Помоги проекту - поделись книгой:
Радиация мысли (29 апреля 2015г.)
Внутри черепной коробки каждого отдельного человека кипят мысли. Тайное это варево просто так не обнаружишь. Его можно проявить, в случае, если делишься мыслями при разговоре или на письме. Только таким образом то, что кипит в голове, разливается по тарелкам и остывает на воздухе. Но только ли таким образом? С недавних пор меня это тревожит: только ли таким образом?
А вдруг мысли, даже не будучи высказанными или написанными, по образу и подобию радиации излучаются наружу? Точно так, как излучается что-то невидимое и опасное из-под неплотных стен ядерных могильников. То самое опасное, которое заставляет жужжать дозиметр и нервничать дозиметриста. То, что заставляет щитовидку разрастаться, а детей награждает уже при рождении всякими патологиями.
Сегодня я втиснулся в вагон метро и мой дозиметр тревожно зажужжал. Масса людей вокруг, и все о чем-то думают. Листают пальцами экраны, переворачивают страницы книг и газет, прислушиваются к тому, что наушники произносят у них в самой середине мозга. Ту-тух, ту-тух. (Это поезд под землей покачивается и мчится) Или просто едут, ничего не слушая и не читая, стоя или сидя, покачиваясь в такт поезду, часто — закрыв глаза. Ту-тух, ту-тух. Ту-тух, ту-тух. Но варево-то и в них кипит. И в их черепных коробках что-то смешивается и пузырится, остывает и кристаллизуется, потом опять закипает.
Мне кажется, что все мысли наши, спрятанные так глубоко и глазу совсем не видимые, на самом деле далеко не автономны. Они – личное дело каждого, потому что каждый думает, о чем хочет. Это с одной стороны. Это аксиома. Но с другой стороны я почти уверен, что мысли просачиваются сквозь кости черепа, минуют прически, преодолевают ткань разнообразных шапочек или тонкие корки лака для волос, и… Начинают летать вокруг, пахнуть, звенеть, стучаться о препятствия, как шар – о борт бильярдного стола. Да что там стены. Они начинают пытаться проникать в соседние черепные коробки, не спрашивая разрешения ни у того, к кому проникают, ни у того, из чьей головы вылетели.
— Эй, ты! О чем ты думаешь?
— Тебе какое дело?
— Вопрос резонный, но простите. Вы думаете что-то очень вонючее, я бы даже сказал – вонючее до неприличия, и я эту вонь чувствую. Не могли бы вы думать о чем-то хорошем. Кстати, простите, что начал разговор с «ты», а не «вы».
Такой диалог странно представить, и было бы еще более странно его услышать. Но я верю, верю, что из наших черепушек при плотно закрытом рте просачивается, убегает и проникает в чужие головы концентрат того, чем занят наш собственный ум. Иногда мысль брызжет еще из глаз, и тоже при закрытом рте. И даже не «иногда». Мысль из глаз брызжет, я бы сказал, постоянно, а если и не брызжет, то сочится, выползает или невзначай вываливается. Ну, как связка ключей из кармана. И если бы у нас таки был соответствующий дозиметр, то он бы жужжал постоянно, особенно в метро или троллейбусе. Особенно на стадионе или в очереди у билетной кассы.
Мой вот дозиметр жужжит сегодня в метро, и жужжит тревожно. Видно мысли у людей – не ахти! А ведь были же (я точно помню один или два раза), когда в метро было ехать так весело, пусть даже и среди тесноты. Было приятно смотреть на лица, неповторимые, обычные, особенные. Видно думали они тогда о чем-то тихом, или ни о чем. А сегодня… Страшно представить, что бы это было, если бы внутренний слух мой был способен слышать то, что проговаривается в душах попутчиков. Так бывает у людей, которым Бог дает страшный дар знания чужих душ. Я об этом читал. Тогда внутренний диалог любого человека с самим собой, обычно тайный и никому не ведомый, звучит в душе прозорливца. А ведь это еще тот диалог! И надо, зная эту мелкую и стыдную подноготную человека, любить его и помогать ему. Воистину, Господи, если Ты захочешь кого-то наказать, Ты можешь сделать его прозорливым.
Последите за собственными мыслями в течении дня. Весь день не получится, но хоть пару часов, хоть час. Час не получится – полчаса попробуйте. Я пробовал. Какой мусорник! Живущий на Небе, не смейся надо мной! Какой чердак хлама! Создавший меня, пощади меня! Какое Ирландское рагу, для которого Монморенси принес дохлую крысу! Да это же просто карманы Тома Сойера, в которых был и огрызок яблока, и перламутровый шарик, и перышко! И весь этот невидимый хлам, разжижаясь, сочится из меня к вам, а ваш – такой же – летит ко мне.
Вот почему мы устаем, даже когда не работаем. А вы думали, почему? Устаем, даже когда только-только проснулись. Поэты знают об этом. Поэты работают со словом, ловят мысли, устают от мыслей, перебирают мысли, как горох или гречку. Они поднимают мысли, как гири. Они вываривают в своем мозгу деликатесы для бумажных и уже теперь — электронных изданий. Поэтому они знают кое-что. Ходасевич был поэтом – Ходасевич знал об этом. Блок, тот тоже был поэтом – значит, тоже знал об этом. В общем, все, кто был поэтом – хоть чуть-чуть, но знал об этом.
Блок все время что-то предчувствовал, предвидел, напевал, нашептывал. Я сейчас ничего из него не вспомню. Вот зато из Ходасевича. Об этом:
Встаю расслабленный с постели.
Не с Богом бился я в ночи
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
(Тут можно пару строф пропустить. Без них тоже все понятно. Там про голос Мельбурна, про шум океана, про галдеж на мировой бирже…)
Хожу – и в ужасе внимаю
Шум, невнимаемый никем.
Руками уши зажимаю –
Все тот же звук! А между тем…
О, если бы вы знали сами
Европы темные сыны
Какими вы еще лучами
Неощутимо пронзены!
Мы пронзены. Мы пронзены неощутимо болтовней чужой и своей, радиацией, радиоволнами, звуками вездесущей попсы и бесовскими прилогами. И еще мы обмахнуты Ангельскими крылами. Потому и живы до сих пор, что обмахнуты. Как хорошо, что всего этого не видно. Все это вместе было бы непереносимое простым человеком зрелище.
Но нужно хорошо думать. Этим мы помогаем жить человеку, находящемуся рядом. Воду грязную пить нельзя, а мысли грязные разве думать можно? Фрукты немытые есть нельзя, а мысли немытые разве есть, то есть думать, можно? Экологические проблемы решать надо, а экологией мысли заниматься разве не надо? Я хочу войти в метро, и сесть возле тебя, и включить дозиметр. Я его включил, а он молчит. Значит у тебя нет ни одной заразной мысли. Потом ты включил свой дозиметр – и у тебя молчит. Значит и у меня в голове чисто. А что может быть тогда грязно, если у людей в мыслях чисто? Тогда можно с пола есть и из крана пить.
Ты и я сидим рядком. Ты и я включили дозиметры. Они молчат. Мы поглядели друг на друга и улыбнулись понимающей улыбкой.
Если б знал я дату своей будущей смерти (4 мая 2015г.)
То ли думается мне, то ли мечтается… То ли грех это, то ли нет… Бог знает. Вот думаю: если бы знал я дату своей будущей смерти… Если бы, то есть, Бог мне эту дату открыл, то что? Ух, из этого родилось бы нечто занятное и неожиданное.
Допустим, Дух, Который дышит, где хочет, шепнет мне на ухо среди ночной тишины: «Пять лет тебе осталось». И что? Думаете, я на пять лет в затвор уйду? Не уйду. Кишка тонка. Думаете, всё имущество раздам? Ну, сначала, может, и вознамерюсь раздать, а потом подумаю: «Не буду спешить», – и всё на своих местах останется. Я поскорблю, поохаю, пожалею сам себя. А потом скажу сам себе: «Пять лет – это все-таки не пять дней. Душа моя, поживи четыре с половиной года как хочешь, а за шесть месяцев до смерти покаешься».
Шатко-валко, худо-бедно четыре с половиной года пройдут. Не скажу, что мигом пролетят, но и не очень тянуться будут. Так себе. И будут эти четыре с половиной года подобны имению, которое унес младший сын из отеческого дома, чтобы растранжирить его самым позорным образом. На исходе четырех с половиной лет что почувствует душа моя? Боюсь, почувствует она, что полгода для покаяния – это как-то… много. Вот пост Великий, и тот сорок дней с небольшим длится, и много труда в нем. А ведь он есть жертва добровольная за все грехи от усердия человеческого. Поэтому на краю оставшегося шестимесячного срока скажу я душе своей (так мне кажется): «Душе, хватит с тебя и месяца покаяния. Ну, действительно, хватит».
Как я проведу эти оставшиеся от полугода пять месяцев (в случае, если Бог мне открыл времена и сроки), не знаю ни я, ни вы. Но и вы, и я можем догадываться, как я их проведу. И вот пролетят они. Не как один день, конечно, но уж и не как один год. На краю оставшегося месячного срока что родится в душе моей? Что на дне ее зашевелится? Зашевелится страх того, что львиная доля отпущенного срока ушла безвозвратно, что оставшийся месяц сам по себе ничтожен, но… Разве не примет Милосердный Бог одной недельки покаяния? Ведь примет же по великой доброте Своей и неизреченной милости. И вот еще три недели с хвостиком летят под хвостик хоть коту, хоть псу – как вам больше нравится.
Если вы следите за логикой развития сюжета, то уже поняли, что неделя мне, скорее всего, покажется слишком длинной, и торг пойдет на дни. А когда останется последний день, начнется паника и внимание переключится на часы. Затем на минуты. И вот когда метроном начнет отсчитывать секунды, закричит душа, растоптавшая без всякой пользы отпущенное время: «Благословен Бог, скрывший от человека год и месяц, день и час смерти его! Праведен Ты, Господи. И лукав я – человек».
Благо великое скрыто не только в нашем знании, но и в нашем неведении. Благо великое скрыто не только в силе и успехах наших, но и в слабости, и в поражениях. И не надо знать ничего тайного, потому что знать и не сделать, знать и дурно распорядиться – намного хуже, чем согрешить по неведению.
Не буду спрашивать кукушку: «Сколько мне осталось?» Буду разве читать псалом Давида: «Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой» (Пс. 38: 5). Буду читать, хотя и в случае отсутствия явного ответа постараюсь ни чуточку не расстроиться.
Люди любят смеяться (12 мая 2015г.)
Люди любят смеяться. Истинно ли им так весело, как громко они смеются, или за гоготом скрывают люди страх и отчаяние, трудно сказать. Сами гогочущие точно об этом не скажут. Либо себя не поймут, либо тайну не раскроют. Они просто скажут, что им весело, и солгут, не моргнув глазом. Самим себе солгут. Вот мы, начав разговор о смехе, приплели гусей к смеющимся людям, ибо говорим, что те «гогочут». Сейчас приплетем еще и коней, потому что скажем о шумно смеющихся, что те не только гогочут, но и «ржут». Гусь глуп, а конь похотлив. Ржущий и гогочущий человек тоже похотлив и глуп. Иначе бы не смеялся, или смеялся бы меньше и тише. Это не о ком-то далеком и чужом слова. Это о себе самом слова, потому что есть и во мне любовь к смеху. Любовь, за которой скрывают свои черные лица печаль и отчаяние.
Во времена уныния и бессмыслицы смех особенно громок. Пир во время чумы, пир Валтасара, Нероновы оргии, это все ведь – накануне смерти. Накануне гибели без покаяния. Такой смех надрывен. Он – звуковой фон, саундтрек для того самого пира во время чумы. И все пересмешники и хохотунчики, служители индустрии хохота – часто не более чем слуги безумия, воцарившегося в массовом сознании. Вот, представляю себе, как много поводов для смеха предоставил во дни оны грешным современникам Ной.
— Вы слышали? Этот безумец строит уже который год какой-то огромный ящик, и говорит, что будет потоп. Бу-га-га.
— Да, слышал. Он туда собрался животных собрать и уверен, что Бог это ему повелел. Ха-ха-ха.
— Да. Этот ящик он называет ковчегом и хочет плавать на нем, когда мы будем тонуть. Хи-хи-хи.
— Мы? Тонуть? Здесь и дожди-то редки. Я надорвал себе живот от смеха, когда обсуждал вчера с друзьями эту глупость. Рядом ни реки, ни моря. Одни горы. И он уже угробил на свое глупое строительство несколько десятилетий. Можно ли так бездарно распорядиться отпущенными годами жизни? Ха-ха-ха.
— Оставьте в покое этого больного человека. Пусть строит свой огромный ящик и пусть лезет в него, когда начнется потоп, который никогда не начнется. Займемся лучше чем-то более приятным.
И они уходили, не пряча улыбок, на более «приятные» дела, за которые однажды таки пролился необычный дождь, и размокли горы, и всякая плоть была покрыта водою. А Ной был зрелищем. Он был посмешищем, причем таким посмешищем, которое и многолетнее, и бесплатное. Над Ноем только слепой не смеялся, да и тот, вероятно, подхихикивал, слыша людскую молву.
Говорят, легко смеяться над боксером, но не так легко уворачиваться от его ответных усмешек. И над святыми смеяться легко, пока не пришло время исполнения сказанного. Над блаженными чудаками одно удовольствие в сласть поржать, пока в дверь не постучали. Можно даже пресс подкачать, хохоча над затеями святого человека. Многие москвичи подняли тонус, наблюдая за блаженным Василием и его выходками. Мол, зачем ему это, и что за глупость – заниматься подобными делами? Но эти вопросы праздны. Праздны и пусты. Время все расставит по полкам.
Вот и Лот, когда говорил с зятьями своими, то есть с теми мужчинами, которые согласны были взять в жены его сыновей, то сказал им: «Встаньте, выйдите из сего места, ибо Господь истребит сей город» (Быт. 19:14). Реакция названных зятьев на слова несостоявшегося тестя была такая же, как реакция людей эпохи Comedy Club-а, хотя телевизоров, как вы понимаете, не было. «Зятьям показалось, что он (Лот) шутит» (Там же). Шутит человек. Чего не ясно? Старый, глупый. Так бывает. Что и пошутить нельзя?
И все, что при Ное, что в Содоме так привыкли к шуткам, что без хлеба легче, чем без них. Все под небом – для смеха повод. Смерть – шутка. Зачатие – шутка. Рождение – тоже шутка. Нож в ребро, пуля в грудь, автомобиль в стену – все шутка. Муж раньше времени из командировки вернулся. Еврей, русский и поляк в одном купе едут. Грешник со святым Петром у ворот Рая беседу ведут. Чем не темы? Все перемелем в шуточной мясорубке.
А чё? Нельзя что ли? Где написано, что нельзя? И вопрос не в том, чтобы смех запретить, как сделает вывод некто глупый. Смех незапрещаем, ибо корни его в естестве человеческом. Смех до Страшного Суда останется. Но суть в том, что есть «время плакать и время смеяться» (Еккл. 3:4), и «время плакать» поставлено перед «временем смеяться», то есть оно по смыслу первое.
Нужно научиться вовремя плакать и вовремя смеяться. Нужно еще научиться не плакать тогда, когда подобает веселиться, и не смеяться тогда, когда в пору плакать. То есть подобает учиться различать времена. В этих вещах опасно ошибаться. И когда грешники веселятся – святым не до смеха. А когда святые будут радоваться и веселиться, ибо мзда их многа на небесах, тогда грешникам придет время рвать волосы на голове и метать пыль в воздух. Проверьте себя по этому камертону.
Ну, и главное. Если кто-то (может и сам Лот) скажет вам: «Уходи отсюда, ибо Господь обрек это место на проклятие», Боже вас сохрани счесть эти слова за шутку.
Ни там – ни сям (13 мая 2015г.)
Ни там – ни сям. Так в умной литературе привыкли говорить об интеллигенции. От земли отлепились, на небо не взлетели. С мужиком рассорились, а в отношениях с Западом дальше холуйской прихожей не приблизились. Как сказал «наше всё»:
Ты просвещением свой разум осветил,
Ты правды чистый лик увидел,
И нежно чуждые народы возлюбил,
И мудро свой возненавидел.
Сегодня словами «ни там – ни сям» можно описать жизнь множества русских людей, с натяжкой относящихся к классу или прослойке интеллигенции.
«Я живу в Канаде. Уже 10 лет живу. А родился в Беларуси (как вариант – в Казахстане, Прибалтике). Отец был военный, семья путешествовала. Теперь я с женой и детьми живу в Торонто. Раз в год обязательно прилетаю проведать стариков. Они в Подмосковье у меня. И вот что характерно. За год я так устаю от канадской жизни, от аптечной чистоты, от приклеенных улыбок, от чужого языка, от… сотни прочих частностей, что Россия начинает сниться. А когда приеду на побывку, то через неделю уже хочу в Канаду. Раздражаюсь на грубость, на бытовые мелочи. Потом сажусь в самолет и опять начинаю скучать. Что это? Как это назвать?»
Подобные разговоры с вариантами места рождения, причиной уезда и сроком пребывания в новой стране я слышал не раз и не два. И всюду похожие нотки. Там ходит человек в русскую церковь, сажает у дома березки, читает Тютчева и варит картоху в мундирах. Чуть ли не как Штирлиц поет про себя «Ой ты, степь широкая» и плачет. А сюда приезжает и не может здесь пристроиться так, чтобы все зазубринки совпали. И говорит уже с едва уловимым чужим акцентом, и улыбается не по делу часто…
Я сейчас никого не критикую. Просто силюсь в карандаше сделать набросок ситуации. Таких людей – зарубежных русских – множество. Есть потомки эмигрантов, которых из России выгнал XX век-волкодав. Есть жертвы нестроений недавней свежести. Есть и колбасная эмиграция, от тоски и ностальгии прозревающая и превращающаяся на глазах в патриотов. Всё что хочешь есть. И это всё наши люди. На очередном общении Президента с народом кто-то из таких вот людей задавал вопрос о двойном гражданстве. Это очень ценный людской ресурс.
Там, где тротуары моют шампунем, а вожделенное счастье остается всё так же недостижимым, наши люди могут любить Россию больше самих россиян. Больше потому, что не считают ямы на дорогах и не слышат мат на остановке транспорта, а любят Россию по существу, не отвлекаясь на мелочи. Любят музыку, любят родную речь и песню, любят храмы, и святыни, и историю. Отстраненность от объекта любви закаляет чувство и делает его подлинным либо убивает на корню, если чувство недоношенное.
Это, в общем-то, стандартное явление. Как пелось в советской песне про заядлого путешественника: «А едва подойду я к родному порогу – ничего не поделаешь, тянет в дорогу». И чеховский архиерей из одноименного рассказа, когда в Италии служил, умирал от тоски по Родине. А когда на Родине умирал действительно, то видел перед собой высокое южное небо и скучал по нему. То есть понятно, что Родина – не фикция, а аналог кислорода, без которого наступает неминуемое удушье. Но понятно также и то, что людей гонят с места житейские драмы, чужая злоба, собственная глупость, и, пустив заново корни где-то, не так легко во второй половине жизни возвращаться обратно. Что делать?
Как что? Плакать. Там останешься или сюда вернешься, всё равно Рай останется целью, а не добычей. Жизнь после грехопадения тяжела как для трясущегося в троллейбусе, так и для управляющего «Мерседесом». Повзрослеть давно пора и не искать счастья в сущей чепухе. Но Родину любить надо, где бы ни жил. И помогать ей надо. В одном из разговоров на заданную тему с живым собеседником из разряда «ни там – ни сям» мы вот о чем говорили.
Коптишь ты небо Оттавы или Кемерово, всё равно главных дел у тебя четыре: семья, работа, церковный приход и домашнее молитвенное правило. Сокровенный духовный труд, если угодно. Можно менять эти слагаемые местами, но их четыре, и пятого я не вижу. Как, кстати, не вижу и возможности отсутствия хотя бы одного пункта из четырех.
Нужна семья. Без нее – конец, как конец рыбе без воды и монаху без обители. Семья – это свято, семья – это красиво, семья – это то, против чего диавол в либеральной маске ополчился не на шутку. Знает, проклятый, что семья в Раю началась и сама есть от Рая кусочек.
Чтобы семья жила, а не выживала, надо работать. Денег всегда хватать не будет. Таково их свойство. Но работать надо. Христос мог на службу Себе всех ангелов собрать, а Он вместо этого с отрочества до самого выхода на служение плотницким трудом зарабатывал дневную пищу Себе и Маме. Трудиться, я говорю, надо. И точка. И там, где русский человек от труда отбился под давлением исторических кошмаров или собственной лени, там нужно заново себя к труду приучать.
Самое главное в России – это Церковь. «Умом Россию не понять» именно потому, что метафизика российского бытия церковна. Кто в воскресенье на службе «Верую» поет с влажными глазами, тот, сам того не понимая, крепит не только свою веру, но и увеличивает силу русского народа, связанного с Церковью тайно и явно до неразрывности. При этом не важно, где ты «Верую» поешь или акафист Серафиму Саровскому читаешь – в Краснодаре или в Мюнхене. Это вовсе неважные детали.
Далее. Внешнее участие в жизни православного прихода требует внутреннего внимания к своей сокровенной жизни. Требует борьбы со своими слабостями, покаяния, памяти Божией, соединения повседневных дел с молитвой и проч.
Вот вам четыре вещи, которые, как ни тасуй, будут подобны четырем стенам одинакового размера. Работа, семья, приход, личный малый подвиг. Из этих стен можно построить комнату, о которой сказано: «Вниди в клеть твою и, затворив двери твои, молись так: Отче наш…» и прочее. Незримую келью, я говорю, надо построить из поименованных четырех стен и вести в этой келье умную жизнь в независимости от места пребывания. Ну, а кто и где умирать будет, кому куда еще ехать придется, это Божия святая воля, нам пока неизвестная.
Так я думаю о тысячах русских патриотов, имеющих паспорта без герба с двуглавым орлом. Я думаю, что мы и они не зря и не случайно живем в разных местах. Главное, чтобы мы и они сердечно в молитве составляли одно евхаристическое и патриотическое единство, постигаемое в Духе и не заметное обычному взгляду. Об этом мощном явлении в зарубежных храмах хорошо говорится: «О богохранимой стране Российской и о русских людях во Отечестве и в рассеянии сущих Господу помолимся».
О проповеди и литературе. Цикл бесед о книгах (26 мая 2015г.)
– В вашей книжке «Проповедь о проповеди» вы в предисловии говорите о молчащей и немолчащей Церкви. Какая Церковь, по-вашему, молчащая? Потому что часто бывает, что вроде всё устроено в нашей церковной жизни, а на самом деле это далеко не так, и часто критерии того, что должен делать священник или вообще просто христианин, до какой степени он должен проповедовать, у всех людей очень разные. Вы лично для себя, из своего личного пастырского опыта, опыта общения с людьми, с мирянами, как определяете Церковь, которую вы бы назвали молчащей?
– Молчащая церковь – это большая тема. Молчащая Церковь – это та, которая видит приближающегося волка и не предпринимает никаких действий. То есть стражник, стоящий на стене, замечает приближающееся войско неприятеля и молчит, не бьет в набат, не будит тех, кто спит под охраной государственных стен. Церкви вменена в обязанность прозорливость. Церковь обязана быть прозорливой, она должна различать духов, и она должна чувствовать веяние времени, понимать время. То есть мы должны работать на два шага вперед, как шахматист. Дети, играющие в шахматы, думают про ближайший ход, а гроссмейстер думает на сто шагов вперед. Церковь должна быть гроссмейстером, должна просчитывать эти вещи, она должна видеть, например: наш враг – вот это, или это, или это.
Сегодня еще небо чистое, самолеты не летают, и ничего нету, а Церковь говорит: «Если это дело не исправим, будет так-то, так-то и так-то». Поэтому мне кажется, что наша задача – это стратегическое мышление и предупреждение на дальних подступах. Причем мы должны иметь авторитет у этого народа, чтобы, когда мы это скажем, говорили: «Чего они там сказали? Это люди мудрые, они знают, что сказали. Давайте прислушаемся». То есть нужно иметь авторитет и стратегическое мышление – мышление наше не должно быть только практическим, оно должно быть стратегическим.
Я думаю, что молчащая Церковь – это Церковь, которая вообще не нюхает воздух, которая не чувствует, что в воздухе летает. То, что сегодня, оно меняется в один день, я это знаю по Украине. Никто не думал, что будут убивать на улицах и что в течение одного месяца количество убийств вырастет в восемь раз, а самоубийств в десять раз. Они не думали, потому что просто ходили, покупали мороженое и билеты в кино, а если бы понюхали воздух и поразговаривали с людьми, то поняли бы, что в воздухе висит проблема. Поэтому, мне кажется, наша обязанность – это чувствовать на шаг вперед, мы для этого существуем. Есть сейсмологические станции, они слушают, щупают и говорят, что через месяц, может, будет землетрясение. Есть гидрометцентры, которые предупреждают, что будет торнадо и надо уезжать. Мы тоже такая же сейсмологическая станция: мы должны говорить, а нам должны верить.
Наша Церковь – не молчащая в своей соборной совокупности. Один Святейший Патриарх Кирилл стоит многих, которые, может, пытаются, но не могут или не пытаются говорить. Потому что он говорит знаковые вещи – только слушать нужно. Он спасет свою душу сто процентов, потому что он говорил, а его не слушали, а мы спасем свои души, когда мы приложим свое ухо к тому, что он сказал. Но нужно, чтобы не только Святейший, но каждый епархиальный архиерей был такой же, в духе Святейшего, чтобы он был так же неутомим, так же прозорлив и так же тревожен. Соответственно, духовенство на приходах, чтобы оно тоже было прозорливо, тревожно и озабоченно. Потому что мы должны знать больше, чем знает человек, который знает только то, чем он в данный момент занимается.
– Но мы в первую очередь, конечно, должны тот дар слова, который Господь нам дает, просто не растратить впустую.
– Если можно, то я бы сказал, что самые большие грехи священства – грехи слов. Можно иметь большой живот и осуждаться за чревоугодие, можно иметь красный нос и осуждаться за винопитие. Это не так страшно, как растрачивание словесной силы. Всё-таки священство – это словесное служение, то есть благословлять, проповедовать, хвалить Бога, совершать Евхаристию, благодарить Бога. Самое святое, что делает священник, делает языком. Соответственно, самое грешное, что он делает, он делает языком, не чревом, не носом – языком. Поэтому, конечно, молчащее священство – это осудительное священство. И вопрос, конечно, в том, что не все могут быстро бегать, не все могут одинаково знать иностранные языки, соответственно, не все могут одинаково хорошо говорить. Но книжки-то есть. Не знаешь своего – значит, зачитай чужое. Читать ты должен. Говорить ты можешь не уметь, но читать ты обязан. Если ты прочел то, что тебе пробило в сердце, прочти это просто напросто с пробитым сердцем своей пастве – ей тоже сердце пробьет. Проповедь имеет разные формы. Допустим, берешь Николая Сербского, читаешь его слово на какой-то евангельский сюжет – вот и всё, этого хватает.
– Проповедь мы часто встречаем не только на страницах духовной литературы или с амвона ее слышим, но и через литературу. Батюшка, вы известны как один из активных читателей, можно сказать. Читаете очень много литературы, и классической в том числе. Видимо, это тоже подвигло вас на писание вот еще одной книжки – сборника статей, который называется «Беглец от мира». Чему посвящена эта книга? И почему «Беглец от мира»?
– Книга посвящена рефлексии на прочитанное. Писатель нуждается в собеседнике. Писатель – это человек, который, по определению, живет на острове. Он что-то пишет, в бутылку запихивает, запечатывает и бросает – и не знает, кто это прочтет. То есть писатель не знает читателя.
Как это есть у Баратынского: «Как нашел я друга в поколении, читателя найду в потомстве я», то есть читатель находится неизвестно где. Тебя могут прочесть в переводе в Японии, например, спустя лет триста после твоей смерти. Или, опять-таки, в переводе в Германии или на своей собственной родине, но спустя многие годы. Ты не знаешь лично читателя, а прикосновение души к душе происходит. Поэтому писатель нуждается в читателе больше, чем читатель в писателе. Читатель без писателя проживет, а писатель без читателя не проживет, ему нужен читатель.
Поэтому там, где есть рефлексия, это всегда благодарная рефлексия. Если кто-то тебя зацепил своим произведением, Чехов это или Оруэлл, ты говоришь: «Спасибо, брат, ты сказал такое, что я теперь не забуду, спасибо тебе!»
По сути, это попытка обессмертить писателя, это благодарное приношение, это – венок на могилу писателя (как правило, они все уже покойные) и благодарное признание ему за труды. Это некое приношение, как у Бродского есть такое эссе «Поклониться тени». Я кланяюсь вашей тени, господин Данте, господин кто-нибудь еще, Гёте, например. Это благодарность.
А литература вообще, она, конечно, евангельская – наша европейская литература имеет евангельские корни. Всё, что у нас есть, – это из Евангелия, из Ветхого и Нового Заветов, из Библии. Есть спор о литературных сюжетах: некоторые говорят, что их всего лишь пять, некоторые нашли пятнадцать, некоторые нашли их тридцать, но не более, корневых сюжетов. И они все библейские. Блудный сын, история Иосифа, осудили целомудренного, украли и нашли.
Мы, по сути, читаем одну и ту же книгу, но, поскольку нам на солнце смотреть больно, мы смотрим на солнце сквозь очки. И хорошая светская литература – это солнцезащитные очки, при помощи которых мы смотрим на солнце, на Бога, на Библию. Те, кто не читает Библию непосредственно, но читают Фейхтвангера, Диккенса, Драйзера, Оруэлла того же или Чехова или Толстого, Бунина – Достоевского специально обхожу, потому что это просто богоприсутствие, – то, конечно, они читают Библию. Они читают разбавленные и объясненные цитаты из Библии. Мне кажется, это чрезвычайно важно. Литература наша – это дитя Библии.
Русская литература, она родилась в петровскую эпоху, когда Петр закрыл Церкви рот. Петр, конечно, странный, великий, удивительный, Петр, если можно его хвалить, то это Ной. Ной строил ковчег вдали от моря, вдали от рек. Он абсурдом занимался, он 120 лет строил какую-то громадину деревянную там, где нет воды, и все смеялись над ним. А Петр таким же образом строил свой флот в Воронеже, там, где ни моря, ни реки толком нет. Он был дерзновенный человек. Святитель Николай Сербский говорит, что ни один американский миллиардер не имел такого дерзновенного духа, как Петр I. Это был дерзновенный человек, и он был велик, он был странен, страшен, чуден, интересен и велик. И с него началась наша литература. Он Церкви рот закрыл, он сказал: «Молчите и молитесь». Но поскольку долго молчать нельзя, надо кому-то заговорить. Закрыли один фонтан, открылся второй – появилась литература. Русская литература – это петровское явление, это явление петровской истории, это открывшийся фонтан из-за закрытого фонтана церковной проповеди.
Начиная с вольтерьянства, всякого энциклопедизма на Западе проповедовали все. Считается, что XVIII век – это век, когда все проповедовали, кроме Церкви. Театр проповедует, политика проповедует, газеты проповедуют, салоны модные проповедуют. Все проповедуют, масоны проповедуют. Церковь только одна лишена голоса. И в этом культе всеобщего говорения вдруг забился родник русской литературы. Какой-то Сумароков, какой-то Тредиаковский, какой-то Радищев, потом какой-то Державин, потом какой-то Пушкин, которого «Державин заметил и, в гроб сходя, благословил». Потом пошло, пошло, и потом начинается уже бедный человек, маленький человек, «Бедные люди», Акакий Акакиевич, и уже начинаются христианские темы. Русская литература – это христианская проповедь, которая заговорила на литературном языке, когда у Церкви был забит кляпом рот. Поэтому я считаю, что ее необходимо изучать, потому что это то, что говорили бы священники, если бы они умели в то время говорить.
– Поскольку мы ведем разговор в стенах духовной школы – тут воспитываются и будущие пастыри, и уже служащие пастыри, – то какое место, по-вашему, литература как таковая, само чтение не конкретно духовной или учебной литературы, церковной, должно занимать в жизни молодого человека, готовящегося стать священником, или просто в жизни христианина?
– Я думаю, это очень важная вещь. Наш личный жизненный опыт неширок. Сколько людей мы знаем? Можно их пересчитать на пальцах. И сколько людей из тех, которых мы знаем, одарили нас длинными разговорами за полночь – о своих жизнях, о своих перипетиях, о том, что у них уже было, как пришли туда или пришли сюда, как они падали и поднимались? Мало таких людей. Мы можем знать в своей жизни в общей сложности 30 человек. Из них только двое или трое имели с нами очень длинные разговоры о жизни, после которых ты и спать не хочешь. А литература дает именно эту возможность, она дает нам возможность узнать изнутри жизнь другого человека.
Священнику, который будет выслушивать исповеди, который должен будет вникать в чужие судьбы, венчать, мирить, отпевать, утешать, ему просто необходимо знать, насколько глубок человек. Литература дает ему возможность познания внутреннего человека. Эмпирия, бытийность наша, она дает возможность человеку познать себя только к старости – и то, если ты был внимателен. Есть невнимательные старики, которые к седым волосам мысли всё равно имеют дурные. Внимательный человек к старости, не книжный, но внимательный, он является кладезем. Он тебе скажет: я знаю это, я видел это, я слышал это, я пронял это. Таких немного. Но человек, который читает, он имеет возможность получить мудрость старика, когда у него еще не седые волосы.
Книга добавляет нам опыта, не добавляя возраста. По возрасту тебе было 41 или 35, 28 – так и есть 28, но прочитанная книга добавляет тебе жизненного опыта. Ты приращиваешь к себе очень серьезные вещи.
Мне, например, книги дали всё. Здесь странно будет цитировать Горького, но он говорил: «Всем, что я имею хорошего, я обязан книгам». Это многие могут сказать, кто с книгами вырос. Вообще христианская культура – книжная. Мы имеем Священное Писание, которое обязаны читать, и должны иметь книжный искус для понимания слов, нюансов, текстовых явлений. Мы должны быть филологами в хорошем смысле. Кто имеет книгу, тот должен быть филологом. Мы имеем Книгу, мы должны понимать ее до каждой буквы, до запятой, до многоточия.
Мне кажется, что книга незаменима, особенно сегодня, когда читающие книгу, по сути, бросают вызов. Читающий книгу – это как девушка, хранящая девственность в период всеобщего разврата. Когда все смотрят видео, а ты читаешь книгу. Но мы должны понимать, что читающий книгу всегда будет править теми, кто смотрит телевизор. Чтение книги – это элитарное занятие. И народ, читающий книгу, – это элитный народ, который всегда будет сильнее тех, кто перестал читать и увлекся только видеосюжетами. Если мы – царский род, род избранный, царское священство, люди, взятые в удел, то вот нам и книга в руки. Это фактор силы, это фактор величайшей силы.
Кровь (26 мая 2015г.)
Одни связи рождают другие связи. В мире капиталистической магии, в банковских пробирках и ретортах деньги рождают деньги. «Бездна призывает бездну» (Пс. 41:8), и подобное тянется к подобному. Ну, а кровь вызывает кровь.
Малая кровь вызывает большую кровь в независимости от оправдательного лепета тех, кто первый «открыл краник». Бог, полагающий пределы в виде песка даже такому чудовищу, как море (См. Иер. 5:22), успокоит со временем и течение кровей. Но человеку, родившему зло, это не подвластно. Он обречен с ума сойти от того, что увидят глаза его, при постепенном понимании своей собственной родоначальной вины.
Мечта эфемерна. Кровь реальна. И удивительно до крайности, что именно эфемерные мечты раз за разом рождают пролитие реальной крови. Мечта о земном Рае уж сколько родила великих кровопролитий! И вот опять. Воры и сатанисты поют корыстную и обманчивую песню. Нераскаянные грешники и многочисленные люди без ума верят тексту и подпевают мотив. Наемные убийцы совершают первые преступления. Такова схема. Так было и опять есть. А дальше ситуация привычно выходит (вышла) из-под контроля. Дальше нужно не запрещать русский язык, а наоборот, заставлять читать Достоевского в подлиннике. В «Преступлении и наказании» все описано. Вот ведь там что:
— Ложная идея, мысленный туман, греза бесовская, вложившая топор в руки гордого студента.
— Потом убийство для пробы себя и для «торжества справедливости».
— Потом тут же убийство еще одного невинного человека, потому что кровь рождает кровь, и этот закон нужно знать заранее.
— Потом – Ад на земле и невыносимая душевная мука.
— Потом – покаяние и каторга с кошмарами по ночам.
Не важно, через чью кровь переступили люди в ложном порыве к счастью – через кровь старухи-процентщицы, еврея-арендатора или злого (самого злого, конечно, на свете) диктатора. Логику Каина… О! Эта логика Каина! «Ты можешь! Ты должен! Ты лучший! Ты достоин большего! Иди – убивай!» Эту логику Каина лукавый вложил уже в сознание людей, и первое кровопролитие станет лишь началом вещей неожиданных
Читайте новости. «Две женщины преклонных лет зарезали почтальона, разносившего пенсии, с целью ограбления». «Должник, выселяемый из квартиры, расстрелял судебного пристава с понятым и был застрелен снайпером». «Семейная ссора закончилась взрывом гранаты. Муж погиб, жена тяжело ранена». Теперь это будет стиль, и тон, и смысл ежедневных новостей. Причем новостей, жесточайше цензурированных.
А еще будут участившиеся похищения людей с целью выкупа. Еще будут многочисленные самоубийства тех, кто вернулся с несправедливой войны и понял, что стал не Робин Гудом, а братом дьяволу. Еще будут бытовые ссоры, перерастающие уже не в потасовку даже, а в перестрелку. И остановятся предприятия, и опустеют полки в магазинах. И будет лихорадочный поиск виновных, как всегда не там. А сошедших с ума будет все больше, и каннибализм тоже появится. Сначала «шуточно-ритуальный» (пирожные в идее пальчиков и ушек врага, тортики в виде деток), потом (по неизбежности) настоящий. Еще много всего будет. И газеты только о кое-чем скажут, а обо всем не скажут. Слишком страшно это – говорить «обо всем» в процессе борьбы за земной Рай и перед лицом уже выкопанной совместно общественной могилы. Совместно выкопанной – я подчеркиваю.
Но хочется вернуться к крови вообще. К той крови, которую земля пить не хочет, и которая сворачивается в комья поверх земли. К той крови, которая умеет вопить, хотя человеческое ухо этого и не слышит. К той крови, которая льется из отрезанных пальцев и детских тел, раздавленных БТРом.
В 21-й главе книги Второзакония (найдите и прочтите непременно!) говорится о том, как вести себя, если в поле найдено тело неизвестно кем убитого человека. Чтобы не навести на себя вину крови и не потерпеть кары от Бога за невинную смерть (!) нужно измерить расстояние до ближайших городов. Жителям самого ближнего города подобает взять телицу, не носившую ярма. Подобает заколоть ее в незасеянной долине, и позвать Левитов, и вымыть руки над телицей. Подобает сказать: «Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели; Очисти народ Твой, Израиля, который Ты Господи освободил, и не вмени ему, народу Твоему, Израилю, невинной крови» (Втор. 21:7-9) И это над всего лишь одним трупом неизвестного кем-то убитого человека!
Кирилл Иерусалимский в толковании избранных мест из книг Моисеевых (т.н. «Глафиры») толкует это место о телице, как пророчество о Христе. И это истинно так, как и слова о рыжей телице, о медном змее и многом ином из таинственных книг Ветхого Завета. Но мы с вами давайте обратим внимание на цену крови одного неизвестного человека. Обратим внимание на страх подвергнуться осуждению за кровь всего лишь одного неизвестного человека, найденному ближе к одному из городов, нежели к другим. Нужно жителям в лице почтеннейших граждан и священников очистить себя и обезопасить от последствий пролития даже такой крови. Иначе – Господь меняет взгляд на людей и готовит им иную долю.
Что же сказать о сознательном пролитии крови тысяч людей? О гаубицах, стреляющих по городам вчера еще собственной страны? О садистических восторгах многомиллионной армии маньяков, приветствующих в виртуальном пространстве всякую новую смерть, всякую новую пытку или карательную операцию? Можно ли подтвердить их уверенность в том, что счастье все же рядом, и все как-то наладится и успокоится само собой? Можно. Но только в том случае, если вы не имеете ума, совести и – главное – никак не связаны с Истинным Богом.
Поделиться книгой: