Жизнь и времена Горацио Хорнблауэра

Сирил Норткот Паркинсон

Жизнь и времена

ГОРАЦИО ХОРНБЛАУЭРА,

знаменитого героя морских романов С. С. Форестера

Title: "The Life and Times of Horatio Hornblower"

 Author: C. Northcote Parkinson

Publisher: Little, Brown and Company, Boston - 1970

Перевел с англ. Константин Киричук

Версия v.3.0, исправленная и дополненная

Предисловие

Жизнь адмирала флота первого виконта Горацио Хорнблауэра, кавалера Ордена Бани, была чрезвычайно увлекательно описана писателем С. С. Форестером, умершим в 1966 г. В течение тридцати лет он написал двенадцать книг о Хорнблауэре, и одного бы этого хватило, чтобы считать его одним из выдающихся писателей своего времени.

Что касается основных фактов и этапов карьеры адмирала, то, как известно, Форестер пользовался письмами и целым собранием корреспонденции, которые четвертый виконт Хорнблауэр завещал в 1927 году Королевскому Военно-морскому колледжу в Гринвиче. Эти материалы, которые в настоящее время находятся в Национальном морском музее, долгое время хранились на чердаке городской резиденции лорда Хорнблауэра на Бонд-стрит, 129 в Лондоне, откуда они позднее были перенесены в другую семейную резиденцию, в г. Найтсбридж, на улицу Уилтон-стрит. Несомненно, сам Форестер, как и четвертый виконт Хорнблауэр до него, считали это собрание документов абсолютно полным. Но оба они не знали, что старый адмирал отдал на хранение в Окружной банк Мэйдстона свое письмо, адресованное его прямому потомку, причем письмо можно было открыть только через сто лет после его смерти. Окружной банк Мэйдстона был в конце концов поглощен Вестминстерским банком, находящимся по адресу Хай-стрит 3 и 4, и следует отдать должное его директору, который, в соответствии с завещанием, точно 12 января 1957 года достал это письмо и уведомил пятого виконта Хорнблауэра о существовании документа. Однако тот на старости лет стал преувеличенно осторожным и с большой неохотой относился к мысли о возможности опубликования того, что его прославленный предок намеревался сообщить ему в этом письме. Однако он все же рассказал о его существовании нескольким историкам флота, в том числе — и автору (С. Н. Паркинсону — прим. пер). После смерти пятого виконта, последовавшей в 1968 году, я написал наследнику его титула и попросил, чтобы мне разрешено было прочесть неоткрытое письмо. Шестой виконт Хорнблауэр не согласился на это, однако своим письмом из Браамфонтейна в Южной Африке уполномочил меня получить его от его имени. Делая это, я обратил внимание, что к письму был приложен незапечатанный конверт с препроводительной бумагой, в которой шла речь о еще трех ящиках дополнительных материалов, находящихся на хранении у м-ра Ходжа, адвоката из Мэйдстоуна. По-прежнему запечатанное письмо старого адмирала было выслано заказной бандеролью в Южную Африку, а я начал разыскивать юридическую фирму, которая унаследовала архивы м-ра Ходжа. Это оказалось самой легкой частью моего задания, т. к. оказалось, что фирма «Ходж, Уинтроп, Найтли и Хэй» до сих пор работает на Хай-стрит, хотя уже ни один из ее владельцев не носит фамилий основателей. Старший клерк фирмы обыскал чердак и, наконец, нашел два железных ящика, один с надписью «Смоллбридж-Мэнор», а второй с надписью «Боксли-хауз». Вначале я думал, что эти ящики содержат исключительно корреспонденцию, относящуюся только к этим резиденциям, конечно же, интересную, но не имеющую непосредственной связи с морской карьерой адмирала. Однако вскоре я убедился, что это было собрание документов, не упорядоченное ни хронологически, ни тематически, причем многие из них были написаны или получены в море. Я обнаружил там залежи информации, к которой Форестер никогда не имел доступа. На многие уже известные мне истории пролился новый свет, пробелы между уже описанными событиями были восполнены.

Получив эти новые сведения, я решил написать биографию Хорнблауэра; сам Форестер, которому не хватало этих материалов, никогда бы не пробовал этого сделать. Моя книга написана не как полемика с уже опубликованными книгами про Хорнблауэра, но для их дополнения. В первый раз стало возможно достаточно полно и последовательно рассказать о карьере адмирала. Однако я так и не смог отыскать третий ящик с документами, о которых упоминает адмирал. Не могло быть сомнений в том, что все три ящика вместе были убраны на пыльный чердак, на котором позже были найдены два из них. Существовала вероятность, что кто-то из Хорнблауэров, возможно — и сам старый адмирал, послал за одним из ящиков, может, для того, чтобы проверить детали какой-либо аренды и забыл возвратить. Если так, то ящик можно было бы еще разыскать и найти в нем еще больше подробностей его славной карьеры. Принимая во внимание эту возможность, я сомневался, стоит ли публиковать написанную мной биографию, потому что надеялся, что обнаружение этих материалов сделает рассказ полнее. Однако когда даже усиленные поиски не принесли результата, я сказал себе, что ни одно собрание документов не бывает абсолютно полным. Если бы мы ждали, пока соберем полную информацию, то никогда бы не смогли ничего опубликовать. Если же все-таки удастся разыскать дополнительные данные, то они могут быть включены во второе, расширенное издание. И уже по окончании этой книги, я, наконец, получил весточку от сегодняшнего лорда Хорнблауэра. Он охотно согласился предоставить мне дополнительные документальные материалы, однако ничего не упоминал о письме, которое адресовал ему его знаменитый предок. Я попросил его о копии с этого документа, обещая не использовать ее без дополнительного разрешения, однако он не имел желания предоставить ее мне, а еще меньше, по всей видимости, хотел бы увидеть это письмо напечатанным. В конце концов, шестой виконт Хорнблауэр проконсультировался с профессором истории университета в Капштатде, который заверил его, что письмо имеет не только семейную, но и историческую ценность. Лорд Хорнблауэр прислал мне фотокопию письма, которую я переписал и поместил в соответствующее место в книге, к сожалению, уже в последний момент. Это письмо дает ответ на вопрос, который я поставил, но не попытался дать ответ в предшествующей части книги.

С. Норткот Паркинсон,

о. Гернси, 12 января 1970 г.

Глава 1. Ученик

Если бы в последующие годы кто-нибудь спросил его о месте рождения, Горацио Хорбнлауэр, скорее всего, назвал бы скромный городок в Кенте, где его отец был врачом и игрывал каждый вечер партейку-другую в вист с пастором и где он сам в мальчишеские годы должен был снимать шапку перед землевладельцем. На самом же деле все было гораздо скромнее, нежели он рассказывал, поскольку местечко с трудом можно было назвать городком, отца — врачом, священник не был полноправным пастором, а местный начальник не являлся землевладельцем.

В 1776–1793 гг. Уорс было местечком столь незначительным, что почти нищим. Оно лежало на равнине между Сандвичем и Диллом, на расстоянии примерно одной мили от моря. Со стороны моря почва была кислой и пропитана водой, что служило удобной отговоркой для крестьян, предпочитающих зарабатывать себе на жизнь контрабандой. Штаб-квартирой контрабандистов была ферма «Под голубыми голубями», которая находилась у дороги, ведущей к побережью, на котором находится рейд, известный под именем Малый Даунс. В глубине суши, у перекрестка дорог, около двух десятков домиков теснились вокруг тихой часовни, на месте которой сегодня стоит собор. Уорс сегодня достаточно густо населен, в нем есть собор и школа (построенная в 1873 году), гостиница и поля для игры в крокет. В XVIII веке все это выглядело по-другому, когда местечко даже не заслуживало того, чтобы размещать его на карте, а когда оно все-таки туда попадало, то называли его по-разному: Уорд, Уордс или Уорс.

Насколько местечко не было городком, настолько еще менее местный медик мог претендовать на звание врача. Чтобы понять это, нам придется погрузиться в историю. Когда в 1857 году Горацио скончался, в некрологе «Таймс» было указано, что его отец, д-р Хорнблауэр, вел свое происхождение из «древнего рода графства Кент». В какой-то степени это, очевидно, правда, поскольку эпитет «древний» можно применить к любому роду, при условии, конечно, что имеется в виду исключительно древность как таковая. Род Хорнблауэра мог быть древним, однако наверняка он не был известным. Похоже, все Хорнблауэры или «Мужи из Кента» или, попросту, все жители этого графства, имели предков, которые проживали в Мэйдстоне или ближайших местечках. В начале XV века некий Николас Хорнблауэр владел в Эйлфорде достаточным количеством земли, чтобы попытаться обзавестись гербом. На присвоенном ему гербовом щите был серебряный шеврон на черном поле и голубая рыба между тремя, собственно, рогами (трубами). Однако ничего большего он не добился, а его потомки ничем особенным себя не проявили и даже не были уже землевладельцами. Первым Хорнблауэром, который был более или менее известен, стал Иеремия Хорнблауэр (1692–1754), торговец зерном из Мэйдстона; своим завещанием он основал местный сиротский дом, однако при этом поставил условие, что бедных сироток там будут обучать ремеслу. После 1760 года про судьбу этого завещания нам уже ничего не известно, возможно оттого, что на осуществление этой благородной цели уже не хватало средств. Зато мы знаем, что у Иеремии было пятеро детей, в том числе две дочери. Старший сын, Джеймс, аптекарь и фармацевт, родился в 1714 году, практиковал в Мэйдстоне и умер в 1769 году, не оставив потомства. Следующий сын, Джонатан (1717–1780), был довольно известным инженером, а третий — Джошуа (1729–1809), в молодые годы уехал в американские колонии, где позднее стал председателем совета депутатов штата Нью-Джерси. От него происходят американские Хорнблауэры, а от Джонатана — та семья, которая нас интересует.

В свою очередь, у Джонатана было три сына: старший — Яков (родившийся в 1738 году) и два его младших брата: Джонатан Картер (1753–1815) и Джейбз Картер (1744–1814). Оба они стали инженерами, а Джейбз, возможно, изобрел машину для обработки перкаля. Джонатан же работал у Джеймса Уатта, но поссорился с ним из-за какого-то патента. Яков работал у своего дяди Джеймса, но когда, наконец, смог открыть собственную практику, то сориентировался, что в Мэйдстоне не хватит места для еще одного аптекаря. В 1759 году он женился на Маргарет Роусон, дочери неплохо зарабатывавшего строителя судов в Дилле и переехал вместе с семьей в те края. Он был аптекарем в местечке Уорс и именно там, 4 июля 1776 года родился их единственный сын. Это произошло в тот самый день, когда американские колонии постановили провозгласить свою независимость. Дав сыну имя Горацио, аптекарь проявил собственную независимость, поскольку семейные традиции предписывали давать каждому потомку мужского рода имя, начинающееся с буквы «Д». Каково бы не было происхождение этой несколько неумной традиции, Яков не стал ее придерживаться. Также не подлежит сомнению, что окрестил своего ребенка в честь Горацио (или Хораса) Уолпола, четвертого сына известного премьера. Конечно, надежда на протекцию была весьма слабой, однако это следовало отметить. Похоже, Яков был настолько опытным гравером, что смог проиллюстрировать свой собственный (причем единственный) печатный труд: «Травник Кента» (Кентерберри, 1761) и, таким образом, заслужил заметку в две строки в книге Уолпола «Граверы Англии» (1763). Так что, когда в 1771 году вышло в свет второе издание «Травника», оно было посвящено Уолполу, что могло быть признано не слишком приличным даже по тем временам. Ни тогда, ни когда-либо позднее Яков Хорнблауэр так и не дождался ответа на этот свой шаг, так что, похоже, выбор имени единственного сына стал для него, если говорить про Уолпола, искоркой последней надежды на протекцию, которая так никогда и не сделалась реальностью.

Если медик не был врачом, то и его партнер по висту также не был пастором. Уорс в те времена не являлось самостоятельным приходом, и часовню местечка обслуживали многие викарии, причем некоторые из них при ней и жили. В реестре можно найти упоминания о преподобном Уильяме Томасе в 1773 г., преподобном Джоне Аткинсе в году 1776, преподобном М. Нисбете в 1779-м, преподобном Томасе Педингтоне в 1781-м и преподобном М. Гаррете в 1789 году. Из них в Уорсе жил лишь Педдингтон, и это именно он и его жена играли в вист с аптекарем и его супругой, что представляется весьма естественным. По свидетельству Хастеда (1799), часовня св. Петра и Павла была «маленьким, бедным домиком, с западной стороны которого была пристроена маленькая башенка, на которой находятся два колокола». После этого пессимистичного замечания Хастед меняет тему, что позволяет нам прийти к выводу, что с паломничеством в Уорс следовало, как минимум, подождать до тех пор, как погода наладится.

А что же с землевладельцем? Единственной усадьбой, хозяин которой имел хоть сколько-нибудь значительный вес, является Аптон Хаус, который существовал уже в 1736 году. Построенный на лучших землях в глубине местечка, он был резиденцией Карла Мэтсона, эсквайра, смерть которого в 1791 году была увековечена памятной доской. Очевидно, он и был тем самым человеком, перед которым Горацио Хорнблауэр снимал шляпу. Скорей всего, он был единственным землевладельцем, которым местечко могло похвастаться. Но здесь нас снова ожидает разочарование, поскольку Аптон Хаус называли также и Аптон Фарм, причем даже сама ферма принадлежала не Мэтсону, а отсутствующему графу Кауперу, который, наверное, никогда и не бывал в этих краях, где по количеству принадлежащих ему земель мог поспорить с также постоянно отсутствующим графом Гилфордом. Так что «землевладелец» оказывается лишь кем-то, не намного лучшим обыкновенного арендатора поместья, обрабатывавшего сто двадцать гектаров наиболее плодородной почвы. Если бы он был мировым судьей, этот факт нашел бы отражение на памятной доске. Так что можем предположить, что Мэтсон им не был, что, по крайней мере, позволяло ему не беспокоиться из-за деятельности, центром которой была ферма «Под голубыми голубями», сознательно не обращая на нее внимания.

Первым важным событием в жизни Горацио была смерть матери, которую похоронили на кладбище при часовне 18 января 1782 года. В тот год зима была тяжелой, и мы можем хорошо представить себе, как засыпанное снегом кладбище обдувал резкий восточный ветер. В такой день немногие из соседей решились бы присутствовать на погребении, а родных умершей было всего лишь четверо. Это был овдовевший муж, наверняка более ошеломленный, нежели расстроенный. Был дядя Томас, несомненно, плотно закутанный, но несмотря на это дрожащий от холода. Был дядя Джордж, алый мундир которого выглядывал из-под плаща. И наконец, там был единственный ребенок умершей, шестилетний мальчик, которого держала за руку служанка Жаннет. Именно Жаннет предстояло отвести ребенка домой, если бы он не выдержал вдруг всей церемонии. Однако мальчик не доставил Жаннет хлопот — он молча стоял над гробом, пока не были произнесены последние слова. (Слезы пришли позже, вечером, но даже и тогда шли недолго). Теперь для Горацио Хорнблауэра наступил период одиночества, которому суждено было продлиться почти тридцать лет.

Теперь, рассказав о Горацио и его отце, стоит объяснить существование и присутствие на похоронах дяди Томаса и дяди Джорджа. Можно сказать, что выходя за Якова, Маргарет Роусон совершила мезальянс — во всяком случае, ее отец был человеком состоятельным, женившимся на Элизабет Мэйнард, младшей дочери преподобного Сэмюэля Мэйнарда, пастора из Брэндсби в Эссексе. Его старший сын, Томас (1736–1799) имел какие-то связи с достопочтенной Вест-Индской компанией, по крайней мере, с ее морским транспортом, а тесть Томаса был другом и соседом Роберта Кина, в то время навигатора и капитан-лейтенанта Военно-морского флота. Младший сын, Джордж (1742–1787), был поручиком 77-го пехотного полка, который в то время квартировал в Дувре.

Вряд ли кто-либо из братьев уделял значительное внимание Маргарет с тех пор, как она вышла замуж, однако так сложилось, что в момент ее смерти от тифа оба они находились неподалеку. Томас решал какие-то вопросы на судне Вест-индской компании, стоявшем в Даунсе, а Джордж пребывал в гарнизоне, расположенном не далее, чем в десяти милях, так что оба они не могли, хотя бы из чувства приличия, не присутствовать на похоронах. Так что дяди приехали и, скорее всего, для Горацио это была первая оказия их увидеть. Поскольку мы вынуждены основываться на домыслах, то можем быть, по крайней мере, уверены в том, какие слова были использованы во время погребального обряда. В наши дни священники без колебаний изменяют тексты молитвенника, но их предшественники в 1782 году были людьми более точными, а их обязанности определял закон. Таким образом, дрожа от холода, пастор Уорса должен был начать следующим образом: «Аз есмь воскресение и жизнь, говорит Господь; а кто верует в меня, пусть даже умрет, но жить будет, а пока верует в меня, то не умрет никогда. Бог дал, Бог взял и да будет благословенно имя Его».

Так продолжалось, пока на гроб не упали первые комья земли: «…а посему поверяем ее тело земле, земля к земле, пепел к пеплу, прах ко праху, с твердой и непреклонной надеждой на Воскресение».

Можно предположить, что муж, полный скорби, должен был осознать свою утрату и придал своему трауру соответствующее выражение. Однако же он не установил надгробия на могиле своей жены и лишь из церковных записей нам известно, что к моменту смерти ей исполнился сорок один год. После нее не осталось ни одного письма и до сих пор она остается для нас фигурой таинственной. Невозможно узнать, чем была мать для Хорнблауэра, но из того, что он когда-либо о ней вспоминал, можем предположить лишь чувство вины за то, что он в столь малой степени ощутил ее уход. Немногим больше мы знаем о Якове, мы видим его невезучим и неудовлетворенным мечтателем, обладающим определенными достоинствами, однако лишенным той амбиции, которая характерна для его отца и братьев. Его «Травник» оценивается специалистами как труд незначительной ценности, по большей части заимствованный у других авторов. Что касается граверных работ, то они были всего лишь его хобби, одним из многих, ни одно из которых не приносило ему дохода, зато каждое из них отрывало его от профессиональных занятий. К Горацио он относился рассеянно и истерично, а ранним воспитанием мальчика на практике занималась Жаннет, которая, однако, вышла замуж через год после смерти его матери. Горацио не помнил даже имени той, кто пришла ей на смену.

С последними словами: «Милость Господа нашего, Иисуса Христа, любовь Бога и присутствие Святой Троицы да будет с нами. Аминь», — похороны подошли к концу. Маленькая группа расступилась и направилась к дому, бредя по снегу и стараясь укрыться от ветра. Яков Хорнблауэр привел шуринов обратно в дом, где жил и принимал пациентов, и из которого час назад похоронная процессия тронулась на кладбище. Одно несомненно — там было подано красное французское вино с пряностями, которого гости очень ждали. Теперь мы должны прояснить постоянно возникающий вопрос о точном месте рождения Горацио. Местные предания по этому вопросу высказываются твердо, но неоднозначно. Историки из Сандвича и Дилла исследовали этот вопрос в научных обществах, причем некоторые указывали на Фэррьерс Коттедж, а другие — также уверенно — настаивали, что Яков жил в доме, в котором позднее разместился городской магазин. Теоретически можно было бы закончить эту дискуссию ссылкой на документы на право собственности, но Яков, скорее всего, был просто нанимателем и вообще никакой недвижимостью не владел. Во времена ныне покойного Джона Лэйкера на страницах «Дилльского Меркурия» завязалась нудная переписка между теми, кто придерживался в этом вопросе мнения Притчарда, и теми, кто был на стороне Лэйкера[9]. Дискуссия эта получила название «Битвы за свиное корыто», поскольку могло показаться, что большинство аргументов касалось того, было ли во дворе дома корыто для свиней, или нет — ибо известно, что маленький Горацио любил играться в этом самом корыте, представляя себя потерпевшим кораблекрушение в открытой шлюпке… существует множество доказательств, что он мог проделывать это в Фэррьерс Коттедж, однако невозможно доказать, что это было невозможным и в другом доме. К сожалению, даже каменное корыто не является столь постоянным предметом пейзажа, как это предполагают некоторые историки — его можно передвинуть, продать или разбить. Если бы мы все основывались исключительно на месте расположении этого предмета, то нам пришлось бы дискутировать о месте рождения адмирала до бесконечности. Однако существует один документ, которым исследователи пренебрегли, который проясняет дело и при этом удовлетворяет обе стороны. В приходской книге существует запись о смерти в 1764 году Сэмюэля Хьюсона, аптекаря. Это свидетельствует о том, что Яков прибыл в Уорс в качестве помощника Хьюсона и унаследовал практику после его смерти. Значит, он жил вместе с Маргарет в Фэррьерс Коттедж (который был построен в 1723-м) с 1759 по 1764 года, а затем переехал в более просторный дом. Таким образом, Горацио родился уже по новому адресу, но и те, кто полагает, что Яков жил в Фэррьерс Коттедж, также правы. Он действительно жил там в течение пяти лет, однако это было еще до рождения его сына, единственного из оставшихся в живых детей. Кстати сказать, приходская книга говорит, что Маргарет родила еще двух дочерей, одну из них — в 1767 году, но обе девочки умерли еще в детстве. Горацио никогда не вспоминал о них и мог вообще не знать об их существовании.

Горацио говорил о себе, как о «сыне доктора», и при этом лишь немного преувеличивал, если говорить про общественное положение отца. В восемнадцатом веке аптекарь был чем-то средним между сегодняшним аптекарем и врачом общей практики. С 1617 года существовало Лондонское Общество аптекарей, членство в котором зависело от результатов сдачи квалификационного экзамена. Однако власть этого Общества не распространялась за пределы Лондона и специалистом, подобным Якову Хорнблауэру, можно было стать и после нескольких лет работы помощником аптекаря в провинции. Положение в обществе у врача было выше, нежели у аптекаря, особенно, если врач обладал университетским дипломом. Более того, тогда, также как и сегодня, врач использовал титул «доктора» (хотя обычно не имел этого ученого звания), что гарантировало ему позицию «джентльмена». Но врачей было немного, а их консультации стоили относительно дорого, так что большинство людей с небольшими недугами предпочитали направляться к аптекарю. Аптекарь, который внимательно относился к больным, мог иногда рассчитывать на обращение «доктор», может и в шутку; он мог быть настолько близок к докторату, насколько ему это было необходимо. Отличие Якова Хорнблауэра от сегодняшнего заключалось в том, что состоятельные пациенты посылали за ним чаще, так что ему приходилось проводить на коне больше времени, нежели за письменным столом. Те, кто победнее, приходили к нему на дом, но чаще всего вынуждены были довольствоваться советами его помощника. Сравнивая положения врача и аптекаря в Англии восемнадцатого века, мы все же должны помнить, что ни того, ни другого землевладелец не приглашал к себе на обед, и обоих можно было накормить в людской.

Что же касается местечка Уорс, то владельцем его во времена похорон матери Горацио числился Карл Мэтсон, личность, как мы уже убедились, не слишком значительная. Знаем, тем не менее, что Горацио, как и иные мальчишки, вынужден был снимать перед ним шапку. В конце концов, он был просто сыном мелкого служащего и был вынужден вести себя соответственно. Если же он уже начинал думать о себе иначе, то благодаря дяде Томасу и дяде Джорджу, потому-то наша история и начинается с похорон миссис Хорнблауэр. Именно при этом событии мальчик смог ознакомиться с основами иерархии общества. С этой минуты он впервые начал считать себя джентльменом. Ведь он же был племянником Джорджа Роусона, эсквайра! В конце концов, он понял бы, что 77-й пехотный полк не был особо привилегированным, что нетрудно было получить офицерский патент во время войны и что не стоило надеяться, что сорокалетний поручик мог рассчитывать на повышение в звании. Пока, возможно, мальчику было вполне достаточно того, что его дядя носит саблю. Второй дядюшка сабли не носил, но его одежда и манеры производили — неким другим образом — еще большее впечатление. Он был, по крайней мере, отражением, если не представителем, мира богатства и утонченности. Хотя сам и не занимал высокого положения в обществе, он, тем не менее, мог небрежно упомянуть о своих знакомых, сэре Лайонеле и сэре Фергюсе. Сомнительно, конечно, чтобы они в равной мере часто вспоминали о нем, однако оба несомненно знали о его существовании — в роли поставщика морского имущества либо в роли помощника судовладельца по снабжению, дядя был широко известен в кругах, в которых вращался.

После похорон оба дяди исчезли, направившись каждый в свою сторону, а маленький Горацио начал жить жизнью местечка. Он мало видел отца днем и ненамного больше — вечером. У Якова Хорнблауэра была мастерская, в которой он и запирался, занимаясь гравированием или таксидермией — набиванием чучел, а также разными механическими изобретениями. Насколько известно, он никогда ничего не запатентовал, однако постоянно находился «буквально в шаге от великого открытия». Раз в неделю он привык играть в вист с викарием (мистером Пеннингтоном) и женой викария. При жизни Маргарет была четвертым партнером, но ее смерть едва не лишила Якова его еженедельного отдыха за картами. Примечательно, что во всем местечке не было больше ни одного взрослого игрока в вист; так что было просто необходимо сделать из Горацио четвертого партнера для игры. Таким образом, он научился играть в вист уже в детстве — и к тому же у игроков, которые относились к этому занятию очень серьезно. Наверняка мальчик также ходил в местечковую школу, так как рано выучился читать и писать. Возможно, дома были какие-то книги, поскольку Яков был человеком образованным, а еще больше книг, скорее всего, можно было взять почитать у викария. О том, какие книги были в распоряжении мальчика, мы можем судить по тем, которые он сохранил. Когда Горацио умер, в его библиотеке было найдено несколько потрепанных томиков, причем некоторые из них носили на титульном листе образцы его ученической еще подписи.

Известно, что первой из книг Горацио Хорнблауэра стал «Синопсис четвероногих», составленный Томасом Пеннантом и опубликованный в Честере в 1771 году. Подпись на титульной странице этой книги является, возможно, самой ранней пробой его пера и относится к 1783 году. Можно предположить, что книга эта, в определенной степени, должна была отражать интересы Якова, который, как нам известно, был немного натуралистом. Другими книгами, составляющими собственность маленького Горацио, были: «Исторический и хронологический театр» Кристофера Гельвикуса, Лондон, 1687; одиночный том «Британии» Камдена, 1701 (с разделом про графство Кент) и «История долгой неволи и приключений Томаса Пеллоу в южной Берберии», второе издание, около 1740 г.; «Театр современной войны в Нидерландах», Дж. Бриндли, Лондон, 1746; «История кораблекрушения и счастливого спасения Захарии Павлина, рассказанная им самим», Бристоль 1759; «Путешествие капитана Томаса Фореста в Новую Гвинею и на Молуккские острова», Дублин 1779; «Дневник последней и важнейшей блокады и осады Гибралтара» Сэмюэля Ансела, Эдинбург 1786. К «Театру современной войны» Бриндли было приложено «Введение в искусство фортификации». Этот фрагмент был заложен листком бумаги, покрытым мальчишеским почерком Хорнблауэра, сбоку на котором была сделана следующая надпись: «Фортификацию определяют как искусство применения Доктрины Чистой Тригонометрии для расчета укреплений, стен и бастионов Форта». Горацио не обратил внимания на Кристофера Гельвикуса и на прекрасное начало его «Хронологии», которая начинается словами: «Сотворение мира, которое должно было завершиться еще прошлой осенью, закончилось в семь дней». Очевидно, мальчик уже тогда предпочитал заниматься тригонометрией в приложении к военному искусству.

Если среди этих книг какая-либо и выделяется, то это, конечно, «История кораблекрушения Захарии Павлина», которая помогает нам понять игру в жертву кораблекрушения, которую Горацио устраивал, используя в качестве шлюпки свиное корыто. От этого же, самого раннего периода его жизни, осталась небольшая картина маслом, представляющая поврежденный корабль и мальчика, ожидающего спасения. Очевидно, он раздобыл эту картину для украшения своей спальни. Сюжет, представленный художником, не вполне ясен, но, очевидно, должен был увлечь мальчика, представлявшего, глядя на него, целый ряд событий, которые могли привести к возникновению этой ситуации. Однако стоит быть осторожнее и не придавать слишком большого значения именно такому набору книжек. Возможно, конечно, что мальчик с детства интересовался морским делом и именно эти книжки решил сохранить. Однако возможно также, что у него было и много других, которые он позже выбросил или кому-нибудь подарил. Не можем закончить исследование литературных вкусов Горацио без того, чтобы не обратить внимания на то, что Томасу Пеннанту, автору первой книги, на которой видна подпись Хорнблауэра, настолько повезло, что его отметил сам д-р Сэмюэл Джонсон. Босуэлл описал сцену, в которой Джонсон прервал оживленную беседу группы своих приятелей неожиданной фразой: «Пеннант рассказывает о медведях!» Те разговаривали дальше о чем-то другом, а он все цеплялся за свой рассказ о медведях и слово «медведь» служило звуковым сопровождением ко всему, о чем шла речь. Главу Пеннанта о медведях можно найти в его «Синопсисе» — книге, которая была собственностью маленького Горацио.

Единственной из перечисленных книг, которую Горацио мог раздобыть в качестве нового экземпляра, прямо из типографии, была «Осада Гибралтара» Ансела, которая в те времена, вероятно, была бестселлером. Другие книги он не столько выбирал в библиотеке, сколько добывал в развалах на рынке Сандвича. Сандвич удален от Уорс приблизительно на две мили и Горацио ходил туда еще мальчиком. Великие дни этого города как морского порта к тому времени уже принадлежали далекому прошлому, и в нем можно было найти немного исторических памяток. Зато в неполных четырех милях в противоположную сторону лежал город Дилл, расположенный прямо напротив Даунс. Здесь, между берегом и отмелью Гудвин, раскинулся обширный хорошо защищенный рейд, с глубинами от восьми до десяти саженей. Именно здесь парусники обычно собирались в конвои или ожидали попутного ветра. Собственно порта здесь не было и нет, а с берега на суда можно было попасть с помощью перевозчиков из Дилла. Они использовали так называемые «дилльские люггеры» или большие открытые лодки с обшивкой внахлест; и те, и другие спускали по деревянным брусьям, уложенным на крутом пляже, и таким образом форсировали прибой. О перевозчиках из Дилла, с одной стороны, поговаривали, что они здорово наживались на пассажирах, в интересах которых было побыстрее добраться на берег или на борт судна, с другой же стороны, они славились отвагой и морской выучкой, когда спасали людей с судов, разбившихся на отмели Гудвин. Об этом, в частности, пишет Уоррингтон Смит: «Нет на свете занятия более опасного, чем спасение людей с судна, которое разбилось на мели, подобной Гудвинской. Сверхъестественную мощь и ужас длинной линии разбивающихся волн прибоя, которые поднимаются пенистыми водопадами на высоту двадцати футов и гонят со скоростью тридцати миль в час, пока песок не остановит их разбег, могут представить себе только те, кто когда-либо побывал среди них и остался живым. Огромные волны, разбивающиеся и воющие среди вихрей, их вершины сдувает ветер и несет на подветренную сторону сплошными потоками воды, а сразу же после этого, когда они встречаются с длинной линией прибоя, выстреливают на сорок футов вверх, еще более увеличивая страшную опасность, в которую попадает лодка спасателей или любая, осмелившаяся вторгнуться сюда. Сплошной клубок приливных течений, бегущих со скоростью четырех-пяти узлов, густая шапка морской пены, докучливый дождь, давящий, предательский ветер и грохот полощущихся парусов — все это усиливает ужасный хаос».

В те времена еще не было специальных спасательных лодок, и именно перевозчики Дилла, Уолмера и Рамсгейта занимались спасением на море. Конечно, они заботились и о вознаграждении за спасение, но что касается их героизма, то тут уж двух мнений быть не может. Когда на море шторм, вполне естественно искать укрытие, но специально выходить в море во время бешеного шторма — это совсем другое дело, а ведь именно этим занимались обычно перевозчики из Дилла. Многое они могли рассказать об этом, когда уже были на берегу и, конечно же, еще больше было выдумок на эту тему, к которым маленький мальчик должен был прислушиваться.

Если говорить точнее, перевозчики и моряки — не одна и та же профессия. Тем не менее, некоторые жители Дилла уходили в море, а некоторые весь век жили в родной местности. Один из них, Том Гэммон (отец одного из лоцманов, указанных в «Кентском проводнике» 1780 года) служил, как сам рассказывал, под командой адмирала Вернона. Поскольку Вернон в последний раз выходил в море в 1745 году, то это было вполне возможным, и Том вполне мог принимать участие во взятии Портобелло. Все ли его истории были правдивыми — это уже другой вопрос, поскольку некоторые из тех, которые он рассказывал о Верноне, уже рассказывали раньше об адмирале Бенбоу. Однако он наверняка был опытным моряком и к тому же любил поболтать — если, конечно, находились желающие его послушать. Приписывал Вернону анекдот про капитана, который хотел навестить Лондон, но адмирал разрешил ему удалиться от корабля только на то расстояние, на которое его могла отвезти корабельная шлюпка. И — по его словам — именно Вернон был тем самым капитаном, который приказал погрузить шлюпку на телегу и отправился в Лондон, сидя в шлюпке, но — по сухопутью. На самом же деле капитаном, который грозился, что так сделает, был Бешеный Монтегю, когда служил под началом сэра Эдварда Хоука. Другая история, которую рассказывал Том Гэммон, на сей раз верно приписывая ее достопочтенному Уильяму Монтегю, касалась голландского судна, затонувшего в порту Портсмут. Вышедший на берег Монтегю увидел двенадцать трупов голландцев, лежавших на песке. Тогда он приказал своим людям, чтобы они засунули руки голландцев в карманы. После того, как это было сделано, Монтегю разыскал в кабачке «Проспект» голландского капитана, которому все выражали свое сочувствие, и возложил всю вину за катастрофу на голландский экипаж: «Черт бы побрал этих неуклюжих бездельников, которым было лень вытащить руки из карманов даже для того, чтобы спасти себе жизнь». И поспорил на дюжину бутылок вина, что каждый из членов экипажа, выброшенный на берег, все еще держит руки в карманах. Когда разъяренный голландец принял заклад, официанта послали проверить, так ли это. Возвратившись, тот подтвердил, что капитан Монтегю говорит правду. «Ну, — изрек достопочтенный Монтегю, — не говорил ли я вам, что им было лень даже спасаться?»

Наверняка рассказывали и другие истории о разбитых кораблях и необитаемых островах, о пиратах и зарытых кладах. И вне зависимости от рассказов происходили еще и драматические события, свидетелем которых мог быть маленький Горацио. Голландское судно из Вест-Индии разбилось под Диллом в июле 1783 года. В сентябре того же самого года транспорт «Свифт», следовавший к берегам Новой Шотландии со ста пятьюдесятью заключенными на борту, зашел в Даунс. Осужденные взбунтовались, обезоружили офицеров и экипаж, а около полусотни из них сбежали на берег в лодках. Однако всех их схватили и доставили обратно на судно. Еще более важными, хотя и более удаленными, были заключительные фазы американской войны за независимость. Приходили известия о битве при островах Сент и о помощи Гибралтару. Наконец пришли известия о заключении мира. Когда позднее распустили экипажи, появилось много анекдотов про адмирала Хоу и адмирала Родни. Французы, хотя и могли себе воображать, что ловко обдумали тактическое маневрирование и стрельбу в тот момент, когда при качке борт корабля поднимался на волне, в конце концов были разбиты.

Горацио воспитывался на побережье Кента, где ежедневно слушал разговоры про последнюю войну. Неизвестно, насколько часто он слышал далекие пушечные залпы, но ведь Уорс лежит всего в двух с небольшим милях от моря. Достаточно было только пройти или пробежаться до фермы «Под голубыми голубями», а затем вниз до берега, лежащего против маленького Даунса, к пристани для мелких торговых судов. Там всегда что-нибудь, да и происходило, а временами — до самого горизонта — виднелись суда, стоящие на якоре.

В 1785 году Горацио начал ходить в школу сэра Роберта Мэнвуда в Сандвиче. Школу эту организовал выдающийся гражданин Сандвича в 1563 году. Сначала это было процветающее заведение, хорошо обустроенное и снабженное, а однажды его даже посетила королева Елизавета. К сожалению, еще в семнадцатом веке все английские общеобразовательные средние школы вышли из моды, и в то же время начало иссякать благополучие Сандвича. Началось строительство более крупных судов, так что более старые порты, находящиеся в глубине суши в верхнем течении судоходных рек — такие, как Йорк, Эксетер, Честер и Ипсвич — начали уступать место портам глубоководным, таким как Гулль и Плимут, Ливерпуль и Гарвич. В то время как Дилл разрастался, Сандвич хирел, и местные власти время от времени просили короля, чтобы тот как-нибудь помог исправить ситуацию. Но король ничего не мог с этим поделать, даже если бы и хотел, и около середины восемнадцатого века жизнь в Сандвиче фактически замерла. То же случилось и со школой, руководителем которой в 1758 году стал преподобный Джон Конант. Причитающееся ему на этом месте содержание — триста фунтов в год, воистину княжеская плата в 1563 году — к тому времени уже была не слишком привлекательна. Такое же жалование, например, получал каждый из гребцов таможенной барки, а работники окружной администрации получали еще больше. Так что Джон Конант увеличил свои доходы, оставшись пастором у св. Павла в 1766 году. Обе эти должности он и занимал до самой своей смерти в 1811 году. Когда Горацио застал его учеником, Конант обучал около двенадцати мальчиков. Он учил их латыни и математике, а те, кто постарше, учили еще и греческий, если конечно, оставались в школе достаточно долго. Мало-помалу количество учеников уменьшалось, и к 1804 году их вообще не стало; в том же году Конант покинул школу и куда-то переехал. В ту пору ему было уже семьдесят лет, и местные власти имели все основания жаловаться — как, впрочем, они и жаловались — на то, что уже многие годы он ничего не делал. В 1785 году пренебрежение Конантом своими обязанностями, по крайней мере, не бросалось в глаза, а его ученики с трудом брели сквозь Цезаря и Тацита, а иные — сквозь Вергилия и Ксенофонта. Однако если Горацио и обладал некими способностями, то это были способности к математике, а Конант подвел его только к началам плоской тригонометрии, что, скорее всего, составляло предел его собственных скромных возможностей.

Школа сэра Роджера Мэнвуда ожила в 1895 году, а сегодня является цветущим научным заведением, соединяющим старые традиции с современными удобствами. К сожалению там не хватает данных о периоде упадка школы. Поэтому нет списка учеников 1785–1792 гг. и нам известно только одно имя старого школьного товарища Хорнблауэра. Это имя Питера Холлбрука. О нем самом известно достаточно многое, так как он написал и опубликовал свои дневники[10]. Его собственная жизнь была лишена практически каких-либо значительных событий, и он никогда не достигал никаких должностей выше, чем должность заместителя почтмейстера в Дилле. О своих школьных годах рассказывает немного, но следующий отрывок (на стр. 27) представляет для нас интерес: «Я был частным учеником ныне умершего Джона Конанта, руководителя средней школы в Сандвиче. Школа уже не была на хорошем счету, а мистеру Конанту не хватало той энергии, которую позже развил преподобный Уильям Уодсворт. Для тех, кто хотел учиться, он, тем не менее, был хорошим преподавателем, и несколько его воспитанников позже поступили в университет, поскольку бегло знали латынь и немного — греческий. Однако лишь про одного можно сказать, что он действительно прославился — этим мальчиком был теперешний адмирал лорд Хорнблауэр. Он был моложе меня на два года и я вспоминаю его молчаливым и спокойным пареньком, слабым в других предметах, но сильным в расчетах. При крещении ему было дано имя Хорас, над которым мы немилосердно насмехались, как это водится среди мальчишек, но он уже тогда предпочитал называть себя Горацио. Он был несколько неуклюж и, похоже, не слишком-то охотно участвовал в забавах, которыми мы занимались после занятий. Хотя обычно он вел себя весьма достойно, например, когда был одним из обвиняемых в какой-то проделке во время «Ночи Гая Фокса». Будучи самым младшим из тех, в отношении которых велось следствие, он, тем не менее, высказался в их защиту и — о чудо! — ему удалось доказать их невиновность.

Позже мы все задумывались, не случайно ли они избежали наказания. Возвращаясь памятью к тем годам, проведенным в старом школьном доме на Кэнтерберри Роуд, размышляю над милосердием Божьим, который позволил мне познать в то время свое Священное Писание; ведь без этого я никогда бы не задал себе торжественный вопрос: «Что я должен сделать, чтобы спастись?» Страх перед Творцом есть началом всякого знания, но те, кто боится Бога, ведомы тайной волей… и т. д., и т. п.».

Вот и все, что мы узнаем от Питера Холлбрука, книга которого, помимо этого, наполнена банальностями и морализаторством. Немногие замечания, которые он высказывает в адрес Горацио, тем не менее, согласуются с тем, что нам известно из других источников. Например, это правда, что маленького Горацио окрестили именем Хорас, однако теория, что его симпатия к имени Горацио возникла из восхищения, которое питал к лорду Нельсону, скорее всего, ошибочна, так как он сменил имя еще задолго до того, как Нельсон прославился. Итак, у нас сформировался образ одинокого мальчика, живущего своей собственной жизнью, мечтающего о будущих успехах и намеренно сторонящегося школьных друзей. Может, это знаменательно, что никогда в позднейшей жизни он не вспоминал о ком-либо, с кем был дружен с самого детства, но, несмотря на это, настоящая нужда проявила в нем прирожденного лидера. Мы многое дали бы за то, чтобы узнать, каким образом Горацио опроверг обвинения утром 6 ноября. Можно предположить, что уже тогда он решил сделать карьеру в Королевском флоте под влиянием Тома Гэммона и других старых моряков, вдохновляемый свежими известиями о победах Родни и надеясь на свои успехи в математике. Однако представляется сомнительным, чтобы в этот период он принял окончательное решение. Планы у мальчишек меняются чуть ли не каждую неделю, тем не менее, существует вероятность, что в то время Горацио скорее думал о карьере в Вест-Индской компании. Если он когда-либо мечтал об армии, то должен был расстаться с этими мечтами в 1787 году, когда пришла весть о смерти дяди Джорджа. 77-й полк был направлен в Вест-Индию, где Джордж Роусон и скончался от желтой лихорадки. Так что все оставшиеся надежды должны были сосредоточиться вокруг дяди Томаса. Вне зависимости от этого, военно-морской флот во время мира представлял очень смутные перспективы. Необходима была протекция, чтобы получить первое назначение, еще более сильная протекция, чтобы приобрести офицерский патент и терпение порой целой жизни, чтобы получить под командование первый корабль. В кампании было немного кораблей, а большинство служивших на них офицеров происходило из семейств, связанных с Королевским флотом; это были люди, служившие с Ансоном или Хоуком. В военном флоте мирного периода не было будущего для сына аптекаря из нищего местечка в Кенте.

В 1789 году пришли вести о революции во Франции. События на континенте могли не иметь особого значения для большинства английских графств, однако Кент отличался от остальных тем, что с его побережья можно было (иногда) видеть Францию. Французское дворянство начало появляться в Кале, так же, как столетием ранее там начали появляться гугеноты. Первыми прибыли люди предусмотрительные и хозяйственные, сменившие поместья на ценности, которые можно было реализовать значительно легче. После них прибыли те, кто не планировал бегства, однако успели взять с собой хотя бы то, что смогли упаковать. Последними появились люди, бежавшие от ареста, в том, что на них в этот момент было. Позже — фантазируя — все выдавали себя за аристократов или аббатов, но большинство не было ни теми, ни другими. Некоторые просто до конца были преданы своему королю и церкви, а другие были просто скромными людьми, не переносящими революции и кровопролития. По прибытии в Дувр и Дилл большинство из них двинулось дальше — в Лондон, однако кое-кто осел в Кенте, надеясь, может быть, что судьба переменится и позволит им вернуться на родину. К первым и самым робким беженцам принадлежал мсье Гюстав Лапорт, холостой правовед, который собирал арендную плату для дворян в окрестностях Аббевилля. Будучи человеком нервным, он прибыл в Рамсгейт еще перед падением Бастилии, а оттуда перебрался в Сандвич, в поисках более дешевого жилья. Там он и осел в качестве учителя французского языка, музыки и танцев, зарабатывал таким образом себе на скромное проживание и старался оставаться в хороших отношениях с мистером Конантом, который, к счастью, не обучал ни одному из предметов, предлагаемых мсье Лапортом. Похоже, осенью 1791 года Гюстав заболел и вызвал в качестве лекаря Якова Хорнблауэра. Не будучи в состоянии заплатить аптекарю за его заботу (поскольку с появлением болезни исчезли заработки), Лапорт предложил ему, что, после того как выздоровеет, отработает свой долг. Поскольку Яков никаким другим способом не мог получить свой гонорар, он послал к французу Горацио в обучение. Однако уже в первый же день оказалось, что Горацио абсолютно лишен слуха и не может отличить одну ноту от другой. К тому же он был неуклюж в танце, и кроме церемониального поклона, которым джентльмен приветствует партнершу в менуэте, немногому научился. Гораздо более многообещающими представлялись его способности в изучении французского языка. Под конец 1792 года — последнего года в школе в Сандвиче — он неплохо освоил словарь и неплохо формулировал фразы, но при этом имел ужасный акцент. Он гораздо лучше читал, чем говорил, и некоторые французские книги, которые Горацио приобрел в это время, остались в его библиотеке даже после его смерти. Одна из них называлась «Новейшее описание замков и парков Версаля и Марли» Пиганьолли де ла Форса, изданная в Париже библиотекой Шез-Омон, что на площади Коллежа Мазарини, в 1764 году, однако Хорнблауэру достался лишь первый том и то без обложки. Другой книгой на французском, которую Горацио раздобыл в это же самое время, была «История и приключения флибустьеров» Александра-Оливье Эксквемелина, изданная в 1775 году. Он изучил оба тома этого произведения, а на полях записывал значения некоторых технических выражений. В описываемое время мальчик приобрел многие (но не все) навыки, свойственные ученым мужам.

Отец Хорнблауэра неожиданно умер 11 января 1793 года. Причина его смерти осталось неизвестной, но умер он скорее вследствие болезни, нежели несчастного случая. Теперь Горацио Хорнблауэр стал полным сиротой и должен был — насколько мог — заняться погребением. Тогда же он написал Томасу Роусону. Тот приехал несколькими днями позже и принял обязанности душеприказчика[11]. Наследство, которым ему предстояло распорядиться, состояло лишь из небольшого количества мебели и книг, старой лошади с седлом и полной сбруей, лекарств и склянок, составлявших содержимое аптеки, а также репутации не слишком-то прибыльной практики. Получив за все перечисленное чуть более двухсот фунтов, дядя теперь должен был задуматься о том, что дальше делать с Горацио. Человек более доброжелательный и женатый на более симпатичной женщине, по всей вероятности, забрал бы Горацио с собой в Лондон. Томас не собирался этого делать, однако, хотя бы только из заботы о собственной репутации, не мог позволить, чтобы его племянник голодал. Почти наверняка размышлял над тем, чтобы обеспечить мальчику место практиканта на одном из судов Вест-Индской компании, однако шестнадцатилетний Горацио был для этого еще слишком молод — необходимо было ждать еще целых двенадцать месяцев, а кроме этого, он должен был еще расширить свои знания математики. Школа сэра Роджера Мэнвуда в данном случае не подходила — хотя бы из-за того, что при ней не было интерната. Лучше всего было бы отдать мальчика на год в Королевскую школу в Кэнтерберри, на что мистер Роусон и решился. Последовал обмен письмами и Горацио выехал в Кэнтерберри дилижансом Джона Шнеллера, который совершал этот рейс по понедельникам и пятницам. Исполнив свой долг, хоть и не совершив, без сомнения, ничего более, мистер Роусон возвратился в дом на Портмен-сквер. Если бы его кто-нибудь обвинил в невыполнении каких-либо обязанностей по опеке над сиротой, он смог бы оправдаться тем, что у него были и иные дела. Король Георг как раз собирался начать войну с Францией.

Сегодня мы привыкли к процедуре, в соответствии с которой высылается ультиматум, утверждающий, что отсутствие удовлетворительного ответа в определенный срок будет означать начало военных действий с такого-то времени (по Гринвичу) в такой-то день. В восемнадцатом веке подобные действия, по понятным причинам, не были столь точными. Возвращение мистера Роусона в Лондон совпало с посланием короля, потребовавшего от парламента увеличения вооруженных сил на суше и на море. Мистер Питт, зачитывая это послание, уведомил обе Палаты, о том, что война вполне возможна. Людовик XVI был казнен 21 января, а известие об этой казни достигло Лондона 23 января. Французскому послу было приказано, чтобы он уже на следующий день покинул Королевство. Тот заявил, что Франция будет считать это объявлением войны. Французское посольство размещалось на Портмен-сквер, и наверняка чета Роусонов наблюдала за погрузкой экипажей, когда маркиз де Шавелен готовился к отъезду. Эти же самые экипажи в Кэнтерберри мог наблюдать и молодой Горацио, а гражданин Шавелен (как мы теперь должны будем его называть) прибыл в Дувр 29 января. Его возвращение во Францию стало для французского правительства сигналом к объявлению войны уже 1 февраля. Парламент был официально информирован об этом королевской нотой от 11 февраля. Тогда-то, собственно, и началась война, однако только 13 марта 18-пушечный бриг «Скурдж» захватил французский корсарский 12-пушечный корабль «Санкюлот» у островов Силли. И только позже в том же году фрегат «Нимфа» (36 пушек) под командованием Эдварда Пеллью, победил и захватил французский фрегат «Клеопатра» с идентичным вооружением. Пеллью, герой дня, был произведен в рыцарское достоинство почти сразу же после того, как сошел на берег.

Адмиралтейский совет оказался перед проблемой обеспечения командами кораблей, которые срочно надлежало привести в боевую готовность. Этот процесс начался еще в декабре, флагманские корабли были укомплектованы в январе и их светлости лорды адмиралтейства назначили капитана Горацио Нельсона командиром «Агамемнона» 31 числа того же месяца. Достопочтенный Ричард, граф Хоу (которому было 67 лет) должен был командовать флотом в канале Ла-Манш, лорд Худ — на Средиземном море. Вышел также королевский указ, уполномочивающий командование издавать приказы о принудительной вербовке матросов. Капитанов было достаточно, и Томас Роусон полагал, что кузен его супруги, Роберт Кин, сможет получить командование «Юстинианом» (74 пушки). Однако миссис Роусон считала, что Роберт обладает слишком слабым здоровьем и сделает лучше, если постарается получить должность на верфи. Он, также как и пятьдесят других капитанов, не знали, с чего начать, чтобы раздобыть команду. Даже в мичманах временно ощущалась нехватка. За двенадцать месяцев усиленной работы предстояло ввести в кампанию восемьдесят пять линейных кораблей, а фрегаты, которых было более сотни, нужны были еще более срочно для защиты торговли. К счастью, французам пришлось столкнуться с еще большими трудностями, и нужно было полагать, что они будут готовы к борьбе не ранее лета 1794 года.

Идея поместить молодого Хорнблауэра на кормовой палубе «Юстиниана» была столь очевидной, что можно было только удивляться тому, что с ее реализацией так долго тянули. Конечно, назначение на судно Вест-Индской компании было одолжением, которое нетрудно было получить человеку с положением мистера Роусона, тем не менее, это все же было одолжением, за которое в будущем он должен будет отблагодарить. Получить же подобное назначение в Военно-морском флоте, тем более во время войны, было сравнительно легче, поскольку Военно-морской флот рос, а Вест-Индская компания — нет. Трудность и затягивание времени в этом случае были вызваны определением соответствующего мальчику статуса. Капитан Кин предложил чете Роусон устроить его на должность командирского вестового или волонтера первого класса, жалование которого на флоте составляло восемь фунтов в год, минус пять фунтов наставнику, буде таковой найдется на корабле. С другой стороны, мичман получал два фунта и девять шиллингов ежемесячно по третьей категории, что не хватало на удовлетворение его потребностей, однако вполне соответствовало его ценности. Гарриет Роусон настаивала на должности мичмана и, благодаря своей настойчивости, в конце концов, этого добилась. «Юстиниан» так и не был готов к боевому использованию даже до осени 1793 года и Горацио, которому сообщили об изменении планов, должен был приналечь на математику вообще и на сферическую тригонометрию в частности. Не знаем, что еще происходило в Королевской школе, но юноша его возраста, оказавшись среди мальчишек, которые уже несколько лет пожили вместе, должен был иметь нелегкую жизнь. Знаем только, что когда в декабре он покинул школу, то был сносным математиком, но плохим «греком». Горацио отправился дилижансом в Лондон, и Рождество провел на Портмен-сквер.

Это первое свое посещение Лондона Горацио главным образом посвятил подготовке экипировки для службы. Мистер Роусон был в хороших отношениях с портным и поставщиком с улицы Лиденхолл, который мог обеспечить все необходимое и по самым низким ценам. Парадный мичманский мундир должен был быть пошитым из голубого сукна, а сюртук с подкладкой из белого шелка был украшен золотыми пуговицами с якорями. На воротнике была белая нашивка, которую называли «недельный счет». Этот костюм дополняли панталоны и жилет из белой нанки, с соответствующим образом подобранными чулками и треуголкой. На каждый день нужна была короткая рабочая куртка и брюки, лакированная шляпа и лодочный плащ. Для холодных зимних дней начинающий офицер должен был запастись мохнатым теплым плащом. К этому основному комплекту следовало еще добавить комплект рубашек с жабо и чулки, учебники по теории корабля и навигации, секстан и (в качестве личного оружия) мичманский кортик, с рукоятью, обтянутой акульей кожей. Все это предстояло как следует упаковать в мичманский сундук, на крышке которого нужно было разборчиво написать имя владельца. Затем нужно было еще заплатить агенту командира семьдесят фунтов, с тем, чтобы мичман мог время от времени получать небольшие карманные расходы, из которых он оплачивал бы свои расходы по кают-компании младших офицеров. Все это поглотило деньги Хорнблауэра с большим запасом, и его дядя весьма неохотно доложил недостающую сумму из собственного кармана. Только после того, как Хорнблауэр уже вышел в море, мистер Роусон узнал о существовании двух других его дядей — по отцовской линии, Джонатана и Джейбза Хорнблауэров. Он установил с ними связь и получил от Джонатана часть годового содержания для Горацио. Эта сумма должна была выплачиваться на протяжении последующих четырех лет, причем родственником, которого Горацио до тех пор ни разу не видел. Тем не менее, в будущем он с лихвой вернул этот долг.

Когда приготовления были закончены, мистер Томас Роусон посадил Горацио в дилижанс, отправляющийся в Портленд, и дал ему рекомендательное письмо к капитану Кину. Затем дядя пожелал племяннику счастья и подождал, пока дилижанс не двинулся в путь. Он и без того сожалел о незапланированных расходах, а тут еще Гарриет огорчалась оттого, что мичманский мундир Горацио оказался не слишком-то хорош. Конечно, Томас был патриотом и пекся о пользе Королевского флота. Сейчас он как раз внес свой вклад в дело повышения обороноспособности своей страны. Мог ли он и дальше выплачивать мальчику его содержание — это был уже другой вопрос. Однако ведь было вполне возможным, что через год или два Горацио погибнет, как это часто случается на военном флоте во время войны, и при этом не нужно будет даже тратиться на похороны. Служба была тяжелой, а парень не производил впечатления особо крепкого. С другой стороны, всегда существовала вероятность получения призовых денег. Правда, их часть, приходящаяся на долю мичманов, была скорее невелика, зато существовала и возможность повышения, особенно в Вест-Индии. Если его туда пошлют, мальчик мог бы на некоторое время иметь обеспеченный быт. Одно было абсолютно ясно — добиться назначения Горацио на должность мичмана было тем максимумом, который позволяли возможности Роусонов, — такие или почти такие мысли вертелись, вероятно, в голове Томаса Роусона, когда он возвращался (пешком) на Портмен-сквер. Он не мог абсолютно ничего сделать, чтобы добиться для Горацио патента на чин лейтенанта. С этой минуты молодой человек обречен был окончательно — да, таки окончательно, — рассчитывать только на собственные силы.

Глава 2. Мичман

Прибытие лондонского дилижанса всегда было событием в жизни Плимута. Даже если три последних мили дилижанс ехал медленно, приближаясь к городу, он всегда увеличивал скорость, и лошади почти галопом проносились под сводчатыми воротами. С треском бича и пением рожка дилижанс останавливался «У Георга», оставлял в ней почту и гражданских пассажиров, затем проезжал по Хай-стрит и далее под следующей аркой и по разводному мосту на бульвар. Повернув вправо, доезжал до мыса, пробирался по узкой улочке, прежде чем задержаться у «Звезды и Подвязки», и, в конце концов, останавливался у таверны под названием «Голубые Столбы». Здесь и высадился юный Горацио и здесь же, у входа, сгрузили его морской сундук. Дилижанс повернул и поехал обратно в город, а Горацио, достаточно робко, вошел в кафе. Офицеров здесь не видали, гражданских — также нет. Это было прибежище мичманов. Каждый из юношей, находившихся здесь в тот памятный день, пил чай за двоих и уминал гренки за шестерых. На Хорнблауэра, как на явного новичка, никто не обратил ни малейшего внимания. Попивая чай в дальнем углу от камина, вокруг которого столпились остальные, Хорнблауэр мог впервые прислушаться к языку, на котором Королевский военно-морской флот разговаривал в 1794 году. Юноша уже слышал россказни старых моряков на побережье Дилла, но тут был Портсмут, и была война. Это был мир, о котором Горацио не мог знать абсолютно ничего.

Где бы люди ни собирались с какой-либо целью, обмениваясь с окружающими техническими особенностями своего ремесла, да еще перед лицом ежедневно грозящей им опасности, там всегда вырабатывается свой особый язык. Это не был просто язык войны, как это было здесь, на Портсмут-пойнт, но язык именно этой войны. Во время Второй мировой войны в Великобритании все разговаривали на каком-то странном сленге, но при этом у каждой службы был свой, особый арго, скажем, Язык Сигнальной ракеты или Сурового моря.

При этом официальные и технические термины дублируются выражениями сленга, которые известны лишь членам данной группы и действительно представляют барьер для непосвященных. Люди, которые выделяются самим фактом ношения мундира, смогут сразу же и безошибочно определить, принадлежит ли их собеседник, пусть даже одетый в точно такой же мундир, к избранному братскому кругу. Эти различные стили общения и даже наборы слов в полной мере развились во время наполеоновских войн 1793–1815 гг., и развились тем сильнее, чем дольше длились военные действия. Во времена Нельсона молодые люди в Портсмуте отчаянно жаждали научиться этому языку и завоевать признание тех, кто уже побывал в огне сражений. Угрожающая им опасность была весьма реальной и придавала жизни острый привкус, пронзительное ощущение поспешности. То, чем мы наслаждаемся сегодня, завтра уже может просто не существовать, или завтра может просто не быть нас, чтобы этим наслаждаться. Мы живем гораздо интенсивнее, когда знаем, что нам грозит опасность и когда вспышки пушечных выстрелов видны прямо на горизонте. Именно такая жизнь и началась для Хорнблауэра в «Голубых столбах» в тот бурный день 1794 года.

Горацио добрался до «Юстиниана» в береговой лодке и представился вахтенному лейтенанту. «Юстиниан» был линейным кораблем третьего класса, построенным по тем же самым чертежам, что и «Громовержец». Сэр Томас Слэйд, строитель военных кораблей, был так доволен своим «Громовержцем», который был спущен на воду на Темзе в 1783 году, что построил целую серию однотипных кораблей, таких как «Тезей», «Рамилье», «Ганнибал» и другие. Все они явились на свет уже слишком поздно, чтобы принять участие в предыдущей войне. Одним из них и был «Юстиниан», спущенный на воду на Темзе в 1786 году. При водоизмещении в 1685 тонн и длине 170 футов 10 дюймов по батарейной палубе, он нес двадцать восемь 32-фунтовок и такое же количество 18-фунтовок на верхней палубе, четырнадцать 9-фунтовок на квартердеке и еще четыре на баке. Его экипаж должен был составлять пятьсот девяносто человек, в том числе — двенадцать мичманов. Они же, вместе с помощниками штурмана, фельдшером и писарем командира корабля, составляли общество кают-компании младших офицеров.

«Юстиниан» в то время был кораблем-неудачником, его командир Кин болел, а несколько лейтенантов были слишком старыми для действительной службы. Роберт Кин в свое время был хорошим офицером, получил патент в 1771 году, служил под флагом адмирала Хьюго в Вест-Индии и, будучи первым лейтенантом, был произведен в капитаны после битвы при Негапатаме. В 1783 году он был уволен со службы по инвалидности, с язвой желудка. Боли в желудке постоянно мучили его, и он от них так и не избавился. В 1795 году он отказался от командования и вскоре после этого умер. Первый лейтенант заболел почти в то же самое время: он пал жертвой скуки и дизентерии. Сам же «Юстиниан» был серьезно поврежден, после того как в 1797 году сел на мель, и закончил свое существование в Портсмуте в качестве обычной баржи.

Из-за трудностей с укомплектованием экипажа «Юстиниан» оставался в Спитхеде, пока лорд Хоу не вышел в море 2 мая. Так что целых четыре месяца Хорнблауэр учился морской практике на корабле, стоящем на якоре. Для юноши то был период тяжких испытаний, так как над ним издевались. В мичманской кают-компании верховодил старший из мичманов, Джон Симпсон, крепко сложенный тридцатилетний мужчина, который постоянно проваливался на экзаменах на лейтенантский чин. В качестве самого младшего мичмана, неуклюжий и по природе своей несмелый, Хорнблауэр стал неизбежной жертвой садистских выходок Симпсона, дополнительно подогреваемого собственными неудачами. Кризис в их взаимоотношениях наступил в момент, когда оба они были в служебной командировке на берегу. Хорнблауэру удалось спровоцировать Симпсона на поединок, причем в условиях, которые позволяли ему выбрать оружие. Горацио выбрал пистолеты на расстоянии в один ярд, причем только один из них должен был быть заряжен, а дуэлянты не знали, какой именно. Это было необычное предложение, секунданты могли бы его отклонить, зато оно давало Хорнблауэру именно то, чего он хотел: возможность уравнять шансы. Другие мичмана считали, что это поможет им избавиться от тирании Симпсона. Дуэль действительно имела место, однако оба пистолета не выстрелили, а затем вмешались секунданты и прервали схватку. При этом оказалось, что ни один из пистолетов не был заряжен — так приказал командир корабля — и, таким образом, поединок удалось предотвратить. Результатом мог стать новый вызов, но это сделал невозможным капитан Кин, переведя Хорнблауэра на новый корабль. Джон Симпсон остался на «Юстиниане», который был одним из кораблей, выделенным под команду адмиралу Монтегю — и, таким образом, избежал участия в битве "Славное первое июня". Однако ему не пришлось еще долго мучить своих собратьев по кают-компании. В начале июля Джон Симпсон выпал за борт из-за того, что лопнул перт фор-марса-рея. Происшествие случилось среди бела дня, при умеренном ветре и спокойном море, однако создается впечатление, что спасательная шлюпка, которую спустили на воду, искала его не там, где было нужно. Подобные ошибки не являются чем-либо необычным и, если заглянуть в прошлое, иногда кажутся просто необходимыми.

Хорнблауэр же в то время был направлен не на «Неустанный», как то не без причины мог предположить его прежний биограф, а на блокшив «Модест» в Портсмуте. Это был корабль, захваченный у французов в 1759 году и в то время используемый только в качестве плавказармы в порту Портсмут. Когда корабли, находящиеся в кампании, ставили в док, их экипажи на несколько недель переводили на «Модест» (или на «Эссекс», «Графтон» или «Уорспайт»). На блокшивах размещали также и новобранцев, схваченных во время принудительной вербовки и пока не распределенных на корабли, находящиеся в кампании. Другими временными гостями были офицеры, временно не имеющие назначений или, говоря иначе, «запасные», в том числе и те, кто вышел из госпиталя в то время, как их корабль находился в море. Командиром «Модеста» был старый офицер по имени Уильям Финч, который в бою потерял ногу и большую часть времени проводил на берегу. Старший офицер, также ветеран, был почти совсем глухим. Повседневный распорядок на «Модесте» более или менее соблюдался, но, помимо уборки корабля, особых занятий не было. За поддержание порядка на «Модесте» и иных кораблях, постоянно находящихся в порту, в то время отвечал коммодор Джеймс Мак-Таггард, который, в свою очередь, подчинялся адмиралу — коменданту порта. Коммодор был офицером честным, но его служба была столь же бездушной, сколь и бессмысленной. Ему была доверена миссия, которую никто, даже его начальник, не принимал всерьез. Дежурные шлюпки по его приказу совершали непрерывное патрулирование гавани, а сигналы с выговорами поднимались ежедневно, однако без видимого результата. Единственным дисциплинарным мероприятием, на выполнении которого он действительно мог настаивать, было собственно несение вахт. Все отдавали себе отчет, что это было действительно необходимо и пренебрежение вахтенными своими обязанностями могло привести к печальным последствиям, не исключая и трибунала. Однако до тех пор, пока с каждого из стоящих кораблей вахтенные окликали дежурную шлюпку, можно было в достаточной мере игнорировать все требования, касающиеся их внешнего вида и состояния. Длительное пребывание на плавказарме молодой мичман мог считать только поражением.

Капитан Кин не имел намерения наказывать Хорнблауэра. Скорее, он даже хотел, чтобы его перевели на фрегат, однако пока не было ни одного свободного места. А Кину было важно как можно быстрее разделить двух участников поединка. Однако непредвиденным следствием перевода было представление, что Хорнблауэра списали на берег за неспособность или неподчинение. Не располагая никакой протекцией на флоте, Горацио должен был некоторое время думать, что его карьера закончилась, не успев начаться. Если в то время юноша не впал в отчаяние, то за это он должен был благодарен старому тиммерману (корабельному плотнику) с «Модеста», Тимоти Блаккету. Только последний среди всех кондукторов корабля действительно был постоянно занят работами по специальности. Правда, ему не приходилось заделывать пробоины от вражеских ядер, однако содержание такого старого корабля было само по себе занятием до конца жизни. К тому же Блаккет был настоящим мастером, человеком, влюбленным в свое дело, а «Модест» был когда-то прекрасным кораблем. Вообще, французские корабли были спроектированы лучше английских, хоть и не всегда лучше сконструированы. Хорнблауэр сопровождал Блаккета в его ежедневных обходах и познал все, что отличало «Модест» от кораблей, происходящих из английских верфей. Более того, тиммерман когда-то служил под командой капитана Джона Шенка, изобретателя шверта. В то время Шенка не было в Англии, поскольку он отплыл в Вест-Индию с вице-адмиралом сэром Джоном Джервисом, но Хорнблауэр узнал многое о нем и его помыслах, а попутно ознакомился с основами кораблестроения. Многому он научился также и у боцмана, Джошуа Смидли, который разъяснил ему значение каждого конца на корабле. Конечно, «Модест» обладал лишь стоячим такелажем, зато у боцмана было достаточно времени осмотреть его вместе с Хорнблауэром столь тщательно, как это никогда не удалось бы сделать в море. Так в ситуации, которая многих других молодых людей могла полностью выбить из служебной колеи, Хорнблауэр только выиграл, спокойно изучая основы своего ремесла. Хоть и не слишком ловкий по природе, он все же научился взбираться на мачты и превозмог первое чувство страха, с которым пришлось смотреть оттуда вниз, на далекую палубу.

На «Модесте» было трое лейтенантов, включая старшего офицера, а их единственными действительными обязанностями было несение вахт и поддержанием порядка на корабле. Им помогали два штурманских помощника и один мичман, на которых и приходились все тяготы службы. У старшего офицера, Нокса, был на берегу дом и требовательная жена. Два другие лейтенанта, Уоттертон и Бэйли, интересовались, главным образом, рыбной ловлей и игрой в шахматы. В качестве самого младшего офицера корабля Хорнблауэру приходилось работать гораздо тяжелее, чем этого требовали его обязанности, в особенности, когда остальные работали гораздо меньше, нежели им следовало. Юноша не жаловался на это и редко сходил на берег аж до апреля, когда «Неустанный» (64 пушки) встал в док. Это был один из остававшихся на службе кораблей устаревшего типа, и было принято решение снять с него одну палубу и, таким образом, превратить во фрегат. Мистер Блаккет взял с собой Хорнблауэра, чтобы тот ознакомился с этими работами и послушал, что говорят об этом на верфи. Хорошо, получится фрегат, но что же будет с центром тяжести корабля? Опытные корабельные мастера изучили корабль и качали головами, рассуждая о проблемах плавучести и балласта. Хорнблауэр был прирожденным технологом и его страшно интересовали дела, которым была посвящена эта дискуссия. С того дня он часто бывал за пределами своего корабля, а иногда по вечерам навещал мистера Блаккета в его доме, где они вместе испытывали масштабную модель «Неустанного» (после реконструкции) на воде.

В конце концов случилось то, что просто не могло не случиться. Настала ночь, когда на «Модесте» никого не было на вахте, и не прозвучал корабельный колокол. Уоттертон думал, что попросил Бэйли, чтобы тот заменил его, а Кук думал, что так же договорился с Хорнблауэром. Каждый из них посчитал, что его мысль стала делом, и сошел на берег, не дожидаясь смены вахты на шканцах. Дисциплина так ослабела, что нечто подобное легко могло случиться и, вполне вероятно, уже случалось и ранее. Об этом спешно уведомили капитана Финча, который прибыл на борт в бешенстве, вполне ожидаемом теми, кто должен был нести ответственность за этот случай. Уоттертон к тому времени был уже уверен, что разговаривал с Бэйли, а Кук был почти также уверен, что Хорнблауэр согласился его заменить. Конечно же, все это были неловкие отговорки. Дело в том, что Уолкер (старший офицер) сошел на берег, не передав никому своих обязанностей. Его вахта не была закончена, пока его кто-либо не сменил. Уолкеру довольно трудно было оправдаться в подобной ситуации, так что в конце концов он перепугался, как и все остальные, так как имел на это больше оснований. Венцом же кошмара стало исчезновение корабельного колокола, причем все понимали, что никто его не украл. Колокол забрала команда дежурной шлюпки в качестве доказательства того, что на палубе никого не было. Это таки было правдой, ибо вся якорная вахта отправилась спать сразу же после того, как убедилась, что на палубе нет ни одного офицера. Колокол теперь находился у коммодора, который наверняка отправит за капитаном Финчем и спросит, не видал ли он его когда-либо раньше? Поскольку название корабля — МОДЕСТ — было отлито в бронзе большими буквами, никаких дискуссий на эту тему не предвиделось, зато ожидалось достаточно злорадства со стороны коммодора. Выговором, наверняка, в этом случае дело не ограничится, так как Мак-Таггард, очевидно, захочет задать хороший урок остальным. Дело могло дойти и до трибунала, жертвой которого, вероятнее всего, пал бы Уолкер.

Брейд-вымпел коммодора был поднят на старом «Короле Уильяме», трехдечном линейном корабле, построенном в 1719 году, однако сам коммодор в тот день находился на берегу, проводя расследование на верфи. Так что только во второй половине дня старшина дежурной шлюпки, широко ухмыляясь, привез письмо, которое вызывало капитана Финча явиться следующим утром вместе с офицером, который стоял вторую ломаную вахту в ту ночь, которую теперь можно было называть ночью, когда было совершено преступление. К этому времени Хорнблауэр уже достаточно ориентировался в порядках службы, чтобы сообразить, что вся вина в конце концов падет на младшего из мичманов, так что не удивился, когда капитан приказал ему наутро быть готовым в лучшем мундире и наилучшими, какими сможет придумать, оправданиями. Для офицера, карьера которого началась на Спитхедском рейде, а продолжалась в Портсмутском порту, следующим логичным шагом было увольнение со службы. Что особенно угнетало Хорнблауэра, так это чувство, что он не так уж невиновен. Правда, Кук не просил его, чтобы он его заменил, однако говорил, что собирается сходить на берег, из чего следовало, что кто-то должен занять его место, а кто же, как не Хорнблауэр должен был сыграть эту роль?

Все расписания на корабле были запутаны и Хорнблауэр (в чем он отдавал себе отчет) не мог не последовать дурному примеру. Он мог, конечно, оправдываться тем, что еще никогда не служил под командой офицера, подающего ему положительный пример, однако для его собственной совести этого было недостаточно. Так что Горацио должен был понести свою часть ответственности за общее падение дисциплины, и постановил для себя в душе, что никогда больше ничего подобного не повторит. Пока же он находился в сложной ситуации и должен был срочно что-то придумать. Раз уж он решил отправиться в море, то должен считаться с тем, что еще не раз попадет в трудную ситуацию и, как хороший офицер, должен показать, что всегда найдет из нее выход. Это испытание застало его в самом начале карьеры, и если он не преодолеет препятствия, то может вообще никогда не стать офицером. Первые проблески тактического инстинкта подсказали ему, что все попытки оправдаться перед коммодором — если ему вообще удастся сказать хоть что-либо в свое оправдание — ни к чему не приведут. Можно было рассчитывать только на некий Поступок, который ему еще предстояло совершить. Если бы ему удалось спасти корабль от катастрофы или хотя бы спасти утопающего!

Можем быть уверены, что Хорнблауэр размышлял о десятках подобных возможностей, прежде чем, наконец, задал себе вопрос: «Что же, собственно, должно быть сутью этого Поступка?» А если уже вопрос был правильно поставлен, то появился и очевидный ответ на него. Невозможно было доказать, что командование «Модестом» осуществлялось соответствующим образом. Приходилось лишь надеяться, что сможет доказать — не вступая в дискуссию — то, что и на других кораблях дело обстояло так же или даже хуже. Прежде чем наступила ночь, у Хорнблауэра созрел план выхода из отчаянной ситуации. Потом про него станут говорить, что он поступил как сумасшедший, зато никто не упрекнет его в бездействии.

Для реализации плана требовался помощник и маленькая шлюпка. Со шлюпкой проблем не было, так как у мистера Уоттертона была лодка, которую он использовал при рыбной ловле. Он без труда согласился одолжить ее Хорнблауэру, который объяснил, что хочет вместе с Блэккетом проведать приятеля. В качестве же сообщника Горацио решил взять мальчишку по имени Дик Чарльзворт, который работал в лазарете. Тот охотно принял взятку и объяснение, что Хорнблауэр просто хочет выиграть пари. Будучи на борту во время первой ломаной вахты, но не неся дежурства, Хорнблауэр взобрался на марс грот-мачты с подзорной трубой и хорошенько осмотрел порт. Затем поговорил с боцманом о расписании рейсов дежурной шлюпки. В котором часу можно было забрать колокол? Смидли сказал, что шлюпка патрулирует акваторию до- и после полуночи, один раз во время второй ломаной вахты и второй — во время первой вахты. Если колокол был снят (скажем) в десятом часу вечера, следующий объезд патрульной шлюпки был уже после смены вахты. Хорнблауэр поблагодарил боцмана и провел наверху еще час — на сей раз, на марсе фок-мачты. За ним рассеянно наблюдал Бэйли, который как раз нес вахту на палубе и которому Хорнблауэр объяснил свое странное местопребывания тем, что он изучает обтяжку такелажа. Сам он стоял вторую ломаную вахту, внимательно следя за сигналами  и заметил дежурную шлюпку сразу после того, как часы на башне собора пробили одиннадцатый час. В полночь Уолкер сменил Бэйли, а Кук — его самого. Хорнблауэр спустился в мичманскую каюту и переоделся там в рабочее платье, перевезенное с «Юстиниана». Когда в первом часу ночи Хорнблауэр босиком вышел на палубу, вытащив перед этим Чарльзворта из подвесной койки, то увидел, что ночь безлунная (о чем он знал заранее) и облачная (на что он рассчитывал). Никем не видимые и не слышимые, Хорнблауэр с помощником достигли входного порта, тихо соскользнули по шторм-трапу и отдали фалинь гички Уоттертона. Минутой позже шлюпка уже удалялась с течением прилива, с недвижными веслами, до тех пор, пока не отплыла настолько, что их плеска уже невозможно было услышать. Чарльзворт осторожно греб с замотанными уключинами, а Хорнблауэр правил прямо на «Короля Уильяма», как будто хотел столкнуться с ним прямо нос к носу. Теоретически, на баке корабля должен был находиться вахтенный, но Хорнблауэр предполагал, что тот отошел, чтобы поболтать со вторым вахтенным, к входному порту. Так или иначе, их никто не окликнул и Хорнблауэр отыскал конец, который, в нарушение всех предписаний, свисал с левой катбалки. Приказав Чарльзворту, чтобы тот удерживал конец и ждал, Хорнблауэр выбрался на бак и, не теряя ни минуты, добрался до фор-штага и начал взбираться вверх, так же, как во время своей вечерней тренировки. Запыхавшись, он вылез на фор-марс и несколько минут отдохнул. Не видя под собой палубы, что облегчало подъем, Хорнблауэр пришел к утешительному выводу, что и его с палубы не видать и, найдя грот-марса-штаг, взбирался уже по нему шаг за шагом. Где-то высоко над ним поднимался топ стеньги, место, которого он решил достичь.

Для Дика Чарльзворта ожидание тянулось бесконечно долго. Он боялся, что может чихнуть, а последствия этого могли бы быть столь страшными, что лучше было об этом не думать. Однако он не страдал насморком, а к тому же, для дополнительной страховки, зажал себе нос. Часы на башне собора пробили два часа и Дик понял, что этот сумасшедший мичман — его ровесник — отсутствует уже целую четверть часа. Может, его поймали? Но тогда бы поднялся шум, были бы слышны беготня и крики. Нет, царила абсолютная тишина и только течение прилива плескалось о нос корабля… На что эти мальчишки только не спорят! … Неожиданно Дик услышал над собой легкий шорох и нервный шепот: «Лови!». Какой-то матерчатый сверток упал в лодку, и он постарался смягчить его падение. На ощупь Дик определил, что это нечто, замотанное в сукно, чтобы можно было с ним тихо обращаться. Минутой позже сам Хорнблауэр не слишком ловко соскользнул по тросу и с глухим стуком соскочил на днище шлюпки. Молодому Чарльзворту показалось, что наступил конец света и, затаив дыхание, он выжидал, какую реакцию это вызовет на палубе. Но везде царили тишина и покой, а затем он услышал, как Хорнблауэр прошипел: «Отваливай!». Это было не просто сделать при течении, сносящем шлюпку под нос корабля, но Хорнблауэр взял у юнги одно весло и, соединив усилия, они все-таки отошли от борта. Гребя изо всех сил и по-прежнему в полном молчании, они возвращались на «Модест». Когда они были уже совсем близко, Чарльзворт пережил еще минуту паники:

— А что будет, если мистер Уолкер нас услышит? — прошептал он.

— Не услышит, — успокоил его Хорнблауэр, — он же глух, как пень!

Чарльзворт повеселел, когда вспомнил об этом, но сердце у него вновь замерло, когда он вдруг услышал оклик с «Графтона».

— Окликают дежурную шлюпку, — вновь успокоил его Хорнблауэр, — она обходит «Графтона» со стороны берега.

Через десять минут гичка была уже привязана на старом месте, а Хорнблауэр со своим свертком молча поднимался по штормтрапу. Через минуту он исчез под палубой, а Чарльзворт на цыпочках возвратился в свою койку. Когда лег, то услышал что со стороны «Уорспайта» донеслись звуки колокола — пробило пять склянок, — и успел удивиться, почему такие же звуки не прозвучали на «Модесте». Чуть позже вспомнил: ведь у них нет колокола! Вот завтра кое-кому за это достанется! Когда Дик завернулся в одеяло, то с радостью подумал, что, по крайней мере, сам он в этом абсолютно не виноват.

Шлюпка командира ожидала в назначенное время, а старший офицер и Хорнблауэр, одетые соответствующим образом в парадные мундиры, стояли у входного порта. Капитан Финч с горечью взглянул на них, отвечая на приветствие, и сошел в шлюпку, сопровождаемый свистками вахтенных. Двое офицеров также заняли свои места, и через несколько минут они уже были у борта «Короля Уильяма». Снова послышались свистки, и капитан Финч отдал честь капитану Харгривсу, который и проводил его вниз, в помещения коммодора. Старший офицер и Хорнблауэр ожидали снаружи, прогуливаясь по палубе, и время ожидания для них тянулось бесконечно. Нам уже не суждено узнать, что было сказано командиру и старшему офицеру «Модеста», однако беседа с Хорнблауэром стала в Портсмуте легендарной и была подробно — или, во всяком случае, полностью — описана в дневниках Джошуа Хоутона, который в качестве адмирала был в те времена комендантом порта[12]. Конечно, он не был ее свидетелем и лишь повторил то, что ему рассказал сам Мак-Таггард, однако можем быть уверенными, что его рассказ заслуживает доверия:

«Все плавказармы, госпитальные суда и другие блокшивы в порту Портсмут находились под непосредственным началом коммодора Джеймса Мак-Таггарда, который прилагал все старания, чтобы эти старые корабли содержались и охранялись соответствующим образом. Для этого дежурная шлюпка патрулировала акваторию, проверяя бдительность несения вахт. Если же на каком-либо из этих старых кораблей не отвечали на оклик, инструкция, выданная старшине дежурной шлюпки, приказывала ему забрать какой-нибудь предмет с этого корабля, который можно было бы легко использовать в качестве вещественного доказательства небрежного несения вахты. Один из таких кораблей охранялся столь плохо, что команде дежурной шлюпки действительно удалось забрать с него даже корабельный колокол. Довольный получением столь явного и несомненного доказательства вины, старина Мак-Таггард вызвал командира, офицера, вахта которого приходилась на то время, и его помощника-мичмана. Если бы их вызвали сразу же, всех виноватых могло бы ожидать серьезное наказание, однако некоторые другие дела привели к тому, что Мак-Таггард начал действовать только спустя сутки, а очередной ночью мичман соответственным образом воспользовался. Так случилось, что этим мичманом был никто иной, как Горацио Хорнблауэр, которому в то время было семнадцать или восемнадцать лет и который в морском деле был совсем новичком. Когда пришла его очередь предстать перед лицом коммодора, стало ясно, что старший офицер «Модеста» постарался свалить всю вину на своего молодого помощника. После добрых пяти минут, в течение которых ему был сделан суровый выговор, мичману предложили объясниться. На столе в каюте стоял корабельный колокол, проклятое доказательство пренебрежения службой, беспрецедентного в истории Королевского флота того времени. Что мичман может сказать в свою защиту? Наверняка, коммодор ожидал каких-то оправданий, ссылок на молодость и недостаток опыта, но мичман не оправдывался. Он ответил всего лишь одной фразой:

— Будьте добры удостовериться, сэр, что исчез также и ваш коммодорский брейд-вымпел!

Повисла страшная тишина, а коммодор пристально посмотрел на командира своего собственного флагманского корабля.

— Брейд-вымпел действительно исчез сегодня утром, сэр — вынужден был признать тот, — полагаю, ночью ветер унес его за борт. Я уже обратился в интендантскую службу порта за новым. Прошу прощения, что не доложил об этом, сэр!

Коммодор вновь взглянул на мичмана, его брови поднялись еще выше. С минуту он молча смотрел на молодого офицера, а затем рявкнул:

— Прошу его принести сюда!

— Есть, сэр! — откликнулся Хорнблауэр и исчез.

Еще до захода солнца эта история стала известна всему Портсмуту, а корабельный колокол уже без дальнейших пояснений вернулся на свое штатное место.»

Наверняка все это так и было, но Хоутон не рассказал всей истории до конца, возможно потому, что просто не знал, чем она закончилась. Несколькими днями позже в Портсмут прибыла «Аретуза» (38 пушек), известный фрегат, под командой уже известного моряка, сэра Эдварда Пеллью. Вообще-то, «Аретуза» базировалась на Фальмут, но Пеллью хотел осмотреть «Неустанный», поскольку намеревался просить о назначении на этот корабль, как только он будет готов к выходу в море. Мак-Таггард, с которым Пеллью некогда вместе служил во время последней войны, пригласил капитана на обед и за вином рассказал ему историю о колоколе и о вымпеле, историю, которая некоторым образом компрометировала и его самого. Пеллью заинтересовался ею и спросил, кто такой этот мичман. Имя Хорнблауэр ничего ему не говорило, зато многое сказало название «Модест». Что же делал этот энергичный молодой человек на старом блокшиве, замершем на вечном якоре? Мак-Таггард, вспомнил, возможно, с некоторым усилием, что Хорнблауэр дрался на дуэли с другим мичманом, в результате чего их пришлось разделить. Еще более заинтригованный, сэр Эдвард попросил капитана Финча прислать Хорнблауэра к нему на «Аретузу». Разговор, который произошел между ними, стал поворотным пунктом в карьере Хорнблауэра и спустя много лет, он так описывал его своему другу:

Пеллью:

— Мне рассказывал о вас коммодор из Портсмута. Меня интересует, что вы делаете на «Модесте». Это же строевая служба, на которой молодой человек не может познать морскую практику. Вы теряете время!

Хорнблауэр:

— Да, сэр. Но мне удалось использовать это время для того, чтобы изучить кораблестроительное дело, большей частью, на палубе «Неустанного».