Ловец [СИ]

Все же мне удалось выплыть из этого кошмара, а не утонуть. Наперекор самой себе, не отправиться по путям лабиринта за грань.

В один из вечеров я окончательно пришла в себя. Открыла глаза. В каморке, что стала мне и лечебницей, и спальней, и трапезной у стены посапывали, прижавшись друг к другу, двое мальчишек. Наглая облезлая полосатая кошка вылизывала свою лапу в углу. За тряпкой, что символизировала дверь, слышалось шкворчание, а по низу тянул запах прогорклого жира.

Я сглотнула и попыталась повернуть голову. Ровно в этот момент за занавеской послышалось шуршание. Морщинистая рука отдернула ткань, и в каморку вошла грузная и невысокая старуха.

— А, оклемалась-таки? — она уперла руку, в которой держала засаленное кухонное полотенце, в бок. — Ну, слава Престололикому! А то-ть Олаф все переживал, что рванешь…

— К-к-к-как рвану? — выдала вместо приличествующего ситуации «где я?» и «что со мной?», — столь велико было мое удивление от услышанного.

— Знамо как, полыхнешь и подожжешь все вокруг, — ничтоже сумняшеся, подбоченясь, ответила карга.

Мальцы сонно завозились, просыпаясь.

— Простите? — голос был словно чужой, а в горле при каждом звуке будто скальпелем изнутри проводили.

— Прощаю, — великодушно отозвалась собеседница, а потом, закинув полотенце на плечо, назидательно пригрозила пальцем: — Ишь че удумала, малахольная, убиться ей, видите ли, захотелось… Места другого найти не могла… Зачем под леса полезла?

— Я не… — попробовала было возразить, но старуха, видимо, державшая до этого свой гнев в узде (и правильно, что на бессознательную-то кричать? толку-то мало), сейчас отводила душу.

— Тебе может жизнь и не мила, а бригадиру …. У него подряд, сроки, семья, дети… Ты башкой-то своей думала, когда самоубиться-то решилась? И ладно бы ты простая была…

Тут мне захотелось горько усмехнуться, ну да, судя по всему, перепугавшиеся рабочие, поняв, что под завалами не оборванка, переполошились, что им влетит. Но дальнейшие слова старухи разрушили мое вроде бы логичное предположение.

— Когда поняли, что ты еще вроде как живая, и вызвали целителя, этот шаромыжник, который лечить-то толком не умеет, лишь амулетики свои прикладывает, и заявил: умирает маг, да еще и огненный.

Я все еще не понимала, к чему клонит карга. Видимо, увидев на моем лице полную растерянность, старая сжалилась:

— Ты откуда такая взялась? Вылупила на меня свои гляделки… Будто не знаешь, что маги просто так по путям лабиринта за грань уйти не могут — им силу девать куда-то надо. А ты рвануть могла. И это — рядом с наполовину построенным кораблем! Аккурат там, где все ихние моторы-двигатели, с уже сидящими внутри ентими демонами окаянными…

— Элементалями, — машинально подсказала я.

— … Вот-вот, енлименталиями, — крякнула спикерша. — Они же, собаки, наружу вырваться могли и весь корабль разворотить… Да Олафа за такое в кандалы бы и на каторгу.

Старуха выдохнула, видать, выговорилась, спустила пар и уже спокойнее спросила:

— Ну ты как, умирать раздумала?

Для меня же сказанное оказалось ушатом ледяной воды, и вместо ответа я прохрипела:

— А почему я жива осталась?

Старушня нахмурилась, поджала губы, видимо, вопрос ей не понравился.

— Расскажу все, если обещаешь не подыхать в ближайшую неделю.

Я лишь кивнула, и, видя недоверчивую гримасу приземистой и стройной, как шарик, хозяйки, для верности прохрипела «клянусь». Она же, ухмыльнувшись, развернулась и … ушла.

— А как же…

Я почувствовала, что меня надули. Наглым образом обманули, когда из-за занавески донеслось:

— Так я же не обещала, что прямо сейчас. Мне недосуг пока с тобой калякать. Скоро придут на ужин, а кормить нечем.

Зато завозившиеся у стенки пацаны потянулись и сели.

Как позже выяснилось, звали их, оказавшихся близнецами, Томом и Тимом. Семилетние, с голыми пятками и в драных штанах, чумазые. У первого только что выпали два передних зуба, второй щеголял фингалом. И оба были до жути горды этими отметинами. Им, в отличие от Фло (а именно так звали старуху) жуть как хотелось узнать что-то новое. А самым новым в этой каморке была пришедшая в себя я.

Они наперебой закидали меня вопросами: кто я, откуда, почему решила умереть (отчего и эти двое решили, что случившееся — мой добровольный выбор), и правда ли, что в синематографе жуть как интересно?

Признаться, последний вопрос поставил меня в тупик окончательно. И за него-то я и ухватилась, как за спасительную соломинку: остальные ответы заставляли бы вспомнить о предательстве и смерти.

— А почему у меня спрашиваете про синематографический театр?

Тим авторитетно шмыгнул носом:

— Так когда тебя принесли только, сразу стало ясно, что ты из богатых… А они, знамо дело, по синематографам-то точно шляются… — а потом он почесал макушку и солидно добавил: — К тому же простые люди так не разговаривают.

Видимо, под «простыми» пацан подразумевал себя.

— А как надо? — просипела я, решив поддержать разговор. Смысл лежать, таращась в потолок и перебирая в голове воспоминания, от которых было легко сойти с ума, не хотелось. Уж лучше терзать свои связки и горло, чем душу.

— Если уважаешь человека, зачем ему в лицо «вы» говорить? — недоуменно, словно я спросила сущую глупость, удивился малец. — Вон, я Тому, — тут он ткнул пальцем в молчавшего близнеца, — никогда не скажу «вы». И друзьям, и даже ба, всегда говорю «ты». А все потому, что я их у-ва-жа-ю, — протянул в заключение он.

Его слова заставили меня задуматься: а ведь и вправду: светское лицемерное «вы» позволяет отгородиться, создает барьер. Сразу же вспомнились бесчисленные гувернантки и бонны, которые обращались ко мне, пятилетней, только на «вы». А если подумать, какое «вы» имеет отношение к сидящей на дереве и болтающей ногами в разодранных чулках пигалице?

Вдруг вспомнилось, как меня, испачканную грязью с ног до головы, бонна стаскивала с хряка. На этом почтенном складе будущего бекона я решила прокатиться с ветерком, начитавшись историй о бесстрашных кочевниках ушедших эпох. Мне тогда исполнилось семь. Хряк, которому была отведена роль почетной скаковой свинки, я полагаю, оказался не намного младше.

В загородном доме конюшни не было. А вот хлев, вернее, сарай, где квартировали куры, хозяйничали козы и до этого счастливо жил свин, был. Он скромно приютился за полосой малинника и вишневым садом, дабы не раздражать своим видом хозяйские взоры. Но что такое полоса препятствий из зарослей малины для пытливого детского ума?

Вот и я, вооружившись поясом от маминого пеньюара взамен уздечки и прихватив папин кашемировый шарф вместо седла, пошла объезжать хряка. Свин до моего появления блаженно нежился в луже и похрюкивал от удовольствия. Как закрепляла на нем импровизированное седло и упряжь — отдельная история, но спустя полчаса я лихо скакала на взбесившемся поросе, и мы горланили на всю округу в два голоса.

Помнится, тогда пробороздили любимую мамину клумбу перед парадным входом в особняк, сорвали еще не досохшую простыню с веревок на заднем дворе и вспахали площадку для крикета, превратив ее в гольфовую.

Когда же энтузиазм хряка иссяк, и он остановился, бонна стянула меня с хребта животины и начала отчитывать. Причем безо всяких «вы» и «ваша светлость». А матушка застала эту сцену. И родительницу больше поразило не то, что я испортила кучу всего, а то, что меня тянут за ухо, обращаясь при этом исключительно на «ты».

Эсма получила расечёт в тот же вечер. Мне было безумно жаль ее. Ведь она оказалась одной из немногих бонн, которая была не просто бонной, а кем-то большим. Я тогда, помнится, плакала всю неделю, прося матушку вернуть Эсму. Но родительница осталась непреклонной. И гордое материнское «прислуга должна знать свое место» я запомнила.

А вот сейчас, услышав иную версию, что «вы» — это обращение скорее лицемерное, чем уважительное, от Тима, подумала: а может, моя бонна просто была ко мне более человечной, душевной и искренней?

— Вот я тебя, между прочим, никаким «вы» не обидел, — продолжал свои рассуждения близнец, а потом, сменив гнев на милость, вопросил: — А как тебя звать?

И тут же, не дав вставить мне и слова, продолжил:

— Меня вот Тим, а моего братца-молчуна — Том, — после чего получил тычок за «молчуна».

Но острый локоть, встретившись с ребрами, оказал волшебный эффект: пацан замолчал и выжидательное уставился на меня, впрочем, как и его брат.

Тишина, правда, длилась недолго, Тим не выдержал и повторил вопрос:

— Так как тебя звать?

А я отчетливо поняла, что не хочу! Не хочу возвращаться к своей прежней, пусть и обеспеченной, но фальшивой насквозь жизни. Туда, где меня обязательно вновь захотят убить. С губ сорвалось раньше, чем я успела подумать:

— Шенни. И, кажется, больше я ничего о себе не помню.

На лицах пацанов застыло разочарование. Глядя на их постные физиономии, я задала Тиму, как любителю поболтать, самый важный из мучивших меня вопросов:

— А что там такое с магией и почему я должна была рвануть?

Как оказалось, пацаны знали если не все, то многое, и если Тим трещал, сдабривая правду изрядной долей домыслов, то поправлявший его Том помог мне понять, что же со мною произошло на самом деле.

ГЛАВА 2

К моменту моего триумфального появления тут Тим и Том занимались очень важным и ответственным делом. Они пытались присоединить пропеллер от вентилятора, добытого на свалке, к спине пьянчуги Грока. Последний ничуть против такого бесчинства не возражал, пребывая сознанием в местах куда более приятных, нежели длинный, как кишка, и столь же широкий общественный коридор. А амбре дешевой сивухи свидетельствовало, что экскурс Грока по похмельным грезам будет еще долгим.

Зато близнецы времени зря не теряли. Костяной клей, щедро пропитавший сукно телогрейки, никак не хотел помогать в нелегком деле сочленения столь чужеродных друг другу предметов, как засаленная ткань и проржавевшая железяка. Но нет такого дела, которое было бы не по силам пытливому детскому уму. На подмогу клею пришла веревка.

Довольные собой Тим и Том приволокли откуда-то пустую грязную банку из-под варенья. Соскребя со стенок посудины остатки конфитюра и обмазав ими лицо Грока, они уже хотели смыться, когда под ворчливые реплики Фло меня внесли в коридор перекинутой через плечо того самого Олафа. За бригадиром семенил целитель.

Пацаны, несмотря на всю серьезность ситуации, тут же получили по затрещине за «измывательства» и сразу же были отправлены гулять.

Но разве могут дети спокойно гулять на улице, когда в доме творится самое интересное? Вот и Тим с Томом никак не могли оставить столь серьезное дело, как появление новой «квартирантки» без своего пристального контроля. А посему, едва пацаны оказались на улице, они припустили к углу дома, взобрались по матерящейся протяжным скрипом на все лады водосточной трубе, прокрались на четвереньках по широкому карнизу и засели на подъездной крыше, аккурат под окном кухни.

Шпионы из мальцов вышли преотличные, они почти дословно пересказали диалог.

— Вот, значится, тебя принесли, свалили на топчан, а этот, который лекарь-то, и говорит: «Не знаю, отчего отвар, который магию блокирует, слабо подействовал. Видать, дамочка его уже давно пьет», — шмыгнул носом Тим.

— А Олаф-то ему и отвечает: «А мне-то что с этого? Как тепереча самому быть-то?» — перебил брата Том, тоже осмелевший и активно включившийся в разговор. — Ну после этого целитель и выставил две здоровенные склянки с той микстурой, которой тебя бабушка Фло и поила эти две недели.

— Ага, гад такой, еще за них десять пенсов содрал с дяди сверх уговоренного, — поддакнул близнец, возмущенно потрясая в воздухе кулаком.

Но больше того открытия, что я, оказывается, принимала снадобье, блокирующее магию, уже давно, меня потрясло другое:

— Две недели? — переспросила ошарашено.

— Ну да, — солидно подтвердил Тим. Он хотел еще что-то добавить, как занавеска отдернулась, и на пороге вновь возникла Фло.

— Ах вы, стервецы мелкие, — беззлобно начала она, для острастки потрясая внушительным половником. — Ишь чё удумали! Не успела эта малахольная в себя прийти, так вы ее до смерти заболтать решили.

На ее гневную речь они лишь разулыбались, словно старуха их не ругала, а хвалила.

— Давайте живо за стол, ужинать. А потом — отнести водомерок в кальмаровый переулок Щербатому Альку. У него сегодня ставки с утра принимают.

Близнецы просияли так, словно Фло заговорила не о каких-то водомерках, а по меньшей мере о золотом прииске, доставшемся пацанам по наследству. Однако озвучил общую мальчишескую радость все же более говорливый Тим.

— Сегодня будут бега? — его глаза сверкали азартом. — А можно нам будет до ночи остаться там?

Том же лишь предвкушающе потер ладони, тоже ожидая вердикта Фло.

Старуха усмехнулась и, нарочито пригрозив пальцем, все же дала разрешение, сопроводив его емким напутствием: «Смотрите там у меня!» — и, благословив родственным подзатыльником, спровадила близнецов на кухню.

Едва они успели скрыться за занавеской, как из-за занавески донеслись звуки возни и звякающих ложек.

Фло же подошла ко мне и внимательно посмотрела сверху вниз. Она пристально разглядывала меня с минуту, которая показалась мне вечностью. Я даже сглотнула. Тишина давила на виски, и я уже была готова наплевать на страх и разорвать ее чем угодно: словом ли, всхлипом, когда Фло заговорила:

— Стало быть, Шенни? — она усмехнулась.

«Подслушивала», — догадалась я, испытывая робость, граничащую со страхом, перед этой невысокой грузной женщиной.

— Значит, Шенни, — повторила она, перекатывая имя на языке, а потом добавила: — Это моим внукам ты можешь врать, сколько угодно, но меня не проведешь.

Бряцанье ложек за шторой прекратилось, и я могла поспорить, что эти двое сейчас навострили уши. Но, видимо, бабуля знала внучков, как облупленных, потому, не повышая голоса, добавила:

— А если сейчас же не доедите, не уберетесь отсюда и не сделаете того, что я поручила, то никаких бегов водомерок вам не видать, как своих ушей!

За занавеской послышалось деловое и одновременно обиженное:

— Больно надо слушать, как лясы точат, у нас тоже свое дело есть.

— Да знаю я ваше «дело», — фыркнула бабушка. — Только и знаете, что перед подъездом новости стряпать. А мне потом перед соседками красней.

Перепалка закончилась прозаически: вместе с кашей. О ликвидации подчистую последней сообщил лязг ложек о металлическое днище мисок. А потом озорное:

— Ба, мы побежали, — и топот босых ног о половицы.

Карга повернулась ко мне:

— Так на чем это мы остановились? — и, глянув на притихшую меня, она присела рядом на край топчана. Ее руки сразу же потянулись к табуретке, что стояла рядом с моим изголовьем. Железная ложка и пузырек с мутной жидкостью гордо возвышались над облупившейся краской сиденья. Фло откупорила склянку и, накапав лекарства в ложку, поднесла ее к моим губам:

— Пей и не сопротивляйся, — приказала она.

Во рту разлилась горечь от микстуры и я, закашлявшись, спросила:

— Что это?

— Тебе должно быть хорошо известно, что это, — передразнив меня, начала старуха. — Ведь подобное лекарство, если верить целителю, ты принимала каждый день не менее трех лет. Оно гасило твою магию.

— А зачем мне его сейчас?

— А чтобы ты не рванула. Сказали постепенно, если оклемаешься, уменьшать дозу, а если помрешь — хоть не полыхнешь, — бесхитростно пояснила старуха.

С каждым ее словом вопросов у меня становилось все больше, однако и у собеседницы их оказалось изрядно. Впрочем, задавала она их в столь интересной манере, что они звучали скорее как ультиматум:

— Говоришь, что окромя имени ничего не помнишь? Ну-ну… Да и имечко явно не твое настоящее. Ты на него не откликаешься даже с первого раза. Рассказать то правду не хочешь?

Я лишь упрямо сжала губы и мотнула головой, а потом в свою очередь задала встречный вопрос:

— А зачем вы меня выхаживаете?