Наполеон. Заговоры и покушения

Вскоре Фуше организовал «Общество друзей конституции» (такие общества в то время организовывались повсюду. — Авт.) и стал вести активную политическую жизнь, но тут его отозвали в Нант преподавать в том самом коллеже, где он когда-то учился. Но и там Фуше не забыл своих политических пристрастий и в 1791 году стал президентом местного «Общества друзей конституции». В следующем году он был избран в Конвент от департамента Нижняя Луара, сменив тонзуру на трехцветную кокарду депутата. В это время Жозефу Фуше минуло 32 года.

Вновь оказавшись в Париже, Фуше некоторое время не подавал никаких признаков активности, приглядываясь и обрастая необходимыми знакомствами. Но потом он примкнул к жирондистам, а после этого, когда политическая конъюнктура изменилась, перешел в лагерь якобинцев. Уже тогда он сформулировал для себя четкое правило: всегда быть вместе с победителями, ибо победителей не судят.

В 1793 году Фуше голосовал за смертную казнь короля Людовика XVI, потом стал комиссаром Конвента в родном Нанте. Там он сформировал батальон национальной гвардии и, базируясь на его штыках, установил в городе революционный порядок. Потом аналогичную миссию он не менее успешно выполнил и в Вандее. Созданный к тому времени Комитет общественного спасения не мог не обратить внимания на решительного комиссара, и вот Фуше уже в Лионе, только что занятом республиканскими войсками. Его задача там состояла в том, чтобы жестоко покарать бунтовщиков.

В первый же день после приезда Фуше в Лион там было казнено 40 человек. Приговоренных расстреливали из пушек картечью, а общий «кровавый счет» Фуше в Лионе превысил 1600 человек. В своих «Мемуарах…» он потом вспоминал:

«Будучи с миссией в департаментах, вынужденный пользоваться языком времени и подчиняться силе обстоятельств, я увидел себя принужденным применить закон против "подозрительных". Этот закон декретировал массовые аресты священников и аристократов. <…> Закон декретировал суровые наказания <…> столь же безнравственные, сколь и варварские».

Весьма точное определение, хотя и запоздалое.

Вернувшись в Париж, Фуше почувствовал, что конец его бывшего друга Робеспьера близок, и примкнул к его оппозиции. На вызовы в Якобинский клуб он не являлся, но зато близко сошелся с набиравшим вес Полем Баррасом, который начал оказывать Фуше покровительство. После падения Робеспьера и его сторонников Фуше временно стал послом в Цизальпинской, а потом в Батавской Республике. Но тут в Париже неожиданно открылась вакансия министра полиции. Влиятельный член Директории Поль Баррас предложил на этот пост «своего человека». Этим человеком был Жозеф Фуше.

Произошло это потому, что Баррас уже тогда имел нешуточные политические амбиции, но он не доверял своим коллегам, и ему был нужен личный сыщик, подпольный доносчик и осведомитель, не принадлежавший к официальной полиции. Что-то вроде частного детектива. Для этой роли прекрасно подходил Фуше. Он тут же начал слушать и подслушивать, проникать по черным лестницам в дома, ревностно выспрашивать у всех знакомых новейшие сплетни и тайно передавать их Баррасу. И чем честолюбивее становится Баррас, чем он все более жадно строил планы государственного переворота, тем все более нуждался в таком человеке, как Фуше.

На обсуждении его кандидатуры министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран сказал: «В то время, когда якобинцы столь дерзки, никто, кроме якобинца, не сможет их одолеть. Лучшего человека, чем Фуше, для того чтобы унять якобинцев, нет». И 20 июля 1799 года Фуше был назначен министром полиции.

Жозеф Фуше — министр! Париж от этой новости вздрогнул, как от пушечного залпа. Неужели снова начнется террор, как в Лионе, раз власти спускают с цепи этого кровожадного пса? Упаси, Господь!

Фуше охотно принял новое назначение. Это и неудивительно, ведь полиция — это было его место, он был буквально создан для подобных функций.

Министерство полиции было создано в 1796 году, однако единой полиции во Франции не существовало: политической полицией занималась сама Директория, а административная полиция была отдана на откуп местным властям. Фуше пршлось создавать свою полицию фактически заново.

Главным звеном его ведомства стала «секретная полиция». В полицейской иерархии высшую ступеньку Фуше оставил за собой, а «секретная полиция» стала его «кабинетом». Чуть ниже располагалось так называемое «центральное бюро», возглавлявшее парижскую полицию, но находившееся тоже под личным контролем министра.

«Секретная полиция» Фуше функционировала, так сказать, на «личной основе». Министр сам входил в контакты с нужными людьми и знакомился с мнениями, имевшими хождение в парижском высшем обществе. Созданную систему сам Фуше характеризовал так:

«Благодаря этой системе, я был лучше знаком с секретами Франции через устные и доверительные беседы, нежели посредством ознакомления с кипами письменного хлама. Таким образом, ничто существенное для безопасности страны никогда не выпадало из поля моего зрения».

Шпионская сеть, созданная Фуше, была всеохватна. Шпионили везде: в кафе, в театрах, в игорных домах, в общественных местах. Шпионаж приобрел статус важного «общественного служения». Конспирация в деле полицейского сыска была доведена до совершенства: наиболее высокооплачиваемые агенты министра, вращавшиеся в высшем свете, передавали ему свои донесения неподписанными, через третьих лиц. Аналогичным образом агенты Фуше действовали и за границей при дворах практически всех европейских монархов.

Биограф Фуше Стефан Цвейг пишет:

«Он и не собирается вовсе добросовестно передавать своему начальству продукты химической перегонки сведений, которая производится в его лаборатории; с беззастенчивым эгоизмом он переправляет туда лишь то, что считает нужным: зачем учить разуму болванов из Директории и открывать им свои карты? Только то, что ему выгодно, что, безусловно, принесет выгоду лично ему, выпускает он из своей лаборатории, все прочие стрелы и яды он тщательно бережет в своем частном арсенале для личной мести и политических убийств. Фуше всегда осведомлен лучше, чем предполагает Директория, и поэтому он опасен и вместе с тем необходим для каждого».

В намечавшемся Брюмерском перевороте, который должен был вызвать падение Директории, Фуше участия не принимал. Он был слишком осторожен и повел себя очень хитро. Его биограф Стефан Цвейг отмечает:

«Слишком строго, слишком убежденно придерживается он своего жизненного принципа: никогда не принимать окончательного решения, пока не определилось, на чьей стороне победа. Но происходит нечто странное; в последующие недели обладающего столь тонким слухом, столь острым зрением министра французской полиции поражает тягостный недуг: он внезапно становится слепым и глухим. Он не слышит наводняющих город слухов о предстоящем государственном перевороте, не видит бесчисленных писем, которые суют ему в руки. Все его обычно безукоризненные достоверные источники информации словно магически иссякли, и, в то время как из пяти членов Директории двое даже участвуют в заговоре, а третий наполовину к нему примкнул, министр полиции не подозревает о готовящемся военном перевороте или, вернее, делает вид, что не подозревает. В его ежедневных донесениях нет ни строчки о генерале Бонапарте и о клике, нетерпеливо бряцающей оружием; правда, и другой стороне, стороне Бонапарта, не доставляет он никаких сведений, не сообщает ни строчки. Только молчанием предает Фуше Директорию, только молчанием связан он с Бонапартом, и он выжидает, выжидает, выжидает».

Известен, например, такой факт. Во время одного из светских приемов Фуше беседовал с членом Директории Луи Гойе.

— Какие новости, гражданин министр? — спросил его Гойе.

— Новости? — удивленно переспросил Фуше. — Да, собственно, нет никаких новостей.

— Ну а все же?

— Да так, одна пустая болтовня!

— О чем?

— О заговорах.

— О заговорах? — встревоженно воскликнула стоявшая рядом жена Наполеона Жозефина.

— Да, о заговорах, — спокойно отвечал Фуше. — Но я-то знаю, как к этому относиться. Поверьте мне, гражданин директор, я их хорошо умею различать. Если бы действительно существовал заговор, вы бы уже знали об этом.

После этого уже сам Гойе успокаивал Жозефину:

— Мадам может спать спокойно. Министр полиции — человек, знающий свое дело.

До 18 брюмера оставалось всего несколько дней… После Брюмерского государственного переворота с Директорией было покончено, и в стране был установлен режим Консульства. Кто возглавил консульскую полицию? Конечно же, Жозеф Фуше.

Теперь Наполеон был победителем, а повелитель Директории Баррас — главной жертвой. Еще некоторое время он ожидал, что Наполеон вспомнит о нем, но его ожидания оказались напрасными, и вскоре он добровольно подал в отставку. Позже Барраса выслали из Парижа, а в 1810 году ему было окончательно запрещено жить во Франции. Вынужденный поселиться в Риме, он оставался там вплоть до отречения Наполеона. Его уделом вплоть до самой смерти были лишь воспоминания о былой славе и писание мемуаров.

Фуше же в очередной раз перешел из одного лагеря в другой.

Стефан Цвейг по этому поводу пишет:

«Жирондистов свергли — Фуше остается, якобинцев прогнали — Фуше остается, Директория, Консульство, империя, королевство и снова империя исчезают и гибнут — один лишь Фуше всегда остается благодаря своей изумительной сдержанности, благодаря своему дерзкому мужеству, с которым он сохраняет полную бесхарактерность и неизменное отсутствие убеждений».

Да и как его было удалить. Если это сделать — созданная им машина тотчас же остановится. Фуше все предусмотрел, он знал: если ему вдруг придется покинуть свой пост, одного взмаха его руки будет достаточно, чтобы вывести из строя сооруженную им многоуровневую конструкцию. Ведь не для государства, не для Директории и не для Наполеона создавал он свое произведение, а лишь для самого себя.

Впрочем, в первые месяцы их совместной деятельности гражданин министр полиции Фуше преданнейшим образом предоставлял себя в распоряжение гражданина консула Наполеона Бонапарта.

За несколько месяцев Фуше восстановил в стране полное спокойствие. Он уничтожил последние гнезда как террористов, так и роялистов, очистил дороги от грабителей, и его кипучая энергия с готовностью подчинялась обширным государственным планам Наполеона. Большие и благотворные дела всегда объединяют людей: слуга нашел своего господина, а господин — подходящего слугу.

Уже на третий день после вступления в должность Фуше предоставил Директории декрет, направленный против роялистов. Директоры были удивлены тем, что наибольшую опасность для правительства, по мнению министра полиции, представляли роялисты. На вопрос Сийеса, почему Фуше не хочет ничего предпринимать против якобинцев, Фуше ответил: «Если мы предпримем лобовую атаку против них — наш успех сомнителен. Поэтому сначала мы должны принять меры против роялистов. Все якобинцы поддержат нас в этом, а на следующий день мы покончим с якобинцами».

Обрушившись сначала на роялистов, Фуше затем издал распоряжение, поставившее все политические клубы под контроль властей. Он лично явился в Якобинский клуб, закрыл его заседание, запер дверь этого некогда знаменитого собрания и положил ключ себе в карман. Придя в Люксембургский дворец, он не без кокетства положил свой «трофей» на стол изумленных директоров.

Глава вторая. «Адская машина»

Виновны якобинцы или нет, не важно. Сейчас я от них избавился. Если найдут виновных среди роялистов, ударят и по ним.

Наполеон

Если нельзя призвать их к порядку, их нужно всех безжалостно раздавить.

Наполеон

Наполеон всегда любил или делал вид, что любит оперу. Во всяком случае, он часто посещал представления, стараясь не пропускать ни одной премьеры. Вот и в этот вечер он договорился с Жозефиной, что назавтра они пойдут на спектакль, причем пойдут всей семьей, то есть вместе с ее детьми от первого брака — Эженом и Гортензией. Прекрасно зная, что жена обожает слишком долго готовиться к выходам в свет, Наполеон попросил Жозефину не заставлять себя ждать — все-таки у первого консула свободного времени было не так много. Все нужно было сделать заранее. Короче говоря, она должна была быть готова к семи тридцати вечера. Ради этого был даже немного передвинут традиционный час обеда.

Ровно в пять часов Наполеон спустился к жене, надеясь застать ее за приготовлениями к отъезду. Но та, как ни странно, и не думала собираться. Она лежала на диване, а ее дочь преспокойно сидела рядом с ней.

— Послушай-ка, ленивица, — смеясь, сказал Наполеон, — ты что, забыла? Сегодня вечером мы идем в Оперу. Мы же договорились… Уже темнеет, а ты даже не начала причесываться! О чем ты только думаешь?

Жозефина вяло подтвердила, что они договаривались, но сейчас она не может собираться, так как голова ее раскалывается от мигрени.

— Да уж! — воскликнул Наполеон. — Опять не твой день! Ну да ладно, вставай! Я хочу, чтобы ты сегодня надела свою новую кашемировую шаль, полученную из Константинополя.

— Уверяю тебя, Бонапарт, — это не каприз. Посмотри, убедись сам, что у меня настоящая горячка.

Сказав это, она протянула ему самую красивую руку, какую он когда-либо видел.

— Действительно, — озабоченно подтвердил Наполеон, — ты вся горишь. На, попей-ка воды. Хочешь, я велю позвать доктора Корвизара?

— Сегодня вечером он вряд ли мне поможет.

— Тогда просто полежи. Бог с ним, со спектаклем. Я пойду поработаю, а в Оперу мы можем съездить и в другой день. Я еще зайду к тебе, а ты пока постарайся заснуть.

Наполеон поцеловал жену и ее дочь и неслышно удалился.

Часов в девять Наполеон вновь заглянул в комнату жены и тихо спросил у Гортензии, читавшей у постели больной, как дела.

— Генерал, ей все еще плохо, — ответила та.

— Вот как, вот как? Вашей матери следовало бы делать, как это делаю я.

— А что делаешь ты? — спросила Жозефина, открыв глаза.

— Я не делаю ничего, так как в подобных случаях это лучшее, что можно делать. Спроси, у кого хочешь.

— Ой, милый, оставь меня со своими шутками. Говорю тебе, что я очень больна.

Наполеон лишь пожал плечами и, пожелав жене и падчерице спокойной ночи, удалился, чтобы вернуться назавтра и узнать, что его Жозефине стало лучше. Даже не пришлось приглашать доктора Корвизара. Она лишь сожалела о спектакле, который из-за нее пришлось пропустить.

— Не беда, — сказал Наполеон, — пойдем как-нибудь в другой раз.

Ждать пришлось недолго. На следующей неделе Жозефина обедала вместе с сестрой Наполеона — мадам Мюрат, генералами Ланном и Бессьером, а также с капитаном Лебрёном, адъютантом мужа. Наполеон в это время работал над бумагами, закрывшись в кабинете вместе со своим секретарем Бурьенном. Заговорили о музыке, естественным образом речь зашла и о Парижской опере. Мадам Мюрат объявила, что как раз сегодня, 24 декабря 1800 года, должно состояться первое исполнение оратории Гайдна «Сотворение мира». В представлении должны были принять участие более двухсот первоклассных оркестрантов и лучших певцов, что обещало невиданный успех. За билеты брали двойную цену, но их все равно буквально рвали из рук.

— Вот и отлично! — воскликнула Жозефина. — Вот прекрасный повод выйти в свет. Капитан Лебрён, будьте так любезны, позаботьтесь об эскорте. Мы едем в Оперу!

— Но, мамочка, — воскликнула Гортензия, — сможет ли первый консул поехать с нами? Мы ведь собирались сделать это вместе…

— Он обязательно поедет, моя дорогая, поверь мне.

— Только не просите меня идти отрывать его от дел, — взмолил Ланн. — Вы же видели, сегодня у генерала масса дел, и настроение у него, похоже, не самое подходящее для Гайдна.

— Он такой уже несколько дней, — возразила Жозефина, — но не стоит обращать на это внимание.

— Я беру это на себя, мадам, — засмеялся Бессьер, — но при условии, что вы позволите мне поехать с вами.

— Непременно! — сказала любвеобильная мадам Мюрат и многозначительно посмотрела на красавца Бессьера.

Ланн, Бессьер и Лебрён удалились, а через несколько минут пришел первый адъютант Наполеона — Дюрок и доложил, что первый консул охотно поедет в Оперу. Он отправится туда в своей карете вместе с Ланном, Бессьером и Лебрёном. Сам же Дюрок будет сопровождать дам, когда они будут готовы. На этом и договорились.

* * *

Две консульские кареты на достаточно большом расстоянии друг от друга неслись к зданию Оперы. Когда они вылетели на узкую улочку Сен-Никез (было ровно восемь часов вечера), вдруг раздался страшный грохот. Затем послышались крики, стоны, ржание лошадей. В густом дыму ничего нельзя было разглядеть…

Когда его клубы несколько рассеялись, стало ясно, что случилось что-то экстраординарное. Только бешеная скорость, с которой мчалась первая карета, спасла Наполеона. Задержись она хотя бы на десять секунд, Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, первый консул, как всегда, торопился, и кучер гнал лошадей что есть мочи, и вот эта-то поспешность и избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Франции и всей Европы.

В следовавшей в нескольких десятках метров позади карете Жозефины от взрыва разлетелись стекла.

Камердинер Наполеона Констан Вери в своих «Мемуарах…» потом написал:

«Госпожа Бонапарт совсем не пострадала, но она испытала сильнейший испуг. Гортензия была легко ранена в лицо осколком оконного стекла, а госпожа Каролина Мюрат, бывшая на последних месяцах беременности, так напугана, что пришлось ее везти обратно в Тюильри».

— Это против Бонапарта! — закричала Жозефина. Чтобы успокоить парализованных страхом женщин, Дюрок выскочил из кареты, а потом объявил, что произошел несчастный случай в одной из оружейных мастерских на соседней улице Ришельё, но первый консул и сопровождавшие его не пострадали.

На самом деле, это был не несчастный случай. Все пространство между двумя каретами было залито кровью и завалено телами убитых и раненых. О силе взрыва — а это явно был результат действия «адской машины» — красноречиво свидетельствовало и то, что, как потом выяснилось, было повреждено более сорока расположенных вблизи домов.

Все тот же камердинер Констан Вери вспоминает:

«Все оконные стекла в Тюильри были разбиты, и многие соседние дома разрушены. Сильно пострадали все дома на улице Сен-Никез и даже дома на улицах, примыкавших к ней».

Также выяснилось, что при взрыве погибло 22 человека (12 охранников из консульской гвардии и 10 случайных прохожих) и было ранено еще около шестидесяти. Карета Наполеона оказалась наполовину разбита. Сам он лишь чудом не был убит или жестоко искалечен.

Грохот от «адской машины» был настолько силен, что его услышали даже в стенах «Комеди Франсез», где произошел курьезный случай. Один из актеров театра Арман д'Айи, с успехом дебютировавший в 1800 году, высказал предположение, что это салют в честь очередной победы французского оружия над врагами республики. По его настоянию о «радостном событии» было объявлено собравшейся в зале публике. Когда выяснилось, в чем дело, незадачливый патриот был арестован, посажен в тюрьму и лишь с немалым трудом сумел доказать свою невиновность.

Жермена де Сталь потом вспоминала:

«Вечером я беседовала с друзьями; внезапно раздался страшный шум, однако мы решили, что это стреляют на учениях, и спокойно продолжили разговор. Спустя несколько часов мы узнали, что на первого консула было совершено покушение, и он едва не погиб от взрыва на пути в Оперу».

— Нас хотели взорвать! — кричал в это время на заваленной обломками и окровавленными телами улице Сен-Никез первый консул.

Ланн и Бессьер настаивали на том, чтобы возвратиться во дворец Тюильри.

— Нет, — твердо сказал Наполеон, — мы едем в Оперу!

* * *

Наполеон вошел в свою ложу с виду совершенно спокойный, так что публика в театре только через некоторое время узнала о происшедшем. Когда же в зале прошел слух о взрыве, публика устроила Бонапарту бурную овацию. Тот сдержанно поклонился. Лицо его было бледным, а губы чуть заметно дрожали.

Но он недолго демонстрировал спокойствие. Показав перед публикой в течение нескольких минут, что никакая опасность не способна сбить его с намеченного пути, Наполеон поспешил в Тюильри, где уже собрались все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и чем все это кончится.

Стефан Цвейг по этому поводу пишет:

«С равнодушным, непроницаемым видом внемлет он нежным мелодиям старика Гайдна и с притворным спокойствием благодарит за шумные приветствия, в то время как сидящая рядом с ним Жозефина дрожит от нервного потрясения и не может скрыть слез. Но то, что это хладнокровие было лишь искусно разыгранной комедией, почувствовали все министры и государственные советники, как только он вернулся из Оперы в Тюильри».

Едва войдя в комнату, где находились собравшиеся, Бонапарт расслабился и отдался на волю всей горячности своего характера. Громким голосом он закричал:

— Полюбуйтесь, вот дела якобинцев! Эти мерзавцы хотели меня убить! В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов[5], ни духовенства! Я стреляный воробей, и меня не обмануть. Заговорщики — это просто бездельники, которые вечно бунтуют против всякого правительства. Если уж их нельзя усмирить, то надо их раздавить. Надо очистить Францию от этой негодной дряни. Им не должно быть никакой пощады!

Позже, немного успокоившись, он сказал жене:

— Тебе, дорогая, здорово повезло. Они метили в меня, но вполне могли попасть в тебя.

Жозефина и Гортензия рыдали.

— Разве это жизнь? — воскликнула сквозь слезы Жозефина. — На сей раз твоим врагам не повезло, но в следующий раз счастье может им улыбнуться. Теперь только и будешь делать, что постоянно бояться убийц.