Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы бывали за границей?
— Нет, но я знаю, читал!
Костровский стал говорить об отсталости России, тупости и ограниченности правительства, бездарности царствующего монарха, власть которого, по примеру европейских государств, следовало бы ограничить хотя бы введением конституции.
— Почему у нас нет сильных правящих партий, как в Англии? — спросил он. — Ответьте мне, господа.
Ладо молча взглянул на Ставраки. Глаза его словно потускнели, губы вытянулись в две полоски.
— Не знаю. В Англии не бывал!
Костровский пренебрежительно фыркнул.
— Потому что все трусят, как вы, прошу извинить меня за резкость и прямоту. Абсолютизм держится потому, что все набрали в рот воды и молчат. Да, да! Каждый в своем углу сидит, как сыч, и молчит.
— Но проходят ведь забастовки, стачки, — сказал Ладо.
— Е-рун-да! Ерунда и еще раз ерунда! Бастуют рабочие, а царя должна обуздать техническая интеллигенция.
— А вы не боитесь произносить такие слова? — спросил Ладо. — Ведь если вы всюду так рассуждаете, мысли ваши могут дойти до слуха господ жандармов.
Слова «господ жандармов» он произнес с нажимом и быстро посмотрел на Ставраки. Глаза у того забегали. На этот раз он явно себя выдал. Что ж, посмотрим, что будет дальше.
Костровский снова усмехнулся:
— Я инженер, господин Меликов, а просвещенные головы инженеров нужны сейчас, никто их не тронет. И в конце концов, я знаю, где можно говорить. Хотя, должен вас заверить, я с наслаждением бросил бы свои слова прямо в лицо императору. Да, да! Я сказал бы, что ему пора сходить со сцены, что пришло время уступить место деловым, умным людям!
— Да вы революционер, господин инженер, у вас такие стремления, — опасливо произнес Ладо.
Ставраки опустил голову.
— В известном смысле — да, — подтвердил Костровский. Он встал и, размахивая руками, продолжал говорить. Видя перед собой, как ему казалось, испуганных и восхищенных слушателей, он совсем разошелся.
— Я страдаю, когда вижу умирающего от голода рабочего! — выкрикивал Костровский. — Мне стыдно за свою страну!
Он так кричал, что проводник открыл дверь, выясняя, не произошло ли скандала.
— Закрой дверь, осел! — рявкнул Костровский и пронзил взглядом Ладо и Ставраки. — Вы возражайте, возражайте мне, господа, если не согласны со мной. Можете вы назвать хоть кого-нибудь, кто сейчас всерьез борется с царизмом?
Ставраки отрицательно качнул головой.
— Не могу, — ответил Ладо. — Откуда мне знать, кто в России против царя злоумышляет?
Костровский вздохнул: — Господи, сколько надо изменить, сколько отбросить! Только промышленная революция, только техника, наука способны радикально изменить жизнь общества.
Ставраки встал и вытащил из-под подушки саквояж.
— Прошу извинения, господа. Я скоро вернусь, в соседнем вагоне едет приятель, проведаю его.
Он вышел, закрыв за собой дверь.
— Вы, кажется, напугали нашего попутчика, — заметил Ладо.
— Ну и пусть! Мне все равно.
Неужели Ставраки пошел за жандармом? Или действительно в соседнем вагоне кто-нибудь еще едет?
— Я на минутку, господин Костровский, извините.
Ладо быстро пошел в конец вагона. Туалет был пуст, в тамбуре тоже никого. Почувствовав чей-то взгляд, Ладо посмотрел сквозь стекло двери в тамбур соседнего вагона и увидел Ставраки — он был один, стоял, курил. Ладо отвел глаза, отошел от двери и немного спустя выглянул снова — Ставраки в тамбуре уже не было. Загадочная история. Не хватает еще попасться перед самым Баку после стольких злоключений, кончившихся благополучно! Почему Ставраки понадобилось выйти? Кого-нибудь ждал в тамбуре? Или же увидел, сказал, что хотел, и выдерживал время, прежде чем вернуться? Он явно чего-то испугался. Постоим здесь и мы, тоже покурим…
Кржижановский удивлялся: «Ну, батенька, и везучий же вы». Глеб Максимилианович Кржижановский рано облысел, но высота его лба не казалась от этого благоприобретенной. Крутые надбровные дуги, глаза немного навыкате, и в глазах умная сосредоточенность. Удачно поселились они с женой в Самаре — в стороне от города. Если за тобой нет хвоста, придешь к ним незамеченным.
Забавное происшествие случилось в день приезда Ладо в Самару. Отыскивая явочную квартиру, он рассматривал город. Пожалуй, из тех, что он повидал, этот был самый сонный. Деревянные срубы, уйма лавок и трактиров. Несмотря на будний день, на деревянных тротуарах валялись пьяные, облепленные мухами. У купцов — сытые, грубые лица быстро разбогатевших крестьян. Здесь обывателей даже приезжие не интересовали. Отвечать на вопросы тяготились. Пожалуй, это его и спасло. Полдня те, у кого он спрашивал нужный адрес, скребли в затылке и после тяжких раздумий говорили: «А чего… идите… туды». Вдруг за спиной кто-то сказал: «Не ходите туда, куда вам назначено. Спросите в редакции «Самарской газеты» секретаря. Не оглядывайтесь». Голос был мужской. Человек вскоре отстал. Провокатор? Но тогда незачем было предупреждать, его просто подстерегли бы в квартире. С трудом он разузнал, где помещается редакция, спросил секретаря. Оказалось, что явка провалилась, его не могли найти, и всем членам комитета наказали: «Ищите смуглого человека с бородой, в соломенной шляпе». Глеб Максимилианович от души хохотал. «Кавказца в русском городе сразу приметишь! Ну-ну, рассказывайте. Как поживает «Нина», где побывали, кого повидали?» Слушая, Кржижановский часто поглаживал ладонью высокий лоб и приговаривал: «Да, да, понимаю вас… Конечно, вы поступили правильно… «Южный рабочий»? Думаю, они все же исправятся… Экономизм, говорите, у вас не привился? Да, но у вас свой опасный зверь — национализм. Не страшно? Рад вашей уверенности… Так что же все-таки решили с «Ниной»? Или в Баку или ликвидировать и открыть грузинскую типографию за границей? Вы написали об этом в Лондон, я знаю… Наверное, вам на всякий случай пришлют надежный иностранный паспорт, а вы уж решайте сами… Создание нелегальной газеты «Брдзола» на грузинском языке было делом первостепенной важности. Царизм запрещает говорить на родном языке, а тут на родном языке выходит революционная газета! Да, если грузинский пролетариат и крестьяне не знают русского языка, «Искра» до них не дойдет. Но тогда придется создавать за границей и грузинские, и украинские, и армянские, и другие типографии. Реально ли это? Может быть, лучше иметь национальные типографии на местах? Посмотрим, что ответят из Лондона. Удивила вас российская неразбериха? Владимир Ильич определяет последние годы как «период разброда и шатания». В новой работе «Что делать?» он отвечает на многие вопросы. Весьма остро Ульянов высмеивает кустарничество. Так и пишет, что мы своим кустарничеством уронили престиж революционера на Руси. И экономистам достается. В «Что делать?» говорится и о значении передовой революционной теории, и о том, какой должна быть революционная организация, там и план общерусской политической газеты…» Поезд резко остановился.
Ладо выглянул в окно. Семафор. А Ставраки все не возвращается. Ладо выбросил окурок и вернулся в купе.
— Разве уже Баку? — спросил Костровский.
— Нет еще. Сейчас будут Баладжары. Я сойду. Здесь живут мои родственники.
Костровский думает, что революция может и должна быть только технической. Но между тем, что человек думает и что делает, часто огромная пропасть. Философ Гегель искренне считал образцом государства прусское самодержавие, но учение его о том, что в мире происходит постоянный процесс изменения и развития, приводило к выводу, что борьба с действительностью, с существующей неправдой и царящим злом тоже коренится в мировом законе вечного развития. Если все развивается и меняется, то почему должно вечно сохраняться прусское самодержавие, как и вообще любое другое государство, в том числе и российское? Абсолютизм сменится буржуазной республикой, буржуазная — демократической, и так будут сменять друг друга все новые и новые, более совершенные формы государственного правления.
— Значит, господин Костровский, — спросил Ладо, — вы мыслите благотворной только одну революцию — науки и техники?
— Разумеется. — Костровский более не горячился. — Попробуйте, я не о вас, конечно, говорю, пусть революционеры попробуют прогнать у них вот — он кивнул на окно — беков, пашей, объявить социальное равенство и всякие прочие свободы. Только и разницы, что весь народ будет одинаково голодать. А добейтесь развития техники, дайте людям машины, потом научите народ управлять ими… Какое государство у нас сейчас наиболее цивилизовано? Англия! А почему? Ведь все началось с ткацких станков и паровоза Стефенсона. Человечество должно, в первую очередь, избавиться от нужды, голода. Вы, господин Меликов, наверное, не знакомы с социалистическими идеями, а в них ведь только одно и говорится — власть народу. А к чему могут повести общество они вот? — он снова показал на окно. — Неужели не ясно, что вести человечество вперед должны те, кто больше всех знает, видит, — люди науки?
— Я действительно не знаком с социалистическими теориями, — осторожно сказал Ладо, — и меня лично ваши доводы убеждают, но разве, если отвлечься от нас с вами, техническая революция даст людям равенство? Разве не останутся те же наши и беки, только уже от науки?
— Сытые, образованные, технически грамотные народы, — сказал Костровский, — сами изберут для себя наиболее разумные формы правления. Так что овладевайте наукой, сударь.
— Увы, в гимназии я хуже всего успевал по математике. Всего наилучшего.
Попрощавшись с Костровским, Ладо направился к выходу. Поезд уже подходил к платформе. Надо выйти после того, как поезд тронется.
Ладо поболтал с проводником.
Пробил станционный колокол, паровоз загудел, и, как только платформа стала уходить назад, Ладо спрыгнул и зашагал к станционному домику. Обернувшись, он увидел в тамбуре вагона, за дверным стеклом лицо Ставраки.
За станцией ждали пассажиров дрожки.
— В город! — сказал кучеру Ладо. — Ошибся, понимаешь, думал, уже Баку.
— Проводник не мог сказать, дурная голова? Садись, господин, недорого возьму.
Ветер дул жарко, ровно — словно сухая душная стена двигалась. На зубах скрипел песок. Прячась за спиной кучера, Ладо соображал, к кому пойти. Пожалуй, к Грише Согорашвили — заведующему винным складом Удельного ведомства, а от него на конспиративную квартиру.
На окраине деревушки, которую огибала дорога, женщины с криками бежали за цыганкой, бросая в нее камнями. Цыганка, плача, обернулась, стала что-то объяснять, но в нее снова полетели камни, и она, ускорив шаг, скрылась в овраге. Женщины, шумно переговариваясь, пошли к домам.
Ладо проводил их взглядом. Возле одного из глинобитных домиков торчало из-за глухого забора одинокое дерево. Ветер старался согнуть его, а оно упорно сопротивлялось. Если бы рядом росли другие тополя, деревцу было бы легче. Но в здешних песках и на камнях почти ничего не растет. Не то что на Днепре. В Киеве густые парки, под Полтавой он насмотрелся весной на цветущие вишневые сады, а как прекрасны пахнущие хвоей леса в средней полосе России! Ладо словно воочию охватил все, увиденное за лето: и могучее течение Волги, и влажный, отдающий солью и йодом морской воздух, и бурный говор Терека и Арагви, и людей, говорящих на разных языках, но одинаково умеющих любить и страдать. Сколько сил надо положить па то, чтобы убедить всех людей, что освобождение придет к ним только тогда, когда они поймут — не может быть свободным и счастливым человек, живущий на берегах Оки, если другой человек — кавказский горец — в нищете и в неволе.
Румяный, подвижный здоровяк Гриша Согорашвили обрадовался.
— Давно не видел тебя, Датико! Соскучился! Вах, как рад!
Кроме них в винном подвале никого не было.
— Ты один? — спросил Ладо.
— Иди, там в комнате Енукидзе с гостем.
Авель здесь! Ладо распахнул дверь и увидел за столиком, на котором стояла бутылка вина, Авеля Енукидзе и напротив него… Ставраки. Как этот тип пробрался сюда?
Ставраки, побледнев, вскочил. Авель опередил его, бросился к Ладо и крепко обнял.
— Вернулся! А к нам приехал… Познакомьтесь, товарищи: «Отец Нины»…
Ставраки провел рукой по лицу.
— Вы… «Отец Нины»? Господи! Я — «Маша». «Маша»? Человек, который по заданию «Искры» должен был приехать в Батум, а оттуда в Баку? Ладо, еще раз проверяя, испытующе посмотрел на смугло-оливковое лицо, улыбающиеся толстые губы, на умные глаза и прыснул. Они оба, тряся друг другу руки, хохотали, не в силах выговорить и слова. Авель ничего не понимал.
— Мы ехали в одном купе, — объяснил ему Ладо, — и, кажется, боялись друг друга.
— Вы всерьез напугали меня! — в восторге сказал «Маша».
— Приняли за филера? — спросил Ладо.
— Нет, но вы как-то странно присматривались, и я не мог понять… Не то в чем-то подозревали, не то… Я себя чем-нибудь выдал?
— Вы мне понравились, но в ваших глазах было напряжение. Потихоньку ели ночью. На меня зачем-то поглядывали, — стал припоминать Ладо. — Костюм на вас мешковатый… Мне трудно даже объяснить. Я колебался, не мог понять, кто вы на самом деле. Вы румын?
— Еврей.
— Для чего вы назвались хозяином типографий?
Меня это насторожило.
- Типографское дело — моя легальная профессия. И Ставраки ведь тоже подлинное лицо. Только он сейчас где-то в Петербурге и не подозревает, что его именем кто-то пользуется. Я перепугался, когда вы начали приставать ко мне с вопросами. А потом еще этот инженер кричал о революции и ругал царя! Я решил побыстрее испариться.
— Прятались вы не очень удачно, — с усмешкой заметил Ладо. — Но я тоже решил поскорее исчезнуть с ваших глаз. Что ж, сядем, послушаем вас, да и вина попробуем.
Гость полез в нагрудный карман.
— Прежде всего, — сказал он, — я должен передать вам, Отец, вот это, — он протянул Ладо иностранный паспорт. — Он настоящий, бельгийский, со всеми визами.
За окном ослик цокал копытами по булыжной мостовой.
Мужской голос басил:
— Земля, земля! Черноземный земля!
Какой-то человек каждое утро являлся в город со своим ослом и упорно старался продать чернозем. Чушь какая! Бывают же такие маньяки. Наверно, никто и никогда не покупает у этого незадачливого коммерсанта землю. А может, он и не надеется на барыш? Может, ему просто нравится роль живого будильника?
В косом луче солнца плясали разноцветные пылинки. Разгильдяй Гришка год не выбивал ковры и ставни вчера не притворил.
Ротмистр отдельного корпуса жандармов Лунич щелкнул пальцами и пропел:
— Тарам-там-там, тарам-там-там!.. Который час? Пора вставать.
Он отлично выспался, хотя домой вернулся поздно. В девятом часу вечера он вышел слегка навеселе из Дворянского собрания. Хорошие у них вина в погребе, особенно «Цинандали», из имения князя Чавчавадзе, — легко пьется, веселит и укрепляет сердце. Вино вчера и подстегнуло его, он прошелся по Лермонтовской мимо дома, в который давно собирался проникнуть, и увидел Амалию, она, как это в Тифлисе принято, лежала на подушках в окне и скучала.
Лунич потянулся. Эк, удачно и быстро дело сладилось! Он поклонился. Какие глаза! Они давно ослепляют весь Тифлис. Не может ли он войти? Амалия ответила, что горничная ушла, а нянька мужа уехала в деревню к родственникам. Он осмотрелся: улица пустынна, на дальнем углу горит керосиновый фонарь, а возле дома, под деревьями, полумрак. Он взялся руками за раму. Шпоры звякнули, и он был уже в комнате. — Ой! — кажется, единственное, что она сказала. Все было, как в авантюрном романе, и то, что она ничего не говорила, тоже было превосходно.
Лунич откинул простыню и погладил смуглый живот — возраст все-таки берет свое: под кожей нарастает жирок. Он усмехнулся, вспомнив вчерашнее, и вскочил. Несмотря на сентябрь, ночи были душные, и Лунич спал без рубашки. Взяв гантели, он стал делать гимнастику перед зеркалом. Многие здесь принимают его за кавказца. До чего долго сохраняется порода. Предки переселились из Венгрии еще в XVIII веке. Судя по фамилии, они были не мадьяры, а сербы, но несмотря на то, что все в роду женились на русских, никто не приобрел среди российских снегов белой кожи и светлых глаз. Примечательна их устойчивость и в другом: все Луничи верно служили царю и отечеству.
Сам Лунич тоже преуспел на государственной службе. Еще молод, а уже помощник начальника губернского жандармского управления.
Лунич положил гантели, попрыгал, пока тело не покрылось испариной, и позвал денщика. Гришка принес в кувшине воду. Лунич наклонился над умывальником, из-под руки наблюдая за ухмылкой на сытой роже денщика. Тот не терпел голых людей, а Лунич, зная это, подолгу не надевал исподнего белья. В остальном они привыкли друг к другу и ладили. Ради порядка Лунич время от времени грозился: — В строй отправлю. — Гришка привычно притворялся, что пугается.
— Еще полей, — со стоном приговаривал Лунич, — на шею. О-о, хорошо! На спину. Хватит. Полотенце! Завтрак!
Лунич надел белье, накинул халат, и Гришка подал неизменный завтрак: стакан мацони, яйцо всмятку, салат из помидоров, кровавый бифштекс и кофе с молоком и булочкой.
— Гришка!
— Слушаю, ваш-родие!
— Разгильдяй, мясо пережарил! Пойди в цветочный магазин, вели, чтобы приготовили букет из белых роз, и отнеси по адресу: улица Лермонтова… Запиши, а то забудешь.
Внимание к женщине тоже входило в установленный Луничем для себя кодекс поведения. Букет цветов, флакон духов «Риго» от Чарахчианова — долг чести офицера. Вряд ли штатской штафирке придет в голову послать букет роз женщине, с которой ему довелось, как говорят монахи, вознестись на воздуси. Отхлебывая кофе, он подумал о том, как необходимо сейчас раскрыть большую организацию эсдеков или, найдя тайную типографию, заполучить в руки всех, кто имеет к ней отношение. Сколько было споров с Лавровым, сколько Лунич доказывал, что типография находится в Баку, а не в Тифлисе, и не в России, как предполагал начальник Тифлисского жандармского управления генерал-майор Дебиль. Наконец, в бакинской таможне вскрыли в конце прошлого года посылку, направленную из Мюнхена на имя зубного врача Софьи Гинзбург, и в двойном дне нашли стереотипное клише «Искры» под номером 12! Стало ясно, что именно в Баку находится главная типография российской партии социал-демократов. Дебиль пожал руку Луничу: «Дивлюсь вашему чутью». «Теперь, ваше превосходительство, ротмистр Лавров поймет, наконец, куда увезли из Тифлиса стереотипный станок и почему в обращении нет «Искры» под номером 12». Дебиль кивнул: «Конечно, конечно, наш старательный начальник розыскного отделения должен более благосклонно прислушиваться к вашему мнению. Не так ли, ротмистр?» Лавров щелкнул каблуками и сказал: «Возможно, ротмистр Лунич имеет, помимо нашей, свою личную агентуру?» «Нет, — ответил, улыбаясь, Лунич, — я имел следующее основание стоять за Баку, я рассуждал так: будь я эсдеком, лучшего города, чем Баку, для сохранения тайной типографии не найдешь. Там десятки тысяч рабочих и, кроме того, прошу прощения, ваше превосходительство, за откровенное высказывание, кроме того, я считал бы, что в Баку легче остаться нераскрытым, чем в Тифлисе, где розыскным отделением руководит ротмистр Лавров».
Лавров, не поняв, поклонился. Генерал улыбнулся, оценив иронию, но все же покачал укоризненно головой. «Впрочем, — сказал он, — вы подали мне хорошую идею, надо послать в Баку наших филеров. Начальнику бакинского управления полковнику Порошину, дабы не нарушать целостности агентурной работы, об этом сообщать не будем, а департамент поставим в известность».
Лунич с помощью Гришки надел мундир и вышел из дому. Он шел по Михайловскому проспекту, оглядывая прохожих, особенно дам, позванивал шпорами и щурился от солнца. По дороге в управление он зашел побриться к старичку-парикмахеру, когда-то замешанному в польском восстании и сосланному на Кавказ.
— Ну, — сказал он, усаживаясь в кресло, — может быть, сегодня вы признаетесь в своих связях с социал-демократами?
Это была обычная шутка, с нее он всегда начинал разговор. Забавно, что старик никак не мог привыкнуть к этому вопросу, каждый раз бледнел, и руки у него начинали трястись.
— Не пугайтесь, — с удовольствием сказал Лунич, — а то еще оцарапаете меня.
Лунич не испытывал к бунтовщикам никаких острых враждебных чувств как к индивидуумам. Дебиль как-то высказал парадоксальную мысль о том, что, исчезни бунтовщики, жандармы лишились бы куска хлеба. «Если бы не было бунтовщиков, — ответил Лунич, — мы с вами, ваше превосходительство, их придумали бы». Дебиль улыбнулся. «Рискованное суждение, но не лишенное смысла. Государство не может не подавлять. Если оно перестанет это делать, его разрушат. Знаете, ротмистр, я всегда чувствую в вас внутреннее спокойствие, уверенность. Вы никогда не суетитесь, как, например, Лавров. Чем это объяснить?» «Я всегда делаю по утрам гимнастику, ваше превосходительство, обливаюсь холодной водой, не болею и думаю прожить долго». Лунич увернулся от прямого ответа, ибо знал, что в разговорах с начальством не стоит выходить за определенные границы, хотя в его возможном ответе не было бы ничего особо предосудительного. Откровенно Лунич ответил бы так: «У меня твердые убеждения. Заключаются они в следующем: государство всегда останется таким, каково оно есть. Допускаю, что со временем могут измениться формы правления, так сказать, вывеска на лавке, но суть останется одна. Что изменилось, например, для французской полиции от того, что нет императора и государством правит президент Лубе? При Петре Великом был Сыскной приказ и стрельцы, а теперь есть департамент полиции и жандармский корпус. Раньше бунтовали, теперь бунтуют и в будущем будут бунтовать. Правителям всегда нужны Луничи, на нас все и держится. В этом мудрость бытия. Не будь Луничей, вместо порядка на земле воцарился бы хаос. Русский интеллигент требует свободы для себя, для народа, свободы бунтовать, устранять того, кто имеет власть. Но ежели интеллигент добьется власти, он тотчас призовет на помощь Лунича: а ну, проследи за порядком, поймай, посади в тюрьму всех бунтовщиков».
Парикмахер спрыснул ему волосы вежеталем.
— Спасибо, — сказал Лунич. — Сегодня я не продолжаю нашего разговора, но к следующему разу… Подумайте, я жду вашего чистосердечного признания. — Он кивнул и пешком, ради моциона, зашагал в управление.
Поделиться книгой: