Помоги проекту - поделись книгой:
…Обычно много паутины бывает осенью. А этим летом, особенно в Киеве, паутина летала всюду. Он долго слонялся тогда по городу. Нового агента «Искры» — Наследника Красавца в Киеве не было — он должен был приехать на следующий день утром, и Ладо решал в уме проблему ночлега. Вдруг захолодало, подул ветер.
В парке на Владимирской горке паутина свисала с веток, связывала листву, липла к лицу и рукам. Навстречу Ладо шла девушка, некрасивая, с большими светлыми глазами. По ищущему взгляду, по запаху дешевых духов Ладо угадал, кто она. — Где тут поблизости кухмистерская или обжорка? — спросил он. Она остановилась, показала пальцем: — Там. — Очень уж у нее был одинокий вид. Он, даже не успев подумать, предложил: — Пойдемте, поедим вместе. — Она сдвинула брови, оглянулась. Вокруг никого не было. Снова посмотрела на него. Он улыбнулся. — Что ж, пойдемте, — сказала. Он заказал борщ. — Я выпила бы, — сказала она. Он в уме пересчитал наличность и заказал два шкалика водки. Лицо у нее порозовело, она расстегнула ворот легкого пальто и сперва украдкой, потом откровенно стала рассматривать его. — Вот вы красивый, сильный, а мне вас жалко. — Он удивился, но ничего не сказал. Они выпили по стакану чая, и Ладо позвал полового. Ее рука под столом вдруг положила на колени Ладо кошелек. Он почувствовал, что бледнеет, — он не краснел, а бледнел от стыда или возмущения — и посмотрел на нее в упор. Она сидела напряженная, готовая расплакаться, если он не возьмет деньги. Надо было сказать, что он с Кавказа, что у них так не принято, пусть не обижается. Как она угадала, что у него плохо с деньгами? Он сделал над собой усилие, взял кошелек и расплатился. Лицо ее посветлело. — Вы не тутошний, есть у вас где переночевать? — Он покачал головой. Когда они вышли, он молча вернул кошелек. Она спрятала его в ридикюль. — Пойдемте, сведу вас к себе, поспите, я уйду до утра, не помешаю. — Она пошла вперед, не дожидаясь согласия. Привычная осторожность снова заставила задуматься. Некоторые из таких, как она, состоят на службе в охранке. Но ей, кажется, можно было довериться. Он прибавил шаг и догнал ее. Они дошли до какого-то дома. В каморке не было окон, дверь выходила на лестницу. Она зажгла лампу. — Утром, если рано уйдете, ключ под половиком оставьте. — Опустив глаза, она торопливо вышла. Ладо на? кинул крючок на дверь, разделся, потушил лампу, лег, На стене тикали ходики. Засыпая, услышал какой-то звук за дверью, вскочил, быстро, на ощупь оделся, неслышно подошел к двери и прислушался. Жандармы сразу постучали бы… Откинув крючок, слегка приоткрыл дверь и скорее угадал, чем узнал женщину, которая дремала, сидя на нижней ступеньке лестницы. Он позвал ее в комнату и, ругаясь по-русски и по-грузински, уложил на кровать, закутал одеялом и лег рядом, укрывшись своим пальто. — Дуреха! — сердито повторил он и заснул, словно провалился в яму. Проснувшись, увидел, что она ходит по комнате, накрывая на стол. Он вскочил, посмотрел на часы. Она показала рукой в угол комнаты: — Рукомойник. Умойтесь. Чай горячий. — Он шагнул к рукомойнику, фыркая, мгновенно умылся, провел полотенцем по лицу, одной рукой влез в рукав пальто, другой схватил чашку с чаем. Она сказала, не переводя дыхания: — Хорошо вы давеча меня ругали, а что дурехой оказалась, простите, и не жалею я вас, как вчера, я благодарствую и очень вам желаю, чтобы душа ваша никогда не была, как у меня, заблудшая и чтобы не были вы одинешеньки на белом свете. — От взгляда ее, голоса и от того, что она сказала, на глаза навернулись слёзы. Она испугалась: — Почему вы плачете? — Он вытер слезы. — Глаза у меня, милая, так устроены, выдать, материнские. — Они посмотрели друг на друга, радуясь и печалясь, и он шагнул за порог, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, и улыбаясь ее улыбкой. Так, с улыбкой, он и пришел к Наследнику Красавца. — Чему вы радуетесь? — растерянно спросил тот. — Надеюсь, добрались без «хвоста»? — Не беспокойтесь, — ответил Ладо. — Я подарок получил от одного человека, пожелание хорошее. — После встречи он прошелся по городу, посмотрел издали на знакомую ему Лукьяновскую тюрьму. «Пусть добрая судьба поможет вам уйти оттуда, друзья мои», — подумал он.
Пожелание сбылось. Вчера Красин рассказал Авелю, что из киевской Лукьяновки бежали одиннадцать заключенных и в числе их, кажется, бывший агент «Искры» в Баку Гальперин. Наверное, они ушли из тюрьмы оврагами…
Ладо поставил блюдечко с окурком на стол и увидел, что паучок снова протягивает нить от кровати к столу.
Встать! Он вскочил, ополоснул лицо, взял со стола горбушку хлеба и зачерствевший сыр и принялся завтракать, запивая хлеб и сыр водой из кружки и неслышно расхаживая по комнате. Вода попахивала болотом. Ее черпали из Куры, в баржах-водоливах морем доставляли в Баку, развозили по городу в деревянных бочках. Ждать Авеля или выйти в город? Дел до полудня нет. Удивительно, что после возвращения в Баку Ладо ни разу не заметил слежки за собой. Как ни странно, чувствуешь себя увереннее, если знаешь, что за тобой ходит филер, да еще знакомый. Его всегда можно провести — или скрыться, или долго водить за собой, отдаляя от конспиративной квартиры. Может быть, оттого, что филеров не видно, и появилось в последние дни это ощущение кольца, которое сжимается вокруг тебя? Такое ощущение было не раз. Главное — не поддаться ему, не спрятаться в пору, а идти навстречу тому, что грозит, и тогда кольцо словно разожмется.
Выйти, немедленно выйти! Пройтись по городу, посмотреть на море, полюбоваться на гуляющих барышень.
Он несколькими взмахами щетки очистил от пыли свою щегольскую сюртучную пару, оделся, повязал галстук, протер тряпочкой штиблеты, сдвинул шляпу на затылок и вышел за калитку, окунувшись в сухой зной и слепящий свет солнца. Было жарко, и это было хорошо.
Ладо шел неторопливо, но из-за того, что каждый шаг его был чуть ли не метровый, казалось, что дома проносятся мимо него.
«Кто я сейчас? — спросил он себя. — Деметрашвили, Меликов, Георгобиани? А может, я снова Ладо Кецховели?» Интересно, догадались ли жандармы, что Датико Деметрашвили два года назад раздвоился, и одна половина его по-прежнему обитает в Гори, а другая с паспортом в руках живет в Баку? Настоящих! Датико далек от революционных дел, но он с детства, еще с Горийского духовного училища, привязался к Ладо и охотно подарил ему свое имя вместе с удостоверяющим его личность паспортом.
Если вдруг встретится инженер Костровский, придется опять превратиться в Меликова. Так кто же я? Меликов? Я — бельгиец Бастьян. Альфред Теодор Иосиф Бастьян. И баста!.. У нас в Бельгии… Море ваше пахнет нефтью и потом, а вот в Монте-Карло… А propos, я живописец. Au revoir! Почти все его познания во французском. Не густо.
Ладо остановился у лавчонки с надписью «Колониальные товары». Бастьян, на сцену!
Степенный кахетинец с бородкой молча поклонился. Ладо ткнул пальцем в груши.
— Пять копеек, — по-русски сказал продавец.
Ладо пожал плечами и показал три пальца. Продавец подумал, догадался и показал пятерню. Ладо хотел спросить о цене на арбузы и дыни, но увидев виноград, крупный, с прозрачными ягодами, без косточек, ткнул пальцем в него, купил фунт и тут же у лавки стал есть — как в детстве, держа кисть винограда у рта и объедая по нескольку ягод, отчего рот сразу наполнился соком. Продавец посмотрел на Ладо, навалил виноград на чашку весов, не взвешивая, поставил чашку на прилавок и знаками объяснил, что он угощает.
Ладо сказал:
— Мерси.
Глазами и бородкой кахетинец напоминал мужичка, у которого Ладо ночевал в селе под Иваново-Вознесенском. Мужичок, взяв деньги за ночлег, ушел, вернулся пьяным, полез на печь к Ладо, рвал на груди рубаху и хрипел: «Мы за батюшку-царя против кабатчиков. Водка будет дешева — бога хвалить станем!» Жена позвала его, он слез с печи и схватился за топор. Ладо спрыгнул за ним, отнял топор, долго уговаривал его и успокаивал. Мужичок заснул на лавке, а Ладо сел возле, но задремал, а когда очнулся, мужичок прилаживал петлю из вожжей к крюку для колыбели. Ладо отнял вожжи, и тогда мужичок стал на колени и попросил, чтобы он не мешал, дал ему волю удавиться. И такой он был жалкий, что Ладо заплакал. Мужичок дико на него посмотрел, вскочил, торжествующе закричал: «А-а, пожалел! То-то же! — Сразу отрезвев, он снова бухнулся на колени. — Христа ради, прости. Иди на печь. Не бойся, сняло у меня теперича», — он показал на грудь. Наутро мужичок одарил Ладо торбой с ржаными сухарями. «Зарок даю тебе, зелья проклятущего в рот не возьму». «Смотри же», — сказал Ладо. «Не веришь? А ты поверь, поверь». «Верю», — сказал Ладо…
— Бери еще, — сонно сказал продавец. — Откуда ты? Не понимаешь? А на грузина похож.
Ладо вытер рот и бороду платком, показал продавцу большой палец и причмокнул.
— Пхе! — с презрением сказал продавец. — Хороший виноград, из которого вино делают. Красное вино — кровь и солнце! Кардаиахн! Белое тоже — Цинандали!
— Валисцихе! — отозвался Ладо.
— Кварели! — сказал, оживившись, продавец.
— Чумлаки! — весело напомнил Ладо.
— Руиспири! — воскликнул, распаляясь, продавец.
— Ахмета! — не уступал Ладо,
- Веджини!
— Шормацхоне!!
— Вах, ты на него посмотри! — крикнул продавец. — Откуда столько вин знаешь? Ты кто?
— Из-за границы приехал, — смеясь, по-грузински ответил Ладо, — разве не понял, я — иностранец?
— Понял, как не понял, — сказал продавец. — Смотри, до чего дело дошло, иностранцы и по-грузински говорят, и кахетинские вина знают. Да здравствует моя родина!
— Да здравствует! — повторил Ладо.
— Твоя родина тоже пусть здравствует! — сказал продавец.
Ладо засмеялся на всю улицу и зашагал дальше.
— Эй, шутник, подожди! — крикнул ему вслед продавец. — Вина вместе выпьем!
Ладо, с удовольствием поглядывая на солнце, дошел до парапета. Он пошел к морю, сел на камень и стал смотреть на воду. Когда смотришь на море, понимаешь, каким цельным и красивым может быть мир. Человек на земле должен быть подобен капле в море, каждый в отдельности прозрачен и чист, а все вместе — едины и слиты. А жить человек обязан, как чинара, что растет возле Телави. Ей восемьсот лет, а она все шелестит листвой, дает прохладу путникам и прикрывает своей тенью от зноя родник.
У ног плескался прибой, так же, как в прошлом году в Батуме. Он вырвался тогда из типографии на два-три дня, сказал, что хочет сам проверить, как доставляют с французских пароходов литературу, но говоря это, слукавил, ему попросту хотелось развеяться, подышать другим воздухом. Отдохнуть было просто необходимо, потому что у него от постоянной ночной работы уже ум за разум стал заходить. Авель все в Батуме устроил. Явка была в аптекарском магазине Апик-Ефенди — так в Батуме называли фармацевта Джераяна, — увидев Джераяна, надо было спросить Фридриха. Фридрихом были иногда связные, иногда сам Авель. На пароль «победа» Фридрих отвечал: «света над тьмой». После этого можно было заговорить о делах.
В комнате позади аптеки они с Авелем провели весь день. Вечером отправились в порт, где был приготовлен ялик. Ладо посадил Авеля на корму, сам сел за весла. Море ровно вздымалось, видимо, докатывались отголоски далекого шторма, а небо было звездным, спокойным. Пароход чернел на рейде огромной слоновьей тушей. Кто-то на палубе пел песенку по-французски. Он бросил весла, достал папиросу, прикурил. На палубе тоже трижды чиркнули спичкой. Он подогнал ялик к борту, и сверху посыпались пакеты. Один упал в воду. Авель подцепил его багром. Пакет был обернут в клеенку и не промок. Когда ялик отделился от парохода, Ладо бросил весла. Теплый бриз принес с берега запах цветущей магнолии. Вдруг где-то далеко засмеялась девушка. Смех возник словно из ничего. Он сначала звучал совсем тихо, потом окреп, усилился, зазвенел и тут же ослаб, пронесся дальше… Если бы не пакеты с литературой и не Авель, он погнал бы ялик в том направлении, откуда прилетел смех, и нашел бы девушку, которая смеялась так, будто в мире извечно живет и будет жить одна только радость.
Где-то вдали загудел пароход.
Ладо увидел на ярко-синем полотнище моря белую черточку. За ней кометным хвостом тянулся дым.
А ведь он мог быть далеко, в чужих краях, бродить туманными улицами Лондона или пить где-нибудь в шумном марсельском кабачке бургундское, или любоваться снежной вершиной Юнгфрау в стране, которая издавна дает приют беженцам. За ним не ходили бы филеры, не надо было бы остерегаться жандармов, он мог бы говорить вслух все, что думает, и печатать в газетах статьи обо всем, как это делают многие, бежавшие из своей отсталой, бесправной страны. Рассказывают, что по сравнению с абсолютистской, полуазиатской Россией Англия — свободная и цивилизованная страна. Все это, по-видимому, так, и бельгийский живописец Бастьян, предъявив свой паспорт, выехал бы из России и за границей стал бы тем, кто он есть, — Владимиром Кецховели, но неизвестно, когда Кецховели смог бы вернуться в привычные, любимые места. Как ни хороша чужбина, она все-таки чужбина. Богатой и красивой матери не нужен чужой сын, в нем куда больше нуждается его собственная, больная всеми недугами мать.
Когда «Маша» — человек, посланный по заданию из Лондона, протянул Ладо паспорт на имя Бастьяна, это означало, что путь ему открыт, что его ждут и что он сам должен решить — ехать или не ехать. Он решил остаться…
Разложив на столе материалы, имеющие отношение к Кецховелн, Лунич не спеша их просматривал. Прошлое его мало интересовало, но последние сообщения он читал внимательно. Агентурные сведения о Георгеньяни. Конечно, должно быть — Георгобиани. Приметы Георгобиани совпадают с приметами самого Кецховели. Приобрел паспортную книжку на фамилию Меликова… Кажется, все ясно. Кецховели — Деметрашвили — Георгобиани — Меликов — одно лицо. Когда Кецховели ночевал на квартире Джугели и жена Джугели сказала Лаврову, что это ее крестный из деревни, она, кажется, назвала его фамилией Деметрашвили. Или как-то иначе?
Лунич покрутил ручку телефона и снял трубку,
— Ротмистра Лаврова, барышня… Ротмистр, несколько вопросов в связи с Кецховели. Как назвала его жена Джугели, когда вы не опознали «крестного»? Помните?
— Деметрадзе, — раздраженно ответил Лавров.
— Благодарю вас. Скажите, ротмистр, а содержание наших агентурных сведений о приобретении паспорта на имя Меликова, о Георгобиани, и так далее, передано в Баку Порошину и Вальтеру?
— Мне сие неизвестно. Мы сообщили в Петербург, в департамент полиции, а как поступили дальше…
— Понимаю. Нового из Баку ничего нет?
— Нет.
— Благодарю.
Лунич повесил трубку и дал отбой, Деметрашвили, Деметрадзе — все одно. Почему у Кецховели было пристрастие к одной фамилии?
Видимо, это фамилия реально существующего человека. Так же, наверное, существуют и Георгобиани, и Меликов. Фальшивые паспорта на выдуманные фамилии — слишком грубо. Давно можно было найти первоначальных владельцев паспортов, и сразу протянулись бы нити к Кецховели. Но Лаврову и в голову не пришло обобщить данные. Впрочем, чтобы это сделать, надо иметь голову. Здорово, однако, мы сами помогаем эсдекам скрываться. Наверняка и департамент не счел нужным сообщить агентурные данные Порошину, наверняка в Петербурге их просто подшили к другим донесениям из Тифлиса. Ох уж эти мне неповоротливость и чиновничья тупость! Дать депешу Порошину? Без Дебиля нельзя, да это и не в интересах ни Дебиля, ни его собственных.
Лунич немного устал, как обычно уставал перед обедом. Но обедать было еще рано. Неужели он так утомился вчера? Быть того не может.
Он откинулся на спинку кресла и вытянул ноги. Отдохнув, принялся складывать бумаги в папку. Сегодня вечером обязательно надо пойти в ресторан Дворянского собрания, потом — к Амалии. Уходя, он сказал ей — «До завтра», и она, кажется, кивнула. Если Гришка позабыл заказать букет, придется накостылять подлецу по шее.
Луничу попалась фотография Кецховели. Фотография старая, на ней — трое мальчиков, посредине он, Кецховели. Высокий лоб обнаруживает ум, а глаза… Что-то примечательное в этих темных глазах. Пожалуй, так выглядят дети в очках. От очков взгляд становится твердым, лицо — взрослым, а снимет мальчуган очки — и видишь, что он еще совсем ребенок. Почему-то лицо Кецховели кажется знакомым. Где он мог его видеть? Нет, определенно лицо знакомое.
Лунич поднялся и, прогулявшись по комнате, остановился у окна. Проехал фаэтон. За ним бежали мальчишки, стараясь прицепиться сзади. Кучер, не оборачиваясь, хлестнул их длинным кнутом. Один из мальчишек завопил и, схватившись за глаз, убежал. Товарищи побежали за ним.
Луничу вспомнился совершенно пустячный давний случай. Лет семь тому назад он выехал с казаками в карательную экспедицию: не по службе, просто захотелось поездить верхом и проветриться. Казаки по просьбе князя Амилахвари должны были совершить экзекуцию — выпороть крестьян за какую-то провинность. Пока казаки работали нагайками, Лунич объехал деревню и собрал на склоне горы букет азалий для супруги князя, к которому он и хорунжий были званы на обед. Конь у Лунича был горячий, он пустил его в карьер. Возле церкви из-за кустов на дорогу выбежал оборванный мальчуган лет шести. Конь метнулся в сторону, на деревья, но Лунич удержал его. Когда он обернулся, оборвыш лежал на спине, и лоб, рассеченный копытом, закраснел от крови. Глаза мальчика были широко раскрыты, он смотрел на Лунича — без испуга, без боли, он словно удивлялся и спрашивал о чем-то. Конь храпел, метался, Лунич пришпорил его и поскакал дальше.
Лунич подошел к столу, повертел в руках фотографию Кецховели — где все-таки он его видел? — бросил фотографию в папку, завязал тесемки, сделал несколько приседаний и дыхательных упражнений. Хорошо бы съездить в прохладную Россию. После смерти матери отец живет вдвоем со старым денщиком, писать не любит, совсем одряхлел, наверное. Лунич мысленно обошел отцовский дом. Скрипучие полы, темные коридоры, ветхая мебель, комодики, секретеры, огромные сундуки. Все после смерти отца надо будет выбросить, все, кроме драгоценностей матери и портретов прадеда и деда.
Лунич представил себе растерянного мальчишку, но спохватился — Кецховели вовсе не мальчишка, ему около двадцати шести лет, он опытный революционер, — и почувствовал вдруг странную неприязнь, не служебную, не профессиональную. Он подумал, что это кровь Луничей заговорила в нем. Пожалуй, следует пренебречь личным, дать сегодня срочную депешу ротмистру Вальтеру насчет фамилий, под которыми скрывается Кецховели.
Задребезжал телефон.
Лунич вздрогнул от неожиданности и взял трубку.
Можно стараться ни о чем не думать, просто смотреть на море, просто ходить по городу, просто жмуриться от солнца, но мысли все равно лезут в голову, и снова кажется, что кольцо вокруг тебя смыкается, хотя ты не замечаешь ничего подозрительного.
К порту подошел таможенный чиновник. Может быть, тот самый, который вскрыл посылку со стереотипным клише «Искры». Как похожи все таможенные чиновники! Тот, что проверял на пристани в Одессе багаж у пассажиров, выпячивал грудь, поднимался на носки, чтобы казаться выше, дотошно просматривал чемоданы и баулы и ко всему придирался. Сколько нужно перемен и времени, чтобы у маленького чиновника, маленького человека исчезло желание унижать других и чувствовать себя от этого значительнее? Когда в таможню вошел генерал, чиновник перестал пыжиться, согнулся, и сделал он это, будучи уверен, что генералу понравится его угодливость, и генералу в самом деле понравилась приниженность чиновника. Самое отвратительное, что с обеих сторон все это не было игрой, а вызывалось внутренней потребностью. У одних — потребность унижаться, у других — унижать, и если их поменять местами, тотчас переменятся и потребности. Что это — приспособляемость ради того, чтобы выжить, отсутствие достоинства, стремление, с одной стороны, подтвердить свое право на захват чужого куска, а с другой — попытка даже путем унижения сохранить то маленькое, что у него есть?.. В саратовском поезде, когда все пассажиры уснули, сосед — румяный купец — вдруг заговорил с ним. — Мечту имею — жениться. Чтобы девица маленького роста была, нежная, волосы светленькие, как у ангелочка, и чтобы все мне потом прощала, все… Не знаете, в каком городе такая девица на выданье есть? Может, встречали? Вы не по торговой части? — По торговой. — Так я и подумал. А вы не слыхали — говорят, что царь наш крепко зашибает, то есть водку пьет? Я это знаете почему спрашиваю? Другая мечта моя — с царем по-свойски штоф водки распить. И слыхал я еще, будто в кои-то года, вроде в семнадцатом столетии, царя чистых кровей подменили и поставили простого, не то из мужиков, не то из мещан, поэтому имена у них такие: Лександра, Миколай. Правда это? — Если бы и так, — сказал Ладо, — вам-то что от этого? — Лестно, если своя косточка в царях. — Ладо усмехнулся и закурил. Купец присматривался к нему. — Вы не из цыган будете? — Ладо рассмеялся: — Наблюдательный вы, я и правда кочевник. — Так скажите тогда, исполнятся мои мечты или не исполнятся? — Станете ли вы царем? — Я про такое не спрашивал. — Но про себя подумали. — Ишь ты, — пробормотал купец и немного отодвинулся. — Вы лучше насчет девицы скажите. — Скажу. Познакомьтесь с высокой, да черноглазой, да озорной, женитесь и сами ей все и всегда прощайте. Еще одно добавлю — когда на место приедем, пустите меня к себе ночевать дня на три, и пусть и околоточный, и соседи только одно знают, что я по торговой части и ваш знакомый. — Чего? — купец оцепенел, снял картуз и вытер пот со лба. — Так, значит, вы вовсе не но торговой части? — Не бойтесь, не грабитель я. — Ишь ты, заковыку какую мне обладили! Чтобы я прощал, а не мне прощали. Вы что же хотите сказать, что я должен стать не таким, каков я есть? — Да, - сказал Ладо. — Ну, не знаю, господин, вы, конечно, не из цыган, не знаю, как там… Тьфу ты, прямо промеж рогов вы меня долбанули! Люблю таких, как вы, своеобычных. Ладно, валите ко мне, купили вы душу мою со всей моей требухой. Ночуйте у меня, ешьте, пейте, никого не бойтесь! — он опять оглянулся на пассажиров и понизил голос. — Скинете Миколу? — Обождем, пока вы с ним штоф водки разопьете.
Ладо ушел от моря и стал бродить по городу, останавливаясь иногда у витрин или закуривая, — филеров за ним не было. Осторожность не мешала размышлять о том, о чем само собой думалось, и это создало иллюзию полной освобожденности, сняло привычное напряжение. Мир многослоен и глубок; как объяснить душевные переломы каждого отдельно взятого человека, мужика, вскричавшего с облегчением: «А-а, пожалел!», купца с его затаенным стремлением достичь власти или хотя бы приблизиться к ней, с его чувством вины за это стремление и потребностью в прощении.
На перекресток выехал фаэтон. Ладо скорее угадал, чем разглядел седока, и вошел в подъезд дома.
Фаэтон медленно проехал мимо. Костровский удобно сидел на подушках, положив на колени фуражку, и с любопытством осматривал дома. «Красивый человек, — подумал Ладо, — и не одинок в своей идее о технической революции».
Опустив глаза, Ладо прочитал на мозаичном полу надпись по-латыни «salve» — «здравствуй». Чем объяснить, что в подъездах одних домов написано «salve», а в других «vale» — «прощай»?
Цокот копыт отдалился. Ладо вышел из подъезда и проводил взглядом, фаэтон. Vale, Костровский!
Который час? Вернуться или не вернуться? Нет, Авель с Виктором Бакрадзе наверное только встретились. Когда Виктор склоняется над ним и с высоты своего роста ласково спрашивает: — Что надо еще сделать, Датико? Ты только скажи мне, — кажется, что Виктор годится ему в отцы. Добродушное спокойствие Виктора идет от огромной физической силы, и- он, кроме того, как ребенок, верит в то, что все, сказанное Давидом, правильно и бесспорно. Виктор не станет рвать на груди рубаху, бросаться на жену с топором или делать петлю из вожжей, чтобы повеситься. И ему не нужна беленькая девочка, которая все ему будет прощать. Он сам очень добр. Но помощь одинаково нужна и тому, кто делает из вожжей петлю, и такому, как Виктор, потому что несчастны и те люди, душа которых разорвана, и те, чья цельность не выросла из пеленок.
Незаметно для себя Ладо свернул на Балаханское шоссе и подошел к дому, в котором помещалась первая их типография. Захотелось заглянуть внутрь, но он прошел мимо. По соседству жили излишне любопытные люди — одна из причин, по которой пришлось убрать отсюда типографию. Пройдя немного, он оглянулся. Возможно, что больше не придется увидеть дом, в котором родилась «Нина». Когда из «Искры» сообщили, что конспиративное название типографии будет «Нина», Ладо сказал: — Уж не в честь ли святой Нины — распространительницы христианства в Грузии ее так назвали? — Гальперин рассмеялся: — Что ж, это дважды символично. Ведь имя «Нина», как вы мне говорили, распространилось по миру из Грузии. Пусть будет так: в Кишиневе — «Акулина», а на Кавказе — «Нина». — А что, была такая женщина по имени Акулина? — спросил Авель. — Чем она прославилась? — Гальперин не был смешлив, но захохотал, повторяя: — Простите меня… Ой, не могу!.. — Авель посмотрел на него и тоже засмеялся. Он умел отнестись к себе с юмором.
Пройтись, что ли, до дома Али-Бабы? Можно. В этой одежде, в очках, с бородой, его не узнают, да и вряд ли кто-нибудь выберется на улицу в такую жару.
Сюда перенесли типографию с Балаханского шоссе. Жаль, нельзя увидеть Али-Бабу и его сынишку Нури. Они обрадовались бы ему.
Али-Баба, когда они работали, заходил вместе с сыном, присаживался и молча наблюдал. Он просил: — Возьми к себе Нури в ученики, Давид, пусть пять лет бесплатно работает, научится книжки делать, ученым человеком станет. — Нури, когда отдыхали, забирался на колени к дяде Давиду и приглаживал его растрепанные волосы. Или брал оттиск и, водя пальцем по буквам, спрашивал: — Это что? — Это буква «б». — А это? — Это «р»… Все вместе «Брдзола», а означает это слово «Борьба». — Нури можно было отвечать на такие вопросы. Он по молодости лет все быстро забывал.
Кржижановский, услышав, как законспирирована «Нина», только ахнул: — Здесь, в России, вы провалились бы на второй же день, — сказал он. Кржижановский был прав. Но в Баку — хаотичном, многоязыком, где почти все были приезжими и не знали друг друга, каждый предприимчивый человек или открывал сапожную мастерскую, или варил леденцы, или клеил картонные коробки, или ткал коврики. Разрешения на создание кустарной мастерской не требовалось. Мастерские открывались, быстро прогорали и возникали вновь. По-бакински все было в порядке вещей: ковыряются себе Давид с помощником Вано, деньги зарабатывают. Секретов от хозяина нет. Хочешь зайти поговорить — милости просим, а чужих не приводи, Али-Баба, они только мешать станут. Что посторонние могут помешать, Али-Баба понимал — он видел, как много работают Давид и Вано, и одобрял их. Залог безопасности «Нины» был именно в этой «открытости». Заметь Али-Баба, что от него таятся, он заподозрил бы неладное: вдруг мошенники?
Так было. Но теперь, когда жандармы рыщут повсюду, искрякам придется стать осторожнее. Хозяин дома Джибраил смекалистее, чем Али-Баба. Хорошо бы включить его самого в работу, а еще лучше — подыскать на будущее новое убежище и вырыть под домом подвал с потаенным ходом. Надо сказать об этом Авелю. Пусть посоветуется с Красиным, тому нетрудно набросать чертежик…
Жандармы, наверное, до сих пор считают, что «Брдзола» печатается за границей. В статье «От редакции» для первого номера специально было написано, что, находясь вдали от родины, редакция лишена возможности своевременно давать хронику и просит читателей писать о революционном движении в Грузии. Бывало, наборщик Вано и он не выходили из дома Али-Бабы месяцами. Мало кто из эсдеков знал, где находится «Нина». Даже Красина сюда не приводили. Таково было требование Ладо — он остерегался своих больше, чем Али-Бабы и соседей-мусульман. Али-Бабой жандармерия не интересовалась, дворников в Баку только еще заводили. Но за эсдеками следили филеры, и любой находящийся под наблюдением эсдек мог, не заметив «хвоста», навести на типографию жандармов. Остерегаясь, Ладо не говорил и наборщику Вано, что типография называется «Ниной». В шутку Ладо называл ее типографией Али-Бабы и двух разбойников.
В том, что только Авель приходил в типографию, было одно неудобство — если он уезжал из Баку, никто не приносил еду, и они часто голодали. Как на зло, на другой стороне улицы был в подвале духан[1]. Оттуда пахло шашлыком и пловом. Запахи из духана терзали, как терзают грешников в аду, приговоренных к голоду, поставленные поблизости яства. Если становилось невтерпеж, Ладо предлагал: — Будем питаться запахом. Вах, какой вкусный плов, я уже сыт.
Уставали и от бессонницы. Вано долго крепился. Наконец ночью вдруг бросил маховик. — Не могу больше, Датико, хочу спать. — Круглое, плотное лицо его с челочкой черных волос на лбу было сонным, как у ребенка, и он шатался. — Ложись, — разрешил Ладо. Вано вышел в другую комнату, было слышно, как затрещала тахта. — Датико! — вдруг позвал он. — Да, Вано. — Давид, тебе не бывает трудно смотреть на меня? Понимаешь, все время перед глазами одно лицо, один человек и день, и ночь, и месяц… — Нет, Вано. А с тобой так бывает? — Я просто так спросил, Давид, подумал, вдруг тебе надоело, что я все время торчу перед тобой. — Вано вздохнул и захрапел. Ладо сел, придвинул лампу, но глаза слезились, править гранки он больше не мог. Задумавшись над словами Вано, он почувствовал тоску по близкому человеку и, закрыв глаза, стал вызывать в воображении разных людей, но из этого ничего не получилось. Он вытер руки, отворил дверь и вышел во двор. Светила большая луна. От свежего воздуха закружилась голова. Ладо хотел вернуться, прилечь, но в калитку вдруг стала царапаться какая-то собака. Ладо прислушался — кроме собачьего повизгивания, ничего не было слышно, и он открыл калитку. Во двор вбежала остромордая собака с обрубленными ушами и обрывком цепи на шее. Ладо протянул руку, собака отскочила. Сухое, поджарое туловище напряглось, собака принюхивалась, а ее темные, в желтых ободках глаза пытливо рассматривали Ладо. Он улыбнулся, она замахала хвостом, дала себя погладить, лизнула ему руку, легла на спину и задрала лапы. — Собачина ты этакая, — сказал Ладо, — откуда ты взялась? — Она поднялась, вошла в галерею, оттуда в комнату. Ладо пошел за ней. Собака понюхала спящего Вано. Он всхрапнул. Собака отскочила, взъерошилась и вопросительно посмотрела на Ладо. Он засмеялся. Собака обнюхала комнату и побежала к выходу, оглядываясь на Ладо. Недоумевая, он направился за ней. Собака вывела его на улицу, тявкнула и, оглядываясь, побежала. — Куда ты меня зовешь, псина? Что-нибудь случилось? — Ладо запер калитку и пошел за собакой. Увидев, что он идет, она завиляла хвостом и побежала вперед пустынной улицей, по которой он иногда прогуливался ночами, отдыхая после работы. Может, собака видела его раньше, а он ее не замечал? Появление собаки было загадочно, как во сне. Немного погодя он остановился, оглянулся. Внизу город подковой обжимал бухту. У мыса Зигбурун светились на мачтах пароходов белые огоньки. В городе тоже кое-где, как светлячки, горели газовые фонари. Лачуги Чемберекенда были в темноте. Собака тявкнула. — Хватит! — сказал Ладо. — Дальше я не пойду, я хочу спать. — Он повернул обратно. Собака завизжала, потом завыла. — Ва! — Ладо снова остановился и посмотрел на собаку. Она, наклонив голову, глядела на него. Ладо пожал плечами и побрел за ней. Впереди показалось кладбище. — Эй, — сказал Ладо, — мне сюда еще рано! — Собака оглянулась, дождалась его и, виляя хвостом, повела за собой между полуразрушенными мавзолеями и осевшими в землю плитами. У мавзолея из плоского кирпича собака пролезла сквозь кустарник и скрылась в проломе стены. Ладо нагнулся, раздвинул колючие ветки и заглянул в пролом. Собака сидела в нише на сухой траве и, повизгивая, звала его. Кроме нее, в нише никого не было. Ладо сел, притянул собаку к себе и поцеловал в голову. — Тебе нужен товарищ? Не хочешь быть одна? Эх ты, собачина, собачина! Небось, сбежала от хозяина, который держал тебя на цепи? — Собака легла и положила морду ему на ногу. Ладо снова заговорил с ней: — Как же ты нашла меня? Бегала по городу, искала? И учуяла, что только в нашем доме не спят? — Собака посапывала и преданно смотрела ему в лицо снизу вверх. Хлопая крыльями, над кладбищем пролетела ночная птица. Луна светила над Локбатанской долиной. Ладо поднялся. Собака заскулила. Он погладил ее. — Не могу, поверь мне, никак не могу остаться. Пойдем лучше ко мне, а? — Пожалуй, завести такого сторожа было бы неплохо, ни один посторонний близко не подойдет. Кормить вот только нечем. Он пошел с кладбища. Собака, поскуливая, побежала за ним, но вскоре отстала. Когда он оглянулся, ее не было видно.
До сих пор осталось нелепое чувство потери, словно он то ли изменил кому-то, то ли в чем-то ошибся. Красин пожал бы плечами, услышав историю с собакой. Он говорил: «Не употребляйте, пожалуйста, вы этих словечек: «кажется», «ощущаю». Точнее надо — факт за, факт против, вывод».
Ладо колесил по бакинским улицам. А как назывались улицы в Самаре, по которым он ходил, пытаясь узнать, где находится явочная квартира? Одна называлась Царской. Чуть ли не в каждом городе Российской империи есть Царская улица, Николаевская, Александровская. Красин как-то показал запрещенную книгу француза маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году» и перевел: «В России рабское восторженное поклонение, безмерный фимиам… культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными кровавыми антрактами». Когда-нибудь люди перестанут рабски поклоняться царям и называть улицы Николаевскими и Александровскими.
По привычке все ускоряя и ускоряя шаг, Ладо пошел в сторону Чадровой улицы. Немного не дойдя до дома Джибраила, где стояли печатная машина, стереотипный станок и кассы со шрифтом, он поднял голову и круто повернул обратно. Места, связанные с типографией, притягивают его сегодня к себе как заколдованные.
Ладо, прищурившись, посмотрел на солнце. Хорошо, что он дал себе волю погулять по городу. Не так уж много надо человеку, достаточно вообразить, что ты свободен в своих поступках. На самом же деле человек в нынешних условиях волен только в своих мыслях, да и то, если он держит их при себе.
Выйдя к окраинным улицам, Ладо издали посмотрел на черную землю, окутанную вонючим дымом, — где-то горел мазут, и крохотные темные фигурки суетились вокруг пожарища. Пожары бывали часто, хозяева ставили водку ведрами за спасение своего добра, и люди лезли в пламя, чтобы потом хоть ненадолго забыться в пьяном угаре.
Обратно Ладо шел кружным путем, мимо ночлежного дома. Он побывал там как-то. Во дворе ночлежки цементные ямы для нечистот залиты карболкой, смрадом от них несет на всю округу. В бараке — нары, покрытые грязными циновками, по которым бегают жирные клопы. Среди босяков ночлежка считается приличным пристанищем. Но рабочие нефтепромыслов не могут платить пять копеек в день за место на нарах.
Навстречу, волоча босые ноги, шел чумазый, с нечесаной головой и опухшим лицом человек. Мешок с дырами для рук свисал с костлявых плеч, бесцветные глаза, лишенные ресниц, с веками, изъеденными какой-то болезнью, невидяще смотрели на Ладо. Приблизившись, оборванец протянул руку и остановился. Мозолистая клешня его не просила, а требовала.
Роясь в карманах, Ладо с жалостью всматривался в опухшее от долгого недоедания, почерневшее лицо. Куда-то запропастились десять копеек — сдача, полученная от торговца колониальной лавки. Видимо, Ладо обронил монету. Других денег у него не было.
— Кто ты? — спросил Ладо по-русски.
Человек не ответил.
Ладо повторил вопрос по-грузински, по-армянски и по-осетински.
Человек молчал. Или не понимал, или был глухим.
Как помочь несчастному? Снять с себя сюртук? Невозможно, любой встречный обратит внимание на него и запомнит. Привести с собой на квартиру? Но кто он, этот человек? Ладо нашел в кармане листок бумаги, карандаш, быстро написал на одной стороне листка адрес родственников, на другой: «Помогите этому несчастному чем сможете, накормите хотя бы. Л». И положил листок на протянутую ладонь. Рука опустилась, бумага слетела на камни, и человек снова требовательно протянул руку. Глаза его были настолько пустыми, что сквозь них, как показалось Ладо, виднелся забор ночлежки.
— Что ты молчишь? — спросил в отчаянье Ладо. — Скажи хоть что-нибудь. Нет у меня денег, ничего нет. Ну, возьми камень, ударь меня, забеги мою одежду!
Человек смотрел на него, не мигая. По лбу его ползла зеленая муха.
Ладо задыхался от бессильной боли. Он снял и отдал единственное, что мог, — шляпу и очки.
— Продай, поешь…
Пройдя немного, Ладо остановился. Почему он не отдал сюртук? Можно было бы притвориться пьяным. Никто не обратил бы на него внимания. Как он мог рассуждать? Разум не должен брать верх над состраданием, иначе мир будет меняться слишком медленно. Люди не обманываются, когда говорят: нужны социальные перемены, а не филантропия. Но не обворовывает ли себя человек, если, думая о будущем, работая на него, он говорит: «Сегодня всех не накормишь, не оденешь», и отказывает в помощи голодному, оставляя все свое себе?
Широко шагая посреди улицы, Ладо клял свою рассудительность. Пот заливал лицо. Он вытер лоб и глаза. Очки были куплены для работы, когда он почувствовал, что оттиски с набора расплываются перед глазами и часто болит затылок. А потом привык к очкам и стал носить их и на улице. Однако бе-з очков, ей-богу, все видно гораздо лучше.
Поделиться книгой: