Александр Усовский
Иосиф Первый, император всесоюзный
Усовскому Николаю Тимофеевичу,
Усовской Вере Андреевне,
Головейко Герасиму Фёдоровичу,
Головейко Ольге Иосифовне –
ПОСВЯЩАЕТСЯ
De mortuis aut bene, aut nihil
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.
Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Пролог первый
15 декабря 1793 года, окрестности Тулона, Франция. Штаб осадной армии
Полевых пушек у них практически нет — не считать же, действительно, серьезной артиллерией те жалкие полторы дюжины двухфунтовок и кулеврин, что им удалось переправить с транспортов, стоящих на рейде, на берег в плашкоутах, захваченных у пирса и игравших до этого роль брандвахты. Отлично. Пушки же береговой обороны, НАСТОЯЩИЕ пушки, роялисты, их «союзники», как ни старались, не смогли развернуть в сторону берега — так и стоят, уставившись своими жерлами в море, пугают неизвестно кого. Правильно. Потому что, когда королевские инженеры строили береговые батареи крепости, никому из них и в голову не могло придти, что придется стрелять назад, в сторону Франции — посему тяжелые крепостные орудия сегодня стоят на фортах и бастионах Тулона бесполезными грудами бронзы.
Следовательно, все надежды англичан и роялистов — на корабельные орудия эскадры адмирала Худа. Разумно. ЕГО полевые орудия (даже восьми- и двенадцатифунтовые пушки, тем более — шестидюймовые гаубицы) безусловно уступают корабельным тридцатидвухфунтовым пушкам англичан (не говоря уж об установленных на полубаках линейных кораблей шестидесятивосьмифунтовых карронадах!) — и в весе залпа, и в дальности огня; восьмидюймовые же гаубицы двух его тяжелых батарей, хотя и могут сравниться с английскими пушками весом гранат — имеют, увы, до обидного малую дистанцию боя. К тому же они слишком тяжелые, и посему использовать их в предстоящем штурме вряд ли удастся. Да и по количеству стволов у англичан — безусловное преимущество: с каждого борта любой английский линкор может дать залп в сорок с лишним орудий, на максимальную дальность пять тысяч ярдов, при скорострельности тридцать залпов в час. Но те линейные корабли, что ошвартовались в гавани — кажется, «Виктори» и «Агамемнон» — могут поддержать огнем лишь два участка обороны крепости из восьми — остальные сектора им закрывают пакгаузы, Цитадель и дома на набережной.
Ergo? Необходим удар по ключевому пункту. Ключевой пункт — форт Эгийет на Керском мысе, при выходе из Малого рейда в Большой; позиция, овладев которой, можно будет обстреливать полевыми орудиями все укрепления англичан и роялистов, без исключения. Да, этот форт расположен на отшибе, зато с его верков можно великолепно обстреливать всю гавань — тем самым, уравняв шансы полевой и корабельной артиллерии. Штурмуя же в лоб форты передовой линии, мы лишь увеличим потери и добьемся того, что англичане и роялисты получат дополнительное время для укрепления позиций. Да, ключевой пункт — это форт Эгийет; но никто в штабе осадной армии этого еще не знает, это знает пока только он. Впрочем, так же думает генерал Дюгомье, единственный военный профессионал среди этой орды «тоже военных» — но он первым штурм этого форта не предложит. Просто потому, что уже стар, повидал всего на своем веку, и знает — при неудаче ему не сносить головы, а при успехе все лавры легко отнимут все эти «отчаянно храбрые» р-р-революционеры из Парижа, понаехавшие «советовать и помогать». Да и не верит старик в боевую устойчивость всех этих наспех набранных волонтерских батальонов, как не верит в профессионализм расчетов артиллерийских осадных батарей, навербованных из донельзя подозрительных «артиллеристов», в которых легко узнать постоянных обитателей каторжных бараков.
Он же УВЕРЕН в своих солдатах и в своих пушках; более того, он знает — на сегодняшний момент эти солдаты и эти пушки способны сотворить чудо — при условии, что ЕМУ никто не будет мешать. Он знает, куда надо нанести удар — ибо при захвате форта Эгийет оборонительные линии англичан окажутся неизбежно разделенными в ключевом пункте. Можно будет, затащив туда пушки, в упор расстреливать корабли противника на рейде, мало того — держать под обстрелом его линии снабжения. И он сможет сделать это — но при условии, что его план будет принят.
Но как это осуществить? Он — всего лишь капитан, помощник начальника артиллерии осадной армии. Тут же, в штабе — целая свора прибывших из Парижа политических «вождей» и военных начальников. Но что может знать о взятии крепости комиссар Саличетти? Или комиссар Баррас? Или «генерал» Карто, еще недавно — художник, знаток женских головок и ценитель изящных ножек? Или «генерал» Донне, бывший полгода назад врачом в Лилле, благодаря своему «санкюлотству» избегший нескольких судов из-за странной смерти своих пациентов? Бездари и невежды! Зато апломба, самомнения — на дивизию гусар. И всяк из них рядится в военный мундир, каждый — стратег! Как ему отвратительны эти ничтожества, возомнившие себя вершителями судеб Франции! Как мерзки их разглагольствования о всеобщем счастье, которое принесут угнетенным европейским народам штыки французской революции! Боже, и эти никчемные людишки, пафосно рассуждающие о судьбах мира — нынешние правители Франции! И никуда не деться; они здесь, у стен Тулона — специально присланные из Парижа эмиссары Конвента, облеченные полномочиями «вожди»; они имеют полное право указывать ему, военному профессионалу, что ему делать со своими солдатами и пушками, как взять Тулон. Хотя ни один из них ни черта не смыслит ни в артиллерии, ни во взятии крепостей!
Поддержит его только генерал Дюгомье. Этот — настоящий вояка, изрядно понюхавший пороху, воевал за океаном, у Вашингтона. Он знает, что лозунгами Тулон не взять. И еще он знает — всей этой шайке политических прохвостов нужно лишь одно: ворваться в город и начать расстрелы и рубку голов. Они жаждут крови роялистов — хотя сколько в крепости тех роялистов! — чтобы оправдаться перед Парижем, оправдаться в своем бездействии. Оправдаться в потере двадцати кораблей французской эскадры, ныне захваченных Худом. Оправдаться в провале осады — одним словом, гильотина должна будет выполнить роль их «адвоката» перед парижскими адвокатами, засевшими в Конвенте.
Что ж, на этом, пожалуй, можно будет сыграть. Он всего лишь капитан, командир батальона — но он ЗНАЕТ, что надо делать. А остальные здесь присутствующие — только делают вид, что знают, а на самом деле — скопом пытаются найти крайнего, кто за весь этот бардак бы ответил.
Стать крайним? Это можно — но только в том случае, если победа — буде она состоится — останется ЗА НИМ. Вот для этого и нужен генерал Дюгомье, старый служака, с навечно атрофированным честолюбием.
Смуглый маленький капитан неожиданно попросил слова. До того вразнобой галдевшие генералы изумленно посмотрели в его сторону. Он готов спланировать взятие Тулона? И возглавить его штурм? Он гарантирует успех?
Гарантировать успех невозможно — но он предлагает, во-первых, свести все риски к минимуму, и, во-вторых, нанести удар сосредоточенной массой артиллерии и пехоты в самом уязвимом месте крепости. Ударить по ключевому пункту обороны англичан, форту Мюльграв, мощным артиллерийским огнем разрушить его стены, ворваться в него, и на плечах отступающего врага затем захватить форт Эгийет. Заняв последний и доставив в него свою артиллерию — хотя бы даже полевые четырехфунтовки! — можно будет артиллерийским огнем обстреливать всю территорию военного порта и причальные стенки на всем их протяжении, картечью выметя с набережной всё живое.
Смуглый маленький капитан азартно водил случайно забытым кем-то стеком по карте — быстро объясняя диспозицию слегка опешившим генералам. «Английские линейные корабли в гавани никак не смогут противодействовать атаке — им будет мешать Цитадель — а когда мы займем позиции и доставим на них пушки — вся английская линия обороны тут же рухнет. Англичанам придется или уходить, или развернуть корабли в гавани, выйти на внешний рейд и попытаться обстрелять форт Эгийет с предельной дистанции. Все шансы будут на нашей стороне — у нас господствующая высота, у нас возможность перенесения огня на любой пункт противника. У них — только небольшая вероятность попасть с дистанции в двадцать кабельтов по нашим позициям из орудий линейных кораблей.
Но для этого нужно сосредоточить большую часть наличной артиллерии против форта Мюльграв. И чем быстрее — тем лучше!»
Так, генерал Дюгомье бесспорно на его стороне. Остальные колеблются. Проклятые невежды! С каким удовольствием он приказал бы своим солдатам вздернуть эту банду политиканов в генеральских мундирах на стенах форта! Увы, приходится мириться с тем, что не он у руля армии и государства. ПОКА не он…
План капитана Буонапарте, после долгого обсуждения, был принят, к исходу дня 16 декабря большинство наличных осадных батарей было сконцентрировано там, где им предписал находиться этот маленький, невзрачный с виду, смуглолицый артиллерийский офицер.
На рассвете 17 декабря 1793 года французская революционная армия, осаждавшая взятый англичанами Тулон, предприняла штурм города и крепости. Массированным огнем артиллерии противник был выбит из форта Мюльграв, а затем его части, не успевшие опомнится, были отброшены от стен форта Эгийет. Заняв последний, санкюлоты лишили войска, обороняющие крепость, любой возможности к сопротивлению — и наутро 18 декабря англичане, посадив на корабли эскадры Худа верных им роялистов и остатки своей морской пехоты, покинули Тулон.
За умелое руководство штурмом капитан артиллерии Буонапарте через месяц был произведен в бригадные генералы. Звезда будущего императора французов Наполеона I зажглась над взятыми штурмом фортами Тулона…
Пролог второй
От Октябрьского переворота к созданию СССР: технологии захвата и удержания власти
Великая Октябрьская социалистическая революция, о которой так долго говорили большевики, с 1917 по 1927 годы называлась ими просто, без изысков — «Октябрьский переворот». Это потом уже для придания большего веса, солидности, самоуважения и легитимности (как большевики все это понимали) правящему режиму, оный переворот получил в официальной советской истории свое донельзя пышное (и весьма условно соответствующее реальности) наименование. Очевидно, сделано это было в пику французам — мол, если французская революция «Великая», то почему бы и наш переворот не назвать так же громко (или даже еще звонче)? Сказано — сделано. С 1927 года та заварушка в Петрограде, в результате которой политически импотентное Временное правительство было низложено, а к власти пришли «строители нового мира», и получила свое трудновыговариваемое название, а правящая в СССР партия — положенный по статусу набор легенд и мифов об этом событии.
Впрочем, на самом деле, не имеет особого значения, как называть события тех дней, революцией или переворотом — смысл от этого не меняется. Просто название «Октябрьский переворот» автору кажется более адекватным — во-первых, это и был именно военный переворот, осуществленный военной силой против законного правительства, а, во-вторых, подобное наименование более краткое и удобное в написании. Поэтому пусть будет — «Октябрьский переворот».
Значение имеет другое — то, что взявшие власть в России большевики отнюдь не были самой влиятельной партией в стране (скажем, те же социалисты-революционеры были куда как более популярным политическим течением). РСДРП(б) на выборах в Учредительное собрание получила всего 175 мандатов из 715 (эсеры, правые и левые — 410), а посему большевикам уже на следующий день после свержения Временного правительства срочно потребовалось выработать определенный modus operandi — дабы не оказаться «калифом на час», а стать властителями страны всерьез и надолго. А для этого им следовало самым срочным образом выработать свою собственную, оригинальную технологию удержания захваченной власти — без которой большевистская октябрьская авантюра с неизбежностью превращалась бы в один большой пшик.
«Мир — народам», «земля — крестьянам», «заводы — рабочим», «нациям — право на самоопределение» и «власть — Советам» были вначале всего лишь лозунгами (причём зачастую перекликающимися с лозунгами социалистов-революционеров), нещадно эксплуатируя которые, большевики смогли привлечь на свою сторону значительную часть политически активного населения — и обеспечить благожелательный нейтралитет населения, политически пассивного. Но на следующее же утро после достопамятного выстрела «Авроры» эти лозунги потребовалось превратить в реальную политику — что оказалось довольно трудно (а кое-что и невозможно, но об этом позже).
Причем технология удержания власти должна была быть выработана, как минимум, в двух вариантах — ибо царская Россия, управлять которой взялись большевики, была страной, во-первых, крестьянской, а во-вторых, многонациональной; методы управления, годные для губерний Центральной России, никак не годились для Северного Кавказа!
Для губерний с русским населением большевики выработали весьма прагматичную (а с точки зрения ревнителей «нерушимости частной собственности» — откровенно циничную, но зато максимально эффективную) линию поведения: поскольку большинство населения этих губерний составляло малоземельное крестьянство, этому крестьянству в собственность были переданы помещичьи, монастырские и частью даже государственные земли — то есть был осуществлен элементарный подкуп крестьянской массы (составляющей 85 % от всего населения Центральной России), каковым не слишком благовидным, но весьма эффективным способом была (на первых порах) обеспечена гарантированная поддержка крестьянами курса новой власти — ибо новая власть честно выполнила свои обещания, с которыми рвалась «наверх».
По сути, большевики сделали подавляющее число крестьян (то есть тех, кто на основании решений большевистского правительства получил в собственность чужую землю) своими «подельниками»; отныне успехи большевиков были успехами крестьянской России, а их поражения — поражениями «народа-богоносца», и до самого конца Гражданской войны этот общественный договор действовал относительно устойчиво.
С рабочими же дело пошло не столь успешно; экспроприация собственности на средства производства и последующая их национализация не дала рабочим практически ничего — кроме осознания себя «гегемоном революции». Рабочим малоквалифицированным и низкооплачиваемым этого было достаточно, а вот «рабочая аристократия» (те же работники оружейных заводов) особого удовлетворения от Октябрьского переворота не получила — ИХ Революцией был Февраль; посему ничего удивительного в том, что с большевиками на стороне «белых» сражались РАБОЧИЕ (наибольшую известность в этом плане заслужили ижевские и воткинские оружейники, восстание которых осенью 1918 года нанесло большевикам тяжелый удар и отвлекло у них значительные силы с других фронтов) не было — идеология белого движения, как политического продолжения Февральской революции, была им ближе, чем идеи большевиков.
Но в целом надо сказать, что большевикам удалось привлечь на свою сторону крестьянство, то есть большую часть трудоспособного (и военнообязанного) населения России (рабочие тогда составляли едва ли десять процентов жителей страны) — пусть и за счёт грубого слома «священного права собственности». Владение землёй (вернее,
Правда, надо сказать, что этот ход руководства РСДРП(б) — лишение прежних владельцев прав собственности на пахотные земли и национализация средств производства (заводов и фабрик) — сделал яростными и безоговорочными врагами Советской власти доселе имущие классы: дворянство и буржуазию. И по-человечески ненависть «бывших» к новой власти понятна и объяснима: люди были элементарно ограблены до нитки, превращены в граждан второго сорта (а потом и вообще — в заложников), низведены до роли дичи на большой охоте («красном терроре»), сценарий которой был написан РСДРП(б) именно с целью окончательно застолбить свое экономическое и политическое господство в стране.
Зато большевики этим несложным, но весьма решительным шагом (отъемом собственности) за чужой счет, то есть, не вкладывая ровным счетом ни одной копейки, смогли обеспечить себе безусловную политическую поддержку 70–80 %% населения страны (на первых порах). И именно с точки зрения технологии удержания власти этот злодейский отъем был крайне эффективным инструментом внутренней политики. Тем более — ни дворянство, ни (в меньшей, правда, степени) буржуазия — не были серьезными противниками новой власти.
Русское дворянство как сословие, де-юре обладавшее политической властью, в России к 1917 году деградировало как политический класс, перестав соответствовать тем требованиям, которые История обычно предъявляет правящим элитам. Все эти Голицыны и Оболенские, о которых с придыханием пели в девяностые годы по всем ресторанам СНГ, к моменту крушения Империи были ничтожной политической силой, ибо не имели ни воли, ни решимости к удержанию своей власти, ни вразумительной программы действий, ни вождей, обладающих необходимой харизмой. Вырождение русского дворянства привело к закономерному итогу — кладбищу Сен-Женевьев-де Буа; большая часть тамошних могил стала последним приютом мужчинам, в 1917–1920 годах бывшим в призывном возрасте и способным носить оружие. О чем это говорит? О том, что подавляющее большинство дворянства сочло возможным трусливо бежать со своей Родины вместо того, чтобы умереть в битве со своими врагами. Вожди «белого движения» были, главным образом, выходцами из простонародья — и генерал Корнилов, и генерал Кутепов, и генерал Деникин, и генерал Юденич, и генерал Краснов имели крестьянских или казачьих предков! «Белая кость» среди известных деятелей Гражданской войны с «той» стороны не представлена фактически никак — князья Голицыны, Юсуповы, Трубецкие, Волконские, графы Шереметевы, Шуваловы, Строгановы, о которых ныне с придыханием шепчет «графиня» Фекла Толстая — оказались неспособны возглавить сопротивление большевистскому перевороту (в отличие от своих «коллег» во Франции 1789–1793 годов) и попросту сбежали из страны, как прогоревшая труппа третьесортного шапито.
Против большевиков сражались не дворяне — с ними насмерть бился русский «средний класс», разночинцы, вкусившие либерального воспитания и в феврале 1917-го ставшие, наконец, политическим классом. Именно русский либерализм (пусть и едва обозначившийся) и стал настоящим Врагом большевизма — и именно с ним большевики сражались наиболее яростно и бескомпромиссно. Этому либеральному политическому классу БЫЛО ЧТО ТЕРЯТЬ — большевики пошли на национализацию сначала крупной, а затем, во время «военного коммунизма», и вообще ВСЕЙ промышленности — и посему он воевал с большевиками ДО КОНЦА.
Дворянство было становым хребтом русской державы триста лет, от времен Ивана III до куцых дней правления «гатчинского капрала» Петра III. 18 февраля 1762 этим императором был подписан Манифест о вольности дворянства. По нему все дворяне освобождались от обязательной гражданской и военной службы; состоявшие на государственной службе могли выходить в отставку. Они могли беспрепятственно выезжать за границу, а при желании — служить иностранным государям; Российская империя, напомню, была не национальным, а сословным государством, в котором имело значение принадлежность к определенному сословию (ну, еще к конфессии), но отнюдь не к национальности. Это потом подобная служба будет приравниваться (и очень правильно!) к измене Родине — во времена же «просвещенного абсолютизма» ни у кого не вызывал удивления пятый пункт упомянутого манифеста: «
Так вот — Манифест Петра III стал документом, предопределившим крах дворянства как главной политической силы в России через сто с небольшим лет после своего опубликования. Потому что военная служба (да и вообще всякая «государева» служба) по этому манифесту
Поэтому большевики немедля после Октябрьского переворота посчитали возможным (и необходимым) лишить дворянство экономического базиса его политической власти — владения землей. Пусть и получая из-за этого безусловного врага (но слабого и недееспособного, с которым позже можно будет справиться «одной левой») — зато приобретая полную и безоговорочную поддержку крестьянства (а крестьяне — это более трёх четвертей населения России). Обмен был для большевиков крайне выгодным — и они пошли на него, благо в их среде крупных землевладельцев не было.
Относительно национализации крупной (а потом, с введением политики «военного коммунизма» — и вообще всякой) промышленности вопрос был сложнее. С социальной точки зрения (если избавится от разного рода пропагандистских штампов) она ничего положительного не давала — на многих частных заводах экономическое положение рабочих было весьма приличным, — даже наоборот: среди промышленного пролетариата РСДРП(б) имела весьма высокий процент сторонников, национализация могла ухудшить (и фактически ухудшила) экономическое положение рабочих, а следовательно — понизить степень доверия рабочих к «своей» партии.
Но зато данная национализация давала в руки большевиков все реальные рычаги управления народным хозяйством. Делать они это, правда, будут скверно и на первых порах сделают кучу чудовищных ошибок, но ключевое условие упрочения своей власти — владение промышленностью — большевиками будет выполнено.
Замечу, кстати, что именно буржуазные партии станут на первом этапе Гражданской войны основными политическими противниками РСДРП(б), главными «фундаторами» вооруженной оппозиции большевистскому режиму. Но, не имея достаточных средств, проиграют большевикам с треском — уступив свое место государствам Антанты.
В общем и целом надо сказать, что большевики довольно быстро и достаточно надежно утвердили свою власть в центральных великорусских губерниях — путем фактического подкупа крестьянства. Подобная политика позволила РКП(б) на протяжении всей гражданской войны рекрутировать достаточные массы призывного контингента в Красную Армию, снабжать промышленные центры продовольствием (ничего не давая крестьянам взамен — политика «продразверстки») — в отличие от «белых», никаким образом не сумевших привлечь к себе крестьян. Населению русской провинции, на самом деле, был глубоко безразличен факт узурпации власти большевиками — гораздо важнее для них было то, что в результате такой узурпации они получили землю — и посему у «белых», ратовавших за возвращение «единой и неделимой» и восстановление прежних аграрных порядков, практически не было никаких шансов на поддержку со стороны основной массы населения страны.
Да и крестьянские бунты (самый известный — «антоновский мятеж» в Тамбовской губернии) вспыхнули уже
«Декрет о мире» был, главным образом, внутренним документом новорожденного Советского государства. Расчет большевиков был донельзя прост — во-первых, Россия выходила из абсолютно бесперспективной для нее войны, во-вторых — большевики получали прекрасный инструмент для проведения своей политики на селе, ибо большинство демобилизующихся на основании этого декрета (как тогда говорили — «самодемобилизующихся») солдат имели крестьянское происхождение, и, возвращаясь домой, они несли с собой пассионарный заряд, заложенный в них четырехлетним сидением в окопах. Да к тому же среди руководства РСДРП(б) было немало деятелей, разделявших концепцию «вооружённого народа» — ибо, исходя из учения К.Маркса о замене регулярной армии всеобщим вооружением народа, оный вооруженный народ будет отлично защищать завоевания революции. Посему для окончательной ликвидации старой армии большевики назначили Верховным Главнокомандующим распадающегося «военного механизма царизма» прапорщика Крыленко. Этот прапорщик не должен был заниматься оперативными вопросами — его поставили на этот пост, чтобы он революционной рукой руководил ликвидацией армии, что им и было успешно выполнено к 16 марта 1918 года (последний приказ Главковерха о ликвидации Ставки Верховного Главнокомандования). Царскую армию закрыли, как проторговавшийся пивной ларек!
Кроме того, 16 декабря 1917 года Декретом ЦИК и СНК (правительство большевиков) были отменены наряду с сословиями и титулами и все воинские звания. Логичный ход — если нет армии, то ни к чему и воинские звания? Расползающаяся армия, правда, таила в себе опасность немецкой оккупации части территории России — но этим можно было тогда пренебречь. Во-первых, Октябрьский переворот был в значительной степени «проектом» немецкого Генштаба, так что свержение их власти немецкими дивизиями большевикам однозначно не грозило; и, во-вторых, под гипотетическую (увы, ставшую в феврале 1918-го фактической) оккупацию попадали окраины бывшей Империи, и без того уже впавшие в сепаратизм.
Вообще, многонациональность России была для большевиков серьезной проблемой — но зато послужила отличным полигоном для отработки технологий захвата и удержания власти на территориях с нерусским населением.
Царский режим в ответ на локальный национализм, начавший пробуждаться в нерусских частях империи с середины девятнадцатого века, проводил политику русификации — впрочем, довольно бездарно. Зато его политические противники, начиная с революции 1905 года, начали всерьез и во весь голос требовать национально-территориальной автономии, а в случае с поляками — вообще строить свою деятельность на откровенном сепаратизме. Депутат Государственной Думы, небезызвестный Пуришкевич, говорил: «Везде налицо сепаратистские устремления инородцев, которые только и ждут грядущего пожара, чтобы оторвать от империи ту или иную окраину». Между прочим, сказано в 1912 году!
Временное правительство не стало влезать в дебри национальных проблем — оставив их решение Учредительному собранию. Большевики, разогнав оное, начали решать этот вопрос по-своему — благо, из всех крупных российских партий лишь РСДРП(б) зафиксировала в своей программе право наций на самоопределение вплоть до отделения. На первый взгляд, большевики в этом вопросе оказались святее президента Вильсона («четырнадцать пунктов президента Вильсона» — в числе коих «право наций на самоопределение» — считались основой для послевоенного устройства мира). Остальные же игроки на политическом поле России, не отрицая в принципе права национальных меньшинств на сохранение и развитие национальных культур и языков, начисто отказывали националам в праве на национально-территориальную автономию. Русские же радикальные националистические движения (Союз русского народа, Русский монархический союз, Союз Михаила Архангела) вообще настаивали на том, чтобы гражданские, политические и культурные права нерусских народов были вообще низведены до минимального уровня.
Вследствие Октябрьского переворота и распада центральной власти (временного, разумеется) в европейской и закавказской частях страны было провозглашено десять независимых государств — да еще в Средней Азии вместе с ранее существовавшими и формально уже автономными Хивой и Бухарой возникли еще две антибольшевистские автономии с центрами в Коканде и в южном Казахстане (Алаш-Орда).
Если подходить сугубо формально, то возникновение этих государств было тем самым «правом наций на самоопределение вплоть до отделения», каковое большевики начертали на своих знаменах. Но эти лозунги были написаны на этих знаменах, как говорится, «до того». Теперь же, в ситуации «после», следовало незамедлительно внести в указанные лозунги определенные коррективы, благо внешнеполитическая ситуация оставалась крайне сложной и под эту «музыку» можно было от каких-то своих обещаний безболезненно и отказаться.
«В обстановке разгорающейся смертельной борьбы между пролетарской Россией и империалистической Антантой для окраин возможны лишь два выхода: либо вместе с Россией, и тогда — освобождение трудовых масс окраин от империалистического гнета; либо вместе с Антантой, и тогда — неминуемое империалистическое ярмо. Третьего выхода нет. Так называемая независимость так называемых независимых Грузии, Армении, Польши, Финляндии и т. д. есть лишь обманчивая видимость, прикрывающая полную зависимость этих, с позволения сказать, государств от той или иной группы империалистов» — И. Сталин, 1920 год.
То есть большевики, став правящей партией в России, разные новообразованные «независимые» государства решили рассматривать не как состоявшуюся реализацию права наций на самоопределение, а как гнусный сепаратизм местной буржуазии или феодальных элементов (в Средней Азии). Иными словами, в этом вопросе оказались солидарны со своими заклятыми врагами (ведь «белые» бились за Россию «единую и неделимую», о чем с детской непосредственностью и вещали в своих программных документах — что с политической точки зрения было весьма … гм-м-м…прямолинейно и неблагоразумно).
«Выразителями воли народов» национальных окраин большевики решили считать пролетариат, по странному стечению обстоятельств почти везде оказавшийся русским.
Пока большевики были слабы — местные национальные кадры живо понаучреждали множество суверенных государств. Но, поскольку национальный энтузиазм масс как-то не перерос в желание этих масс защищать свою «независимость» до последней капли крови, в 1918 году большевики начали постепенно эту шарманку сворачивать. Тем более, что идея «вооруженного народа» как механизма защиты завоеваний революции как-то тихо отмерла, зато появившаяся необходимость вооруженной борьбы с контрреволюцией и иностранной военной интервенцией вынудили ЦИК и СНК 15 января 1918 года (именно 15 января, а не 23 февраля!) издать декрет о создании «Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Большевики очень быстро осознали необходимость для нормального государства нормальных вооруженных сил — хотя вначале формирующаяся Красная Армия была все же больше внутренними войсками для силового удержания власти РКП(б) внутри страны, то есть
Кстати, тут надо отметить, что руководители вновь создаваемой РККА, исходя из политических соображений и не понимая необходимости существования системы воинских званий (все-таки за всеобщее равенство боремся), категорически отказались от всяких званий — каковые, вообще-то, характерны для любых вооруженных сил, от Сан-Марино до Монголии. Большевики решили добиться всеобщего равенства даже для такого специфического государственного инструмента, как армия — и установили для рядового и начальствующего состава РККА единственное звание — «красноармеец». Дескать, новое бесклассовое государство напрочь отвергает разделение своих граждан на какие бы то ни было группы — все равны, и баста. Однако в силу реальной необходимости, сначала неофициально, затем все более официально (хотя никакого документа о введении званий или наименований руководящего состава так и не было издано) в служебной переписке, периодической печати появляются наименования «краском» — красный командир, «командарм» — командующий армией, «комбриг» — командир бригады, «начдив» — начальник дивизии и т. п. К середине гражданской войны (январь 1919 года) эти названия воинских руководителей становятся вполне официальными, а с января 1920 года наименования должностных лиц закрепляются Приказом по РККА, причем получают название «категории красноармейцев». Эта система сохраняется до мая 1924 года.
Впрочем, надо сказать, что от функции внутренних войск (то есть подавления выступлений недовольных на территориях, подконтрольных большевикам) очень скоро (уже к лету 1918 года) Красная Армия начала потихоньку брать на себя функции внешнеполитического инструмента Советской России — правда, делая поправку на то, что объектами внешней политики большевиков стали (для начала) бывшие территории Российской империи, в период краха последней обретшие независимость от центральной власти.
Если учесть, что с сентября по декабрь 1918 года численность Красной Армии выросла с 600.000 до 2.000.000 штыков — инструмент для приведения в чувство националов в руках большевиков появился изрядный.
Немедленно после революции в Германии (ноябрь 1918 года) территория, попавшая под немецкую оккупацию по условиям Брестского мира, стала как бы ничейной, и большевики быстро понаделали для этих территорий правительств и провозгласили создание советских республик Латвии, Литвы, Эстляндской трудовой коммуны, Украины (со столицей в Харькове) и Белоруссии — хотя большая часть территории этих государств под контролем Советов вовсе и не находилась. Не беда — советские правительства этих республик признаны были большевиками единственными легитимными представителями окраинных народов — разные же буржуазные правительства, столь же быстро наделанные на местах тщанием где Антанты, где Германии — преданы были Москвой остракизму.
Мало того — уже юридически признав независимость Финляндии и Польши, большевики, тем не менее, решили попытаться и в этих странах установить «дружественные» им режимы. В январе 1918 года в Хельсинки произошло восстание рабочего класса, тут же объявившего прежнее национальное правительство низложенным и через несколько часов создавшего социалистическую республику. Эта республика незамедлительно заключила договор о дружбе и братстве с РСФСР.
Увы, бежавшее из столицы финское национальное правительство подписало договор с Германией — в обмен на военную помощь в подавлении «пролетарского восстания» финны были готовы признать своим королем принца Фридриха Карла Гессенского. Весной немецкие войска очистили Финляндию от коммунистов, но принц Фридрих престол занять не успел — в ноябре 1918 года монархия в Германии была свергнута и финнам удалось эти свои обязательства не выполнить. 17 июля 1919 года Финляндия была провозглашена республикой.
Провал большевизации западных окраин (прибалтийских государств и Польши) явился следствием того простого факта, что русских рабочих на этих территориях было до обидного мало — местные же жители достаточно серьезно поддерживали идею независимости от России и создания собственных национальных государств. Так что здесь большевикам не выгорело по вполне объективным причинам — не говоря уже о том, что военная мощь Красной Армии была ничтожной по сравнению с силами Антанты, с начала 1919 года приступившей к «освоению» бесхозных, по мнению западных политических деятелей, земель бывшей Российской Империи.
Вообще, ключевым условием захвата и удержания власти большевиками на нерусских территориях являлось наличие там политически активного и прокоммунистически настроенного русского городского населения — и отсутствие там же сильных националистических движений. Русские рабочие (в числе прочих) были царскими властями эвакуированы из Польши в 1915 году — каковым мероприятием большевики были лишены «опоры в массах», когда через пять лет пришла пора эти территории возвращать прежнему владельцу; кроме того, серьезную политическую силу в Царстве Польском представляла из себя ППС Юзефа Пилсудского. Как результат — крах всяких попыток большевизации польских территорий, равно как и финских.
Зато на Юге и на Востоке большевикам «шла масть».
В 1918 году закавказские депутаты Учредительного собрания создали Закавказский сейм с исполнительным органом — Закавказским комиссариатом; так возникла Закавказская Демократическая Федеративная республика, 26–28 мая 1918 года распавшаяся на независимые Грузию, Армению и Азербайджан. Большевики тоже попытались установить на этих территориях свою власть — но, не имея под рукой серьезной военной силы, советская Бакинская Коммуна довольно быстро была местными националистами с помощью англичан задушена в колыбели.
Но у большевиков в Закавказье было несколько точек опоры — кроме бакинских комиссаров.
Во-первых, весной 1918 года начался абхазский мятеж против грузинской власти, дополненный мятежом в Южной Осетии — эти этнически негрузинские территории были под шумок общего краха Российской империи властями в Тифлисе объявлены «исконной территорией проживания грузин», и, следовательно, частью «свободной Грузии». То, что в Абхазии и Южной Осетии была провозглашена Советская власть (что было политическим признаком единства этих территорий с Россией) — шайку батоно Жордания отнюдь не волновало. Грузинские меньшевики потопили в крови Советскую власть в Абхазии, просуществовавшую 40 дней, огнем и мечом прошли Южную Осетию и взяли курс на насильственную грузинизацию этих народов. Мало того, в своих захватнических устремлениях меньшевистская Грузия ставила более широкие задачи, чем захват только Абхазии. С самого начала своего существования правительство Н.Жордания стало на крайне агрессивный путь и решило употребить все усилия для овладения Сочинским округом до Туапсе включительно, то есть теми землями, которые не имели никакого отношения к собственно Грузии — ну и что? Бесхозные плодородные территории, принадлежащие теперь неизвестно кому, вызывали просто зуд алчности у тифлисских «наполеонов». Ввиду отсутствия у России (не важно, советской или «белой») серьезной вооруженной силы в этом районе — в район Туапсе были введены (с согласия германского оккупационного командования) грузинские войска. Но абхазы Нестора Лакобы в тылу этой оккупационной армии продолжали оставаться серьезной головной болью для тифлисских вождей — посему ситуация в этом районе была крайне неустойчивой.
Во-вторых, в Карабахе и Зангезуре вспыхнул конфликт между тамошними армянами и центральной азербайджанской властью. В-третьих, в конце 1919 года руководство РКП(б) приняло решение создать в Грузии, Армении и Азербайджане коммунистические партии — которые станут «пятой колонной» РСФСР в этих государствах; кроме того, продолжало действовать Кавказское бюро РКП(б), де-факто ставшее штабом «советизации» Закавказья. Достаточно сказать, что в Кавбюро трудились такие видные большевики, как С.М. Киров, Р. Орджоникидзе, И. Смилга — вкупе с автохтонными коммунистами Н. Наримановым, А. Мясникяном, Б. Мдивани.
Когда инструменты влияния созданы и частично введены в дело — «промедление смерти подобно», как говорил Ильич-первый (правда, это он об Октябрьском вооруженном восстании говорил, но и к интервенции в Закавказье эту цитату очень даже можно применить).