Слушая животных

Если бы я мог сейчас с тобой поговорить, папа, я бы сказал очень многое. Я понимаю, почему ты не смог забрать малыша Ноэля и маму Риту из больницы. Потому что дело, которым ты занимался, нельзя было поручить никому другому. Мне тоже трудно поручать операции другим, но когда я думаю, что ты присматриваешь за мной сверху, я чувствую себя лучше. Если мне когда-нибудь выпадет счастье иметь ребенка, я обязательно буду присутствовать при его рождении. Нежно держа в руках эту драгоценную маленькую жизнь, я буду думать о тебе. Закрыв глаза, я представлю, как ты говоришь мне: «Я горжусь тобой, Ноэль». А я отвечу тебе: «Я тоже горжусь тобой, папа!» Я скучаю по тебе. Ты всегда со мной — в моих мыслях и в моем сердце.

 

3

МАЛИНОВКА И КАШТАН

Детство в Баллифине

 

Как только я стал ползать, вскоре я пошел, а стоило мне пойти, как я побежал, ну а как только я научился быстро бегать, я начал лазать по деревьям. Мне нравилось забираться на самую верхнюю ветку огромного каштана, который рос за нашим домом. Я всегда знал, что там есть что-то еще, и я должен просто залезть повыше, чтобы это увидеть. Я выдолбил сердцевину из обрубка тонкого бревна и сделал подзорную трубу, которую примостил в ветвях старого каштана, чтобы всматриваться в далекие края, созданные моей фантазией.

Однажды на мою подзорную трубу уселась крохотная красногрудая малиновка, и я представил, как улетаю вместе с птичкой навстречу приключениям, которые ждут нас впереди. Глядя в воображаемую подзорную трубу, я мечтал, что летаю по всему свету со своим верным спутником мистером Робином2 и помогаю всем раненым и больным животным. Эти животные оставляли мне тайные послания на листьях — что-то вроде этакого природного факса. — прочесть которые мог только я, чтобы потом найти несчастных и вылечить от разных болезней. Увидев на земле упавший лист, я представлял, что это письмо от какого-нибудь животного за пределами нашей фермы. Сидя на своем дереве, я фантазировал о чудесных приключениях с мистером Робином. Когда птичка улетала, мои мечты и надежды летели вслед за ней. Эта малиновка — или кто-то из ее родственников — часто меня навещала. Я спешил из школы, чтобы залезть на дерево и посмотреть, там ли она. На протяжении многих лет с тех пор, как я впервые встретился с мистером Робином, эти общительные маленькие птички были для меня хорошим предзнаменованием. Малиновки появлялись в самые разные моменты моей жизни — в счастливые времена они становились вестниками успеха, а в моменты страха и печали были моими спасителями.

Конечно, я часто падал с дерева, но ничто не могло помешать мне снова забраться в мое поднебесное убежище. К счастью, тяжелых травм я не получал, но порой мне кажется, что тот период детства, когда я любил карабкаться по деревьям, повлиял на мой выбор профессии ортопеда и нейрохирурга. Хотя я был еще слишком мал, чтобы увидеть в этом предвестие будущего, мне всегда было интересно. как устроен скелет — его механическая работа.

Меня буквально завораживали кости, особенно процесс их заживления. На рентгеновском снимке они казались такими безжизненными и инертными, но при этом обладали способностью расти и восстанавливаться. В детстве я с любопытством тыкал пальцем в собственные синяки и с интересом наблюдал, как отец чинит сломанные кости ягнят с помощью шин, сделанных из дощечек и бечевки. Мне казалось, что это чудо.

И мне тоже хотелось уметь вправлять суставы и заставлять срастаться сломанные кости. Тогда я еще не имел пи малейшего представления о законах биологии. В начальной школе такому не учили. Это была тайна — интригующая и завораживающая. Я рос в мире, где животные и ферма были неотъемлемой частью жизни семьи. И в моем сознании не было разделительной черты между жизнью и смертью, потому что я постоянно был свидетелем и того, и другого. Но. несмотря на это, страдания животных меня сильно трогали. Каждый раз, когда я видел животное со сломанной ногой, я ощущал его боль, как свою собственную, и не понимал почему. На каком-то глубинном уровне я просто не мог выносить страданий живого существа.

Ферма — это место, где отношение к животным неизбежно прагматичное. Каждое животное имеет свое предназначение: овец и коров попросту не разводили бы, если бы не молоко и мясо, которые от них получали. В конце концов, все животные, кроме нашей овчарки и нескольких кошек, которых я обслуживал, доил, кормил, пас и лечил, делая им уколы, предназначались для еды. В детстве я не имел никаких оснований сомневаться в этом. Я принимал все как должное, потому что это было заложено во мне на генетическом уровне. Я видел, как охотятся на кроликов и убивают крыс и мышей. Когда я достаточно окреп, мне приходилось держать ягнят во время кастрации и удерживать щипцами ноздри крупного рогатого скота, пока отец спиливал рога. Я слышал визг свиней, когда отец их кастрировал; видел, как забивают овец, которых я помогал выкармливать из бутылочки; видел, как скот палками и хлыстами загоняют в грузовики и отправляют на бойню. Так было на нашей ферме, да и на любой другой. Это был мой мир, мой образ жизни. Однажды я даже слышал, как мужчина топил щенков на скотном дворе. Тогда я еще был мал, и это нанесло мне такую душевную травму, которую не передать словами.

В параллельной вселенной, которая существовала в моей голове, я спасал всех животных, какими бы больными, израненными и заброшенными они ни были. С раннего детства я задумывался над тем, чтобы когда-нибудь стать ветеринаром. Я всегда с восхищением наблюдал, как наш ветеринар мистер Макинерни лечит скот. Меня поражало, откуда он знает, какую из множества бутылочек, хранившихся в багажнике его машины, нужно использовать. Он вводил в вену коровы волшебное зелье, и она выздоравливала. Я задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь сделать нечто подобное.

* * *

У меня четыре сестры и брат. Джон, Мэри и Фрэнсис родились один за другим, с разницей в год. Через пять лет родилась Грейс, еще через два года появился на свет я, а через два года после меня — моя младшая сестра Жозефина. Мы, трое младших, вместе учились в сельской начальной школе в Барнашроне, которая находилась всего в нескольких милях от нашей фермы и была абсолютно безопасным местом. Если позволяла погода, мы ходили туда пешком, а зимой родители нанимали микроавтобус, который собирал детей с разных ферм, чтобы отвезти в школу, а потом развезти по домам.

Когда Грейс отправилась в среднюю школу-интернат, мне оставалось учиться еще два года, и мы стали ходить в школу вдвоем с Жозефиной. Мы с ней были лучшими друзьями и заклятыми врагами — извечное соперничество между братом и сестрой. Однажды мы подрались из-за заветного «хлыста» — гладко обструганного гибкого ствола деревца, который мы использовали для выпаса коров. Я дразнил сестру, сидя в отцовской машине — сером «Моррис-Миноре» — и высовывая кончик хлыста из окна. Жозефина ухватилась за него, а я, чтобы не дать ей завладеть заветным трофеем, резко закрыл окно. Хлыст- то не пострадал, а вот окно автомобиля разлетелось вдребезги. Папа разозлился на нас обоих, хотя это была моя вина. На следующий день мы отправились в соседний городок Маунтмеллик. Отец оставил машину в нескольких футах от лавки О’Донахью и запретил нам выходить из нее. Мы сидели в запертой машине и с тоской смотрели на журнал комиксов «Бино», который искушал нас бесплатным приложением в виде перчаточной куклы Гнашера, прикрепленной к обложке с изображением лукавого лица Дэнниса-проказника. Мои страдания усугублялись тем. что Жозефина на той же неделе уже получила заветный комикс, и, к своему стыду, я украл и спрятал прилагавшуюся к нему перчаточную игрушку — из чистой зависти. Хотя и незаконно добытая, эта тряпичная собачка стала моей любимицей — и я готов был на нее бороться! Я сознался Жозефине в своем преступлении лишь несколько лет назад и с тех пор все время пытался загладить свою вину, но до сих пор не уверен, что она меня простила.

Барнашронская начальная школа была очень маленькой. В моем классе учились три мальчика, включая меня, и три девочки, а всего в школе было не больше тридцати пяти учеников. Я был маленького роста и ничем особенным не выделялся. Помню, что каждый раз, когда собирали футбольную команду, я оставался в стороне. Меня не выбирали никогда, за исключением случая, когда один мальчик заболел. И — о чудо! — мне удалось забить гол! Это был самый замечательный день за все время, проведенное в начальной школе.

Я стал посещать эту школу с четырех лет и проучился там восемь лет. Первые четыре года все шло хорошо, но потом у нас сменился учитель, и тут мне пришлось нелегко. Начальная школа — с точки зрения педагогики — самый важный этап формирования личности ребенка. Но мне казалось (и до сих пор кажется), что в эти драгоценные годы — с восьми до двенадцати лет — я слишком многое недополучил. Почти все время мы проводили, распевая псалмы и гимны и молясь с четками в руках, носили дрова, чтобы поддерживать огонь в камине, и подкладывали бутылки с горячей водой за спину учителя.

А еще мы делали всевозможные игрушки из подручных материалов, но арифметике, письму и чтению нас учили из рук вон плохо. К сожалению, практическая и интеллектуальная польза от такого обучения была слишком мала. За мельчайшие проступки нас сурово наказывали. Телесные наказания были нормой, и я частенько получал пару ударов длинной тонкой палкой. Самое суровое наказание — двадцать ударов — я получил, когда меня заподозрили в краже.

Мы делали игрушечную мебель из прищепок для белья. Аккуратность всегда была моей сильной стороной, и мне удалось сделать отличное кресло-качалку. Когда лак просох, я забрал свою поделку с подоконника, чтобы отнести домой. Но одна из одноклассниц заявила, что это кресло сделала она, и учитель, не разбираясь, поставил меня перед классом, велел вытянуть руки вперед и двадцать раз ударил розгой по раскрытым ладоням — десять по левой и десять по правой. Я на всю жизнь запомнил это несправедливое наказание.

Мне очень жаль, что мои воспоминания о начальной школе связаны скорее с чувством несправедливости, чем с получением каких-либо полезных знаний. В двенадцать лет я писал в тетрадях в линейку, как восьмилетний ребенок. А хуже всего было то, что я не понимал, что ничего не знаю, и считал это нормой. Наказания назначались от имени Бога. Школа была религиозной, и я не припомню, чтобы кто-то усомнился в справедливости того, что происходило. Никто, включая моих родителей, не видел в этом ничего особенного. В то время во имя Бога и церкви порой делалось такое, о чем лучше не вспоминать.

Начальная школа почти ничему меня не научила. Трудно сказать, подстегивало ли это меня впоследствии, заставляя упорно наверстывать упущенное, или, наоборот, мешало, но это точно усложнило мое обучение как в средней школе, так и в дальнейшем. Одно из ощутимых и по сей день последствий — мой чудовищный почерк.

* * *

В 1972 году, после смерти моего деда Джона, к нам переехала бабушка Энни, мамина мама. Она была очень элегантной дамой, и мы заботились о ней до конца ее дней. Мы возвращались домой из школы, обедали, а потом вместе с мамой и бабушкой молились, перебирая четки, как это делали во всех католических ирландских семьях. Потом каждый получал задания по хозяйству — принести торф для очага или заняться делами на ферме.

В 70-е годы сельские семьи в Ирландии не имели возможности обучать своих детей каким-то дополнительным навыкам, кроме жизненно необходимых. Сегодня мои друзья обучают детей игре на гитаре, отправляют их на уроки карате, плавания, танцев и футбола. И мне очень жаль, что я был лишен этого в детстве. У нас было несколько занятий по плаванию, но меня они привели в ужас, и никто не попытался это исправить. Я и сейчас плаваю очень неважно. Мне очень хотелось заниматься в драмкружке, но подобные вещи не входили в список приоритетов моих родителей.

Мне нравились комиксы, где было много картинок и мало слов, они в полной мере соответствовали моим ограниченным навыкам чтения. Я держал их в тайнике под кроватью и в своем розовом деревянном стенном шкафу. Покупал я их на деньги, полученные за помощь фермерам на рынке скота. А иногда мне удавалось приобрести их на периодической школьной распродаже комиксов, где мы продавали свои старые книжки и покупали другие. Честно говоря, я думал, что комиксы — это мой секрет, но только до тех пор, пока не подросла Жозефина и не стала их у меня таскать. Узнав об этом, я был вне себя, но, к счастью, у нас оказались разные интересы. Она предпочитала «Бино» и «Дэнди», а я обожал комиксы «Марвел» — «Люди X — самые необыкновенные супергерои!». Моим любимым героем был Росомаха. Впрочем, комикс «Бэтмен и Робин» мне тоже очень нравился. Я был страстным поклонником всех супергероев, особенно тех, которые умели волшебным образом восстанавливать свои кости или летать! Я знал, что Бэтмен и Росомаха отличались от всех людей. Они чувствовали, что их не понимают. Бэтмен всю жизнь искал любовь, которую утратил с гибелью родителей, а Росомаха вообще был мутантом с металлическим эндоскелетом и обладал способностью самоисцеляться.

Я убегал в мир комиксов, потому что мечтал о мире, в котором супергерои смогут спасти всех.

Когда в своих мечтах я улетал с мистером Робином с нашего каштана, нас часто сопровождали любимые супергерои. Мистера Робина, естественно, сопровождал Бэтмен, но порой появлялись Росомаха и его товарищи. Вместе мы обладали способностью исцелять — мне этот дар казался самым удивительным из всех!

Однако реальная жизнь на ферме в Баллифине была очень далека от жизни в Готэм-Сити. Здесь нужно было присматривать за овцами и коровами, менять соломенные подстилки в сараях, выгребать навоз, пропалывать турнепс, запасать сено и силос, убирать ячмень и тому подобное — бесконечный цикл сезонных работ. Наряду с прополкой турнепса мне не нравилось выгребать навоз, смазывать стойла и собирать камни. Чтобы выгрести навоз, нужно было прикрепить к трактору специальный широкий совок, а потом заехать на пандус и опустошить содержимое совка в специальный контейнер. Много лет спустя, работая ветеринаром на ферме, я стал свидетелем того, как кто-то из работников погиб, делая это: трактор опрокинулся прямо в контейнер с навозом. Ужасная смерть! С тех пор мысль о возможности утонуть в навозной жиже стала моим кошмаром.

Смазывать маслом стойла было безумно скучно, особенно в разгар лета. Зимой в хлевах коровы поедали траву из силосной ямы. над которой трава, накрытая полиэтиленом, горкой возвышалась между двумя подпорками. Иногда коров кормили зерном из лотков. Спали животные в стойлах, разделенных металлическими решетками. И летом нам приходилось отскребать от решеток присохший за зиму навоз, потом чистить их проволочными щетками и смазывать отработанным маслом из двигателя трактора.

Но больше всего я ненавидел сбор камней. Их нужно было убирать с поля после вспашки и рекультивации. Это был очень утомительный процесс бесконечного хождения за медленно ползущим трактором, к которому был прицеплен большой металлический контейнер. Заметив камень, его нужно было подобрать и кинуть в эту емкость. Когда я был слишком мал, чтобы поднимать большие камни, я водил трактор. И это было просто грандиозно, потому что вести трактор по прямой было легко. Но старшие сестры и брат на меня обижались. В конце концов, когда я подрос, мне пришлось собирать камни вместе с ними. А поскольку почвы у нас в основном каменистые, это было совсем не весело.

Со временем я научился разворачивать трактор — и довольно неплохо (если не вспоминать тот случай, когда я чуть было не свалился в ручей вместе со всем урожаем ячменя). И тогда мне поручили прикатывать почву. К трактору прицепляли каток — большой металлический цилиндр на оси, который должен был выравнивать почву и вдавливать оставшиеся мелкие камни перед посевом семян, чтобы потом комбайн не цеплял камни с землей при уборке урожая. Мне нужно было просто вести трактор по прямой до конца поля, а потом разворачиваться и ехать назад. Я очень этим гордился! Однажды наша соседка миссис Коулмен, очень встревоженная, позвонила маме, чтобы сообщить, что по нашему полю сам по себе едет трактор. Я был так мал, что меня за рулем попросту не было видно!

Бывали сельскохозяйственные работы, которые многим казались довольно забавными. Например, уборка сена и силоса или купание овец. В них принимали участие все наши родственники, друзья, а порой и просто прохожие. Овец мыли дважды за лето. Эта процедура избавляла их от паразитов — мясных мух, блох и клещей, а также от парши, то есть от всего, что могло привести к серьезным проблемам со здоровьем. Творилось что-то невообразимое. Всех овец сначала собирали в загоне, а потом сталкивали в огромную канаву, заполненную водой с дезинфицирующим раствором. Все это сопровождалось столпотворением, криками, смехом, громким блеянием. Брызги едкой воды разлетались во все стороны. Людям дезинфекции доставалось не меньше, чем овцам. Перепуганные овцы пытались выбраться из канавы по скользким склонам. Они этот процесс ненавидели и были так напуганы, что от страха из них вылетал кал. Но их снова сталкивали в эту огромную «ванну для купания», и им приходилось плыть к другому ее краю, чтобы выбраться наружу. Но если отец или кто-то из его помощников считал, что овца недостаточно продезинфицировалась, ее загоняли обратно пинком ноги в резиновом сапоге. Люди были мокрыми с головы до ног, но все были в приподнятом настроении после такого веселого «циркового представления». Оно веселило всех, кроме несчастных овец.

Впрочем, радость была недолгой. Как оказалось, многие фермеры отравились дезинфектантом, применявшимся в 70—80-е годы в Ирландии и содержащем фосфорорганический инсектицид. Некоторые из этих веществ относились к той же группе, что и боевые отравляющие вещества. Они загрязняли землю и воду. Их вредное воздействие накапливалось в организме, и люди, работавшие с ними годами, серьезно пострадали. Порой забота о животных оборачивается страшными последствиями — в дальнейшей своей работе мне не раз приходилось с этим сталкиваться.

* * *

Но были в моем детстве и по-настоящему радостные события, не обязательно связанные с фермой. Помню, как я ходил на ирландские танцы в своем коричневом костюмчике, сшитом для первого причастия, вместе с Грейс и Жозефиной в их прелестных зеленых платьях с вышивкой. А еще я был алтарником и помогал во время мессы — это мне страшно нравилось. Более того, я был алтарником дольше всех в истории баллифинской церкви, насколько мне известно. Мне нравился сам ритуал, хотя еще больше нравились полученные за эту работу деньги, которые я мог потратить на комиксы, сладости или иные радости во время летних каникул. Я облачался в церковное одеяние и ощущал свою власть и ответственность, когда нес кадильницу с дымящимся ладаном. Кадильница из золотистого металла висела на цепях, и алтарник должен был осторожно ее покачивать, чтобы ладан разгорелся. А потом ее забирал священник и начинал раскачивать более энергично, чтобы что-то освятить или для того, чтобы молитвы прихожан возносились к небесам вместе с дымом ладана. Я хорошо справлялся со своей работой, только один раз аромат фимиама меня усыпил, и я свалился со ступенек прямо под ноги отцу Морану.

В другой раз меня чуть не отлучили от церкви. Во время одной особенно долгой и нудной проповеди я сидел на ступеньках перед кафедрой, с которой обращался к прихожанам отец Моран, прямо у его ног, обутых в сандалии. По какой-то необъяснимой причине мне пришла в голову мысль, что я могу осторожно коснуться большого пальца его ноги. Когда мой палец находился всего в дюйме от носка священника, я получил весьма ощутимый пинок. Внутренне я взвыл, но проповедь продолжалась. Я подумал, что меня линчуют, но вместо этого священник так взглянул на меня, что, если бы взглядом можно было убить, я бы уже оказался на шесть футов под землей. С этого дня я возненавидел сочетание сандалий с носками.

Но самое сложное и почетное для алтарника дело — во время пасхальной процессии нести крест по символичному крестному пути. Денег за это никто никогда не получал, но для такой работы требовались стальные руки, и отец Моран высоко ценил подобное. Если крест во время процессии, которая четырнадцать раз останавливалась для молитвы в память о Страстях Христовых, ни разу не пошатнется, тогда, возможно, на следующей панихиде священник мог позволить служке сидеть у гроба, а это приносило неплохой доход. Мне всегда было очень грустно, когда церемония подходила к моменту распятия Христа, но меня неизменно утешала мысль о грядущих похоронах, где мне будет позволено сидеть у гроба и иметь свой доход от пожертвований скорбящих. Другим неплохим источником дохода были свадьбы. На похоронах и свадьбах я фантастически хорошо умел грустить или радоваться в соответствии с обстоятельствами.

Мои навыки алтарника произвели впечатление на нашего нового приходского священника, отца Мини, и он стал снабжать меня книгами на латыни в надежде, что и пойду его путем. Он не раз беседовал с мамой о моей перспективе стать священником. Моя крестная миссис Данн жила рядом с церковью. Как-то раз, когда я был у нее, она кивнула в сторону церкви и спросила, не хочу ли я когда-нибудь надеть там «большое облачение». Я понял, что она имеет в виду одежду священника. Подняв на нее невинный взгляд, я ответил, что, наверное, никогда не вырасту настолько, чтобы оно было мне впору. Больше она эту тему не поднимала, даже когда я уже вырос и все еще участвовал в мессе, хотя давно перерос свой стихарь и облачение. Отец Мини действительно предложил мне свою сутану, если я продолжу службу при церкви. Но я никогда всерьез не думал о религиозном служении. Хотя я твердо верил в духовную связь всего сущего с Богом, мне было трудно принять на веру историю Адама и Евы — и еще труднее поверить в адское пламя. Однако мне нравилось участвовать в мессе. Ритуал, порядок, предсказуемость и предопределенность – это то, в чем я нуждался в переходном возрасте, который совпал с переходом в среднюю школу, принесшим в мою жизнь неуверенность и нестабильность. Кроме того, в церкви меня уважали и хвалили, что нечасто случалось в реальной жизни.

В качестве алтарника я должен был присутствовать на праздниках для стариков в местном общественном центре, где я получал божественное угощение. Я пользовался большим успехом у всех дам определенного возраста, с которыми танцевал и вальсировал. И, что самое главное, после каждого танца я получал в награду любимый молочный бисквит в шоколаде. Я ни в коем случае не был хорошим танцором, но в такой компании мог считаться весьма ловким. К тому же знание ирландских танцев сослужило мне хорошую службу, и я от души наедался любимым лакомством, которое в те времена казалось мне вершиной кондитерского мастерства.

Всякие сладости, в основном испеченные мамой, я всегда в изобилии получал на мой день рождения. Каждый год она прикладывала массу усилий, чтобы испечь фантастический торт и массу булочек с глазурью. Я всегда считал маму лучшим пекарем во всей Ирландии. Ее фирменным блюдом были кексы со смородиной и глазурью. На день рождения ко мне всегда приходили мои одноклассники — Ларри Уолш и Терри Мур. Мы играли в прятки и в «музыкальные стулья». Для меня это было главным событием года, потому что во все остальное время в моей жизни была в основном работа. Все мы жили довольно далеко друг от друга, поэтому часто играть не удавалось, но день рождения был особым событием. Вечером этого дня мне не нужно было ничего делать, и я мог только есть и играть, ни о чем не думая.

Но самую большую радость мне доставляла ежегодная семейная поездка в Трамор, приморский курортный городок в графстве Уотерфорд, где мы каждое лето на две недели арендовали автофургон. Целый год я складывал все заработанные в церкви и на ферме нашего соседа мистера Льюиса деньги в жестяную банку из-под растворимого шоколадного напитка «Овалтин», которая хранилась в моей комнате, в ящике деревянного розового шкафа, вместе с другими сокровищами — любимыми брелоками, комиксами, шоколадными батончиками или конфетами, которые мне удавалось тайком добыть во время Великого поста. Я запирал этот ящик, чтобы до него не добралась Жозефина. Весь пост я мечтал о шоколадках и периодически заглядывал в ящик, чтобы проверить свою заначку и пересчитать деньги, приготовленные для далекого райского Трамора. Сорок дней и сорок ночей Великого поста — с Пепельной среды до Пасхального воскресенья — отец Моран призывал прихожан к умерщвлению плоти и самоотречению, чтобы покаяться и открыть себе путь к небесному раю. Но, честно говоря, для меня в то время желанней был рай земной — заветный Трамор.

Когда наступал день поездки, мама и все дети грузились в наш серый «Моррис-Минор», а отец садился за руль. В этой небольшой машине могло помещаться до девяти человек. Трое старших детей усаживались на заднем сиденье, сажая младших на колени, а мама сидела рядом с отцом, держа кого-то из малышей между собой и рычагом переключения передач. В 70-е годы правила дорожного движения в Ирландии были весьма вольными! Под ногами у мамы обычно лежал мешок картошки и другие припасы, так что ее ноги были подняты. Багажник тоже был забит ведрами, лопатами, одеждой и всем необходимым для отдыха на море. Сзади была прицеплена коляска. Однажды, когда мы добрались до места назначения, какой- то прохожий воскликнул: «О боже, у них еще один!»

Как-то раз, приехав, наконец, к морю, я с восторгом выскочил из машины, сбросил ботинки и помчался на пляж с такой скоростью, на какую только были способны мои маленькие ноги. И тут же напоролся на большой кусок стекла, присыпанный песком. Я расплакался, и отцу пришлось везти меня к врачу, чтобы зашивать рану. Папа всегда отвозил нас в Трамор, но лето — слишком напряженное время года для любого фермера, поэтому он обычно оставался лишь на пару дней и снова уезжал. Обычно он уезжал или приезжал глубокой ночью, разницы между ночью и днем для него не существовало. Задолго до появления в Ирландии автострад отец проезжал по 80 миль из Баллифина и обратно по плохим дорогам, чтобы его семья ежегодно могла отдохнуть у моря. Помню, как мы с ним подъехали к нашему трейлеру в полночь — весь день мы заготавливали силос на ферме. А в другой раз он появился совершенно неожиданно, и приятелю моей сестры Фрэнсис — Лиаму, которого не должно было там быть, пришлось бежать через заднее окно!

Сколько помню, отцу редко удавалось отдыхать больше нескольких дней в году, и каждый раз он страшно беспокоился о том, что происходит дома в его отсутствие, постоянно бегая в телефонную будку посреди кемпинга, чтобы переговорить с тем, кто присматривал за нашим скотом и овцами, мучая его подробными расспросами. Не хотел бы я оказаться на месте того человека, если бы что-то пошло не так. И сегодня я сам так же мало отдыхаю, как мой отец, потому что я из того же теста. Уезжая читать лекции, я все время остаюсь на связи по телефону или в Интернете, а если бы я взял отпуск, то вел бы себя, как он. Возвращаясь к нам в Трамор, папа в первый день всегда отсыпался, и на все остальное у него оставался лишь один день. Он любил непринужденно прогуляться по набережной как истинный сибарит и человек состоятельный, хотя и то, и другое было неправдой.

Наши каникулы в Траморе был полны захватывающих приключений и открывали перед нами новые возможности. Здесь можно было строить замки из песка, плескаться в море, общаться с другими детьми и развлекаться в парке аттракционов! Это была яркая, потрясающая, фантасмагорическая страна чудес, полная ярмарочных каруселей и игровых автоматов, где за один-два пенса можно было выиграть целое состояние. Именно на все эти необычайные приключения я и откладывал с таким трудом заработанные деньги. А когда наступало время, я очень тщательно продумывал, сколько и на что я могу потратить каждый день, чтобы растянуть свои запасы на весь отпуск. Обычно я тратил около двух фунтов в день. Во мне всегда теплилась надежда, что я смогу выиграть немного денег на восхитительном игровом автомате «Пенни фоллз», куда нужно было кинуть монетку, и, если момент будет выбран правильно, вся скопившаяся внутри груда монет посыплется в лоток для выигрыша. Но мне ни разу это не удалось.

* * *

До одиннадцати лет я ничего не знал о большом мире, если не считать нашей ежегодной поездки в Трамор. В Дублине я был всего несколько раз, Я мог себе представить только то, что показывал наш черно-белый телевизор. Он был снабжен монетоприемником, куда следовало кидать монетки в 50 пенсов — так взималась плата за аренду.

Если мне хотелось посмотреть телевизор, я всегда мог где-нибудь заработать пятьдесят пенсов. Я присматривал за овцами нашего соседа мистера Льюиса, помогал фермерам грузить скот и по средам подрабатывал на еженедельном рынке в Маунтрате. Я мог смотреть телевизор столько, на сколько хватало пятидесяти пенсов. Впрочем, не могу припомнить, чтобы в детстве я смотрел что-то, кроме «Улицы Сезам». Культурное разнообразие меня поражало — в Ирландии ничего такого не было. По телевизору я впервые увидел детей, которые не были похожи на моих родственников и соседей. Особенно в этой передаче мне нравилась игра «Одна из этих вещей не похожа на остальные», потому что я не понимал, имеют ли они в виду цвет шляп на детях или самих детей. Я был простодушным семилетним ребенком, который жил в культурном вакууме, — Баллифин в те годы определенно не был центром социального и этнического разнообразия. А наше школьное обучение не давало возможности понять, что я чего-то не знаю.

До конца 70-х годов — своих десяти-одиннадцати лет — я жил в полном неведении относительно большого мира. Именно к этому времени посредством старого черно-белого телевизора в мою жизнь вошли два персонажа, которые заставили меня усомниться в справедливости существующего положения вещей. Первым был «Человек на шесть миллионов долларов» (из одноименного сериала) — Стив Остин, фантастический герой, который, по крайней мере, в кино, состоял из бионических протезов. Он был сильнее, быстрее и лучше любого обычного человека.

Я тоже хотел стать таким – и даже больше: мне хотелось сделать то же самое для других людей и животных.

Моя мечта сформировалась летом, накануне поступления в среднюю школу, когда мы с дядей Полом рыбачили на реке Шаннон.

Дяде Полу ампутировали ногу после аварии на мотоцикле. Все знали, что у него деревянная нога, но я никогда ее не видел. День был очень жарким — один из немногих по-настоящему жарких дней в моем детстве. Мы с дядей Полом уехали за сорок пять миль от дома, в Атлон, большой город на главной реке Ирландии — Шаннон. К концу поездки дядя разворчался, что, в общем-то, было ему несвойственно. Помню, что он захромал сильнее обычного и становился все мрачнее по мере того, как мы доставали наши удочки из багажника, платили за лицензию и брали напрокат небольшую синюю лодку. Минут через десять после того, как мы отчалили от берега, причина его раздражительности стала очевидной. Все произошедшее я запомнил навсегда, словно в замедленной съемке. Дядя Пол закатал штанину, и я впервые увидел деревянную ногу. В тот момент я греб изо всех сил, но мгновенно замер. А потом дядя закатал штанину еще выше, и я увидел ремешки, которыми был пристегнут протез. Пыхтя и отдуваясь, он отстегнул ремешки. Солнце сияло на безоблачном небе. Слева и справа проплывали небольшие лодки. Люди ловили форель, не обращая на нас внимания, но я был потрясен. Я греб, боясь дышать. А потом дядя без предупреждения отбросил свой протез, и я в шоке уставился на него.

Культя выглядела, как сырой бекон, который отбивали молотком для мяса. Зрелище было ужасное. Культя была покрыта струпьями, из нее сочилась вонючая слизь. Плохо обработанное гнездо протеза натирало ногу дяди Пола и не давало ей заживать. Я был ошеломлен. Это было ужасно. «Неудивительно, — подумал я, — что дядя все время был так раздражен». Когда он с облегчением вздохнул, я еле сдержал крик — вряд ли кто-то, не испытавший подобного, мог понять, какие мучения ему постоянно приходилось выносить.

В этот момент я выпустил из рук весло, оно выскочило из уключины, зацепило протез дяди Пола, приставленный к борту лодки, и столкнуло его в воду. «О боже! — подумал я, когда деревянная нога понеслась прочь, увлекаемая быстрым течением, — Мне конец». Но дядя Пол отнесся к этому на удивление спокойно и оптимистично. Мы просто поплыли вниз по течению, надеясь, что протез не окажется в Атлантическом океане. Вокруг нас в лодках сидели улыбающиеся рыбаки с приличным уловом форели. У нас улова не было и нам было не до улыбок — мы плыли за ногой. Через пару часов мы увидели американского туриста в зарослях камыша с нашей ногой в руках.

«Чья нога?! Чья нога?!» — восклицал он.

О, да! Это была наша нога!

Остаток дня мы гребли вверх по течению, почти не разговаривая. И у меня было время поразмышлять, почему у дяди Пола нет бионической ноги, приспособленной к его скелету, как у Стива Остина. Но я его не спрашивал — момент был неподходящим.

Идея стать ветеринаром оформилась окончательно, когда я потерял двух ягнят той морозной ночью. А увидев страдания дяди Пола в тот день на реке, я твердо решил, что когда-нибудь обязательно узнаю, как сделать бионическую ногу. Мне казалось, что глупо мириться со всей этой болью, постоянной инфекцией и неудобствами. Конечно, я знал, что Стив Остин на самом деле не бионик, он просто киногерой, но ведь в этом мире все возможно — можно стать сильнее, быстрее и лучше. И это стало моей целью.

Вторым эпохальным открытием, сделанным с помощью телевизора, стал новый герой, который открыл передо мной новый мир возможностей. Он стал для меня образцом для подражания, потому что преодолел все препятствия на пути к победе. Он потеснил даже Бэтмена, Росомаху и «Человека на шесть миллионов долларов», потому что был реальным — по крайней мере, в кино.

Тогда, в 1979 году, я не ходил в кино — это было практически нереально для ребенка из начальной школы в Баллифине. Но я слышал о фильме «Рокки» и знал, что канал «Радио и телевидение Ирландии» собирается показать его по телевизору, поэтому стал копить пятидесятипенсовые монетки в своей заветной банке. Я не мог найти себе места, когда настал этот день, монетки посыпались в монетоприемник, и телевизор ожил. Я спрятался за старым диваном в цветочек в гостиной, чтобы отец меня не заметил, если вдруг решит послать меня к овцам.

Пошла музыкальная тема, и у меня перехватило дух. Я съежился и впитывал каждый момент. Когда действие фильма подошло к кульминации, к сцене, ставшей культовой, где Рокки бежит вверх по ступеням филадельфийского музея, я был уже полностью покорен. Обычный человек на глазах становился суперменом. Значит, мечту можно осуществить, несмотря на все препятствия! Но примерно за полчаса до конца фильма телевизор отключился — у меня кончились монетки. Я был просто убит. Пришлось дожидаться следующего дня, чтобы увидеть развязку. С того вечера Рокки стал моим главным реальным героем. Я стал мечтать о том, чтобы поехать в Филадельфию.

Вообще-то в своих мечтах я стремился улететь с мистером Робином куда угодно, как можно дальше в поисках удивительных сказочных приключений, которые ждали меня за пределами Баллифина и даже за самыми далекими холмами, которые я видел с верхушки нашего старого каштана, — за пределами моего детства.

 

4

КОШКА И ЕЕ КОТЯТА

Моя мама Рита Фицпатрик

 

Она была тощей, голодной и дикой, когда появилась на нашей ферме. Ее рыже-белый мех свалялся и служил домом для полчищ блох. Кошка никого к себе не подпускала, но мне позволяла гладить себя, когда никто не видел. Отец терпел ее присутствие, потому что она ловила мышей. Когда мне было около восьми лет, она родила шестерых котят и укрыла их в гнезде из соломы между тюками. В течение четырех недель каждый вечер после дойки коровы на заднем дворе я отливал немного теплого пенистого молока в старую металлическую миску и нес ее котятам. Когда котята выбрались из своего соломенного гнезда, я впервые в жизни почувствовал, что сделал что-то по-настоящему стоящее.

Мне было трудно смириться с иерархией, существующей в мире животных. Годом ранее я чуть не погиб, пытаясь вытащить мышонка из зернохранилища. Мне было так жалко несчастное существо, пытавшееся выбраться из огромного металлического чана, что я залез внутрь и спас мышонка, но меня самого стало засасывать, а ухватиться за скользкие борта мне не удавалось. К счастью, меня заметил сосед, который помогал нам с уборкой урожая. Он вытащил меня за руку. А вот мышонку не повезло: как только он выскочил, сосед раздавил его своим огромным сапогом, сказав, что я поступил глупо и что он бы научил меня «порядку вещей». Я понял, что он имеет в виду. Но его слова о «порядке вещей» засели во мне и сыграли свою роль в формировании моего чувства ответственности за жизнь животных. Хотя задача кошки и заключалась в том, чтобы убивать мышей, я считал своей обязанностью заботиться обо всех животных, даже о злополучном мышонке, который угодил в элеватор.

Мама прекрасно разбиралась в иерархии животных и имела представление о «порядке вещей» в своей жизни. На первом месте для нее всегда были дети, все шестеро. Отец считал себя хозяином в доме, но на самом деле главной была мама.

Она позволяла ему думать, что это он принимает решения, но все знали, в чьих руках на самом деле сосредоточена реальная власть. Подобно маме-кошке, за которой я ухаживал, она создала надежный дом для всех своих детей. Отец часто уезжал на ярмарки в дальние графства, и ей приходилось оставаться с малышами одной. В любых ситуациях мама всегда проявляла решительность и находчивость, но совсем не была гордой. Ее главным и единственным призванием была забота о своем выводке из шестерых детей, каждого из которых она любила и ценила одинаково. Когда я рассказывал ей о своих достижениях и важных событиях в жизни, она подтверждала свое беспристрастное отношение и одинаковую любовь к каждому из нас. А я, напротив, очень пристрастен, ведь мама — это тот человек, которого я люблю больше всех на свете.

Рита Киган родилась 25 мая 1929 года в Баллине, графство Мейо. Детство ее было тяжелым. Когда ей было всего десять лет, началась Вторая мировая война. В Ирландии появились противогазы и продуктовые карточки, как и по всей Великобритании. 1939 год стал судьбоносным для семьи Киганов, как и для всего мира. Джон, отец Риты, потерял работу в скобяной лавке в Баллинаслоу, а вместе с работой и дом, который полагался работнику. Семья была разделена. Энни, мать Риты, забрала троих младших — Фила, Шона и Пэт — и уехала к сестре в графство Оффали, а Джон вместе с дочерьми Ритой и Мэри и сыном Томом отправился к своей сестре Саре в Дублин.

Между Дублином и графством Оффали всего около шестидесяти миль, но в те времена, и даже в моем детстве, это расстояние было почти непреодолимым. Казалось, что Дублин существует в каком-то ином мире, куда ведет длинная извилистая дорога. Скромная и застенчивая Рита в свои десять лет внезапно очутилась в чужой школе на Хаддингтон-роуд. Для всех она была чужой. Девчонки дразнили ее, высмеивая сельский говор и отсутствие знаний по многим предметам. Она чувствовала себя одинокой и несчастной. Вряд ли можно считать совпадением то, что через много лет я чувствовал себя в средней школе точно так же. История имеет обыкновение повторяться в жизни тех, кто особенно чувствителен.

В 1940 году мама вернулась в Мейо и поселилась у друзей семьи. Решив, что Дублин — не для нее, она никогда больше туда не возвращалась. Она приняла лучшее решение из всех возможных в то трудное время и в том месте и старалась делать все, что было в ее силах. Денег всегда не хватало, и она постоянно работала, используя все свои возможности и умения. Джон отправился работать в Англию, а Энни с детьми сняла крохотный домик в Маунтмеллике и тоже трудилась по мере сил. Джон присылал семье три фунта в неделю, правительство выделяло детские пособия — на эти деньги они и жили.

В тринадцать лет Рита вернулась в Маунтмеллик и поступила в среднюю школу Сент-Мэри, где все предметы преподавались на гэльском языке. Рита его почти не знала, и учиться ей было очень трудно. Она стала посещать местный драмкружок, и друзья помогли ей освоить гэльский диалект. Вскоре она страстно увлеклась ирландскими танцами и даже иногда побеждала на конкурсах. Когда ей предоставлялся выбор между медалью и денежным призом, она чаще всего выбирала деньги, хотя суммы выражались всего лишь несколькими пенсами. В ее бедственном положении они были куда полезнее серебряной медали. Рита откладывала их, чтобы и дальше заниматься танцами. Однако две блестящие серебряные медали у нее все же сохранились. Она с друзьями выиграла их, участвуя в фэшианне — соревнованиях по ирландским танцам, где также была викторина на гэльском языке.

Постепенно жизнь Риты улучшалась. Когда ее отец, к сожалению, изувеченный в Англии артритом, вернулся в Ирландию, семья переехала в квартиру на верхнем этаже на той же улице в Маунтмеллике, но теперь, по крайней мере, это был приличный дом. Я очень живо помню его. По воскресеньям я навещал бабушку Энни и деда Джона, которые по-прежнему жили там. Думаю, что не без их влияния окончательно сформировалась моя идея стать хирургом.

Мои ранние детские воспоминания в этом доме связаны с поиском «Святого Грааля» среди мириад жестяных банок в большом шкафу из красного дерева, который стоял в гостиной. Я разыскивал там детали металлического конструктора, оставшиеся, по-видимому, еще от прежних жильцов. Проворные пальчики четырехлетнего ребенка старательно выуживали мелкие металлические детальки из трещин в деревянном основании шкафа. Каждая такая деталька была для меня тем драгоценным золотым самородком, из которых я мог создавать все, что приходило мне в голову. Впрочем, чаще всего мои замыслы реализовывались лишь частично, потому что деталей было недостаточно. Поэтому я мастерил лишь половину задуманного, а все остальное дорисовывало мое воображение. Словно бионическая птица, я парил над замком из жестяных банок и повергал их, словно бионический бык. У птицы могли быть крылья, но не было головы и половины хвоста, а у быка не было ничего, кроме головы и рогов. Но все это не имело значения, потому что в моем воображении они были полноценными и великолепными животными, которые носились и парили в бабушкиной и дедушкиной гостиной по воскресеньям. Много лет подряд Санта Клаус чудесным образом дарил мне на Рождество замечательные детали конструктора, и пожизненная одержимость металлическими панелями и пластинами, гайками и болтами была мне обеспечена.

После окончания школы, в возрасте пятнадцати лет, моя мама поступила ученицей в магазин тканей, одежды и аксессуаров миссис Шорталл, который находился в Маунтмеллике. Два года она работала совершенно бесплатно, потому что «училась ремеслу». Там Рита и ее лучшая подруга Шейла Иган учились подшивать юбки, шить скатерти и простыни, перешивать одежду самых разных фасонов и размеров. Но самое главное — они учились продавать всевозможные ткани, одежду, пледы и аксессуары.

Миссис Шорталл почти каждый день твердила Рите, что она глупая и бесполезная девица, которую нужно уволить, если потенциальная покупательница уходила из магазина без покупки. У нее было твердое правило: не позволять клиенту уйти, не получив от него хоть немного наличных. Сама миссис Шорталл была первоклассным специалистом торгового вымогательства у тех, кто имел неосторожность к ней заглянуть. Многие мужчины и женщины, зашедшие в магазин, чтобы только посмотреть, уходили от нее с новыми туфлями, шарфом или ремнем, а то и со всеми тремя покупками сразу. Самое большое внимание было сосредоточено на головных уборах и манто — то есть попросту на шляпах и пальто. Девушкам рекомендовалось беседовать с каждым пришедшим и искусно соблазнять потенциальных покупателей. Все молодые люди городка приходили в магазин и просили юных продавщиц достать что-нибудь с верхних полок или снять с деревянных штанг, на которых была развешана одежда. Разумеется, они хотели только полюбоваться женскими прелестями.

Один мужчина спросил, что за странный предмет одежды висит на штанге. Когда мама сказала, что это пижама, он спросил, для чего она нужна. Мама объяснила, что это ночная одежда, на что он ответил: «Тогда мне это не нужно. По ночам я никуда не хожу!»

Другому мужчине нужно было купить корсет для жены, которая недавно родила (в те времена это было нормой), и он страшно стеснялся. Он переминался с ноги на ногу, заикался и запинался, бормоча что-то невнятное, и лишь после настойчивых расспросов признался, что ищет «выравниватель живота»!

Девушки миссис Шорталл были искусными мастерами убалтывания покупателей, они вдохновляли их на разные приобретения. Всем тонкостям торгового мастерства их обучила королева драпировок — сама миссис Шорталл. Однажды она ухитрилась продать брату моей матери Шону, закоренелому холостяку и любителю выпить, три дамских шейных платка. Впрочем, нужно признать, что он в тот момент был изрядно пьян. Но миссис Шорталл не знала пощады: переступив порог ее магазина, вы должны были уйти с покупкой — просто бизнес и ничего личного.

Было лишь несколько исключений в жестких торговых правилах миссис Шорталл: когда посетитель обладал нечеловеческой силой воли или был мертвецки пьян. Один такой пьяница перепутал магазин миссис Шорталл с пабом Фланнагана, расположенным по соседству, а витрину принял за писсуар и уже начал расстегивать молнию, чтобы облегчиться. Мама сурово и недвусмысленно велела ему убираться и делать свои дела в другом месте. Другим исключением был мой будущий отец — Шон Фицпатрик. Он носил значок «пионера» — специальный католический символ полного отказа от употребления алкоголя. Конечно, это понравилось моей маме, отец и братья которой были большими любителями выпить. Она изо всех сил пыталась привлечь его внимание, спровоцировать на какую-нибудь покупку, но он был тверд как кремень, даже когда в дело вступала сама миссис Шорталл. В магазин он заглядывал частенько, делая вид, что ему нужно что-то передать своей кузине Шейле Иган. И каждый раз он громко расхваливал мою маму, обращаясь к какому-нибудь бедолаге-приятелю, которого приводил с собой специально для этого. Он твердил, что Рита — чудесная девушка (конечно, так, чтобы мама это слышала). Несколько раз он даже примерял ботинки, но мама точно знала, что он не собирается их покупать, а просто хочет поглазеть на нее. Папа сам торговал скотом и был ловким дельцом, так что никакие уловки миссис Шорталл были ему не страшны, как бы она ни старалась.

Отец отказался от алкоголя, потому что в те годы в Ирландии множество ферм было пропито у барной стойки. Ему и самому не раз доводилось совершать сделки по покупке и продаже скота в пабах. Рядом с магазином миссис Шорталл было два паба, торговцы и скотоводы частенько к ней заглядывали. Как во многих ирландских городках, в ярмарочные дни скот выводили на главную улицу и размещали в различных стойлах. Излишне говорить, что вся улица была завалена коровьим дерьмом, или экскрементами, если угодно. И атмосфера царила соответствующая — суматоха и неразбериха. Однажды бодливая рогатая корова ухитрилась протиснуться сквозь узкую дверь магазина миссис Шорталл. Рита и Шейла забрались на прилавок и закидали ее простынями, юбками, ножницами — всем, что попало под руку.

И вот в один судьбоносный вечер в танцевальном зале недалеко от Маунтмеллика Шон Фицпатрик наконец-то пригласил Риту Киган на танец. «Спасибо, не стоит, — ответила она. — Я и так в порядке». Но он все равно проводил ее до дома, пройдя пешком с велосипедными зажимами на брюках до самой двери — около десяти миль. А потом на велосипеде проехал еще пять миль до дома. Шона Фицпатрика настигла любовь.

Но маму в то время больше интересовали танцы, чем любовь. Она при каждой возможности посещала драмкружок и уроки танцев. Вероятно, моя склонность к драматургии от нее. Но, в отличие от мамы, которая любила танцевать, потому что не хотела оставаться в стороне из- за того, что не умеет это делать, у меня с танцами все складывалось не так удачно. В детстве я занимался ирландскими танцами, но, как ни старался, Майкла Флэтли из меня не вышло. Мама же была превосходной танцовщицей. Когда на третий год работы в магазине ей стали платить полкроны в неделю, она смогла позволить себе по вторникам посещать в Маунтмеллике танцевальный клуб «Золушка» в Оунесс-холле. За шиллинг и три пенса она занималась там с половины девятого до половины двенадцатого.

Вскоре мама уже могла выступать с ирландскими танцами повсюду, а на больших танцевальных вечерах под музыку биг-бенда исполняла вальс, фокстрот, квикстеп и танго. Однако чтобы заниматься танцами, ей приходилось экономить каждый пенс. Они с кузиной отца Шейлой даже как-то разрезали платок пополам, потому что не могли позволить себе купить два. Но Золушками они себя не считали, каждая считала себя настоящей королевой танцплощадки.

Шон Фицпатрик упорно ухаживал за своей «чудесной девушкой». Полагаю, он понял, что у него есть шанс, когда как-то вечером, прежде чем войти в родительский дом, Рита его поцеловала. В конце концов родители Риты пригласили его на чашку какао. Когда-то мамин отец, Джон Киган, учился в школе с отцом Шона — Мартином, так что будущие сваты отлично знали друг друга.

И тут отец, отбросив осторожность, пошел напролом. Он попросил у родителей Риты ее руки, еще не сделав предложения самой девушке.

Но все это огорчило лишь миссис Шорталл, потому что ей пришлось дать Рите выходной, чтобы они съездили в Дублин купить обручальное кольцо в ювелирном магазине Макдауэлла, когда отец сделал наконец маме предложение в канун Рождества 1955 года. Впрочем, не зря говорят, что нет худа без добра, и миссис Шорталл убедилась в этом на собственном опыте.

Отец в то время был щеголем — у него была машина «Моррис-Минор» и очень стильное дорогое пальто фирмы «Кромби». Он умел произвести впечатление и к тому же становился все более успешным скототорговцем. Так что купленное им обручальное кольцо стало местной сенсацией. Поначалу миссис Шорталл была недовольна тем, что одна из лучших ее продавщиц обручена и после свадьбы бросит работу, но вскоре будущий союз предстал перед ней в более позитивном свете — в магазин валом повалили местные жители, чтобы посмотреть на кольцо. В результате шляпки и платки так и разлетались с полок — их раскупали те, чье сознание было затуманено предвкушением приближающегося супружеского блаженства моих родителей.

Вообще-то их жизнь была бесконечно далека от блаженства. Несомненно, мои родители были в основном счастливы и любили друг друга, но их брак, как и у большинства людей в мире, вовсе не был воскресной прогулкой по парку. Они связали себя узами брака 24 сентября I 1956 года в Маунтмеллике в присутствии сорока гостей. Миссис Шорталл уговорила свою дочь Патрицию съездить с мамой в Дублин, чтобы помочь ей выбрать свадебное платье подходящего фасона и из надлежащей ткани. Позже она призналась своей племяннице Мауре Вулф, что Рита славная и честная девушка и она всегда была ее любимицей! Она даже сама съездила с ней в универмаг «Арноттс», один из лучших в Дублине, чтобы помочь ей купить выходное платье для медового месяца. Годы обучения и «рабского» труда не прошли даром, наконец и сама Рита удостоилась портновского мастерства высшего качества. приобретя исключительно элегантное платье!

Затем последовали две недели медового месяца, которые молодожены провели в путешествии по Южной Ирландии. Последняя остановка была тщательно спланирована в преддверии грядущих событий: они приехали в Уотерфорд, где отец смог побывать на ярмарке скота. Такова уж была его жизнь — скот и земля, земля и скот. Папины друзья твердили, что он сошел с ума, женившись на «городской», предполагая, что мама ничего не знает о сельской жизни. Да, сельская жизнь действительно была суровой, но она отлично справлялась, несмотря на долгие отлучки отца, который колесил по стране, скупая скот. Зато его возвращения домой, должно быть, были ознаменованы романтичными встречами, судя по количеству детей, ведь в католической Ирландии контрацепции не было до начала 70-х годов.

Подобно той первой кошке, оказавшейся на моем попечении много лет назад, мама задалась целью создать безопасное и удобное «гнездо» для своих шестерых детей. Время от времени ей была нужна помощь Шона, как и той маме-кошке, которая иногда нуждалась во мне, но в основном забота о детях целиком легла на ее плечи.

В первом их доме в Каппинраше не было водопровода, и маме приходилось ходить около полумили до колодца и столько же обратно, иногда неся на руках ребенка. Однажды, когда мама несла ведра с водой, из загона вырвался буйный бык. Оглядываясь на него, она побежала, споткнулась о полено и разлила всю воду прямо на пороге дома. Мама порвала чулки и разбила колени, но ей все равно пришлось снова отправиться за водой, ведь нужно было постирать пеленки и заварить чай.

Через пару лет после моего рождения мы переехали в Эскер в приходе Баллифин, графство Лиишь, в дом, где я вырос. Мне повезло: я рос среди скота и овец, на ферме, на природе. Не было ни городских соблазнов, ни дурного влияния — только ферма и работа. Еды нам всегда хватало, и мы всегда были под присмотром. Мама давно научилась отлично готовить — и ей приходилось много этим заниматься. Частенько уже после полуночи к дому подкатывал грузовик со скотом в сопровождении двух-трех голодных парней, и ей приходилось на скорую руку печь хлеб и готовить ужин буквально из ничего. Она без труда накормила бы толпу, хотя ни хлебов, ни рыбы ей никто не сниспослал. Но сколько бы мужчин ни помогали нам заготавливать сено и силос, у нее никто не оставался голодным. За свою жизнь она накормила, наверное, сотни людей, которые без предупреждения появлялись у нашего порога.

Мама умела шить такую одежду, которая очень долго носилась. Ей ничего не стоило мгновенно залатать любую дыру в носке или рубашке. Она перелицовывала воротнички на рубашках, чтобы те служили дольше, и вязала всевозможную одежду, чтобы нам было тепло. Такой образ жизни был совершенно естественным, и никто не сомневался в том, что так и должно быть. Она ни на одно мероприятие не могла прибыть вовремя, потому что Шон вечно задерживался. На ферме всегда так, ведь ягнята у овец появляются не по расписанию, а коров нужно доить утром и вечером, да и косить траву на сено и силос тоже нужно тогда, когда приходит время, а не когда ты к этому готов. Поэтому мысль о работе с нормальным графиком никогда не приходила маме в голову.

Центром нашего дома в Эскере была кухня, а центром кухни была дровяная плита — старый «Рейберн» № 1 с горячей поверхностью для приготовления пищи, о которую можно было обжечься, и топкой, в которой сжигали торф и дрова. Слева располагался резервуар, наполненный горячей водой. Это было огромным достижением — горячая вода от плиты и холодная из крана, — не сравнить с теми временами, когда маме нужно было носить тяжелые ведра с водой из колодца.

Справа под варочной поверхностью располагались духовка с грилем и печь для разогрева — одна над другой. Печка для разогрева была самым замечательным кухонным устройством, о котором можно было только мечтать. Отец согревал возле нее замерзшие ноги, мама использовала ее для обогрева ягнят, которых выкармливала из бутылочки. Порой одновременно с этим она пекла в духовке хлеб или готовила жаркое. Как-то ночью и я тайком воспользовался этой печкой, чтобы отогреть двух маленьких котят из сенного сарая, о чем до сих пор никто не знает. Они были так слабы, что не могли даже добраться до сосков кошки. Я думал, что они умирают. Согрев молока, я накормил их, а потом отнес обратно в сарай, пока отец не проснулся.