Женщина с диванчиком (сборник)

— Наверху Старик. Ты и сам это знаешь…

— А еще выше?

Кентис не отвечал.

— Кто над ним?

— Не знаю. И мне кажется — он тоже сам толком не знает. А если попытаешься узнать, явятся Карна и Желя, такие милые девочки, с которыми совершенно не хочется общаться. Одно мне известно — Великий Ординатор не доволен нашим ординатом. Может, это он пожелал исправить положение дел?

— Как до него добраться? — настаивал Орас.

Кентис расхохотался:

— Это не под силу даже тебе. Всё, что мы можем — это найти исполнителей, — Кентис повернулся к нам спиной и зашагал по улице.

— Тебя подвезти? — крикнул ему вслед Орас.

— Благодарю за честь… Но вдруг твоя машина сейчас взорвется? Тогда я останусь единственным свидетелем.

Он остановился и в самом деле стал смотреть, как мы садимся в машину. Его фигура маячила в свете фонаря, пока мы не свернули за угол.

9

На ночь Старик плотно задернул плотные бархатные шторы, потом обошел комнату и проверил, на месте ли каждая вещь. Он терпеть не мог беспорядка и суеты, ибо они сбивают с пути и отдаляют от цели. Еще вчера цель казалась ясной. Сегодня он ни за что не мог поручиться. Он — театральный король в картонной короне, он долго учил слова. Но пьесу сыграли другие. Он даже не знал, какой сейчас акт. Второй? Третий? И беспутный принц Гарри не торопился на помощь. Старик вздохнул и, усевшись за стол, положил в белый круг под лампою новый блокнот с золотым обрезом. С минуту он листал страницы, проверяя их чистоту и гладкость, затем обнажил ручку, как шпагу, и написал на первой странице некрасивым, но четким почерком:

«Отметим разность страдания: добровольное мученичество и принудительные издевательства. Первое — суть возвышенное. Один может спасти многих. В этом свет. И величие. То страдание, к которому Достоевский призывал. Во искупление. Тут один человек может целую страну вверх рвануть и отряхнуть от грязи. Пусть не надолго, на миг, но может… (Анд. Дм.)», - пометил в скобках Старик.

Отложив ручку, несколько секунд он смотрел на белый сияющий шар лампы. Нехорошо ему было. Сердце уж слишком торопилось биться. Давно уже хотелось ему записать всё, что думалось про Лигу и избранную миссию, но суетность каждодневной жизни отодвигала намерения. Сегодня понял он, что срок крайний. И хотя еще не мог знать, почему, но чувствовал это явственно. Быть может, несчастье с Кентисом его подтолкнуло. Или он знал, что это — всего лишь начало?

Хотелось ему свои записки передать высшим в Лиге, лучше всего Великому Ординатору. Но с другой стороны Старик знал точно, что В. Ординатор их читать не станет. Он вообще ничего не читает — так о нем говорили, и Старик этому верил. Но всё равно надо было писать. Показалось на мгновение, что пишет он завещание, но только не знает — кому.

«Другое дело — страдание вынужденное, вырванное у человека издевательством и пытками. Здесь нет ничего возвышающего, эта пища жирная, тяжелая и быстро гниющая. Некоторые до нее большие охотники. Наше время тем ужасно, что неустойчивость и быстроизменчивость жизни постоянно требует внешней помощи и опоры. Душа человеческая гнется на ветру былинкой. Ты духовно голоден, ты жадно открываешь рот… И тебе предлагают… отведать кровь и… плоть…»

Рука Старика задрожала, и на глазах против воли выступили слезы. Почему он раньше не написал всё это? Почему не сел за стол, не осмотрелся и не остерегся? Всё торопился, бежал, задыхался… а тут вдруг споткнулся. Не поздно ли только?

— Сам себе завещание… Сам себе… — пробормотал он вслух.

Не так была задумана Лига, и не для того создавалась. Как ни поворачивай, а очищения не вышло. Насыщение получилось, да. Издевательства — тоже. Хоть отбавляй. А вверх почему-то не пошло. Не расправились крылья, слиплись залепленные гноем перья. Ангелы-то все в грязи и не летают. Смешно, да? Были покровители, а сделались пытатели. И если имя что-нибудь да значит, то кто они — мартинарии? Преданные Марсу, или просто мученики и свидетели?

Старик оторвал глаза от светлого круга и увидел в дверном проеме Нартова. Старику показалось, что тот смотрит на него изучающе. Странно, почему Нартов здесь? Разве он просил его прийти?

— Что-нибудь случилось? — Старик любовно погладил страницу, прощаясь — понял, что сегодня больше ничего не напишет.

Нартов подошел очень близко и склонился над столом. И молчал.

— Так что же?

— Мне только что сообщили о трех убийствах.

— Печально. Но это дело милиции. Или что-нибудь очень…

— Двое — мартинарии. А третий… — Нартов сделал паузу. — Друг Кентиса, взорван в его машине. Неужели вам ничего не сказали?

Вопрос Нартова прозвучал как насмешка.

— Срочно свяжись с Тоссом, — в голосе Старика зазвучал металл. — Поставь охрану.

— Неужели у каждого из списка? — Кентис пожал плечами. — Не хватит людей.

— Идиот! — яростно рявкнул Старик. — Кентиса пусть охраняют. Иди!

Почти обессиленный, он упал в кресло. Неужели всё кончено? И эти люди, служившие ему так преданно, порой и не подозревая об этом, обречены? И он — вместе с ними.

«Жаль, что у меня только Павел, и нет Петра. Впрочем, в нынешнюю ночь и тот бы предал до петухов…» — мысль была хороша. Но что толку от верных мыслей, когда рушится твоя жизнь.

Когда Нартов вышел, старик спешно пододвинул к себе телефон и набрал номер. Он знал его на память. Но, нажимая кнопки, почему-то колебался, будто не был уверен в комбинации цифр. Как ни странно, но с вице-ординатором его соединили сразу.

— Убийства? Мартинариев? — в голосе его почувствовалось оскорбленная гордость. — Да вы с ума сошли! Мы не вмешиваемся напрямую в действия ординаторов. Разберитесь со своими болячками сами! — его больше не захотели слушать и швырнули трубку.

Пожалуй, в самом деле вице-ординатор прав. Ну право же, зачем высшим влезать в такие мелочи, как жизнь двух десятков людей? Они дали указания Старику, остальное их не касается. Но кто тогда жаждет смерти, кто решил расплескать энергопатию потоком, кто? Эти две сучки, черная и рыжая, Карна и Желя? Неужели они так же ловко умеют убивать, как и проникать незамеченные во властительные кабинеты? Неужели они? Других кандидатур у Старика просто не было. Но эта догадка ничего не объясняла и не решала. Он даже не мог отдать приказ Тоссу или милиции, чтобы девчонок задержали под каким-нибудь мало-мальски пригодным предлогом и хорошенько потрясли. Посланцев Великого Ординатора не задерживают — вот в чем штука.

Старик чувствовал свою совершенную беспомощность. Беспомощность сильного мира сего не может вызывать жалости. Она отвратительна. Уже ни на что не надеясь, он позвонил Кентису.

«Папа? — услышал он знакомый насмешливый голос и не сразу догадался, что это автоответчик. — Если это ты, то не надейся получить шанс прочесть очередную мораль — меня до утра не будет дома».

Мобильник Кентиса твердил который день одно и то же: «Абонент временно не доступен».

Старик медленно опустил трубку. Он знал, что сегодня не заснет.

10

— Господи, как я проголодалась! В один присест готова слопать целый поднос булочек со сливками, — воскликнула я, когда машина Ораса вывернула на Звездную.

— Ева, ты и так пухленькая, а на моих булочках станешь просто толстушкой.

— Всё равно меня скоро убьют, — вздохнула я. — Так что безразлично, умру я толстой или не очень. Ну, так где твои булочки?

Он остановил машину у кафе, и тут, будто только этого и ждали, из дверей выскочил официант, и протянул хозяину нарядную коробку.

— Надеюсь, этого хватит? — спросил Андрей, передавая коробку мне.

Орас не находил нужным особенно таиться. Боюсь, что завтра или послезавтра наше совместное фото все же появится в «Солянке». Ну что ж, это в конце концов его дело. Он женат, ну а я совершенно свободна. И любой женщине в нашем городе только польстит, если ее объявят любовницей Ораса. Я открыла коробку. Будочек было штук двадцать, не меньше.

— Андрей, разве так можно? Если я всё это съем, то просто умру.

— Дорогая, надо же тебе когда-нибудь наесться, — Орас положил мне руку на плечо — жест скорее хозяина, чем любовника.

И только когда мы очутились в моей не слишком шикарной спальне, я вдруг вспомнила, что вообще-то в гости Андрея я не приглашала. Вероятно, он решил, что после сегодняшнего в «Мастерленде» можно вести себя бесцеремонно.

— Ты любишь меня? — спросила я зачем-то, хотя на горьком опыте знала, что мужчинам лучше подобные вопросы не задавать.

Но ответ Андрея меня изумил.

— Очень, — отвечал он не раздумывая. — Можно сказать «очень» в N-ой степени…

— Как? — у меня перехватило дыхание. Неужели возможны подобные совпадения? — Повтори!

Андрей повторил.

— Еще!

Он повторил снова.

— Еще!

— Слушай, Ева, давай, я напишу тебе это на бумажке, будешь читать каждодневно с утра до вечера.

Я бросилась искать бумагу и карандаш. Разумеется, ничего не нашлось под рукой. Пришлось оторвать клочок от газеты.

— Ева, разве так можно?! — Орас осуждающе покачал головой. — Писать на туалетной бумаге признания сердца!

Он достал из кармана пиджака тисненую золотом карточку. Затаив дыхание, я смотрела, ка ложатся на бумагу заветные слова. Почерк, правда, не Сашкин — другой, четкий, уверенный. Но всё равно. Оказывается, кое-что можно восстановить. И самое невероятное может сбыться. Я поставила карточку на трюмо. Потом передумала и сунула в косметичку. Потом снова передумала и положила записку в карман подаренной Орасом куртки. Как он щедр ко мне! Он подарил мне куртку, любовную записку. И жизнь. Как минимум дважды.

— Кажется, теперь твой подарок на месте, — я улыбнулась, разглаживая куртку.

Так гладят кошку. Но у меня ведь не было кошки.

— Вы, женщины, странные существа, — усмехнулся Орас. — Никогда не поймешь, что вам нужно.

— Не надо обобщений! Я тоже сейчас всё объясню про мужчин. Они прекрасно знают, что хотят женщины, но постоянно притворяются, что ничего не понимают — якобы женская логика не под силу их рациональным мозгам. Как удобно! Можно ни за что не отвечать и напропалую обманывать. Вот! Только посмей сказать, что я не права.

— Истинно философское наблюдение! — захохотал Андрей. — И кого же я сейчас обманываю?

— Свою жену, — брякнула я совсем не к месту.

Лицо Ораса передернулось, будто я напомнила ему о чем-то отвратительном.

— Ее это не волнует.

— Опять вранье.

— Ни капли… Она избегает близости со мной. Любой близости, в том числе и интимной.

— Тогда она тебя не любит.

Орас усмехнулся — наверное, хотел опять надо мной подтрунить, но передумал.

— Я и сам это знаю.

— Тогда почему вы вместе? Зачем ты женился на ней?

Он пожал плечами:

— Может, из-за имени? Мою первую жену тоже звали Катей. Хочешь расскажу о ней?

Я кивнула, хотя меня не очень волновала его первая жена. Вторая, нынешняя, гораздо больше.

— Я тогда учился на пятом курсе университета и полгода как женился. Мы были влюблены друг в друга — до слащавости. Впрочем, неважно. Кате было двадцать, она была маменькиной дочкой, но мне это нравилось. Имя само по себе имеет определенную власть над нами… Итак, мы прожили полгода, но не говорили о детях, вполне довольные собою. Вернее, это я был доволен. А она… верно, думала, потому что, ничего мне не сказав, отправилась к врачу поговорить на эту тему. И тут выяснилось, что у нее опухоль яичника. Ничего как будто страшного, она сможет иметь детей, вот только нужна немедленная операция. Это было как гром среди ясного неба — банальное сравнение, но верное. Мы молоды, полны сил, и вдруг такое… Кинулись искать хорошего хирурга и занимать деньги у родственников — чтобы дать «на лапу». Хорошего хирурга мы нашли. Все говорили, что у него золотые руки. И не ошиблись. Операция прошла отлично — просто блеск… А через три дня медсестра, явившись на дежурство после ночной попойки, стала делать Кате клизму. Не знаю, что она там перепутала, но вместо положенного лекарства добавила в воду какую-то отраву. Кажется, лизол… Теперь уже не помню. Катя стала кричать, что больно. А эта девка, что явилась с бодуна, отвечала: «Не сахарная, потерпишь…» Лишь когда Катя стала орать совершенно истошно, прибежал врач, и разобрался наконец, в чем дело. Весь толстый кишечник у нее был сожжен. Напрочь. Ее тут же положили на операционный стол, вывели в бок кишку. Прежде был гром среди ясного неба, а теперь настал непроглядный мрак. Ее мучили ужасные боли, она стонала по ночам, и, чтобы не мешать другим шести больным в палате, ее кровать выставили в коридор и стыдливо отгородили ширмой. Каждый идущий в перевязочную мог заглянуть за ширму и посмотреть, как она лежит там, еще не мертвая, но уже и не живая, и глядит остановившимся взглядом в потолок. Я приходил к Кате в больницу каждый день. Просиживал до поздна, нянечки и медсестры льстиво шептали мне в глаза: «Какой отличный муж!» после этого полагалось сунуть в заранее оттопыренный кармашек сложенную вчетверо бумажку. Все думали, что я невыносимо страдаю. Но я не страдал. Я не сразу это понял. Поначалу меня так захватил сам поток событий, что я просто не думал о себе и о своих чувствах. Я лишь бегал по магазинам, покупал необходимые вещи и лекарства, варил бульоны, таскал всё это в больницу. Я думал, что мне очень больно. Я просто был уверен в этом. Кате сделали четыре операции, но все швы разошлись, и напоминали теперь жадно открытые красные рты, сквозь которые можно было разглядеть серую пленку брюшины, и за нею — кольца кишок. Чтобы раны не загноились, я обмывал их каждый день марганцовкой. И вот я неожиданно поймал себя на мысли, что мне это… нравится… Нет, нравится — не то слово. Я… стремлюсь к этому. Вот! Именно! Стремлюсь! Я уже не хочу в университет. А только в больницу и жду — не дождусь, когда вновь прикоснусь к изуродованному Катиному телу и почувствую исходящий от нее как тяжелый дух, запах нестерпимого страдания. Когда я это понял, мне сделалось страшно. Решил, что я схожу с ума. Но напрасно я пытался вызвать к любимой сострадание и жалость в душе. Я не мог. Вместо этого явилась уверенность, что когда ЭТО кончится, для меня начнется новая удивительная, яркая жизнь. Мне было поначалу стыдно, я гнал эту мысль прочь. Но она вертелась в моей голове, как напев какого-нибудь популярного шлягера. Катя оплатила мой успех. Я старался искупить свою внутреннюю черствость максимальным вниманием и заботой, я приободрял Катю, я даже успевал подрабатывать на разгрузке вагонов, чтобы порадовать мою кошечку — я всегда называл ее «кошечкой» — какой-нибудь мелочью… Но она уже не радовалась ничему. Способность к сопротивлению ее оставила. Она только плакала, и спрашивала: «За что мне такое наказание?» Наконец назначили новую операцию. Меня предупредили, что Катя может не выжить. Но от меня уже ничего не зависело. Ничего. Разве что молиться за нее. Но я не молился. Я сидел в грязном обшарпанном коридоре и ждал. Я не ел с утра… Да нет, не с утра, а с вечера… И вдруг появилось странное ощущение сытости, как после плотного обеда. А затем я почувствовал небывалую уверенность в себе. Я поднялся и направился к дверям, уже зная, что мне здесь делать нечего. Катя умерла. Тогда я еще ничего не знал о Лиге. Но уже понял, кто я такой.

Он замолчал. Я и не знала, что и сказать. Да разве можно говорить что-то после такого… Но я все же ляпнула самое банальное:

— А дальше?

— Ты не догадываешься? — он усмехнулся. — Через несколько дней мне позвонил мой приятель по университету — комсомольский босс, и предложил поучаствовать в небольшом, но очень перспективном проекте. Наше сотрудничество длилось недолго, но так начался мой подъем.

— И вам было в самом деле не жаль Катю? Ведь вы ее любили…

— Наверное, я не правильно выразился. Жалость была. А вот боли не было. Я не сходил с ума при мысли, что она умирает, и оставляет меня одного. Невероятно? Но это так. А потом я встретил Катерину. Я с самого начала видел, что она не любит меня, но с поразительным упорством добивался ее благосклонности. Зачем? Меня тянуло к ней. Почему, и сам не знаю… Но не будем об этом, — оборвал он сам себя. — Ты, моя милая, совершенно иная. Ты-то меня любишь!

— Конечно, — отозвалась я и тут же поняла, что нет, не люблю.

Это он, Орас, желает, чтобы я любила его, польстила уязвленному самолюбию, а я… Всеми силами играю роль, в надежде в нее вжиться. И мне кажется, что это нетрудно с таким человеком как Орас, стоит несколько раз произнести положенные реплики вслух, и они станут правдивы. Ох, да что это со мной… С чего это я решила… Да он… Тут я окончательно запуталась. Хотелось, чтобы кто-нибудь помог. А помочь было некому.

— Эй, что с тобой? — Орас щелкнул пальцами у меня перед глазами. — Ты куда-то провалилась? Где ты?

— Здесь, — прошептала я, прижимаясь к нему.

Даже сквозь одежду чувствовались его тренированные мускулы на груди.

— Тебе понравилось, как я сегодня тебя изнасиловал в «Мастерленде»? — спросил он.

— Нет, — призналась я честно.

В самом деле — походило на изнасилование. По обоюдному согласию. Если, конечно, такое бывает.

— Мне тоже, — сказал он. — Но сейчас все будет иначе…

И я ему поверила. Застрекотала молния ветровки, расходясь. Повторяя раз за разом, а можно все исправить. Уродливую фразу довести до совершенства. Я принялась сцарапывать с Ораса одежду. И, разумеется, с присущей мне ловкостью, задела раненое плечо.

— Ева, сладкая моя, пожалуйста, без мазохизма, — прошептал Андрей, отводя мою руку.

Замечание кого-то другого могло враз загасить мой порыв. Слова же Андрея лишь раззадорили. Я чувствовала, что сейчас была для него самой лучшей, несмотря на все мои изъяны. Я могла бы полюбить его только за то, как его пальцы касаются моей кожи.

Я уже приготовилась изобразить оргазм как это бывало с другими, притворно постанывая, но тут подлинная волна наслаждения вместо фальшивой, захватила меня и помутила разум. Добившись столь блистательной победы, Андрей мгновенно переменился: ластящийся зверь, заманивающий овечку в свои когти обволакивающей нежностью, теперь жадно впился в добычу, будто хотел растерзать меня в клочки. Но именно подобного исступления я и ждала от него. Каким еще мог быть Орас? Только хищником.