Ваня Датский

Борис Шергин

Ваня Датский

Быль архангельская

Рисунки Т. Сергеевой.

Ленинград, «Детская литература». 1991 год.

У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибежища, не в дни нынешние, а в годы прежние, старые, торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В летнюю пору судов у пристани- воды не видно; народу по берегам — что ягоды морошки по белому мху; торговок-пирожниц, бражниц, квасниц — будто звезд на небе. И что тут у баб разговору, что болтовни! А честну вдову Аграфену всех слышней. Она со всем рынком сразу говорит, переговаривается, перешучивается, пересмеивается. Не зря ведь про таких народом замечено: «Губки — фарафорочки, а язычок — болтун». Но Аграфена не только по-нашему и по-аглицки умела любому пришлому мистеру ответ дать, а коли надо — похвалить и осадить.

Дивились люди кругом:

— Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать!

— Э-э, милые! — отвечала Аграфена. — Старые будем — намолчимся, а придёт срок — помрём, тогда и выспимся. У меня ж забота одна: я тружусь, детище своё, сыночка, воспитываю!

И правда, был у Аграфены единственный сын Иванушко. И его все знали, все любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Ещё бы! Не поспеет иное судёнышко, норвежское или английское, или ещё какое, якорь кинуть, а Иванушко тут как тут. Спрашивает: «Поздорову ли шли? Ветер попутен ли был? Может, чего нужно помочь, принести?..» заморские-то моряки улыбаются, его угощают солёными бишками, по-нашему, бисквитами, рассказывают про моря, океаны, заморские страны.

А Иванушко слушает не наслушается: глаза звёздочками горят-светятся, а в груди дыхание перехватывает — вот бы повидать! Вот бы побывать за морями, за долами, в дальних странах!

Потерял покой Иванушко: море ему снится, волна высокая, зелёная мерещится, чуден берег перед глазами стоит.

Не стерпел Иванушко, пусть не время, пусть рано, пришёл к матери, запросился в море.

— Что ты, сыночек, — Аграфена Ивановна ему сказала. — Ты ещё мал. Погодить надо! — А у самой — сердце зашлось: мало того, что сын маленький, так ведь единственный!

Отошёл Иванушко, ничего не сказал. А думка из головы не уходит, мечта сердца не покидает.

Подождал год. А что год? Ему по-прежнему море снится, волна высокая, зелёная мерещится, солёный воздух ноздри щекочет, чуден берег перед глазами стоит.

Подождал год, другой. Не стерпел Иванушко, приступил к матери вплотную:

— Как хочешь, маменька, а благослови в море идти!

Заплакала Аграфена, застонала, как медведица:

— Сыночек мой единственный! Отца твоего у меня море взяло: утонул он с кораблём вместе! Сына — не отдам!

Отошёл Иванушко. Перечить не стал. А про себя подумал: «Коли так, я без благословения убегу!»

Эх, Иванушко, Иванушко, по летам ты молод, по характеру — крут! Не подумал ты о своей матушке, о единственной, о кормилице, о кровиночке, о той, кто любит тебя.

Ну, иной шаг — шаг, а другой — судьба. Присмотрел Ваня корабль датский, покамест тот у выгрузки-погрузке стоял. Заявился к капитану.

— Кэптэн, тэйк эброд! — сказал, а по-русски это значит: «Возьмите меня с собой!»

И надо же, в то плавание, в ту пору не хватало капитану матросов. Да к тому же бойкий паренёк, Ваня, ему понравился. Капитан и скажи:

— Хайд ин зи трум! («Прячься в трюм!»)

Ваня и спрятался в трюме: среди бочек и мешков. Там его разве найдёшь, увидишь?

Покуда из Архангельска не ушли, родной берег из виду не скрылся, Ваня в трюме затаившись сидел.

Так и уплыл Аграфенин сын за море.

Аграфена не удивилась, что сын не пришёл ночевать. Не очень и вторую ночь беспокоилась: «На озёрах с ребятами, поди, рыбу ловит».

А потом?.. Потом горько плакала, на весь рынок голосила:

— Дитятко Иванушко! Ушёл ты за море на поездочку, а судьба решит: не на всю ли жизнь ты ушёл, уплыл.

И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…

Нету горше слёз материнских. Нет причитания жалобнее вдовьего. По утренним зорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:

Гусем бы я была, гагарой, Все бы моря облетела, Морские пути оглядела, Детище своё отыскала. Зайкой бы я была, лисичкой, Все бы города обскакала; Кажду бы дверь отворила, В каждо бы оконце заглянула, Всех бы про Иванушку спросила.

А Иванушко — такая ему судьба выпала — за эти годы десять раз сходил кругом света, а к родному берегу — вот незадача! — не пришлось!

В Дании, в дальней стороне, в чужой земле, была у него жена и трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Вспомнил он материнские песни-былины. Видно, скопились старухины слёзы в перелётную тучку и упали дождём на сыновнее сердце. Рассказывал Ваня детям свои сказки, а сам в то время будто материн голос слышал.

Тут по весне напала на Ваню печаль необычная. Идёт Иванушко по набережной и видит: грузится корабль.

Спрашивает:

— Куда походите?

— В Россию, в Архангельск-город.

Забилось сердце у Ванечки: «Маму бы повидать! Жива ли?..»

И тут же порядился-сговорился с капитаном сплавать на Русь и обратно — иначе разве согласится? — в должности матроса.

Жена с плачем собрала Ваню в путь:

— Ох, муженек милый! Как же мы тут с детками жить будем? Ведь узнает тебя мать — останешься ты там…

— Не узнает. И я не скажусь, только издали погляжу. Сердце изныло, истерзалось матушку повидать-посмотреть.

Дует ветер попутный. Шумит седой океан.

Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега.

Вот он и город Архангельск.

На пристанях людно по-прежнему. Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой… Теперь идёт высокий, бородатый. Идёт и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует».

Он ещё матери не видит, а уж голос её слышит:

— Булочки мягоньки! По полу катала, по подлавочью валяла!

Люди берут, хвалят. И сын пошёл, купил у матери булочку.

Мать не узнала, не угадала — ещё бы! — борода курчавая, одет не по-русски.

У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьёт с маминой булочкой, на маму смотрит. У самого дума думу побивает:

«Открыться бы!.. Нет, страшно. Ведь без спросу сбежал, по молодости, по упрямству, и не думал, что в слезах одну оставил. А теперь она заплачет, не отпустит, и мне от неё не оторваться. А семья как? Дети малые!»

В последний день Ваня ещё раз у матери булочку купил и, пока Аграфена разбиралась в кошельке, сунул под булку всё, сколько было — двадцать пять рублей!

Так, не признавшись, и уплыл в Данию.

Аграфена вечером стала выручку считать — двадцать пять рублей лишних!

Зашумела на всю пристань:

— Эй, жёнки-торговки! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, какой разиня заморский!

Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра.

Прошла осень грязная, зима протяжная. Весна явилась разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону.

Опять Иванушко места себе найти не может: «Надо сплавать на Русь, надо маму повидать».

Опять жена плачет.

— Ох, Джон! — Это она так Ваню звала. — Узнает мать — не отпустит.

— Не узнает. Не скажусь ей, только издали погляжу!..