когда нарушался установленный ритм дня.
Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, половина седьмого вечера
Мок сидел, удобно развалившись в кресле посреди комнаты, и благословлял старые платаны, которые окружали дом развлечений «Фрибеберг» на Кайзер-Вильгельм-плац и гасили жар, бьющий от раскаленного булыжника ронды. Деревья, кроме того, заглушали крики детей, которым нечего было делать, кроме как играть в олуха или — судя по мольбам какого — то несчастного — в индейцев, скачущих вокруг столба. Без этих деревьев Мок чувствовал бы вдвойне похмельную жажду, кислоту желудочных рефлексов, нетерпеливые призывы кишечника. Если бы не эти высокие деревья с чешуйчатыми лоскутами коры, Мок не испытывал бы сейчас ничего, кроме мучительных угрызений совести, вызванных глухим беспамятством вчерашних событий.
Не только благословенная тень платанов позволяла Моку на мгновение забыться. Этому способствовала молодая брюнетка, стоявшая на коленях у его ног. Увы — расслабление, которое девушка давала обеспокоенному полицейскому, не могло стать глубоким и полным, потому что она то и дело прерывала свою деятельность, чтобы потянуть носом.
— Простите, господин криминальный советник, — глухим голосом сказала спутница Мока, — у меня насморк. Вы не сердитесь?
— Ты, кажется, из Австрии, да, малышка? — спросил Мок, поглаживая ее по голове.
— Да, из-под Зальцбурга, — подтвердила девушка, неуверенно улыбаясь. — Вы узнаете по акценту?
— Нет, не по акценту, моя дорогая Хильда, — ответил Мок, легко ухватив ее за веснушчатый нос. — Мы знакомы не с сегодня, и ты знаешь, что я — надвахмистр, а не криминальный советник. А ты титулуешь меня на ранг выше. Это австрийский обычай…
— Действительно, — уже очень уверенно улыбнулась девушка. — Так всегда говорила моя мама. Она даже преувеличивала. Одного клиента она звала «придворным советником», а он был обычным почтальоном. Вы не сердитесь, правда? Мне так жаль…
— Нет, — Мок поднялся с кресла, встал у окна и уставился на листья платана, которые фильтровали пыль, вечернюю жару и крики детей. — Я не могу злиться на тебя. Ты такая милая…
Он натянул кальсоны и подошел к окну. Он выглянул через него. К дому, в котором располагался дом утех, быстрым шагом приближался дородный молодой человек в черной одежде. Телеса, тельняшка, жесткий полукруглый воротничок, а также каска извлекали на его лицо густые капли пота. Мок сочувствовал ему, тем более что откуда-то его знал. Однако он не мог вспомнить откуда. Через минуту в холле раздался звонок. Хорошо тут тебе, толстяк, подумал он с симпатией о юноше, здесь он сбросит свой черный панцирь, ему будет прохладно и приятно. Он посмотрел на Хильду, которая заманчиво разложила на кушетке свое тело, принаряженное — на конкретную просьбу Мока — только в чулки и высокие шнурованные ботинки.
— Ты очень мила, Хильда, — Мок повторил комплимент, развязал тесемку кальсон и подошел к кушетке. — Я использую твои прелести традиционным способом.
— Ладно, — сказала девушка и приняла позу, позволяющую надвахмистру удовлетворить его потребность. Как и несколько любимых девушек Мока, она прекрасно знала эротическое значение латинских терминов
Мок подошел к девушке и начал то, что обещал. Затем раздался стук в дверь.
— Что? — крикнул он, не прерывая действия.
— Гонец из полиции принес письмо господину надвахмистру, — содержательница борделя Ида Зимпель не была из Австрии и пользовалась надлежащими титулами. — Это очень важно.
Поделиться книгой: