— Потому что ты изгой. — Он пошёл в обратную моему направлению сторону. — Зато больше никогда не попросишь! И другим скажешь, чтоб не искали…
Показалось, он ещё что-то сказал, но из-за шороха дождя я не расслышал, переспросил — Гой глянул через плечо, махнул котомкой.
— Иди! Иди! Чего встал?
Так мы и разошлись.
В то утро я проспал на работу, поскольку прибрел домой лишь в пять, однако на удивление в хорошем настроении — даже не спросив ни о чём Гоя, мне почему-то всё казалось понятным, ничто не мучило, не отягощало и даже остатки тошнотного вкуса соли как-то незаметно рассосались и пропали. На работу я мог прийти позже часа на три-четыре, поскольку работал ночью, но за мной приехал начальник уголовки Пётр Петрович, сокращённо, ПП, в дверь кулаком застучал, и когда я открыл, у него очки на носу подпрыгивали — признак крайнего возбуждения.
— Быстро собирайся, поехали!
Думал, опять убийство на моей земле и очередной аврал, но в машине ПП на меня волком глянул.
— Где Бояринов?
Эта протокольная фамилия в голове у меня не отложилась, я помнил и знал лишь Гоя и потому спросил, кто: кто такой.
— Бродяга с речвокзала! Где?!
— Отпустил…
Он не дал договорить.
— Кто тебя просил соваться?! Ну кто?
От возмущения и злости он даже говоритъ не мог, сверкнул очками, отвернулся.
— Ладно, сам будешь отвечать.
Он бы мог сдать меня с потрохами, чтоб самому не влетело, однако у ПП оказалось сильным корпоративное чувство, да и потом, он мужиком был порядочным. Когда подъезжали, намекнул, каким образом будут меня спасать и как я должен оправдываться.
— Молодой, опыта мало… Хотел провести вербовку… Он согласился на сотрудничество, дал информацию по Кудельнику. Фамилию запомни. Рапорт на моё имя сейчас же… Кудельника утром взяли на адресе…
Я и представления не имел, кто такой Кудельник…
Особого переполоха в отделе было не заметно, разве что отдежуривший Ромка Казаков почему-то всё ещё торчал в коридоре, как посетитель. ПП затащил меня сначала в свой кабинет, где я настрочил несколько необходимых бумаг, а потом повёл к начальнику отдела, у которого оказалось два подполковника из нашего управления, занимающиеся оперативной работой, и трое в гражданском, по интеллигентным повадкам, комитетчики. Спрашивали они тихо, ласково, почти без эмоций, интересовались в основном процессом вербовки, которого не было, намерениями Бояринова и условиями следующей встречи. Благодаря инструкциям ПП, я на ходу сочинил легенду с подробностями, деталями и психологическими нюансами. И с тех пор поверил в силу мелкой, незначительной, но точной детали: опытные, в возрасте, оперативники КГБ мне поверили и вечером в «назначенный» час пошли со мной на «встречу» с Ангелом, — такую кличку я будто бы присвоил вновь завербованному «доверенному лицу».
Как и следовало ожидать, новобранец тайных дел на встречу с резидентом «не явился». По всем правилам конспиративной работы я сводил их ещё раз, на запасное место — Бояринов опять «не пришёл».
И по телефону мне «не звонил»…
Через несколько дней меня вызвали в кадры, подполковник, уговоривший когда-то пойти на работу в милицию, полистал личное дело, зацепился взглядом за что-то и спросил, где живёт отец.
— В Зырянском, — сказал я.
— Вот туда и поедешь!
А комитетчики ещё дважды интересовались судьбой Бояринова и даже ко мне в ссылку приезжали. Чем их так увлёк мой Гой, я долго не знал, в его шпионство не верил. Наконец, через полгода ссылки ПП начал процесс моего возвращения в город (это ему не удалось, я уже задумал увольняться), и рассказал за бутылочкой, что КГБ уже лет двадцать выслеживает Бояринова за многократный незаконный переход государственной границы СССР и никак не может схватить. И будто в этот раз, когда начальник ПМГ Буряк случайно задержал Бояринова на речвокзале в Томске, его ждали в районе Таганрога на Азове, поскольку было известно, что опять идёт за границу без паспорта и виз. Через несколько недель, как я отпустил Гоя, его засекли службы наблюдения в Алтайских горах, но взять не смогли.
Бояринова пытались вести и отслеживать контакты, но этот нарушитель границ двигался странным, путаным маршрутом, и уходя от слежки, вдруг объявляясь в самых неожиданных точках, как, например, сейчас в Томске. Комитетчикам была известна даже конечная точка его маршрута — север Индии, куда он ходил многократно, спокойно минуя аж три границы сопредельных государств. Его подозревали и в шпионаже, и в контрабанде, записывали в сектанты, но ни разу никому не удавалось задержать его и тряхнуть, как следует.
И вот сержанту Буряку это наконец удалось, однако но моей «молодости и самоуверенности» Бояринов снова оказался на свободе.
Можно было бы не поверить ПП, ибо у него уже очки съезжали и язык заплетался, но его жена работала в Комитете. И была ещё одна, самая важная деталь: после всех этих событий Буряк очень тихо уволился и скоро превратился в оперуполномоченного КГБ. Людей из милиции они в свои ряды не пускали, даже самых толковых, и это был исключительный случай, видимо, сержанта Буряка, имеющего всего-то десятилетку, взяли за какие-то особые заслуги или качества. В Томске он проработал не долго, как-то случайно в разговоре с Ромкой Казаковым (он был на пенсии, но ещё лет пять сидел целыми днями в дежурке и знал все новости), выяснилось, что бывший начальник ПМГ давно уже в Москве, в центральном аппарате, а чем занимается, ведает только Андропов и сам бог.
После того, как мы расстались с Гоем на улице недалеко от отдела, я понял, для чего судьба привела в милицию. Когда-то он спас меня от смерти, завернув в шкуру красного быка, и вот теперь я спас его, и моя миссия в органах правопорядка окончена. Можно ещё работать долго и много, раскрывать сложные преступления, выслужиться до майора или ещё выше, но тот миг, во имя которого меня затянуло в уголовный розыск, свершился, я оказался в нужном месте и в нужное время.
И всего-то, как я тогда думал, чтоб вывести Гоя из клетки.
Вроде бы всё прошло отлично, нет никаких оснований для разочарования, но отчего-то наваливалась тоска, поддавливало в солнечном сплетении, и хотелось посидеть где-нибудь на берегу родной речки и посмотреть на бегущую воду. Полностью предаться этим чувствам не мог, а точнее, не успел, поскольку началось разбирательство с отпущенным Бояриновым. Однако, едва приехав к месту ссылки, в Зырянское, я ощутил прилив хандры. Время подкатывало к зимней сессии, надо было сдавать контрольные и готовиться к экзаменам, да и жуликов, хоть и деревенских, бесхитростных, но ловить, а у меня отрыгнулся почти смывшийся вкус горькой соли и я не знал куда себя деть.
О встрече с Гоем я рассказал только отцу, предупредив, чтоб он молчал (к нему потом подсылали человечка, выспрашивали). К моей работе в милиции батя относился так же, как и к геологии, если не сказать, хуже, но тут одобрил, мол, правильно, что отпустил, иначе бы ваши костоломы замучили хорошего человека.
— Ну и как он живёт? — ещё спросил отец.
— Не знаю, — пожал он плечами. — На вид, как бродяга.
— А почему не спросил?
— Да неловко было…
— Зря. Чего застеснялся? Он же тебе как крестник, с того света вытащил. — И, покопавшись в бумагах, достал мою справку о смерти, выписанную фельдшерицей в 1957 году. — Вот, гляди, что нашёл! Всё хотел поймать эту бабу да пошантажировать. Чтоб хоть бутылку поставила… Да ладно уж.
Я не успел выхватить у него из рук этот уникальный документ, батя изорвал справку и бросил в помойное ведро. Он больше не верил в науку и тем более в медицину, поскольку матушка моя умерла на операционном столе…
И вот в ночь на 27 января 1977 года, ровно через двадцать лет после первого явления Гоя и спустя три месяца после второго, среди зимы у меня случился
Жил я тогда в ссылке, в маленькой избёнке на улице Куйбышева (бабушка обрадовалась, что я вернулся домой, и купила), сидел ночью за учебниками и готовился к экзаменам. А был у меня старый, длинный «хвост» по «Истории государства и права» — это такая толстенная и бестолковая, для нормального восприятия, книга ни о чём. Во втором часу по полуночи окончательно отупел, закурил и вышел под морозное, звёздное небо.
И вдруг ощутил во рту вкус горькой, отвратительной соли, которую в последний раз получил от Гоя, причём, такой явный, будто спустя столько времени отрыгнулось! Отплевался, поел снегу, прикурил ещё одну сигарету — от горечи скулы сводило. Тогда я вспомнил, как мы с дедом умирали и как Гой давал нам сладкую соль и заворачивал меня в шкуру — всё это было так далеко, словно в другой жизни и не со мной. Мало-помалу я начал восстанавливать в памяти детали того времени, как мы с дедом собирались на рыбалку ловить золотую рыбку, как он утешал меня, будучи сам при смерти, как говорил, как смотрел и мысли приходили какие-то уж очень свежие, ясные, будто вся жизнь деда в один миг выстроилась в образ, простой и понятный, как икона.
На утро забыл всё напрочь, ночной литературный приступ стёрся в памяти и осталось лишь головная боль от непостижимой «Истории…». И только когда стал сгребать со стола учебники и конспекты, чтобы позавтракать, обнаружил своё сочинение.
И ужаснулся!
Я чётко знал, что в здравом уме и трезвом сознании ничего подобного сделать не мог, ибо у меня никогда и мыслей не возникало о литературном творчестве. Стало понятно, это первый звонок, начался сдвиг по фазе и чтобы спрятать концы (а вдруг кто увидит и узнает?!), сунул тетрадь в печку и подпалил. Рукопись горела отлично, жарко, почти без дыма, и бумага потом сотлела в пепел.
Как прошёл этот день и что я делал на работе, не помню, возможно, потому что всё время думал о произошедшем и отслеживал реакцию на меня окружающих — вроде бы ничего не замечают.
И всё равно около года жил под впечатлением случившегося, не помышляя больше о литературе, и если вспоминал свой «вывих», то со стыдом и желанием ещё глубже скрыть его в себе. Но опять пришла зима, сессия, и обнаружилось, «хвост» по «Истории государства и права» до сих пор не отпал, и мне дали последний срок, чтоб его ликвидировать. Едва я сел за учебники, как вновь во рту стало солоно, и вместо зубрёжки, с удовольствием и жадностью я взял чистую тетрадь и начал писать рассказ о своём деде, точнее, о том, как его ранило, и как к нему пришла Карна, чтоб отвести в земной рай на реке Ура. Закончить не успел, глянул в окошко — солнце всходит, пора на работу бежать.
Вечером я снова сел будто бы за проклятую «Историю…», однако пришёл следователь Володя Федосеев, с которым мы сдружились, усидели с ним бутылку водки, начали вспоминать весну, рыбалку, охоту, потом армию, детство, и что меня дёрнуло? Неожиданно для себя взял и рассказал ему, как проплутал около трёх суток возле Божьего озера, совершенно не осознавая времени, как меня искали и когда нашли. Потом опомнился, схватил себя за язык, а было поздно. Володя не засмеялся, наоборот, стал задумчивым и отрешённым. Он не раз на этом озере рыбачил (впоследствии даже избушку построил на берегу), все места знал, и я понял, что у него там тоже что-то стряслось, только он рассказывать не захотел, скоро собрался и ушёл. Я же завёлся не на шутку, потерял контроль и, отложив первый рассказ, сел описывать эту историю.
Опять не заметил, как пролетела ночь, очнулся — пора на работу! В отделе я заперся в кабинете, достал оперативные бумаги, ничего не соображая, начал читать и вдруг вспомнил своё ночное парящее состояние, когда мысленно улетал на Божье озеро, в древний сосновый лес, которого на самом деле уже не существовало, вновь становился ребёнком и бродил там меж старых, замшелых и живых деревьев. И это было настолько реально, что я чувствовал запахи, звуки, видел, как колыхаются пряди зелёного мха, свисающие с огромных сучьев, шишки и павшая хвоя колола босые подошвы, вздыбленные корни преграждали путь и я обходил их по высоким зарослям папоротника…
Вместо того, чтобы отписываться по бумагам, а проще говоря, доносам соседей друг на друга, больше половины которых была откровенной ложью, я опять погрузился в это удивительное, восторженное состояние. Время от времени в дверь стучали, но я открыл лишь к вечеру, когда пришёл Володя Федосеев. Мне уже не было стыдно, вдруг потерял страх, что признают ненормальным, и мало того, готов был его защищать, точнее, своё право на это потрясающее до слёз, ввергающее в безумную радость, состояние.
— Знаешь, Володь, я начал писать, — откровенно признался я.
Он даже не спросил, что писать, никак не выразил своих чувств, только глянул на стол с бумагами.
— Я это ещё вчера понял, когда ты про Божье озеро рассказывал. Почитать дашь?
Я протянул ему свой опус, Володя сел к окну и минут двадцать только листками шелестел. Потом стал смотреть за стекло, а оттуда даль открывалась с излучиной Чулыма, и хоть ещё январь, но день солнечный, даже тёплый, и будто есть уже в воздухе что-то весеннее.
— Всё правильно написал, — одобрил задумчиво мой первый читатель. — Только про деда ничего не сказал.
— Про какого деда? — насторожился я.
— Да там, на Божьем ходит. Высокий такой, борода сивая и взгляд какой-то… жгучий, что ли. В глаза не посмотреть… Ты же его встречал?
Он говорил о Гое!
Ну, ладно, я с раннего детства был очарован, а может, отравлен всеми этими чудесами, но Володька-то абсолютно нормальный, реалистический человек, и во всякую мистику не верит. Был он постарше меня, в милиции служил, прошёл огни, воды и все службы (долгое время потом работал начальником Зырянского райотдела), а в милиции даже за несколько лет слетает всякий романтический флёр, и весь мир начинает казаться пошлым, суконным и вороватым. Но вот поди ж ты — видел Гоя! Причём, именно там, в сосновом лесу на Божьем — там, куда я ходил его искать.
Я не стал говорить, где ещё встречал этого деда и почему в ссылке оказался: по официальной версии я уехал в Зырянское добровольно, в городе жить негде, да и на родину потянуло. Меня предупредили, чтоб я не болтал много и вообще радовался, что в органах остался, а так бы из партии исключили и выперли с волчьим билетом. Хотя слух об истинных причинах всё-таки выполз из недр УВД, и за спиной говорили, мол, я в Томске сильно проштрафился.
— Неужели ты его не видел на Божьем? — показалось, Володя насторожённо ждал положительного ответа.
— Да нет, видел, — успокоил я. — И не раз…
— А кто такой, знаешь?
— Говорили, приходит откуда-то, рыбачить, что ли…Федосеев был хорошим следователем, врать ему было бесполезно — не поверил, но уличать не захотел. Мы договорились, что поедем на Божье вместе, как только вскроется река, поживём на месте выпиленного бора, где уже подрастает молодой сосняк, походим и поищем Гоя. Однако экспедиция эта не состоялась, поскольку под воздействием
В то время уйти из милиции по собственному желанию было невозможно и существовало лишь два пути — или тебя забирают в советско-партийные органы, или ты напиваешься, устраиваешь скандал, желательно, с битьём морды начальнику и тебе выдают волчий билет, с которым идти можно в грузчики или кочегары. В руководящие органы меня не брали, а скандалить с начальником не хотелось, мужик хороший, потому я двинул официальным путём, согласно КЗОТу, который изучал в университете.
По логике вещей меня не должны были держать насильно, ещё не забыли отпущенного злостного нарушителя границ Бояринова. Но то ли чётко работающий аппарат не мог делать исключений и просто так увольнять, то ли кто-то был не заинтересован отпускать меня на гражданку, где я стану неуправляемым. Как бы ни было, а первый рапорт вернули назад с советом пойти с ним в определённое место. По второму рапорту вызвали в УВД и начали сначала воспитание, затем на моих глазах подписали возврат из ссылки на старое место, а ещё через день из-за моего упорства повысили в должности, до старшего инспектора. Потом наконец-то дали комнату в общежитии приборного завода.
И все нахваливали, какой я замечательный сотрудник, припомнили серьёзные преступления, по которым работал и даже премию за раскрытие сложного убийства — двадцать рублей. Мы, вроде, всей душой к тебе, а ты противишься. Тогда я написал последний рапорт, приложил к нему удостоверение, карточку-заменитель на оружие, перестал выходить на работу и, чтоб не доставали, остался в Томске, где залёг у одного приятеля — опера из другого отдела. Расчёта не было никакого, просто я уже постоянно находился под воздействием
Неведомо по каким мотивам, но приятель сдал меня на четвёртый день. К его частному дому на Черемошниках подъехала «Волга», откуда вылез подполковник из кадров (который уговаривал на работу) и, по виду, комитетчик в гражданском. Они поставили шофёра под окна — всё так, будто намеревались брать преступника. Стали стучать в дверь, мол, открывай, знаем, что здесь. А потом кадровик достал ключи, стал отпирать, комитетчик же звуков не подавал и стоял в сторонке, будто ни при чём. Оправдывались самые худшие предположения: не увольняли, потому что этого не хотели в КГБ. Вероятно, там подозревали связь с Гоем и перестали верить, что отпустил его по наивности.
Тут ещё увольнение затеял…
Геологические пожитки украли, а в милиции ничего не нажил, разве что рукописи, с ними я и ушёл через чердак и сараи. Всё-таки, работа в уголовке кое-что дала, по крайней мере, уходить от преследования я знал как.
На сей раз выбрал самое неожиданное место, просчитать которое практически не могли — у родителей Надежды, моей подружки, не дождавшейся из армии. Во-первых, они жили недалеко от управления КГБ, а прятаться на видном месте всегда надёжнее. Во-вторых, квартира у них была большая и пустая, мама с папой относились ко мне, как к родному и потому я заявился к ним, как домой, а когда попросился пожить некоторое время, сказали, хоть навсегда оставайся.
Тогда ещё не знал, что всё это значит и только радовался и целую неделю прожил, как у Христа за пазухой, кормили и поили, а я писал день и ночь. Они знали, где работаю, но я придумал легенду, мол, в отпуске, а в общаге ремонт.
И вдруг приезжает Надежда с дочкой, будто бы в отпуск! Вечер посидели за ностальгическими разговорами, и вроде бы уж ничего в сердце не осталось, но что-то защемило. Чёрт за язык дёрнул, взял да и рассказал, в каком я сейчас положении и что оказался тут потому, что меня пасут комитетчики, и не увольняют из милиции. А меня литература притянула, страсть к творчеству,
Она вроде бы посочувствовала, почитала мои рассказы, по особенного оптимизма и поддержки не проявила. А тут ещё родители жмут, дескать, что вы мыкаетесь? Один по общагам, вторая по квартирам — будто бы с мужем разошлась, сходитесь и живите. Надя смотрит чистыми детскими глазами и ждёт, а у меня уже знакомое состояние — молчать! Ничего не говорить, не спрашивать, пусть будет так, как будет. Она же расценила это по-своему и уже вроде как на правах будущей жены говорит, мол, оставь своё упрямство, забери рапорт, выходи на работу, восстанавливайся в университете (на сессию я не поехал и юридический бросил), дескать, ну какой из тебя писатель? Это же смешно.
Тогда я сказал Надежде всё, что думаю на этот счёт. Конечно, говорил резко, всё вспомнил — измену, фотографии свадебные, присланные в армию (честное слово, сначала думал, шутка, нарядилась и сфотографировалась, а потом застрелиться хотелось), ну и сказал совсем лишнее, выспреннее, мол, цели в жизни у тебя никогда не было и нет, а жить так нельзя. Надя неожиданно рассвирепела — никогда такой не видел, на красивом греческом носу образовались некрасивые складки и губы растянулись, так что рот не закрывался, схватила дочь и убежала в сквер, куда ходила гулять.
А я стал собирать свои бумаги и вещички, но расслабился в уютной беззаботности, оброс всякой мелочёвкой, типа запасных рубашек, носков — вот и не успел. От здания КГБ до Надиного дома было всего метров триста, и комитетчики, видно, бегом прибежали, потому что обратно мы шли пешком.
Я не грешу на свою бывшую возлюбленную, хотя теоретически знаю, что подобных совпадений не бывает, или они бывают очень редко, и ещё знаю, предавший единожды, предаст ещё. Она не могла этого сделать даже в состоянии аффекта или из искреннего желания помочь мне разобраться с самим собой. Столько лет прошло, но до сих пор не верю, и думаю, чекисты вычислили меня именно в тот момент, когда я поссорился с Надей.
На сей раз они не пытали меня по поводу Гоя и его возможных мест пребывания; зато тщательно, до мельчайших подробностей, расспрашивали, каким образом я попал в ОМСБОН, кто со мной беседовал и о чём. Потом — как я служил, с кем дружил, какие связи были у меня в Москве, в том числе, и с сотрудниками и особенно, сотрудницами охраняемых объектов. Затем переключились на Таймырский период жизни, и опять — как, с кем, кто, почему. И это часа на четыре! Про милицейские будни тоже спрашивали, и ещё с особым пристрастием допытывались, кто конкретно уговорил пойти на работу в органы — я с удовольствием сдал того подполковника и обрисовал в деталях, как он меня уламывал, чем заманивал.
Наконец, задали вопрос логический и ожидаемый: чем могу объяснить своё удивительное везение — попадать туда, где есть золото, алмазы и прочие драгоценности?
— Судьба! — ответил я совершенно серьёзно, однако комитетчики в мой фатализм совершенно не поверили.
В общем, копали теперь конкретно под меня, возможно, искали точки соприкосновения родных, друзей, знакомых и сослуживцев с нарушителем государственных границ. Беседовали со мной сразу три чекиста: двое местных, а один приезжий, из центрального аппарата. Москвич этот приметный был, молодой, лет тридцати пяти, а уже белый от седины, и я на ходу сочинял его историю, — вероятно, выполнял особо важное задание и хватил лиха.
И он же потом проводил меня из здания, сказал на прощанье, чтоб я не волновался, ничего особенного нет, просто идёт плановая проверка сотрудников милиции. Мол, криминальный элемент всегда липнет к работникам органов, заводит знакомства, чтоб делать свои чёрные дела, а мы-де, отслеживаем и отсекаем коварных злодеев. И опровергая свои же слова, добавил по-свойски, что вопрос с увольнением будет решён положительно, если я так хочу, и ещё пожелал всяческих успехов на ниве литературы.
Душевным, симпатичным человеком оказался этот седой, ну свой в доску парень, только вот не предупредил, что теперь за мной установлено наружное наблюдение, которое я засёк через десять минут, как вышел из управления. Невзрачный человечек топал за мной и тосковал на скамеечках в сквере около двух часов, пока я ждал, когда Надежда выйдет с дочкой на прогулку. Потом первого наблюдателя сменил папаша с коляской и учебниками, — под семейного студента работал (а может, таковым и был). Далее пост принял скучающий пенсионер с авоськой (комитетчики знали, что я хорошо знаком с оперативной работой и замену игроков делали часто, чтоб не примелькались). Наконец Надежда вышла одна и застучала каблучками к магазину. Я просто встал у неё на пути и увидел полное безразличие в её глазах.
— Вот теперь я свободен, — сказал я. — И от тебя тоже.
Ещё неделю уже открыто (но под неусыпным наблюдением) жил и работал всласть у Олега Жукова, с которым учились в техникуме, но тут приехала его жена, сказала, чтоб я не сводил с ума её мужа (глядя на меня, он начал кропать приключенческие рассказы). И тогда из спортивного интереса я решил поиграть с чекистами в прятки и уйти из-под слежки. Пеший «хвост» скинул в городе, а сам через Анжеро-Судженск, окольными путями, приехал в Зырянское, и ночью пришёл к единомышленнику и верному другу Володе Федосееву, который спрятал меня в своей охотничьей избушке и контролировал изменение обстановки в «миру».
Здесь я начал свой первый роман, который сначала был небольшой повестью и назывался «Хождение за Словом» (позже переименован поэтом Сергеем Викуловым, бывшим тогда главным редактором журнала «Наш современник», просто в «Слово»). Толчком послужила история, произошедшая ещё в семидесятом году, когда я был на практике в Ангарской экспедиции. Начальник отряда послал меня в рекогносцировочный маршрут за пятнадцать километров, в конце которого я должен был задать точку для бурения скважины.
Точку эту я благополучно нашёл, вбил репер, разрубил просеку до речки и неожиданно наткнулся на старообрядческий скит, погибший, может быть, лет тридцать назад. Именно погибший, поскольку косточки его последнего обитателя лежали в колоде на повети. Тогда я ещё не знал кержацких обычаев, но по наитию сделал как надо — выкопал могилу на берегу реки, схоронил и поставил заготовленный предусмотрительным хозяином старообрядческий восьмиконечный крест. В доме же оказалось семнадцать старых книг, написанных на древнерусском, а значит, тарабарском для тогдашнего моего сознания, языке. И ещё около десятка меднолитых икон, серебряный крест весом килограмма в три, лампадки и причудливые подсвечники.
На Ангаре и до того находили подобные скиты, куда забирались наши буровики-бичи и всё растаскивали: сам видел икону, приколоченную гвоздями к сосне над рукомойником, сейчас думаю, века эдак шестнадцатого, с золочёным фоном. Поэтому всё найденное в скиту я затолкал в рюкзак, унёс в лагерь, запечатал в ящик из-под взрывчатки и месяц таскал за собой от стоянки до стоянки, пытался читать, вернее, искал знакомые буквы и как кровью наливался чувством, будто стою у края пропасти и в руках у меня нечто таинственное, неведомое человечеству. Наконец, меня и нашего геофизика посреди сезона послали в Красноярск за новой аппаратурой, я взял ящик и увёз с собой.
Наверное, нас правильно в школах воспитывали, и единственное, чего не объяснили и не втолковали, что люди бывают разные, есть мошенники, ворюги, проходимцы и доверять первым встречным нельзя. Потом, работая уже в милиции, я в этом убедился, а тогда времени было в обрез, потому притащил свой ящик в музей субботним днём (завтра улетать), ко мне вышел парень, раскосый, возможно, казах или из северных народов, посмотрел книги, иконы, поблагодарил, и я ушёл с сознанием выполненного долга. Но всё-таки подозрение, что сделал глупость, осталось: у этого парня отчего-то руки тряслись, когда он перебирал реликвии, а по восточному лицу я тогда чувства читать не умел.
Возвращаясь с практики, заехал в музей, узнать, ценные ли для науки эти книги — на меня смотрели вытаращенными глазами, потому как ни толстенных чёрных фолиантов, ни икон и прочей утвари никто не видел, а раскосый парень-студент одно время работал у них сторожем, да почему-то быстренько уволился…
Вспомнив эту историю, я неожиданно для себя связал Гоя со старообрядцами. А откуда ещё, как не из тайных скитов и монастырей может быть такой человек? И где ещё могли сохраниться древние способы лечения, как например, горячая шкура красного быка?
Кержаков я знал не только по экспедициям, несколько их семей жило уединённо неподалёку от моей родины, на Чети. О них рассказывали, что никого к себе не пускают, детей в школу не отдают, вина не пьют, не гуляют и только богу молятся. Иногда дед, ругаясь на бабушку, обзывал её кержачкой за то, что она слишком много времени стоит перед иконами или божественные книги читает. Жизнь их для наших леспромхозовских краёв с вольной, полупьяной жизнью казалась таинственной и одновременно страшноватой, но в детстве я старообрядцев ни разу не видел, поскольку они ушли со своего места после того, как возле скита начали рубить лес. Кержаки откуда-то появлялись и так же бесследно исчезали, за четыре месяца полевого сезона мы видели их несколько раз, но кроме брошенного жилья не находили ни единого следа, хотя работали на огромной площади и доходили до Подкаменной Тунгуски.
Впервые я столкнулся с ними там же, на Ангаре, ещё до того, как нашёл заброшенный скит с книгами. Я остался в лагере, чтоб истопить походную баню и рубил на берегу дрова, когда они появились снизу.
Они шли по речке Сухой Пит и вели корову — молодой чернобородый мужик с длинными волосами и, несмотря на жару, в шапке, и с ним женщина, видно, жена, до бровей завязанная платком. Прошли сначала мимо меня, затем привязали корову к дереву, чтоб попаслась, и мужик подошёл ко мне. Не здороваясь, долго стоял, смотрел с любопытством и удивлением, как я кочегарю каменку, стоящую под открытым небом. И всё-таки не выдержал.
— Ты что, паря, делаешь? — спросил густым, раскатистым голосом.
— Баню топлю.
— Да где же баня-то? — ухмыльнулся в бороду.
— А вот раскалю каменку — сверху натянем палатку, — объяснил я. — Поддавай и парься!
— Истинно, анчихристы! — сказал мужик ли с осуждением, то ли с похвалой и подался к жене.